"Область личного счастья. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Правдин Лев Николаевич)

ЛИНА

Домой Виталий Осипович пришел поздним вечером. В избушке было тепло и стоял тот легкий горьковатый запах высохшего дерева и смолы, какой бывает только в старых таежных домах.

Виталий Осипович повесил на шест над плитой свой плащ для просушки. В его отсутствие к нему приходила конторская сторожиха убирать и топить печь.

Над столом, застланным газетой, висела лампочка под казенным синим абажуром. Большое окно завешено тоже газетами.

На плите сонно шумел чайник, по временам он вдруг просыпался и начинал задумчиво посвистывать, давая понять хозяину, что он бодрствует и готов служить, если потребуется.

Присев на кровать, Виталий Осипович начал стаскивать сапог. В это время кто-то осторожно и четко постучал в окно. Он быстро надел сапог и, выйдя в сени, открыл дверь. В темноте стояла женщина.

— Разрешите войти, — прошептала она.

Удивленный, Виталий Осипович посторонился, пропуская позднюю посетительницу. Она быстро прошла мимо него, стройная и прямая.

Он захлопнул расшатанную дверь. Женщина, не глядя на Виталия Осиповича, откинула черный платок.

— Лина? — спросил он, не доверяя своим глазам.

Она надменно повернула к нему свое лицо, казавшееся особенно темным от синего света, отбрасываемого абажуром. В нежных смуглых ушах сверкали золотые колечки сережек. Она стояла прямо, как всегда у стола в его кабинете, но глаза ее казались пустыми и ничего не видящими.

— Пальто снимете?

— Пожалуйста, если вы этого хотите, — безразлично ответила она.

Предчувствуя недоброе и вспоминая недавний разговор с Иванищевым, Виталий Осипович помог ей снять серо-зеленое пальто, перешитое из шинели и похожее на шинель. Ее платье оказалось такого яркого красного цвета, что все кругом, вся избушка вдруг осветилась тревожным светом пожара.

Пока он пристраивал ее пальто на гвоздь у двери, она машинальным движением смуглых рук поправила волосы.

Он хмуро предложил ей стул. Она села. Предложил чаю. Она отказалась. Не зная, что сказать, как держать себя, он стал искать папиросы. Их нигде не было. Наверное, остались в плаще, там, под потолком на шесте. Самое время сейчас лезть за ними. Зачем она пришла? Раздраженно он спросил:

— Что случилось?

— Ничего еще не случилось, — тихо, не своим голосом проговорила она, глядя на окно невидящими глазами.

«А черт, кажется, она истеричка. Не было беды. А казалась всегда такой спокойной службисткой».

Не давая ему ничего сказать, она вдруг улыбнулась. Она расцвела. Казалось, не от платья, а от ее улыбки распространяется этот неспокойный жаркий свет, и он впервые увидел, что она может быть красивой, если захочет.

— Просто мне не везет. Вот вы спросили меня, хочу ли я работать с вами. Я хочу. Очень хочу работать с вами. А пришлось сказать — нет. А вы ответили: «О причинах не спрашиваю. Они меня не интересуют». Вас ничего не интересует. Ну почему вы равнодушный такой и к себе и к людям? Я знаю, вы считали: перед вами машина. И наверное, вы думали: работает — и хорошо, сломается — отдам в ремонт или спишу, другую дадут. Я чувствовала, что вы думали именно так. И это было очень обидно. Вот работаю с вами второй год, а вы, наверное, как мое отчество, не знаете. Ведь не знаете? Ничего-то вас не интересовало, кроме ежедневной сводки. Вот это платье в прошлом году сшила и не для кого надеть. Подумала — и сегодня надела… Хорошо?

Он выслушал ее быстренький шепот, колючий, как царапанье поземки по стеклу. Спросив, хорошо ли ей платье, она снова покоряюще улыбнулась.

— Простите, я папиросы достану, — растерянно и сумрачно сказал Виталий Осипович и, взяв стул, пошел к плите. Шарил в карманах плаща и слушал ее торопливые слова:

— И я такая же стала. Равнодушная. У нас в конторе штабной порядок завела. Думала, если вы держитесь по-военному, значит, так надо. Время, я понимаю, сейчас напряженное. Меня, как отвернусь, конторские зовут «наша Акулька». А я словно и не слышу. Так, значит, надо. А вас тоже зовут со страхом: «громобой». Надо так?

Закурив, Виталий Осипович снова сел против нее.

— Нет, так не надо, — ответил он. — Истерики тоже не надо.

— Этого от меня не дождетесь. Я сказала, что думаю. Вы старше меня. Умнее. Научите.

— Вы у кого живете?

— Вдова там в деревне одна. Злая как ведьма. Никто не хочет у нее жить. Ну да я ее прижала. Она меня боится. Дура. Думает, что я вам пожалуюсь.

— Это, значит, она меня боится?

— Они там все вас боятся. У них секта, собираются в одной избе и молятся. Сначала и меня уговаривали. Я даже пошла один раз. От скуки. Сидят мужики и бабы, на лицах у них пот. Поют злыми голосами. Ну зачем я к ним пойду? Они меня все спрашивают про вас. Я говорю, что и сама вас боюсь. Ну больше-то ничего им узнать не удалось. Не беспокойтесь. Я знаю, что надо говорить, а что не надо.

— Какого зверя нарисовали, а? И значит, все так относятся к вам, как я? — спросил Виталий Осипович.

— Почему? Есть хорошие люди. Много. — И, досадуя на его непонятливость, вызывающе крикнула: — А мне одного надо, одного. Можете вы хоть это понять?

— Могу, — усмехнулся Виталий Осипович, глядя на фотографию Жени, — это я понимаю.

Протянув руку через стол, Лина придвинула фотографию. Губы ее дрогнули, и глаза вдруг сузились.

— Это она?

— Она, — ликующим голосом ответил Виталий Осипович. И торопливо, убеждая себя, что говорит правду и потому, что в эту минуту ему очень хотелось, чтобы Женя была здесь, он солгал: — Скоро приедет. Я написал ей, что не могу без нее.

Он рассказал о том, как познакомился с Женей, в диспетчерской, на лежневой дороге, о ее страстной, не знающей препятствий любви к нему и о том, как она спасла его, бросившись под падающую сосну.

— Рассказывайте, рассказывайте, — шепотом просила Лина каждый раз, когда Виталий Осипович умолкал.

Она просила с такой настойчивостью, что пришлось рассказать про Катю — свою первую любовь. Рассказывал усмехаясь, как будто речь шла о чем-то значительном, но так основательно смытом временем, что остались еле заметные контуры.

— Вот теперь уже вся история, — закончил Виталий Осипович.

Лина, вздохнув, спросила:

— А Женя?

— Мне надо было сначала все прежнее очень хорошо забыть. По правде говоря, перестал я доверять нежному чувству. Ну, теперь не то. Вот прошло время, и я даже спокойно рассказываю обо всем. Женя — это настоящее.

— А почему же?.. — Лина замялась. — Почему она не с вами?

— Это, пожалуй, невозможно объяснить.

Лина с досадой шлепнула ладонью о стол.

— Да не бывает так! Сделать, значит, возможно, а объяснить, почему сделал, — невозможно?

— Ах, Лина, Лина, — вздохнул Виталий Осипович. — Все-то вам надо знать. Ну, хорошо. Оставил бы я Женю здесь. Кто она будет? Домохозяйка? Не хочу я этого. Конечно, и я и она были бы очень счастливы вдвоем. А надолго ли? Ведь самая пылкая любовь вянет от безделья. А еще хуже, если она подумает когда-нибудь, что любимый муж виноват во всем. Настроению поддаваться нельзя, запомните это, Лина. Вот почему Женя не со мной.

Медленно поставив фотографию, Лина посмотрела на Виталия Осиповича тем же теплым взглядом, каким смотрела на Женю.

— Да вы, оказывается, хороший, — каким-то очень мягким голосом протянула она, доверчиво глядя на него.

Виталий Осипович вдруг вздохнул и рассмеялся:

— Эх вы, девчушка.

— Вот вам и девчушка. Думала, приду и останусь с вами. А если выгоните, тогда уж… — Она махнула рукой.

— Ну и дура.

— Это уж наверное. А знаете, я хочу чаю. Давайте чай пить, и вы мне, может быть, скажете, что мне делать.

Он выдвинул ящик из стола и достал оттуда кулек с сахаром и начатую пачку печенья. Там лежали еще куски засохшего хлеба и покоробившиеся, похожие на свежую щепу, ломтики сыра. Даже бисерная россыпь влаги лежала на них, как свежая смола. Лина засмеялась и одобрительно, но так, что это больше походило на осуждение, сказала:

— Порядочек!..

Он смутился и проворчал:

— Черт знает, что такое…

Стакан оказался один. Он налил крепкого, перепревшего на горячей плите чаю и, обжигаясь, потому что блюдечка в доме вообще не было, поставил стакан перед гостьей.

Лина, вытягивая губы трубочкой и смешно причмокивая, пила чай. Между глотками она выговаривала:

— Эх, вы! Знала бы, свою кружку принесла. Фронтовая еще. Подарок.

Потом ей это надоело, она оставила стакан и тоном старшей стала его поучать:

— Вы этой уборщице сказали бы: если взялась, надо убирать везде. Я, думаете, так, как вы, ничего не вижу? Все вижу. Подворотнички у вас всегда чистые, сапоги тоже. Это вы, ничего не скажешь, умеете. А вот Женя приедет, тоже из одного стакана пить станете? Посуду надо покупать заранее. Когда что есть. Недавно тарелки давали, очередь, конечно. Я купила. И чашки тоже. Хотите я вам покупать буду?

И вдруг смутилась, и снова взгляд ее стал доверчив, как у ребенка.

— Да что же это я! — воскликнула она. — К вам шла — думала, живое слово услышу, если не прогоните, а тут сама учу вас всяким премудростям, чего вам скорей всего и знать-то не надо.

Виталий Осипович с удивлением слушал Лину: как эта девчушка, безропотный его секретарь, вдруг взяла да выложила все, что думала о нем. Даже Женя не позволяла себе учить его и, тем более, обвинять в душевной черствости.

А эта вот пришла и своей резкостью, своей мудростью девушки, повидавшей жизнь, и вместе с тем своим детским неведением жизни подтвердила его мысли о том, что он проглядел главное в человеке. Он был очень молод, когда получил право повелевать людьми, распоряжаться Жизнью во имя той высокой идеи, в которую сам свято верил, и не интересовался, верят ли все те, кем он повелевал. А сейчас? Все ли сейчас знают, для чего они трудятся? И все ли заинтересованы в том, чтобы сделать свое дело лучше и скорее? И где, наконец, то живое слово, за которым пришла к нему Лина?

Виталий Осипович посмотрел на Лину. Она, запрокидывая свой остренький подбородок с ямочкой посредине, допивала остывший чай.

— А вы уверены, — спросил он, — что я знаю это живое слово?

— Должны знать, — неуверенно ответила она, — а как же?

Эта неуверенность рассердила его. Сдерживая раздражение, он жестко сказал:

— Знаете, Лина. По-моему, вам нужна такая работа, чтобы она захватила вас, чтобы вылетели все глупости, которые иногда лезут в голову…

Она, стукнув стаканом по столу, рассмеялась:

— Ну вот. Так я и знала. У вас работа от всех болезней лекарство. А я, как жить, спрашиваю. Работать-то я и без вас знаю как.

— А вы могли бы жить ничего не делая?

— С ума бы сошла.

— Ну вот видите.

— Ничего я еще не вижу, — отмахнулась она. — Вот вы все, все руководители, говорите: работа, работа. И так вы скучно об этом говорите, будто в спину толкаете. А надо так сказать, чтобы дух захватило, чтобы сам побежал к этому делу. Я думаю: вы весь день на ногах, ночей не спите, работаете. Вам все это очень интересно: и работать и жить. Значит, вы знаете какое-то живое слово, а сказать его не умеете или не хотите. Дайте мне настоящую работу! Такую, чтобы завертелось все…

Виталий Осипович вдруг рассмеялся, так открыто и широко, что Лина даже не обиделась, хотя было ясно, что именно над ней, над ее словами смеется строгий начальник.

— Ах вы, Лина, Лина, — повторял Корнев, снова взрываясь необидным смешком. — Чтоб все завертелось. Это на танцах все вертится. А тут работа. Потная, тяжелая работа. Вот заберись на пятый этаж да поработай на ветру, под снегом, в темноте, тогда в глазах так завертится…

Виталий Осипович понимал: ничего смешного в том, что он говорил, не содержалось. Слова и действия Лины тоже не могли вызвать веселья, и все же он смеялся, и не мог остановиться. Да он и не хотел больше никаких хмурых напряженных разговоров и переживаний. Ведь все чрезвычайно просто. Лина растерялась от одиночества и тоски. Именно безрассудная тоска пригнала ее ночью в его избушку. И он должен сказать ей, этой девушке, нелегко прожившей свои юные годы, как жить дальше.

— Ах, Лина вы, Лина, — повторил Виталий Осипович, вытирая слезы, вызванные смехом, — накрутили вы тут, навыдумывали. Одно в ваших словах правда: слово я знаю. Скажешь его — и делается веселее жить. Ну, слушайте. Когда мне бывает плохо, когда навалится тоска… Вы что смотрите? Думаете, у меня этого не бывает? Еще как! Тогда я говорю себе: «А ну-ка не кисни, товарищ. Чего тебе не хватает?»

— И я спрашиваю: «Чего тебе, дура, не хватает?»

— А что вы отвечаете? — спросил Виталий Осипович.

Лина вызывающе поглядела на него:

— Нечего мне ответить.

— Ну, тогда я спрошу: счастья не хватает?

— Да, — выдохнула Лина.

— Понятно! — торжествующе воскликнул Виталий Осипович. — Все правильно! Вы живете, где хотите, любая работа, на которую вы способны, к вашим услугам. Черт возьми, вы свободны во всех своих желаниях и поступках! Скажите, Лина, что бы было, если бы победили не мы, а они?

— Я об этом не думала, — прошептала Лина и сейчас же пылко воскликнула: — Этого не могло случиться!

— Почему?

— Мы бы не допустили!

Виталий Осипович так же пылко согласился с ней:

— Правильно. Не допустили бы. Видите, как мы уверены в своей силе. Ну, а если бы они оказались тоже уверены? Вдруг бы у нас не хватило сил. Что бы сейчас делали вы, Лина?

— Об этом и подумать страшно!

— Ну вот. А вы еще по какому-то счастью тоскуете. А счастье-то у вас в руках. Вы его завоевали. Пользуйтесь им вовсю! Где вы хотите работать?

— Если бы я знала… — печально ответила она.

— Ну хорошо. Я тоже пока не знаю. Но я подумаю. Вот Женя приедет. Она как-то всегда знает, чего она хочет.

Лина согласилась.

— Я подожду.

Подумала и сочувственно усмехнулась:

— О счастье вы тоже очень скучно думаете. Победа — счастье, работа — счастье. И все? А я вот трюмо купила, посудой запаслась — счастья жду. Думаю, придет оно, а у меня пусть будет так красиво, что ему, счастью моему, и не захочется уходить.

— А для счастья обязательно красота требуется? — серьезно осведомился Виталий Осипович. — У меня даже вот блюдца нет, а я надеюсь на что-то…

Не замечая насмешки, Лина горячо проговорила, шлепнув ладонью по столу:

— Счастье должно быть красивым. Вот увидите.

Она стремительно поднялась и сказала, что засиделась, что наговорила, наверное, много лишнего, но для того и пришла, чтобы высказаться до конца.

Он хотел ее проводить, но она отказалась. На пороге вдруг обернулась.

— Как же я теперь с вами работать буду? Пожалуй, не выйдет так. — Она вытянулась и, сказав «разрешите идти», хотела щелкнуть каблуками, но резиновые ботики не издали того четкого стука, который полагается в таких случаях.

— Ну вот видите, — засмеялся Виталий Осипович. — Значит, нельзя с нашим братом, администратором, по душам-то.

Лина сказала убежденно:

— А я все равно буду.

И, засмеявшись, исчезла в темноте.