"Область личного счастья. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Правдин Лев Николаевич)

ТАМАРА

Ульяна Демьяновна спросила мужа:

— Замечаешь, как Томочка на Гришу поглядывает? Я ей говорю — не забывай: он тебе брат. А она: «Я, мама, ничего». А какое там ничего. Ох дети-ребятишки. Сердцем-то не заставишь не родню за брата признать. Пока ребятишками были, горя не знали. А сейчас она его ко всем ревнует. Смех и горе. Ведь еще сама из девчонок не выпрыгнула, а туда же…

— Девчонки всегда ревнуют братьев, — заметил Афанасий Ильич, — матери сыновей тоже. Все им кажется: хуже себя нашел. Ну, не будем переживать, посмотрим.

Вздохнув, Ульяна Демьяновна решительно сказала:

— Нет, смотреть я не согласна. Томка мне дочь.

— А Гриша сирота, значит.

— Ну, не болтай ты зря-то, — возмутилась Ульяна Демьяновна. — У меня всем поровну и ласки и таски. Сам знаешь.

Вернувшись из клуба, они сидят на высоком крыльце своего дома. В низине над болотом неподвижно стоит облачко серого тумана. Из тайги тянет сырой прохладой, над поселком плавает сладковатый запах горящей хвои от многочисленных костров-дымарей, что разжигают у каждого дома против комаров.

Тихо переговариваясь, они слушают, как затихает поселок. Издалека доносится музыка — в клубе еще танцуют. Там недавно закончился литературный вечер: Гриша встретился со своими друзьями-читателями.

Афанасию Ильичу не понравился вечер. Рабочие лесопункта, в большинстве молодежь, очень уж восторженно приветствовали появление Гриши на сцене. Как будто видели его впервые. Давно ли он работал вместе со всеми и не был ничем замечателен. Такой же шофер, как и все, не хуже, не лучше. А тут, смотри, вышел на сцену, как будто он артист и ему не привыкать к восторгам публики. И разговаривал так, словно он самый умный на свете. И многим это нравится — вот что нехорошо.

Афанасий Ильич сказал:

— Он ее, Тому-то, в корыте купал. Голову ей мылил.

— Так это когда было? А сейчас ей шестнадцать. Девушка. А тут живой писатель.

— Да, писатель, — ворчливо заговорил Афанасий Ильич. — Вот это и беда, что смолоду таким писателям головы забивают. Григорию учиться надо, работать надо, а тут кругом в ладоши хлопают и с Гоголем на одну полку ставят. А голова у этого нового Гоголя еще слабая. Вот он и начинает возноситься…

Заметив, что муж все больше раздражается, Ульяна Демьяновна в тон ему подсказала:

— А сердце у него мягкое…

— Доброе сердце, — подтвердил он.

— А характер твердый…

Афанасий Ильич и тут не мог не согласиться: Гришин характер ему хорошо известен.

— Характер у него есть.

— Хороший, в общем, у нас парень, — заключила Ульяна Демьяновна. — Я за него не беспокоюсь. А что покрасуется немного, погордится, так беды в этом большой нет. Потолкуй с ним по-отцовски, по-партийному. Ну, словом, сам знаешь, как надо, не мне тебя учить. Только осторожненько, с лаской. А то взбрыкнет, и поди лови его.

Помолчала, прислушиваясь к мирному дыханию тайги. Сонным голосом сказала:

— Видно, не дождешься их сегодня.

А они в это время и не думали о том, что их может кто-то ждать. Они вообще ни о чем, кроме как о себе и о своих делах, не могли думать. И им казалось, что все, самое главное, без чего невозможно жить сейчас, сосредоточено в них двоих, зависит от их решения, от их желания и доброй воли.

Их ничто не пугало, прошлое не тяготило их души, они были отважны, когда заходил разговор о делах страны и общества, и нерешительны, если приходилось решать сердечные вопросы.

Из поселка они свернули на старую лежневую дорогу, Тамара знала, сколько натерпелся здесь в годы войны ее названый брат, работая на древней своей лесовозной машине. Она все знала, даже то, что ей совсем и не надо бы знать.

Но, несмотря на это, ей казалось, что она ничего еще не знает о людях, которые окружают ее, что они скрывают от нее самое главное и считают, что она еще не доросла до того, чтобы знать все, что знают они.

Сегодня, когда слушала выступление Гриши на маленькой клубной сцене, она сделала одно, поразившее ее открытие: самые близкие как раз и являются теми, о ком мы меньше всего знаем. Вот Гриша, почти родной, вместе росли, жили под одной крышей, ссорились, мирились, вели долгие задушевные беседы… А тут, пожалуйста: оказывается, о нем-то она совершенно ничего не знает. Он сегодня рассказывал такие эпизоды из своей жизни, о каких она и понятия не имела.

Конечно, пришлось делать вид, что все это давно ей известно, как ближайшей родственнице и, почем знать, может быть, свидетельнице и даже участнице всех этих значительных событий его жизни.

По-видимому, это ей удавалось, потому что подруги посматривали на нее с девчоночьим ревнивым уважением.

Они прошли через заправочную площадку. Каблуки звонко стучали по сухим брусьям настила. Большие окна главной диспетчерской, освещенные электричеством, нарисовали на площадке ясные прямоугольники. Оранжевый свет струился из открытой двери заправочной. Обилие света ослепляло, и оттого тайга казалась еще чернее. Гигантские сосны протягивали над площадкой могучие лапы своих ветвей.

Тамара знала, что здесь в День победы был устроен бал при свете костров. Электричества тогда еще не было в леспромхозе.

По гулкой лежневке они углубились в тайгу. Далеко впереди сквозь стволы придорожных сосен замигали пронзительные огни фар. Тамара и Гриша сошли с лежневки. Мимо них, постукивая брусьями настила, проплыла машина с грузом бревен. «Кубометров двенадцать взял, молодец», — подумал Гриша, а Тамара сказала:

— Пиловочник. На лесозавод…

Посмотрев вслед машине, они снова пошли вперед в полумраке летней ночи. Опаловое небо белело над тайгой, обесцвечивая все вокруг. Идти вдвоем по одной колее можно было только тесно прижавшись друг к другу. Тамара взяла Гришу под руку. Но идти так стало совсем невозможно, потому что она то приплясывала на ходу, то вдруг начинала отмерять огромные шаги, стараясь приспособиться к его походке.

Пристально глядя в темноту прищуренными глазами, она спросила:

— Эта, рыжая… Тебе нравится?

Гриша легко ответил:

— Нет. Развязная очень.

— Ее зовут Сашка! — с негодованием воскликнула Тамара и осуждающе сообщила:

— Она губы красит во время каникул. В школе-то не смеет.

— А мне-то что, — ответил Гриша с таким искренним равнодушием, что Тамара сразу успокоилась и развеселилась.

Она упруго и ловко перепрыгнула на соседнюю колею, и теперь они шли сцепив пальцы и размахивая руками. Потом, вдруг присмирев, Тамара снова спросила:

— Вот этого я никак не пойму: тебе никто не нравится. Ты врешь, Гришка.

Посмеиваясь, Гриша заметил снисходительным тоном старшего брата:

— Такие вопросы, наверное, задают только жены и влюбленные девушки.

— Вот еще! — вызывающе перебила Тамара. — Я что же, не имею права спросить?..

— Никаких ты прав не имеешь. Я тебя еще в корыте купал. Забыла?

— Вот еще! — снова воскликнула Тамара.

Наступило молчание. Тамара притихла и уже больше не прыгала на своей колее и не размахивала руками. Она шла степенно, до тех пор, пока Гриша не сказал:

— Вот это самое место. Здесь у меня заглох мотор. Все движение на лежневке остановилось. В общем, все, как у меня в рассказе. Ты ведь читала?

Да, конечно, Тамара знает этот рассказ. Зимняя ночь, черное небо над застывшей тайгой. Огромная лесовозная машина с безнадежно заглохшим мотором и подле нее мальчишка-шофер, которому в доброе время в школу бегать, в седьмой, самое большее в восьмой класс. Но время недоброе — война. Мальчишка один в тайге, один на всем белом свете. Отец и мать погибли в блокированном Ленинграде. А он не плачет — мальчишка-шофер, — он не жалуется, хотя ему очень плохо одному в тайге. Он сорвал с себя свой старый, прожженный у костров полушубок и накрыл им стынущий мотор. В это время и повстречал его другой человек, у которого на фронте погибла молодая жена. Он бродил по таежным дорогам одинокий, отупевший от тоски. Вдвоем они завели мотор. Прислушиваясь к его веселому гулу, они поняли, что вдвоем жить веселее, работать лучше, и решили больше не расставаться.

Так в рассказе.

Тамара спросила, поглаживая Гришину руку:

— Страшно тебе тогда было?

— Злой я был до того, что ничего не замечал. Меня тогда аварийщиком называли. Машина старая, ей место на кладбище. Но как-то работала еще. Попила она моей крови. А тут еще Женька подвернулась. Обругал я ее тогда.

— Какая еще Женька?

— Диспетчер. Мы их, диспетчеров, росомахами звали. А знаешь, Томка, я ее видел в театре. Эту Женьку. Она артисткой стала. Хотел я ее повидать, да как-то не осмелился.

— Она красивая?

— Не в этом дело. Шел я из театра и все вспоминал о ней. Она, конечно, очень красивая. И, понимаешь, она настоящая героиня. Она простая была девчонка. Чуть, может быть, постарше тебя. Женька Ерошенко. А вот полюбила инженера Корнева и от смерти его спасла. Он на лесосеке не заметил, как на него сосна падает. Еще секунда — и верная смерть. А она не побоялась, бросилась, его оттолкнула. Вот она какая! Ну, ее, конечно, пристукнуло вершиной, в больнице месяца два пролежала. А потом еще случай был. Ночью получила по телефону известие, что идет пурга. Она не растерялась. На биржу побежала. Грузчиков предупредить, чтобы скорее ехали домой. От верной смерти людей спасла. А сама в своей избушке осталась, потому что не получила распоряжения оставить пост. Вот мне хочется пьесу написать о ней. Вообще о девушке, готовой всегда выполнить свой долг перед родиной и перед любимым человеком.

Гриша проговорил все это единым духом, словно прочел написанное и заученное. Выслушав его, Тамара ревниво спросила:

— Ты, наверное, все выдумал? Писатели любят приукрашивать.

— А зачем мне выдумывать, — ответил он. — Кого хочешь спроси. Все об этом знают. Это я тебе только про Женю рассказал. А если вспомнить про Тараса Ковылкина? Книгу написать можно. Простой лесоруб с отмороженными в финскую войну ногами, а какие чудеса здесь творил! Орден получил за свою работу в тайге. Он любил одну девушку, Марину. Где она сейчас — не знаю.

— Наверное, с ним, — предположила Тамара.

— Нет. Его я встречал. Он в лесотехническом учится. А ее не видал ни разу.

Тамара мстительно засмеялась.

— Ты что? — тихо спросил Гриша, охваченный воспоминаниями.

— А позавчера один человек сказал мне, что жизнь не особенно веселая и у него богатая мысль не сходится с бедной действительностью…

— Какого-то дурака слушаешь… — оживился он, радуясь, что может прочитать Тамаре умную лекцию о радости творческой жизни. Но вдруг вспомнил, что ведь это он вечером в день приезда рисовался перед ней своими туманными рассуждениями о смысле жизни.

— Я давно знала, что ты дурак. Гришка дурак! — пропела она как маленькая и бросилась бежать по лежневке, рассыпая в таежной тишине звонкие колокольчики смеха.

И он, забыв свою наигранную солидность, тоже как маленький побежал за ней. Но догнал только у самой дис-ютчерской, и то только потому, что она дала догнать себя.

Легко дыша, она прижалась к нему и быстренько погладила его руку: «Не сердись, я больше не буду», но тут же сказала:

— Видишь, как я бегаю… Любого догоню.