"Запретная зона" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

11

Рядовой Онищенко заправлял «урал». Несмотря на то, что день выдался погожим, на душе у него было муторно. Накануне пришло письмо от отца, старик сообщал, что Нинка погуливает и он не раз видел ее под хмельком в компании парней возле клуба. Служить Онищенке оставалось еще год — было ясно, что девка его не дождется. «Шал-лава! — сплюнул он презрительно, завинчивая крышку бензобака. — Слинять бы в отпуск, да намылить ей!..» Но отпуск был для него мечтой несбыточной: в прошлом месяце комбат Лаврик унюхал вино в его фляге, отправил на губу, а после приказал перевести в хозвзвод. Там он и получил эту бортовую, дважды списанную и столько же раз восстановленную штрафниками лайбу. Прежде чем сесть за баранку, пришлось поваляться под ней с недельку. Чуть пневмонию не схватил, до сих пор кашель душит. Люфт в рулевом был раз в пять больше положенного, тормоза держались на честном слове. А что делать? — запчастей нет, все нужно добывать в гражданских АТП за бабки, которые никто не выделяет, или менять «баш на баш» в батальонах. Хорошо еще, иногда посылали в Москву, здесь удавалось толкнуть что-нибудь из утиля, да еще прикупить пойла и сигарет на сдачу. Сопровождающие, кумовья прапор Завьялов и капитан Слепнев, надирались до поросячьего визга, на обратном пути распевали похабные песни, требуя остановки возле каждого куста. Иногда сажали попутчиц, и Онищенко каждый раз боялся, что дело кончится трибуналом.

Заправка была недалеко от Кольцевой, и он подумал, что ничего страшного не случится, если он отхлебнет свою долю для поддержания формы. За все рейсы его никто ни разу не останавливал, а и остановят, так пусть Слепнев с Завьяловым улаживают с ВАИ — полкузова их товар, им и гоношиться.

Прапор с капитаном появились в дверях кооперативного кафе при АЗС — рожи красные, шинели нараспашку. Прапор стал мочиться, не отходя от кассы, за углом, — ну и потеха!

— Онищенко! — заорал капитан, обложив его трехэтажным матом. — Заводи мотор, фарен нах Тверь!..

Онищенко улыбнулся для порядка, обошел машину с тыла. Вытащив из-под сиденья бутылку, своротил ей башку. Отпил граммов сто, заел яблочком из посылки какого-то салабона, конфискованной «дедами» в казарме.

— Не слышу фанфаров! — нажал Завьялов на клаксон. — Форвертс!

Несмотря на выпитое им самим, Онищенко даже отвернулся и приоткрыл окно — так разило перегаром от старших по званию и должности.

Поехали по трассе на указатель «ТВЕРЬ» под виадуком.

Лобню можно было бы считать районом Москвы. Расположенный к северу от столицы городок день ото дня терял самостоятельное значение. Да и как иначе? Природа все больше притягивает горожан, а тут и Клязьминское водохранилище рядом, и до Икшинского рукой подать. Обочь Дмитровского шоссе — сплошные дачи москвичей. Да и лобненцы в основной своей массе работают в Москве, штурмуют по утрам электрички и рейсовые автобусы.

Женька мчал по третьей полосе, вписавшись в скоростной поток. Хотелось поскорее забрать этот чертов портфель, чтобы вернуться до наступления темноты: клиент небось с ума там сходит.

Интерес к тому, чем же все-таки напуган Изгорский, возрастил вопреки Женькиному желанию. Вспомнился рассказ Петра о связи между палачом и жертвой. Трудно доказать, конечно, хотя вполне возможно, что именно такая невидимая, неощутимая связь и лежит в основе человеческого страха. «Естественная реакция человека на опасность», — так, кажется, определил свое состояние Изгорский. Значит, страх возникает тогда, когда опасность становится реальностью?..

Вот у него, например, никакого страха вообще нет. Потому что он, Женька Столетник, никакой опасности для себя не видит. Хотя Бог его знает, возможно, и его убийца уже «искривляет пространство», источая заряд негативных эмоций. Интересно бы узнать, кто он, когда родился, как жил и почему именно ему суждено оборвать чью-то жизнь. Будет это рецидивист или случайно споткнувшийся, наподобие булгаковской Аннушки, добропорядочный гражданин? Пуля или кинжал, кирпич или колесо автомобиля, управляемого нетрезвым водителем, оборвут его жизнь?..

Женька предавался несвойственным размышлениям, стараясь не думать о предстоящей встрече с Шейкиной, хотя именно она, а точнее, фраза-пароль «Я принес вам известие о Сашиной смерти» натолкнула его на черные мысли. «Валентина Иосифовна, я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие», — усмехнулся Женька. В самом деле, если этот «Саша» — нарицательное имя, то придумать такое мог только псих (коим, впрочем, и был его клиент, вне всякого сомнения); но если Изгорский решил его сделать вестником смерти и, не исключено, для этого нанял — надо быть готовым к обмороку и истерике. Э, да ладно! — пусть о «косой» думают танатологи, им за это деньги платят. Он — Столетник, а стало быть, и жить ему не менее ста — до глубокой старости!

Женька утопил акселератор, стараясь наверстать время, потраченное на визит к сестре. И, то ли однообразная загородная дорога сократила расстояние, то ли Лобня и впрямь слилась с Москвой, не заметил, как оказался на месте. Улицу Конституции нашел быстро — подсказали мальчишки с тряпками и ведрами на перекрестке. Причем сделали это совершенно бесплатно, из чего следовало, что Лобня частью Москвы все-таки не стала: столичные гавроши затребовали бы за такую услугу оплату в зеленых, это уж как пить дать.

Не желая, на всякий случай, светиться (раз нет ясности, то нет и уверенности в том, что дело чистое и в портфеле не окажется какая-нибудь бяка), Женька припарковался возле универмага и разбудил Шерифа.

— Вернусь пообещал он, — заедем в какое-нибудь кафе, отметим. А после остановимся у Клязьминского моря, там побегаешь. Стеречь, Шериф! Я скоро.

Не запирая дверь — хотел бы он посмотреть, как кто-то попытается угнать машину с Шерифом на борту! — Женька направился по улице неизвестно какой Конституции, застроенной в основном пятиэтажками. Быстро набежали тучи, стало моросить. Войдя в обезлюдевший двор сорок шестого дома, он ткнулся в первый подъезд. На лестничной клетке было четыре квартиры. Помножив их на количество этажей, вычислил сороковую и перебежал во второй. «Если эта Шейкина — ровесница Изгорского, каково ей подниматься на такую верхотуру без лифта», — подумал Женька преодолев восемь пролетов. Он отдышался у дерматиновой двери с номером 40 и позвонил.

Никто не откликнулся.

Позвонил еще раз. Чертов Изгорский! Почему он отказался дать ее телефон? Заверил, что Шейкина непременно будет дома — значит, сам созванивался?.. Стоп!.. Он же сказал: «Я просто не подумал, что вы готовы ехать туда прямо сейчас…» Значит, предупредить Шейкину о его приезде он не мог? Откуда же такая уверенность, что она непременно будет дома? Что-то тут не так! Ну, гад, он, что же, решил, что детектив будет караулить, покуда она объявится?.. Впрочем, не надо нервничать: она могла просто выйти в магазин за молоком или хлебом. Женька позвонил в третий раз и прислушался. Тишина. Надо же… проделать такую дорогу!

Из соседних квартир доносились голоса, пахло кошачьей мочой и жареным луком, где-то работал телевизор. «В принципе, если этот Изгорский не в своем уме, — подумал Женька, — ему ничего не стоило перепутать адрес, не говоря уж о том, что никакой Шейкинй могло и вовсе не быть, а портфель с секретными документами — плод его больного воображения».

Выругавшись от души, он пнул в дверь кулаком… и она неожиданно отворилась.

Первое, что он увидел, был валявшийся на полу в прихожей накладной замок. Постояв в нерешительности несколько секунд, он засунул руки в карманы, чтобы случайно не дотронуться до чего-нибудь, и вошел в квартиру. На пороге комнаты лежала телефонная трубка с оборванным шнуром. Сильно пахло каким-то лекарством — то ли валерьянкой, то ли карболкой.

В кресле у стены сидела мертвая старуха.

Вокруг валялись книги, рулоны ткани, катушки с нитками и пуговицы; диван был отодвинут на середину комнаты, ковер загнут, ящики серванта выдвинуты, у машинки «Зингер» лежал распоротый манекен. Матрац на широкой деревянной кровати был разорван. Содом недвусмысленно свидетельствовал о недавнем налете. Женька осмотрел труп. Никаких признаков насильственной смерти — асфиксии, пятен крови, ран — заметно не было. Не было и ранних трупных явлений — пятен, окоченения: рука старухи едва остыла.

Взявшись за ручку носовым платком, он прикрыл дверь и бесшумно сбежал вниз по лестнице. «Только бы никого не встретить! — пульсировала в голове единственная мысль. — Только бы не встретить!»

Прохожие спешили, распахнув зонты и глядя под ноги, чтобы не наступать в лужи. Полагалось, конечно, позвонить соседям, воспрепятствовать проникновению в квартиру посторонних до прихода милиции, но как он объяснит свое присутствие в квартире с трупом?.. Частный детектив приехал в интересах клиента? Ни лицензии, ни договора, ни уверенности в том, что Изгорский не откажется от своего поручения по слабоумию или, паче чаяния, по умыслу!

Женька добежал до автомата на углу и набрал 02.

— Милиция. Говорите.

— В сороковой квартире дома сорок шесть по улице Конституции находится труп женщины.

— Повторите адрес, — в диспетчерской определенно сидела железная барышня: ни тени эмоций в голосе — ей можно было сообщить, что в квартире находятся два трупа, реакция бы бы одинаковой.

— Конституции, 46, квартира 40.

— Откуда вы…

— От верблюда!.. — Женька повесил трубку и быстро пошел к универмагу. Все потом! Сейчас — линять отсюда к чертовой матери, да поскорее. Плюхнувшись на сиденье, он пристегнулся и чиркнул стартером.

— Извини, брат, — сказал Женька Шерифу, заложив крутой вираж, — торжественный обед и загородная прогулка отменяются. Видишь, какая погода?

Стеклоочистители работали в скоростном режиме. Женька включил ближний свет и, обогнав колонну автобусов, свернул на шоссе.

«Ну, хитрожопый! — подумал он об Изгорском. — Ты у меня заговоришь! Все выложишь: и как убил Шейкину, и когда решил подставить детектива, и про портфельчик со всем его содержимым. Хотя козе понятно, что никакого портфельчика вообще не было! Со всеми подробностями выложишь, основательно…»

Мысли путались, но до разговора с Изгорским ни о какой логике не могло быть и речи.

На дисплее часов было 15.20; стрелка спидометра приближалась к 100.

Водка согрела, но на душе легче не становилось — Онищенку тошнило от этих двоих, разнузданных и самоуверенных до наглости, жаждущих любой возможности проявить властишку. Да и Нинка не выходила из башки. «Шал-лава!» — крутилось на языке подходящее для нее словцо. Развив приличную скорость, Онищенко стал составлять план отмщения коварной невесте, это отвлекло на некоторое время.

Проехать оставалось километров десять до Кольцевой и тридцать по оживленному Дмитровскому шоссе, а перед Икшей свернуть на грунтовку и шпарить по ней до родной части № 1132. К тому времени, глядишь, этих двоих укачает, можно в сторонку отойти — отлить вроде — и заправиться основательнее, сколько той жизни!..

— Мой косте-ер в тума-ане светит!.. — завопил Слепнев благим матом.

«Вот именно, что в тумане», — неприязненно подумал Онищенко.

— Искры га-аснут на-а лету-у-у!.. — сидевший посередине Завьялов обнял водителя и принялся раскачиваться в такт песне.

— Товарищ прапорщик! — поднырнув под его руку, высвободился тот и резко ушел вправо от показавшего поворот бензовоза.

— Ладно, ладно, тут ты хозяин, — пьяно согласился Завьялов и обнял капитана.

— Ночью нас никто не встре-етит, мы прости-имся на мосту-у-у — заорали кумовья скверным дуэтом.

«Здесь я хозяин, это точно, — скрипнул Онищенко зубами. — А в часть приедем, и начнешь ты из себя Наполеона корчить, дерьмо собачье! Дать бы тебе по роже!..»

Он разогнался и тормознул, заставив пассажиров упереться в панель, едва не стукнувшись лбами о стекло.

— Ну ты! Не дрова везешь! — крикнул Слепнев.

«А чем ты, козел, от бревна отличаешься?» — подумал Онищенко. Раздражение его стало стремительно перерастать в злобу. На что он тратил девятнадцатый год своей жизни?.. Сверстники его жили в городах, делали деньги, мотались по заграницам, спали с классными бабами — не Нинке чета, хавали «сникерсы» и запивали их «Амареттой», а не «Приморским» из солдатской фляги, катались на зарубежных тачках, а не на этой груде металлолома. Кто восполнит два года, вырванных из поры его расцвета? Кому на хрен нужна эта сраная армия, на которую никто не собирается нападать? Да и потом… Что потом-то? Шофером в селе? Возить пшеницу или селитру из района?.. Да на кой ляд ему вся эта паршивая перспектива?!

Никакие усилия воли уже не могли вернуть Онищенке спокойствия. Да он и не пытался его возвращать. Закурил «Магну», несмотря на запрет капитана курить в кабине. А пусть его! Пусть только откроет свою пасть, сволочь такая! Он ему такое выдаст — век будет помнить! Надоело подчиняться придуманной кем-то ради собственной выгоды морали, жить по уставу и правилам — движения, поведения, безопасности, пользования тем, что принадлежит всем одинаково; надоело быть закованным в рамки, жить по законам общества, давно находящегося в состоянии свободного падения. И если раньше от него скрывали существование другой — сытой, богатой, вольной — нормальной жизни, то теперь он знает, что она есть, и что он, Серега Онищенко, не настолько глуп, чтобы шагать по ней под конвоем.

В расчищаемых дворниками полосках ветряка болтался задок автопоезда. На перекрестке Новгородской и Череповецкой улиц уже мигал зеленый сигнал, и если бы удалось обойти эту дуру с заляпанными грязью номерами, можно было бы проскочить мимо последнего светофора и выйти на скоростную трассу! «Да пошел ты!» — выругался Онищенко, увидев, что автопоезд замедляет ход, и рванул влево, выжимая педаль до отказа.

Какой-то кретин на встречной «шестерке» обходил попутный «ЗИЛ», на полкорпуса забрав за сплошную осевую. Онищенко рванул вправо, но его кабина находилась уже на уровне автопоезда; он инстинктивно ударил по тормозам, задние колеса юзом заскользили «жигулям» навстречу. Водитель «шестерки», шедшей на скорости никак не меньше 100, попытался отвернуть в последний момент, но было слишком поздно: мощный удар о ступицу «урала» перевернул «шестерку», она подпрыгнула в сторону и вверх, приземлилась на бампер, превратившись в гармошку, перевернулась вверх колесами и взорвалась.

Но Онищенко всего этого уже не видел: не соображая, что делает, он изо всех сил крутанул баранку, вылетел на перекресток и врезался в бетонную опору. На асфальт посыпались осколки ветрового стекла, окрашенные его кровью.