"Теплый Благовест" - читать интересную книгу автора (Кузьмин Лев Иванович)

СОЛОВЬИНОЕ УТРО

Самый лучший месяц в году — это опять же май!

Вот я, мальчик, спозаранку на крыльце нашем, — небо над головой чистое, деревня вся в белом цветении черемух, воздух такой — будто пьешь свежую, ключевую водичку.

С высоты крыльца видать пологий угор. Под ним светлые излуки реки, привольная луговина. Там по молодой, яркой зелени ходит пёстрое стадо. Рядом с маленькими издали коровками на маленькой рыжей лошадке — пастух. Он, как я, тоже обернулся к солнышку, даже скинул фуражку и, должно быть, во всю улыбается доброму началу сегодняшнего дня.

Но, возможно, он улыбается и оттого, что вспомнил утро другое, совсем недавнее. Утро, когда он, пастух Митя, по прозвищу Митя-Флотский, совершенно еще молоденький, ловкий, в тугой тельняшке — но, жаль, однорукий; другую-то руку на войне оставил! — впервые по этой весне выгоняет здешнее стадо на луговой простор.

Коровы топочут по деревне дружно, во все глотки не мычат, а прямо-таки заливаются, трубят, ликуют. Митя, браво посиживая в седле на лошади, колышется над рогатым строем командир командиром, а обочь этого «парада» поспешают трусцой деревенские хозяйки.

И хотя у них с Митей все уже оговорено, переговорено сто раз, они теперь, на ходу, суют и суют Мите всяческую в тряпичных узелочках свежую стряпню, искательными голосочками Митю просят:

— Ты, Митрий Иваныч, за моей-то коровкой уж пригляди как следует…

— И за моей, Иваныч, и за моей… — умасливают Митю женщины.

А Митя степенным, неспешным жестом гостинцы отстраняет, солидным басом говорит:

— Пригляжу… За всеми пестрёнками, бурёнками пригляжу как положено, а подношения эти уберите. У меня и так их некуда девать!

И, бросив поводья на лошажью гриву, похлопывает левой, единственной рукой по кожаной, у седла, сумке.

Мы, деревенские ребятишки, семеним тоже рядом с лошадью, с Митей. Такого почета, какой тут сейчас оказывают ему, мы, можно сказать, еще и не видывали. И мы — завидуем. Мы, если бы нас только позвали, все-все готовы податься тоже в пастухи.

Но тут нас вдруг распихивает бойкущая Дуся Груздева. Она держит на весу тяжеленное ведро. А в том ведре колышется вода. И Дуся этою водою из этого ведра — только ослепительные брызги на солнце сверкнули! — так с полного маха вéршего Митю и окатывает.

Лошадь вздёргивает головою; Митя, мокрёшенький — с него целые ручьи льются! — ошарашенно смотрит на Дусю:

— Очумела?!

— Ничуть! — хохочет Дуся. — Не очумела нисколько! А исполнила по обычаю! Теперь мою-то коровку ни за что не проглядишь, не забудешь нигде, никогда!

И Дуся отвешивает Мите этакий шутливый поклончик. И стоит, руки в боки, на виду перед Митей-Флотским, вся такая озорная, румяная, синеглазая, а женщины кричат так весело: «По обычаю она тебя, Иваныч, по обычаю!», что и Митя, обтерев рукавом тельняшки мокрое лицо, смеется сам:

— Что ж… С обычаями не спорят… Но учти, Дуся-Евдокия, сушиться в другой раз приеду прямёхонько к тебе!

— Приезжай! — хохочет Дуся опять, а Митя-Флотский пускается за стадом вскачь. И Дуся, теперь уж молча, но долго, долго все смотрит и смотрит ему вослед…

Вот такую вот недавнюю картину вспоминаю я, мальчик, глядя с высокого крыльца на далекое стадо, на пастуха, на приречный луг.

А в этот миг совсем почти рядом — за плетнем огородца — шумнул, смолк, снова резко затарахтел пускач тракторного мотора. Это дядя мой, старший сын бабушки Геннадий снова собрался на полевую работу.

И я, как всегда, готов кинуться за трактором, но тут из-за угла избы, из самого огородца кричит бабушка:

— Где ты там застрял? Иди мне помогай!

И вот в розовато освеченном утренним солнцем огородце я подношу бабушке небольшой лейкой воду из садовой кадушки, а бабушка высаживает в мягкий, пухлый чернозем грядки нежно-зеленые стебли капустной рассады.

Каждый росток бабушка устраивает в рыхлой земле бережно, поливает водой обильно, вполголоса приговаривает:

— Не будь, капустка, мала — будь кругла, велика! Не будь пустая — будь тугая! Не будь голенаста, а будь пузаста!

Я бабушку слушаю, мне маленько смешно, да смеяться рядом с очень серьезной бабушкой вслух я не решаюсь. Я улыбаюсь, когда иду к кадушке за водою.

А за грядками в огородце около старой, престарой баньки — узенькая лужайка. На лужайке — желтыми, лохматыми пуговками одуванчики. Особо ярко они расцвели у самого подножия плотного плетня. Над плетнем этим и у нас, как по всей деревне, нависло белым-белое облако черемухи. Оно от невесомых лепестков нежное, оно душистое, оно так и манит к себе. И вдруг оттуда ударяет такой раскатистый, такой музыкально-прекрасный звук, что я замираю.

Я стою, слушаю, даже лейку с водою на землю позабыл поставить, я почти не дышу, а бабушка говорит мне тихо:

— Соловей… Соловушка… Смотри-ка, прилетел аккурат на святых Бориса и Глеба, в предназначенный ему, соловушке, день… Да, похоже, еще задумал свить гнездышко в черемухе нашей… Значит, надеется на нас с тобою, значит, верит нам!