"Явление" - читать интересную книгу автора (Ковелер Дидье ван)

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Дамиано снимает очки, улыбается, комкает листок и отправляет его в бумагоуничтожитель. И это все? Боже мой, да как же устроены эти кардиналы? Уже монсеньор Сумаррага был при моей жизни сущей загадкой для меня, с этой его придумкой заточить меня ради освобождения моего народа. Четыре века прошло с тех пор, а я бы не сказал, что мое взаимопонимание с церковными властями улучшилось.

Фабиани берет тарелку с макаронами, открывает одну из металлических заслонок, включает подъемник для подачи блюд из кухни, поправляет на плечах шерстяной плед, помогающий ему выдерживать постоянно поддерживаемую температуру в восемнадцать градусов, заложив руки за спину и низко опустив голову, ходит взад-вперед по залу с сейфами, пересчитывая глазами плитки мрамора на полу. Он вспоминает, как, впрочем, и каждый раз, когда я гощу в его мыслях, о десяти днях счастья, которые ему довелось познать на земле, тем летом 1978 года, когда через две недели после своего избрания Иоанн Павел I вызвал его, тогда простого епископа, секретаря Префектуры по экономическим вопросам, чтобы поручить ему провести расследование финансовой деятельности банка Ватикана.

Каждую ночь, сидя в кабинете, днем занимаемом монсеньором Марчинкусом, Дамиано тщательнейшим образом изучал счетные книги, находил следы мошенничества, подложные документы, свидетельства отмывания денег и их оттока в банки стран, именуемых налоговым раем. Каждое утро, ровно без четверти пять, в момент пробуждения Папы, он поднимался в его покои, чтобы за чашкой кофе отчитаться о проделанной за ночь работе. Доверие, оказываемое ему Иоанном Павлом I, и их общее стремление в корне изменить порядки Ватикана, вынудить его отказаться от бесполезной роскоши, биржевых спекуляций, тайных связей с мафией и явного лицемерия, давало этим двум уроженцам североитальянской горной Венеции обманчивое ощущение того, что торжество евангельского учения над торговцами, занявшими храм Божий, было все еще возможно.

Так продолжалось до одиннадцатого дня, когда без четверти пять епископ Фабиани обнаружил Папу отравленным, сидящим на постели. Он тотчас вызвал кардинала-госсекретаря, который первым делом взял с него клятву молчать, прямо у него на глазах спрятал в карман таблетки от пониженного давления с ночного столика, следом за этим забрал завещание понтифика, изъял из письменного стола все бумаги, касающиеся эпохальных декретов, которые тот собирался огласить, и приказал немедленно приступить к бальзамированию тела, чтобы избежать вскрытия. Всему миру было объявлено, что Папа, правивший тридцать три дня, скончался от сердечного приступа, вызванного непомерным грузом возложенных на него обязанностей. Это он-то, отличавшийся завидным здоровьем и собиравшийся в корне реформировать Церковь, дабы она вновь встала на путь Господень. За несколько часов суть намерений и образ Иоанна Павла I были нарочито искажены и обращены в прах. Остался лишь необразованный и стеснительный глупец, беззащитный простофиля, уже не справлявшийся с миссией, отведенной ему небесами, с которым меня до сих пор и отождествляет Дамиано, чем я бесконечно тронут. Чтобы заручиться его молчанием, занять его и отрезать от внешнего мира, госсекретарь, подтвержденный в своей должности, устроил все таким образом, чтобы новоизбранный понтифик пожаловал неудобному свидетелю кардинальскую шапочку и владение Секретным архивом, этим подземным бункером в семьсот квадратных метров, созданным для защиты как от загрязненного воздуха римских улиц, так и от возможного ядерного взрыва наследия человечества: трехсот тысяч манускриптов и секретных архивов Ватикана.

Не знаю, что правда в воспоминаниях Фабиани, что ложь, что в своей бесконечной преданности он скрывает, что подтасовывает, но единственное, о чем я сожалею, так это о том, что у Папы Бедняков, как он сам себя именовал, не хватило времени позаботиться о моей участи. Смог бы я предупредить его о готовящемся против него заговоре, если бы за те четыре недели, проведенные в Ватикане, он нашел время ознакомиться с запросом, погребенным под стопками бумаг Павла VI, за подписью епископа Мехико, о причислении к лику блаженных Хуана Диего, смог бы я спасти ему жизнь, как, возможно, спас Натали Кренц в мебельном отделе "Еl Nuevo Mundo"?

Но сейчас, в этот миг, Дамиано, я хочу, чтобы ты позабыл о 29 сентября 1978 года, хочу, чтобы вернулся в сегодняшний день, в март 2000 года, чтобы наконец принял решение и воспользовался визитом префекта, возглавляющего мой процесс, чтобы объявить о назначении твоего нового эксперта. Умоляю тебя, соберись с мыслями! Освободи для меня место в твоем сознании, мне кажется, твои воспоминания все глубже засасывают меня, и я растворяюсь… Забудь об этом мошеннике Марчинкусе, восстановленном во главе банка Ватикана и осыпанном почестями Иоанном Павлом II, забудь, как под видом повышения тебя заточили в этот склеп, забудь о своей обжигающей ненависти к Луиджи Солендейту, в свое время спасшему тебя от верной смерти, поручившись за твое молчание, забудь о прошлом, чтобы посвятить себя моему будущему.

Пусть в твоей душе вновь пробудится сострадание ко мне, Дамиано, умоляю тебя… Я несчастен. Я боюсь. Я так сильно верил в Натали, и вот опять оказался наедине с тобой, не уделяющим мне ни малейшего внимания. Мне кажется, что ты затеваешь какое-то новое дело, меняешь тактику, что моя участь уже не занимает тебя как раньше, что связь между нами ослабевает, что вскоре мой образ окончательно сотрется из твоей памяти… Что же я должен сделать, чтоб ты вновь услышал меня, чтоб провидение, как прежде, соединило наши мысли? Тронуть чувствительную струну в твоем окаменевшем сердце еще одним актом раскаяния? Неужели я недостаточно каялся? Я прекрасно знаю, что заслужил тот ад, в котором горю сейчас. Моя самая большая мечта, заветнейшее желание всего моего существования было исполнено: все вокруг меня осталось неизменным. Я прекрасно знаю, что Пресвятая Дева компенсировала отсутствие моей жены, в течение семнадцати лет даруя мне лучшее лекарство от одиночества, стирающихся воспоминаний и пролетающего времени: неустанно благодаря неугасающему вниманию ко мне и моей собственной восторженности заново переживать посредством волшебства рассказа крестную минуту целой жизни. Она ведь предупреждала меня со своего утеса на Тепейяке: "Я щедро вознагражу тебя за оказанную мне услугу". И впрямь, рассказывая каждый божий день все новым богомольцам о явлении на холме и чуде с розами, я ощущал себя полезным, и это давало мне иллюзию собственной неуязвимости и было столь приятно. Я тогда и не мог предположить, что ее милость выйдет за пределы моего земного воплощения. Неужели желание остановить ход времени, вернуть его вспять и жить одними воспоминаниями было во мне сильнее стремления воссоединиться с моей возлюбленной на небесах? Людям следует быть осторожней в своих желаниях, ведь даже наши самые потаенные мечты могут сбыться. Иногда это оборачивается радостями, иногда – невзгодами, а смерть лишь подтверждает сделанный жизнью выбор.

Над бронированной стеной мигает лампочка. Дамиано опускается в кресло, ногой нажимает на кнопку управления раздвижной дверью лифта. В зал с сейфами входит прямой как жердь кардинал Солендейт в отороченной сутане, с огромным наперсным крестом, болтающимся над красным поясом подобно подвеске, и с лошадиным лицом, обрамленным темными волосами и не выражающим никаких страданий, кроме сложности удержаться на своем посту.

– Вы выглядите гораздо лучше, нежели в прошлом месяце, монсеньор, – объявляет он с пренебрежительной смиренностью, заменяющей ему вежливое приветствие.

– Я, несомненно, обязан этим вам, ваше преосвященство, – отвечает Фабиани, сплетая пальцы под подбородком. – Если бы вы не направили меня на задание в Мексику, мне так бы и не представилось случая покинуть мой склеп.

– Ваш склеп! – улыбается префект с выражением снисходительного упрека. – Каким уничижающим словом вы определяете ваш привилегированный пост, которому завидует вся курия. Вы наиболее ценны из всех нас на взгляд грядущих поколений.

– И наиболее бесполезен в повседневной жизни, – уточняет хранитель мирового наследия. – Ученые у меня над головой сканируют древнейшие рукописи, а затем спускаются сюда, чтобы навеки запечатать оригиналы в сейфы. Я подписываю квитанцию о получении и утверждаю неизвестный мне шифр. Это не привилегированный пост, это скорбный труд.

– Полно вам, ваше преосвященство… Какое, должно быть, упоение для такого библиофила, как вы, жить в окружении таких сокровищ… Кодекс бенедиктинцев, Первое послание святого Петра, рукопись "Божественной комедии", каллиграфически переписанная Боккаччо, эскизы Да Винчи, первая рукопись "Романа о розе"…

– Я был влюблен в книги, а стал хранителем в склепе. Какова цель вашего визита, Луиджи?

Префект Конгрегации обрядов вопросительно смотрит на то место, где должно было бы находиться кресло для посетителей. Его молчание, вызванное отнюдь не смущением, а скорее желанием подольше сохранить завесу тайны, нарушается лишь жужжанием кондиционеров. Эти старики, подслащающие свою желчь протокольной елейностью, доводят меня до отчаяния.

– Прискорбная для нас новость, монсеньор, – наконец произносит вошедший. – Святейший Отец только что подписал декрет об отстранении кардиналов от дел по достижении семидесяти лет. Он вступает в силу в следующем месяце.

– Что за срочность была? – безучастным голосом осведомляется Фабиани.

– Назначить тридцать восемь новых кардиналов из числа верных Его Святейшеству людей, чтобы сформировать конклав, способный проголосовать за предложенного им кандидата. А что?

Мой адвокат дьявола отводит взгляд к голым стальным стенам, чтобы переварить рушащую все его планы оглушительную новость. Солендейт продолжает, сложив руки на животе в форме ракушки:

– Получается, что, по сути дела, это скорее Святейший Отец воспользовался нами, нежели мы манипулировали им.

– Ну, вам-то грех на это жаловаться, особенно при мне. Вы хотели вернуться к прежнему укладу Церкви: вы это получили. Вы видели в нововведениях причину всех ее бед: сами же традиционалисты и выводят вас из игры. Святейший Отец любит всех, кроме марионеток, управляющих кукловодом.

Я не понимаю их намеков. Мне второй Иоанн Павел кажется таким же достойным восхищения человеком, как и первый, таким харизматичным, отважным, трогательным, с его сочетанием немощи тела и силы духа. Хотя, может быть, все они в конечном счете и правы: я всего-навсего бесхитростное дитя. Но разве в этом есть что-нибудь предосудительное?

– Как бы там ни было, – продолжает Солендейт, – всегда можно найти способ помешать вступлению декрета в силу.

– Слушаю вас.

– Кончина Его Святейшества автоматически отменяет все распоряжения, находящиеся на рассмотрении.

– Вы все же не станете травить уже второго Папу по счету, чтобы успеть до своей отставки избрать его преемника?

Лицо Солендейта, вмиг забывающего и о своем высокомерии, и о надменности, и о сдержанности, искажается от ярости.

– Да простит вам Господь ваши гнусные намеки, Фабиани! Я лишь хотел напомнить, что Священная коллегия должна собраться в полном составе, дабы ознакомиться с декретом. Это чистая формальность, однако мы вполне можем устроить все таким образом, что до самой смерти понтифика кворум так и не будет набран.

– И вы считаете победой то обстоятельство, что для достижения вашей цели у вас нет никаких других рычагов давления, кроме срыва выборов?

Оба кандидата на отставку пристально смотрят друг на друга. В их застывших взглядах проносится целая жизнь, прошедшая в кулуарных интригах, вынужденном лицемерии и личных амбициях во славу Господа.

– Знаете, о чем я сейчас думаю, Луиджи?

Солендейт медленно поворачивает голову к светильнику из опалового стекла, укрепленному между двумя белыми шторами и придающему бункеру хоть сколько-нибудь домашний вид. Он разжимает губы и бесстрастно ожидает, без воодушевления, без нетерпения.

– Я думаю о том, чем в аналогичной ситуации ответил монсеньор Бьеренс.

Возглавляющий процесс моей канонизации разводит руками и роняет их на свою сутану в знак бессилия или же смиренного одобрения. На конклаве 1978 года, из участия в котором, по завещанию Павла VI, были исключены все старше восьмидесяти лет кардиналы-участники, после сожжения, согласно установленному обычаю, избирательных бюллетеней в камине, чуть было не умерли от удушья в клубах черного дыма, заполнивших Сикстинскую капеллу. Кардинал Бьеренс, префект Апостольского дворца, восьмидесяти двух с половиной лет, "забыл" приказать прочистить дымоход.

– Кому только сказать, что мы, ко всему прочему, сами устроим Его Святейшеству его последний бенефис, причислив Хуана Диего к лику святых… – вздыхает Луиджи Солендейт.

– Канонизации не будет.

Префект, снисходительно усмехаясь, высокомерно возражает:

– Правда? А ведь посланный вами эксперт заявила о самоотводе в связи со своей неспособностью опровергнуть чудо.

– Откуда вам это известно? – подскакивает Фабиани. – Вы что, перехватываете мои факсы?

Солендейт с непринужденным видом смыкает кончики пальцев.

– Скажем, до меня дошла его копия.

Судорожно вцепившись в край стола, адвокат дьявола взвивается как ужаленный и в порыве ярости чуть не вываливается из кресла:

– Вы что, прослушиваете мою персональную телефонную линию?

– Не стоит бросаться такими громкими словами, ваше преосвященство. Ваша линия, может быть, и персональная, но при всем том подключенная к общему коммутатору Ватикана. Таким образом, ее защищают от прослушиваний и утечки информации специальные службы, в обязанности которых входит докладывать о содержании всех разговоров начальству.

– И кто же это начальство? Уж не вы ли, Солендейт?! Ни при каком раскладе я не являюсь вашим подчиненным!

– Являетесь, Фабиани. Как Защитник веры в возглавляемом мной процессе.

– Вы все же не назначили меня адвокатом дьявола только ради того, чтобы прослушивать мои телефонные разговоры!

– Не стоит недооценивать меня, монсеньор: я вижу в этом и другую выгоду. Когда в семьдесят восьмом вы арестовали мои счета в банке "Амброзиано", я как не обвинял вас в превышении власти, так и не преуменьшал исходящую от вас опасность.

– Я исполнял свой долг и действовал исключительно на благо Церкви, даже если, к несчастью, проверка ваших банковских счетов не дала мне достаточных оснований объявить вас сообщником Марчинкуса!

– И вы полагаете, ваши невыразительные телефонные разговоры просветили меня больше?

Они на мгновение умолкают, смеривают друг друга взглядами и наконец на их лицах появляется некое подобие улыбки. Бедная Церковь, оказавшаяся в руках таких подозрительных стариков, отстаивающих лишь собственные интересы и норовящих поймать друг друга, словно мух под стеклянный колпак. Снижение пенсионного возраста сменит лишь лица, не нравы. Верховные ацтекские жрецы времен моей юности, может быть, и не знали такого слова как сострадание, но они по крайней мере убивали, чтобы питать солнце, по велению своих богов, с полным самоотречением и без всякого скрытого умысла.

– Собираетесь ли вы назначать нового эксперта? – продолжает Солендейт, с лица которого не сходит слащавая улыбка.

– Нет.

– Ну так?

– Ну так сами увидите, – резко бросает Фабиани, указывая на телефон-факс. – Но можете уже сейчас забронировать келью в вашей пенсионной обители: мои заключения и мокрого места не оставят от Хуана Диего.

– Вы столь самоуверенны…

– Даруйте мне хоть эту милость.

Верзила кардинал направляется к двери лифта, оборачивается, тыча обвинительным перстом:

– Вы не имеете права скрывать от меня вещественное доказательство, Фабиани! Каждое новое сведение должно быть внесено в протокол в…

– Это далеко не новое сведение. Оно было у всех под носом, но никто не удосужился обратить на него внимание. У вас была бы возможность узнать еще много нового, монсеньор, если бы вам оставили на это время.

Раздраженный префект резко поворачивается, пытается нащупать кнопку лифта на гладкой стене. Фабиани вытягивает ногу под столом и нажимает на спрятанный под ковром выключатель. Раздвижная дверь с шипением открывается.

– Наслаждайтесь вашей норой, Фабиани, в оставшиеся у вас несколько недель. Вам так и не представилось возможности по достоинству оценить данную ею власть.

– Смею надеяться, у меня еще все впереди.

Долговязый старик, не размыкая губ, хихикает себе под нос, затем, изображая крайнюю обеспокоенность, осведомляется:

– Вы полагаете, что прежде чем вас успеют снять с должности, разразится ядерная война?

– Это зависит только от меня.

– Теперь я вижу, что вас вовремя решили отправить в отставку, Фабиани. Вы дряхлеете на глазах.

– Я, и только я, принимаю решение о закрытии Секретного архива, ваше преосвященство. Если вдруг – война ли, мир – мне взбредет в голову замуровать себя с культурным наследием человечества, никто не сможет открыть эту дверь раньше, чем через пятьдесят лет. Именно такой срок блокировки предусмотрен для защиты рукописей от радиоактивного облучения.

– Надеюсь, это шутка?

– Понимайте как хотите. Желаю приятно провести остаток дня, монсеньор.

Раздвижная дверь закрывается, и лифт уносит на поверхность кровного врага Дамиано, оставляя меня с ним наедине в его бронированном склепе. Я не способен угадать его доводы, отделить недомолвки от лжи, оценить реальные цели и перелом в противостоянии: я-то считал себя его сутью, а оказался в глазах всех лишь предлогом.

Мне пришлось тащить на себе Кевина до самого номера. Нечеловеческие усилия, потребовавшиеся от него, чтобы сфотографировать левый глаз, не упав притом с лестницы, вновь ввергли его во вполне меня устраивающее состояние полуоцепенения. Мне не хотелось говорить о том, что я видела. Ни с кем. Прямо сейчас изложить все на бумаге и отослать, чтобы совесть моя была чиста, и попытаться забыть. Или признать. Или же опровергнуть со временем. Под конец, усомниться в здравости моего рассудка, чтобы когда-нибудь вновь обрести возможность отвергать иррациональное.

Под неровный храп моего товарища по экспертизе я разом составила заключение. Когда я собралась отправить сообщение по электронной почте, его ноутбук завис. Мне пришлось будить телефонистку. Слово "Ватикане" – одно из немногих, способных встряхнуть людей: тридцать секунд спустя посыльный уже забирал факс и через пять минут приносил квитанцию об отправке. А Dieu vat[21], как в старину говорили моряки, разворачивая судно против ветра.

Я не решалась вернуться в свой номер. Спина этого взрослого ребенка, заснувшего поперек кровати, засунув руки под мышки своего слишком узкого смокинга, удерживала меня, без цели и без желания. Я была пленницей и свободной, полной порывов и бесполезной. К чему было оставаться или уходить, прижиматься к нему или напиваться в мини-баре? Я была всего лишь болотной кочкой в его жизни, ненадолго спасшей его от трясины, лишь затем, чтобы он смог увязнуть чуть подальше. Ничем большим. Его разновидность депрессии удаляется только скальпелем, а он ничего не умеет отрезать, ничего разорвать; он неспособен выбросить что бы то ни было, даже черепаху в унитаз ради сохранения семьи. Мы похожи, насколько это возможно, и это настолько завораживающе. Если бы я только знала, как и ради кого измениться. Если бы только смогла четко сформулировать просьбу… Но не стану же я молиться Деве только потому, что подтвердила ее вид на жительство в древнем лоскуте ткани. Если она и видит, это еще вовсе не значит, что она существует. Я знаю, что говорю. И это похвально.

Громоздкий телефон на прикроватной тумбочке сотрясается от звонка. На этот раз я жду, что Уильямс ответит сам. После третьего звонка он встряхивается и ощупью находит трубку.

– Да! – рявкает он, но тотчас же голос его смягчается. – Добрый вечер, монсеньор, или добрый день, уже и не знаю, день у вас или ночь.

За таким наигранно непринужденным и бодрым голосом люди обычно надеются скрыть, что их только что подняли с постели.

– Совершенно верно, я фотографировал без защитного стекла. Простите? Нет, еще нет… Вот как. Конечно, это возможно, как только закончу, сразу перезвоню вам. Мое почтение, ваше преосвященство.

– Достал уже, – подытоживает он, вешая трубку. Он скатывается к краю кровати, встает, почесывает спину и направляется в ванную.

– Куда я засунул мою камеру? – бурчит он, справляя малую нужду с открытой дверью.

Странно, до какой степени сон изменяет человека. Небо только-только начинает розоветь за окном, а мы уже стали близки, и нам нечего стесняться: между нами ничего не было. Я подбираю с ковра невероятно замысловатый аппарат, выпавший у него, когда мы возвращались. Похоже на усаженную датчиками и экранами наблюдения цифровую камеру с чем-то вроде фильтровальной воронки вместо объектива. Чтобы заглушить происходящее в данный момент в ванной, я осведомляюсь:

– А как выглядит ваш кардинал? Мой напоминает инопланетянина работы Розуэлла.

Он выходит из ванной, замирает, чтобы смерить меня взглядом, признать и вспомнить, спали мы вместе или нет.

– Никогда больше не буду смешивать алкоголь с этим снотворным, – объявляет он, подключая камеру к неизвестному мне прибору, который в свою очередь подсоединен к его, теперь уже исправно работающему ноутбуку.

Спустя несколько щелчков мышкой на экране появляется узор из темных пятен, разбитых на квадраты.

– Семь – шесть или шесть – пять? – вопрошает он сам себя.

Наконец решает, изучает выделенный квадрат, стирает его, щелкает на следующий и увеличивает его.

– Есть! – хмуро произносит он.

Даже не пытаясь вникнуть в причину его ликования, я беру свой чемоданчик и направляюсь к двери.

– Вы не хотите присутствовать при успешном разрешении вашей миссии?

Я, нахмурившись, оборачиваюсь.

– Успешного не в том смысле, как вы надеялись, – поглощенно продолжает он, – но все придет к одному. Я обнаружил в глазу четырнадцатое отражение.

Я возвращаюсь обратно. Он указывает мне на скопление ничем не отличающихся от остальных темных пятен, что-то набирает на клавиатуре, и насыщенные цвета выявляют смутный силуэт коротко стриженного человека с горбатым носом.

– Морфинг? – наугад спрашиваю я.

– Еще лучше. Это последнее поколение денситометров. Там, где человеческий глаз может различить лишь тридцать два оттенка серого, он способен уловить порядка двухсот пятидесяти шести. Я обнаружил это четырнадцатое отражение, еще когда работал с уже существующими фотографиями, но для перестраховки сделал новый снимок оригинала при помощи… Вы слушаете?

Мои мысли перескакивают с одной картинки на другую; меня охватывают те же ощущения, что и во время экспертизы на раздвижной лестнице.

– Если вы по-прежнему настроены скептически, нет никакого смысла продолжать объяснение.

– Я уже и не знаю, что думать, Кевин. Глаза живые, я видела это. Они… Не могу подобрать другого слова. Они смотрели на меня.

– Добро пожаловать в наши ряды. Поверьте мне, я и сам прошел через все это. Помните Хуана Гонсалеса, индейского переводчика, стоящего по правую руку от епископа? Я покопался в его глазах и вот что обнаружил внутри. Узнаете его?

Я сдвигаю брови, приближаюсь к увеличенному изображению на экране. Качаю головой. Он подхватывает свою папку, протягивает мне две открытки: что-то вроде календаря в картинках, где ацтеки отобразили события 1531 года и вдохновленную ими картину Мигеля Кабреры, изображающую двух мужчин с длинными орлиными носами; первый, в остроконечном колпаке и с видом настоящего пройдохи, очень стар, второй, с непокрытой головой, вращающий бесхитростными глазами и простирающий руки к небесам, помоложе.

– Дядя и племянник, – представляет он, поочередно тыча пальцем в фигуры.

– Разве не Хуан Диего носил колпак?

– Нет никаких документов, подтверждающих это. Ни один рисунок того времени не позволяет это утверждать. А вот у его дяди, Хуана Бернардино, на науатле как раз было прозвище "человек, прячущий твои деньги под свой колпак".

Он снова набирает что-то на клавиатуре, и на экране появляется увеличенное изображение серого силуэта в остроконечном колпаке. Если включить все свое воображение, то можно предположить, что он вытряхивает одеяло. Один щелчок, и изображение становится цветным, с очерченным черным контуром и затушеванным фоном. Курсор останавливается на голове индейца, увеличивает ее.

– Видите колпак, доктор Кренц?

Я киваю.

– Мы уверены в двух вещах: индеец, разворачивающий свой плащ перед епископом, в колпаке, а тот, чье отражение я обнаружил в зрачке переводчика, тот, четырнадцатый, без колпака. Получается, что посланником Пресвятой Девы является Хуан Бернардино, и именно его следовало причислять к лику блаженных.

Я потрясена услышанным:

– С кем вы говорили по телефону, Кевин?

– С кардиналом Фабиани.

Это признание в двуличности, которое он оброняет с такой легкостью, застает меня врасплох.

– Вы хотите сказать, что у нас с вами один и тот же заказчик? Что вы втихаря работаете на адвоката дьявола?

Он поднимает палец, чтобы поправить мою формулировку:

– Я работаю на историческую точность, Натали, в рамках сверхъестественного феномена, который от этого тем не менее не становится менее правдоподобным. Напротив. Хуану Бернардино тоже явилась Пресвятая Дева. Ему-то она и поведала свое имя "Гваделупская". Она исцелила его от чумы и послала к епископу, поскольку Хуану Диего удалось ускользнуть. Из этого можно с большой долей вероятности заключить, что именно дядя пошел нарвать роз. По дороге он встречает племянника, возвращающегося из Тлатилолко вместе со священником для совершения последнего причастия, и говорит ему: "Матерь Божья исцелила меня, пойдем, расскажем об этом епископу". Продолжение вам известно. Только вот, согласно моим увеличениям, изображение Девы проявилось на тильме Хуана Бернардино, а Хуан Диего, с непокрытой головой, наблюдал за происходящим со стороны, о чем свидетельствует его отражение в зрачке переводчика.

Он щелкает от одной картинки к другой, чтобы я могла сравнить оба силуэта в искусственном цвете.

– Ваша теория все-таки не слишком убедительна, – замечаю я.

– Монсеньору Фабиани как раз и не требуется слишком уж… убедительное опровержение.

– Как же ему удалось завлечь вас в свои сети?

– Вне всякого сомнения, так же как и вас. В прошлом месяце он пригласил меня на обед, поделился со мной своими опасениями, смог найти нужные слова. Я уже был направлен на это задание Конгрегацией обрядов: он посчитал, что мне будут чинить меньше препятствий, предполагая меня в лагере "сторонников". В то время как вы должны были послужить козлом отпущения.

– Но это омерзительно!

Он, кажется, не меньше меня удивлен этим невольно сорвавшимся у меня с губ криком души. Почему я так отреагировала, во имя кого и на благо чего?

– Вы должны понять позицию Ватикана, Натали. Они не могут причислять к лику святых кого попало, особенно когда есть сомнения относительно его личности. Возможная ошибка на долгие века поставит под сомнение саму возможность чуда. Единственное, что имеет значение, – это навеки отпечатавшееся на плаще изображение Пресвятой Девы. Не имя владельца.

Я валюсь на кровать, сбитая с толку этой развернутой у меня за спиной стратегией.

– Почему же тогда все тексты указывают на Хуана Диего? Зачем ему было вводить всех в заблуждение целых семнадцать лет? И зачем самому епископу Мехико было покрывать этот обман?

Кевин подсаживается ко мне и, улыбаясь, проводит пальцем по сборке моего платья, на колене.

– Потому что Хуан Бернардино не был достойным доверия свидетелем. Поговаривали, что он облапошил нескольких продавцов циновок, и потом, исцеленный или нет, он все-таки подхватил чуму…

– Он собрал бы меньше выручки?

– Богомольцы побоялись бы подхватить чуму, как от него, так и от его плаща. Впрочем, это лишь предположения… В любом случае он был слишком стар; он умер бы до того, как его выслушали следователи из Мадрида. При любом раскладе Хуан Диего был лучшим выбором. Не имея ни малейшего желания оскорбить Деву, тогдашние церковные власти расценили, что она просто ошиблась избранником.

Я не нахожусь, что сказать: я разочарована, предана и одновременно меня охватывает необъяснимое чувство ликования. Лучше мне пойти спать.

– Вы не остаетесь? – удивляется он.

– Зачем?

Его неясный жест можно истолковать как угодно.

– Мне кажется, я стал чувствовать себя гораздо лучше, с тех пор как познакомился с вами.

Я отвечаю, что очень рада за него, беру свои вещи и возвращаюсь в свою жизнь.

Не принимай это близко к сердцу, Натали. Я тоже не ожидал такого поворота событий и не знаю, как это скажется на моей судьбе. Как видишь, я так сосредоточился на тебе, что ни единой минуты и не заподозрил, что адвокат дьявола держит в запасе еще один козырь. Так я никогда и не привыкну к людской хитрости.

Что же теперь будет? Заставит ли отказ от моей канонизации моих верных почитателей отвернуться от меня? Исчезнет ли наконец мое отражение из глаз Девы? Вырвется ли из своего чистилища, чтобы сменить меня на тильме, мой бедный, так часто безвинно оговоренный дядя? "Святой Хуан Бернардино"… Как хохотали бы наши тогдашние соседи, услышь они это…

Если, конечно, что весьма маловероятно, плутовство кардинала Фабиани к чему-нибудь приведет. Провозглашенная святой или нет, моя душа останется прежней, а моя судьба неизменной: сменится Папа, помолодеют кардиналы, Ватикан по-прежнему будет мнить себя пупом Бога, и люди в печали продолжат взывать к моему плащу, даже если официально он перейдет моему дяде.

Изображение Богоматери выдержало все; оно сумеет пережить смену владельца.

Как бы там ни было, ты очень помогла мне, Натали, и я чувствую, что ты уже не совсем та, что прежде. Мой путь кончается здесь, но твоя история продолжается. Береги себя, милая сестричка. Боюсь, что теперь, став для тебя лишь делом, сданным в архив, я не смогу присматривать за тобой так, как бы мне этого хотелось. Неразрешенной загадкой, смятением, которое будет преследовать тебя еще некоторое время, я благодарен тебе и за это. Но, как ни крути, делом, сданным в архив. У тебя есть твоя жизнь, у меня – моя смерть.

Чтобы наше общение продолжалось, тебе следовало бы попросить меня о чем-нибудь. Конечно, не в моих возможностях исполнить саму твою просьбу; единственное, что я смогу, так это отослать тебе энергию, которую ты сосредоточиваешь на мне, усилить твое биополе, твою уверенность в себе, как это происходит с теми, кто молится мне; помочь тебе понять, что только при жизни человек властен влиять на свою судьбу. Чего сам я не сумел сделать вовремя и за что расплачиваюсь своей тоской.

Нет сомнений, я выполнил миссию, возложенную на меня Пресвятой Девой: добиться от епископа возведения часовни. Нет сомнений, на протяжении семнадцати лет я доносил до людей переданное мне послание любви: "Я сострадающая вам мать, мать тебе и всем вам, составляющим единое целое на этой земле, любящая мать всему людскому роду, который взывает ко мне, ищет пути ко мне и исповедуется мне. На этом месте я буду внимать их плачу, их грусти, дабы исцелять их, избавлять от всех их страданий, горестей и напастей…" Сотни и тысячи раз я повторял эти слова и видел, как они действуют на людей; я служил связующим звеном между небесами и людьми и больше ничего не просил для себя, столь был доверчив, столь был уверен, что обещанной Девой наградой станет воссоединение с моей ненаглядной женой в раю… И я перестал действовать, полагая, что впереди у меня целая вечность, даже не подозревая тогда, что вечность – это бездействие.

Не сдавайся, Натали. Не поддавайся отчаянию, как я поддался оптимизму. Может быть, я не был конечной целью твоей поездки сюда. Может быть, тебя просят о чем-то ином, твое присутствие требуется не только ради только что обнаруженных тобой и внушающих тебе отвращение интриг. Моя милая подруга, кому, как не мне, понять тебя? Ты чувствуешь, как тобой управляют, словно бесполезной марионеткой, которая должна была предстать на сцене и отвлекать внимание от происходящего за кулисами истинного действия. Но не останавливайся сейчас. Дай выход этому чувству. Сделай это ради меня.

Я, без сомнений, ошибся в том, чего должен был ожидать от тебя. Я думал, что шоры на твоих глазах спасут меня, а получается, что, может быть, только освободившись от них, ты обеспечишь мое спасение. Если мне удастся помочь тебе, если мы оба допустим мысль, что эта помощь возможна, вероятно, тогда мы сможем найти выход каждый из своего тупика.

Добрый день, это Гвидо Понсо, я вас не разбудил? Они отпустили меня сегодня утром, я внизу у стойки администратора, мы можем увидеться?

– Зачем?

– У меня есть для вас одно послание, Натали. И у вас есть кое-что для меня. Разве нет? Мне стало известно, что экспертиза прошла вчера вечером.

Немного подумав, я назначаю встречу на шестом этаже, на террасе бара, и возвращаюсь сгонять остатки бессонницы под душ.

Он ждет меня перед наперстком кофе, с мстительным видом поясняет, что в Мексике единственная разница между эспрессо и кофе по-американски заключается в размере чашки. Еще бледнее, чем во время нашей последней встречи, все в тех же черных очках, в помятой рубашке и с небритыми щеками, он, с трудом сдерживая нетерпеливую дрожь, интересуется, смогла ли я взять образец волокна. Я достаю из кармана маленькую бутылочку текилы из мини-бара, содержимое которой вылила в раковину. На дне лежит выдернутая мной из гостиничного халата нитка. Он разглядывает бутылочку на свет, покусывает губы, спешно прячет ее во внутренний карман куртки и с глубоко взволнованным видом трясет мне руку. Это счастливейший день в его жизни. Он отстраняется, он волнуется, он призывает меня проявлять бдительность: моя жизнь теперь в опасности. Чтобы сделать ему приятное, я отвечаю, что его тоже. Вздрогнув и отмахнувшись, он отвечает, что ему не привыкать, и спрашивает мой электронный адрес, чтобы отослать мне результаты, как только образец будет датирован радиоуглеродным анализом.

Я отвожу взгляд. Зачем я так поступила? Чтобы еще один голос раздался из лагеря картезианцев, опровергая чудо от имени объективного доказательства? Создать фальшивое вещественное доказательство в интересах науки? Обманным путем предоставить лишний аргумент противникам иллюзий? Ввести в заблуждение рационалиста ради победы разума? Воспользоваться атеистом, как это сделали со мной, но для подкрепления его теории, притом что сама я уже не уверена ни в чем? Единственный найденный мной способ не оторваться от реальности?

– Маленький подарок в обмен, – хитро улыбается Гвидо Понсо, указывая на сотовый телефон, который только что достал из кармана.

Он включает его, жмет на кнопки, подносит к уху, одобрительно кивает, протягивает мне. Раздается сигнал автоответчика, затем я слышу отрывисто и неразборчиво говорящий что-то по-испански хриплый женский голос. Я возвращаю ему телефон, напоминая, что не понимаю этого языка. Он снова прокручивает сообщение и, заткнув правое ухо рукой, а сотовый приложив к левому, дословно переводит мне его содержание.

– "Без него нет для меня рая. Помоги ему, Натали, ты, к которой он прислушивается. Скажи ему, что Мария-Лучия рядом с ним с самой его смерти. Пока он будет уверен, что мы разлучены, он будет одинок".

Тонко улыбаясь, Гвидо Понсо выключает телефон.

– Вы знаете, кем была Мария-Лучия, доктор?

– Его женой.

– Правильно. Это называют паранормальным голосом; на моем автоответчике в Неаполе таких сотни. Как видите, и даже здесь, на этом взятом напрокат сотовом, чей номер никому не известен.

Меня ошеломляет его спокойствие. Его задорность, обреченность, привычность. Я как можно безучастнее спрашиваю, не доводилось ли ему получать послания из потустороннего мира по Интернету.

– Нет, что вы, компьютер им неудобен. Изъясняться бинарным языком… Зачем усложнять себе смерть? Если бы я был духом, я бы тоже использовал телефон. Ведь создавать звуки им гораздо быстрее, да и правдоподобнее, чем вторгаться в системную программу. Разве нет?

Я внимательно рассматриваю его, пытаясь определить, не тронулся ли он, как и я. Затем тихо спрашиваю:

– Им?

– Священникам, тайным агентам Ватикана, спекулянтам потусторонними явлениями, всем тем, кто сговорился против меня, чтобы пошатнуть мой разум. Они ни на секунду не оставляют меня в покое: паранормальные голоса, хлопающие двери, передвигающиеся сами собой вещи, моя машина, глохнущая без видимых причин, а затем самостоятельно заводящаяся… Чего они только не испробовали на мне. Как видно, на вас тоже. Мне знакома эта привычка съеживаться, сжимая кулаки. Крепитесь, Натали. Всему есть объяснение, всему, слышите? Я с вами. И мы не одиноки. Тысячи людей по всему земному шару борются вместе с нами против сил тьмы и сверхъестественного закулисья… Для секретных служб Ватикана ставка в этой игре неописуемо высока. Они полагают, что для католической Церкви это единственный способ выживания в условиях грядущего мирового господства ислама. Пренебрегая учением Христа и верой людей! Им нужна армия фанатиков, чей разум затуманен чудесами, призраками, НЛО и ясновидящими! Они дошли до того, что как-то раз чуть было не застрелили своего Папу тринадцатого мая для исполнения третьей тайны Фатимы и ее последующего предания гласности: "Епископ в белых одеждах падает, словно замертво, под пулями огнестрельного оружия". Об этом якобы возвестила Пресвятая Дева юным пастухам из забытой Богом деревушки, которая как бы случайно носит имя любимой дочери пророка Мухаммеда. Долго еще они будут держать нас за дураков! Они хотят, чтобы всей нашей верой стала доверчивость! А я отказываюсь! Я лишь потому и объявил войну Церкви, что верю в человека!

Он прерывается, подозрительно смотрит на туристов, которые разглядывают его, жуя со смущенным видом. Допивает свой наперсток, морщится, поднимается из-за стола, благодарит меня за содействие и за кофе, обещает очень скоро дать о себе знать.

Я провожаю его взглядом с таким ощущением, будто частичка меня навсегда ушла вместе с ним, терзаемая между отвращением к самой себе, стыдом и солидарностью с ведущим этот справедливый бой с пустотой человеком. Хотя, может быть, смысл жизни и заключен в борьбе – что против заблуждений других, что за отстаивание своих. Я уже и не знаю. Я ничего не хочу знать. У меня не осталось сил даже для сомнений.

"El Nuevo Mundo" закрыт. Стараясь не наступать на спальные мешки, приютившие вчерашних манифестантов, я пересекаю площадь и вхожу в облюбованный толпами туристов кафедральный собор. Гирлянды плакатов на сводах на шести языках призывают соблюдать осторожность и слагают с себя всякую ответственность. Сетка, натянутая в десяти метрах от пола, защищает христиан от обвала камней и штукатурки. Что мне еще остается, кроме как, превозмогая себя, молиться за то, чтобы Хуан Диего наконец услышал голос своей жены и оставил меня в покое? Сегодня он опять преследовал меня во сне, в перерывах между приступами бессонницы. Всякий раз, как только мне удавалось заснуть, он представал передо мной стоящим на том же месте, в глазу, то в своем остроконечном колпаке, то без; он приглашал меня последовать за ним, и я переступала через веки, раздвигая ресницы. Наталита, Наталицин… Остерегайся, милая сестричка… Все те же слова и та же предупредительная улыбка. Но остерегаться чего? Мысль о существовании потустороннего мира, это жалкое утешение, придающее сил стольким верующим, отбивает лично у меня всякое желание жить. Во всяком случае, так, как прежде. Начать все заново, да, но для кого и где? Я никогда не думала о себе. И я утратила вкус к преданности. Человеком, которого любила, я пожертвовала ради того, чтобы он раскрылся, реализовался, а он и ныне там, скованный принципами, в которых удерживает меня. Если у нас с Франком и есть будущее, есть настоящее, то только вдалеке, вдалеке от нашего окружения, нашего самоотречения, нашей рутины. Когда я мысленно возвращаюсь в свою страну, то ощущаю себя такой же чужой, как и здесь, такой же неуместной. Сколько еще времени я смогу отвергать общепринятые законы, пример других, почести, которым все завидуют, обязанности, которых страшусь? И для чего вообще продолжать жить? Кто там нуждается во мне? Кто нуждается в том, чем я стала, в ценностях, в которые верила, в разочарованиях, которыми нагружена, в химерах, за которыми уже и не гонюсь? Вчерашнее откровение перед глазами Девы ничего не изменило во мне. Все те мысли, что посетили меня сегодня утром, уже давно были в глубинах моего сознания; это бездействие помогло им всплыть на поверхность, не осмысление ошибок или подсказка небес: то самое бездействие, от которого я всегда пыталась оградить себя, потому что, стоит мне только остановиться, я падаю. С той только разницей, что на этот раз у меня уже нет желания подниматься.

Каким бы стало мое возвращение? Я позвонила бы Франку, рассказала ему о пережитом, как делятся дурным сном, а потом жизнь вернулась бы в привычную колею: мои пациенты, мой дом, его любовницы. С единственными возможными в том, что касается меня, вариантами: переехать, купить новую собаку, обзавестись мужчиной. Согласиться возглавить клинику, нисколько не заботясь о том, как это скажется на Франке, выдерживать противостояние с администраторами и кредиторами в попытке навязать им свои взгляды, чередовать дипломатические ходы, открытые столкновения, уступки… У меня больше нет ни соблазна сказать "да", ни смелости сказать "нет". Я чувствую себя все более одержимой Хуаном Диего, в полном соответствии с тем, что читала о нем, что мне о нем рассказывали и каким сделал его мой сон… Я сейчас испытываю то же самое, что и он, когда стоял перед Девой четыре века назад. Поначалу не верится, потом выбираешь свой лагерь, а под конец находишь это чем-то само собой разумеющимся. Познание сверхъестественного не привносит ничего нового в человеческую природу, оно выявляет уже существующие черты характера: у одних развивает излишнее самомнение, у других воспламеняет сердца, кого-то погружает в бездействие. Бедный индеец семнадцать лет провел в окружении богомольцев и идолопоклонников, став узником рассказа о единственном знаменательном событии своей жизни. Разве мог он мечтать о чем-то большем, ожидать чего-то лучшего на этой земле после потери своей жены? Он жил прошлым, как и я до сегодняшнего дня, а время неумолимо шло вперед, и вот теперь я сажусь на лавку собора и жду.

Что же так тяготит меня, отчего так сводит живот, что заставляет бесцельно сидеть с подкатывающими к горлу рыданиями и щемящим сердцем? Такое сходство, такая общность взглядов? Но мой внутренний голос молчит, так же как это бывало и в маминой синагоге, и в церквях, где позднее я пыталась найти оправдание поступкам отца. Я выхожу той же, что и входила.

На расколотой прерванными ремонтными работами паперти в инвалидном кресле просит милостыню старик без ног и рук, с табличкой "gracias"[22] на шее. Прохожие, словно в расщелину ствола, опускают монетки в карман его рубашки, избегая встречаться с ним взглядом, крестятся и продолжают свой путь. Некоторое время я стою, прислонившись к забору, завороженная этой сценой, выглядящей все более неправдоподобной по мере того, как по прошествии первого шока к ней привыкаешь. Как он добрался сюда, как передвигает свое кресло, как вынимает свои гроши из кармана или хотя бы следит, чтобы их не стащили? Его лицо выражает лишь мимолетную сосредоточенность, вежливое равнодушие банковского сотрудника у своего окошка.

Несколько минут спустя у паперти притормаживает пикап. Шофер включает аварийный сигнал, выходит, чтобы открыть заднюю дверцу, сооружает из доски подъемный мостик, идет за невозмутимо сидящим калекой и вкатывает его в кузов с таким бесстрастным видом, как если бы забирал выручку из парковочного счетчика. Потом появляется обратно, неся на руках ребенка все с той же табличкой, усаживает его на асфальт у выхода из собора, ставит у его ног разрисованную Микки-Маусами миску, захлопывает заднюю дверцу и продолжает объезд.

Потрясенная до слез, я приседаю на корточки перед малышом, которому, должно быть, лет шесть-семь, беру его за руку. Он отвечает "gracias" тихим и безучастным голосом. Его закрытые веки – лишь обмякшие кожные складки, скрывающие пустые глазницы.

Полицейский свистит мне, поднимает меня, рявкая, что я не имею права оставаться на этом месте. Почему? Я что, препятствую уличному движению, мешаю изъявлению жалости прохожих, расстраиваю прибыльный бизнес? Внутри меня все клокочет от отвращения, и я удаляюсь, оставляя без внимания возгласы разбушевавшегося полицейского, угрожающе указывающего мне на миску с Микки-Маусами. Как дать денег, если знаешь, что тем самым поддерживаешь гнусный промысел, откармливаешь сутенера калек? Все видевший туроператор, поджидающий свою группу у красного светофора, заявляет, что ничего нельзя поделать: ежегодно тысячи нищих похищаются из своих кварталов, а потом, уже с удаленными глазами, оказываются брошенными на улице. Незаконный оборот органов в Мексике сейчас на пике, а у полиции нет ни времени, ни средств его ликвидировать.

Он вздыхает, хлопает в ладоши, переводит свою группу через дорогу, и они удаляются в направлении очередного памятника архитектуры. Ужасы, творящиеся в этой стране, о которых не говорят вслух, заставляют меня остолбенеть в шуме непрерывного потока машин и щелчков фотоаппаратов. Как же ты, Хуан Диего, кем бы ты ни был, с колпаком или без, ты, в кого верят, ты, спасший от слепоты мальчика, выколовшего себе глаз рыболовным крючком, допускаешь подобные зверства? Как можно притязать на нимб святого, когда исполняешь одну мольбу из тысячи, когда совершаешь чудо как показное действо ради убеждения? И хочешь, чтобы я поверила во вмешательство Девы, если проповедуемая Ею любовь подобна рекламе недоступного для бедняков лекарства?

Я вхожу в бар, тотчас выхожу обратно. Что церковь, что бар, что алкоголь, что молитва, все ведет к одному: ты опускаешь руки, заглушаешь голос совести и впадаешь в бездействие. Раз незаконный оборот органов достиг такого размаха, значит, на них есть спрос. Единственной возможностью перекрыть незаконный оборот стало бы исчезновение спроса. Если бы в Мексике имелась искусственная роговица, к уличным беспризорникам перестали бы относиться как к складу запасных деталей. Трансплантации, необходимые при дистрофии сетчатки, кератите или герпесе, пощадили бы живых доноров. Это нам следует действовать, не небесам. За эту страну мне больно, а за мою, когда она отвергает медицинский прогресс, не сулящий большой прибыли, стыдно. Для чего вообще пытаться пробить глухие стены, когда здесь можно было бы спасать детей!

Я углубляюсь в переулки за площадью, в поисках тишины, тени и указания к действию. Я больше не могу жить в этом мире, не имея возможности ничего изменить. И я не стану дожидаться перехода в мир иной, чтобы изъявлять свою волю посредством компьютеров, автоответчиков и снов. Но отчего этот внезапный страх, это ощущение неотложности, это чувство поражения, когда я, может быть, наконец-то вновь обретаю контроль над своей жизнью?

Шаги за спиной, я останавливаюсь, и они смолкают. Я оборачиваюсь. Ни души. Я одна в этом проходе между глыбами обреченных на снос домов. Я ускоряю шаг, заворачиваю за угол. Тупик. На другом конце прямо передо мной разворачивается грузовик. Я отступаю обратно, но из строительных лесов выскакивают двое мужчин и направляются в мою сторону. Из грузовика, засунув руки в карманы, спускается третий. Шофер газует на нейтралке, заглушая мои крики о помощи. В руках у троицы блеснули ножи. Помоги мне, Хуан Диего, умоляю тебя, не дай мне умереть ни за что ни про что, тогда, когда я решила приносить хоть какую-то пользу! Неужели ты привел меня сюда, заставил проделать весь этот путь, чтобы все закончилось вот так?… Нет! Я барабаню в стену тупика. Шаги приближаются, я бегу, спотыкаюсь. Чьи-то руки поднимают меня. Вонзается лезвие ножа. За что? Чего же ты хотел от меня? Изменить мою жизнь или забрать ее?

И я проваливаюсь в ночь без ответа.

Не знаю, слышишь ли ты меня, Натали, облегчает ли твое нынешнее состояние наше общение. Мне так гораздо удобнее, но тебя я ощущаю прежней. Несомненно более спокойной, более расслабленной; более уютной, но в полном владении своей душой, и это для меня главное.

Как видишь, известие о твоем исчезновении причинило больше боли, чем ты предполагала, и больше пользы. Сразу после получения факса от кардинала Фабиани твой друг Франк первым же рейсом вылетел в Мехико. Он осознал, сколь дорога ты ему, лишь когда потерял тебя. Отец Абригон встречал его в аэропорту вместе с начальником полиции, заверившим его, что похищение людей в Мексике – не редкость, но в большинстве случаев пропавшего находят живым. Он не уточнил, в каком состоянии.

Они отвезли Франка в гостиницу, он заперся в твоем номере и долго рыдал на постели, уткнувшись носом в твои вещи. С теми же мыслями, что посетили и тебя два дня назад: зачем было терять столько времени, зачем было все портить, приносить свою любовь в жертву окружению, принципам, угрызениям совести?

А потом в дверь постучался Кевин Уильямс. Он был бледен, терзаем между волнением и восторженностью под двойным ударом текилы и мистического криза. Он развернул на кровати увеличенный снимок глаза, показал Франку пятна, точки, обведенные силуэты, искусственные цвета. Он сказал, что обнаружил на роговице пятнадцатое отражение – то была ты. Очередное знамение, послание, сравнимое с тем, что несла индейская семья, предостережение и трагичное напоминание: ты покинула реальный мир, взгляд Девы, в которую ты отказывалась верить, втянул тебя внутрь полотна.

Франк выставил его вон. Он теперь отвергает все иррациональное, но лишь из суеверия: он растворяется в твоих чувствах, чтобы ты привела его к себе, он перевоплощается в тебя, чтобы увеличить свои шансы отыскать тебя.

Он спустился к стойке администратора, опросил всех, прошел по всем местам, где побывала ты, от квартала кафедрального собора до ресторана напротив тюрьмы, от развалин Калитлахоака до холостяцкой квартиры Роберто Карденаса, от базилики до холма Явлений, от моих родных деревень до пятого этажа "El Nuevo Mundo", стараясь угадать твое настроение и те места, где ты переводила дух, пытаясь завязать разговор с людьми, говорившими с тобой, напасть на твой след, слиться с твоими ощущениями, и мне было странно чувствовать себя таким близким к нему, в то время как он думал только о тебе.

Никогда раньше мне не приходилось быть связующим звеном между двумя любящими сердцами. И история любви, в которую вы поселили меня, сотворила со мной то чудо, за которое я буду вечно вам благодарен: впервые я услышал голос Марии-Лучии, ощутил ее присутствие внутри себя. Может быть, потому что чувство утраты, в котором заточила меня смерть, неприятие моей участи и уверенность в одиночестве мешали ей откликнуться на мой зов, помочь мне понять, что любить друг друга после смерти – это, как вы говорите, "составлять единое целое". Я по-прежнему слышу паломников, их молитвы, как они ставят свечки у моей тальмы, но это не приносит мне былых страданий. Сила моего земного притяжения больше не оборачивается против меня. Я заново рождаюсь. Я заново умираю. И я обязан этим тебе.

На второй день Франк решил обойти все городские больницы и наконец нашел тебя в госпитале Сан-Кристобаля, на четвертом этаже, в блоке Б, там, куда тебя без сознания и без документов доставила "скорая помощь". И вот уже полдня он ждет, что ты проснешься, и, думаю, ждать осталось недолго: твои воспоминания сгущаются вокруг меня, и вскоре я уступлю место. У тебя украли только сумку; твои раны зарубцуются, а пережитое потрясение лишь ускорило ход вещей, укрепив тебя в принятом решении.

Не то чтобы я угадываю твое будущее, Натали, просто я верю в тебя. Я знаю, куда и с кем ты хочешь отправиться, чему хочешь посвятить себя. Ваша жизнь теперь здесь, в этой больнице или в любой другой, как только ты поправишься и пригласишь своих японских друзей. Они поделятся своими открытиями, своим мастерством, представят свои успехи, и вы запросите согласие министерства здравоохранения на обучение местных хирургов операциям по пересадке искусственной роговицы.

Работа будет нелегкой, для тебя и Франка, препятствия изматывающими, а успех не оставит вам ни одной свободной минуты, чтобы думать обо мне; впрочем, я уже стану бесполезен вам, и меня уже и не будет рядом. Подобно тому как исчезают послеоперационные шрамы, исчезнет и то, что связывало нас с тобой.

Не знаю, сколько еще этот мир будет удерживать меня. Но если отныне я смогу, помимо приписываемых мне чудес, соединять сердца и видеть, как воссоздается счастье, подобное тому, что я познал при жизни, тогда я согласен и дальше жить в этой темнице, откуда взираю на вас. И кто знает, может быть, однажды я даже стану тосковать по ней.