"Запретная зона" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

«Здравствуйте, веселый мой одиночка!

Рука выводит это обращение прежде, чем я пугаюсь оказаться нетактичной по отношению к Вам. Что-то с поразительным упорством заставляет меня страдать за Вас. Скорее всего, это навязчивый долгий сон, будто вы идете по заснеженному полю под далекое завывание такого же одинокого, невидимого волка, идете, утопая в сугробах, и то исчезаете вдруг, проваливаясь в овраги, то выныриваете в начале пути и с покорностью Сизифа повторяете нескончаемый отрезок снова. Мне искренне хочется подать Вам руку, но каждый раз, как только я пытаюсь сделать это, просыпаюсь и уже не могу заснуть до утра, вспоминая о Вас. Странное чувство безвозвратной потери связывает меня с Вами. Вероятно, с ним я и умру, не сумев его выразить. В том, чужом для нас обоих и пустом, как пьяные слова, пространстве у меня никого, кроме Вас, не осталось. Никого из живых. Я не обрела друзей и здесь, возможно, никогда и не обрету их: в этом мире каждый умирает в одиночку. Но, милый Женя, представьте, не чувствую себя одинокой и не испытываю тоски по прожитому.

Бабушка Ольга Николаевна умерла месяц назад в Медоне, мы похоронили ее в Сент-Женевьев де Буа, и больше мне не за кем ухаживать. По выходным, отстояв литургию в храме Сергиевского Подворья на рю де Кримэ, я приезжаю к ней, кладу на могилу букет ее любимых пионов и долгими часами брожу среди тех, кто не нашел под луной ничего, кроме тоски. Но ведь они были обмануты там, а не здесь; там, а не здесь предавали и убивали без разбора, и если что-то нарушало покой их последних дней, так это боль перенесенного предательства. Эту боль не узнал мой отец — он умер внезапно, не успев разувериться. Ее не испытала моя мать — розовый туман мнимого благополучия устилал ее путь к могиле. Создается впечатление, что в стране, породившей нас, кто-то владеет тайной массового гипноза: каждое поколение еще в утробе получает «установку» на лучшее будущее. А будущее все хуже, все беднее, и эта поразительная закономерность, подтверждаемая из века в век, наводит на мысль о вселенском регрессе: из райских кущ к подножию Голгофы. Меняются правители, а «установка» остается неизменной: вот кончится голод… вот кончится война… «вот приедет барин»… Идут годы, десятилетия, века, баре не едут, войны не кончаются, а люди живут и умирают с надеждой, и только очень немногим дано прозрение — как правило, слишком позднее. «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» К чему я пишу все это? Хочу разобраться в том, почему, живя здесь, не испытываю ни тоски, ни одиночества. Есть два простых ответа: там было хуже, чем здесь — во-первых, и прошло слишком мало времени — во-вторых. О, Женя, это было бы слишком просто! Я дала обет не поддаваться эфемерным надеждам — они предшествуют самообману. Римский поэт Тибулл говорил: «Надежда всегда твердит, что в будущем будет легче». Здесь же надеяться не на что и не на кого, здесь никто не сулит сольных концертов в Национальном симфоническом, не предоставляет беспроцентных ссуд и не обещает работу, за которую можно купить особняк на бульваре Эгзельманс. Мне этот мир обещает быть похороненной в чужой могиле в Сент-Женевьев, а до того стоять на паперти храма Трех Святителей на рю Петель, если помимо семи уроков сольфеджио в Аньере я не буду мыть лестницы библиотеки имени своего соотечественника Тургенева. По я готова со слезами благодарности скитаться по этой земле в поисках куска хлеба, этой, а не той, где мне лгали, наживаясь па данном Богом и добытом тяжким трудом таланте, как сутенер наживается на проститутке. Я играла по восемь часов в день, жила в плохих гостиницах, а государство-сутенер, пересчитывая заработанную моими гастролями валюту, рассыпалось в комплиментах: «Лучшая вы наша!.. Непревзойденная!» Моего мужа послали убивать, убили его самого, причитая: «Герой вы наш!.. На вас смотрит отечество!..» А потом убили вторично, поправ память. Люди умирают от несбывшихся надежд, а я хочу жить!

Женечка! То, что происходит у вас сейчас (Боже милостивый, я уже говорю «у вас»!) — самый большой, самый гнусный обман! Когда правда поколений оборачивается ложью, появляется угроза расправы над властями предержащими. Сейчас оборотни дали новую «установку»: вот кончится переходный период… Господи! да не кончится он никогда: опять уверовали, опять надеются и не хотят видеть, что две извечные христианские добродетели попирают третью — любовь. Все стоит перед глазами этот страшный человек из Киева… забыла его фамилию. Помните, как он, уставившись стеклянными глазами на Россию, вещал с экранов: «Даю установку. Вы здоровы…» А после кто-то из миллионов больных, выздоровевших по теории вероятностей и законам природы, принимался размазывать по бумаге сопли умиления: «Исцелением обязан Вашему сеансу, о, Мессия!..» Теперь я узнала из газет, что этот «установщик» общественного сознания подался в фашистскую партию. Они уже разбили миллионы семей, они уже столкнули лбами народы, ссылаясь на чью-то «установку» о независимости. Неужто нация может быть неполноценной?!

Нет, Женечка, нет и нет! Я не одинока, я счастлива. Моя прелестная Жаклин уже ведет правой ручкой мелодию Рахманинова, и ее звуки не тонут в грязи равнодушия, а возносятся ко Всевышнему. Душа Жаклин — а вместе с нею и моя душа — свободна!

Простите меня. Простите за то, что я просыпаюсь в тот момент, когда моя рука должна коснуться Вашей. Спасибо Вам за нежные и честные письма. Спасибо за фотографию: вы с Шерифом здорово смотритесь на фоне Кремля.

Берегите друг друга, мои хорошие. Целую вас. Валерия.

Р. S. Все чаще ловлю себя на странном ощущении, будто жила когда-то, а настоящее — лишь сон души, давным-давно витающей в лучшем из миров. Коль скоро это так, все, что могло свершиться, уже свершилось, а посему — улыбайтесь!

V. Тur-Тubelskajа, 10-bis, rue des Bigots, Medon».