"Просите, и дано будет вам" - читать интересную книгу автораСвятой праведный Иоанн КронштадтскийНас у отца с матерью было двое: я и сестра Настенька, с которой мы очень дружили, но характера были разного - она на кавалеров заглядывалась и рано замуж вышла, а я о монастыре мечтала и все старалась черным платочком покрыться. Особенно хотелось мне попасть в Иоанновский монастырь. Он был под покровительством отца Иоанна Кронштадтского, и сам батюшка часто бывал там, а я его с детских лет почитала и любила. Он у нас и дома бывал, хотя люди мы были самые что ни на есть простые - отец курьером при банке служил. Так вот, мечта моя сбылась: приняли меня в Иоанновский монастырь. Находился он в Петербурге на самом краю города, на берегу небольшой речки Карповки, и был очень красивый и благоустроенный: его строили купцы в знак своей любви к отцу Иоанну и денег на него не пожалели. А когда отводили монастырскую землю, то игумения попросила дорогого батюшку, чтобы разом дали земли и под сестринское кладбище, но батюшка грустно так головой покачал и сказал: - Не потребуется оно вам. Игумения очень удивилась, но спрашивать не посмела. А ведь так оно и вышло - не успела ни одна сестра в монастыре умереть, как все по белу свету разбрелись... Монастырь у нас был городской, богатый, и послушания у нас были, конечно, не такие, как в сельских монастырях. Пришла я в монастырь здоровая, веселая, молоденькая. Проверили мои способности, чтобы знать, на какое послушание ставить. Я рисовала неплохо и петь могла. Определили меня в рисовальный класс и на клирос петь первым голосом поставили. И такая на меня тягость от этого пения нашла, что и сказать не могу, а петь приходилось много. Вот как-то приехал к нам дорогой батюшка. Окружили мы его по обычаю, а он так ласково с нами беседует. Увидел меня, спрашивает: - Как, Варюша, живешь, не скучаешь? А я не утерпела да и говорю: - Хорошо, не скучаю, а вот на клиросе до самой смерти петь не люблю... Отец Иоанн пристально так на меня посмотрел и сказал: - В монастыре надо трудиться и без ропота нести послушание. А пение ты полюбишь, еще октавой петь будешь. - Вы что? - говорю. - Какая октава? У меня же первый голос. А он только усмехнулся, и все. Идет время, пою я на клиросе, мучаюсь, но пою. Осенью ушел от нас старый регент, а на его место нового назначили. Был он знаменит на весь Петербург, а к нам пришел по любви к дорогому батюшке. Послушал он нас, всех клирошанок, по отдельности каждую и говорит мне: - Почему вас заставили первым голосом петь... У вас ведь бас. И с этими словами задал он мне тон, и я запела, да так легко и свободно, что от радости рассмеялась и начала я в басах петь, потом у меня октава открылась. Регент очень мой голос ценил, и петь я стала с большой охотой, только дорогого батюшку вспоминала, как он мою октаву провидел. А то был со мной еще такой случай. Появилась у меня на шее опухоль. Сначала небольшая, а потом стала увеличиваться, уже и голову опускать трудно стало, и чувствовать я себя плохо стала. Показала опухоль матушке игумении, она забеспокоилась и сказала, что повезет меня к доктору. Не прошло и двух дней, как приезжает к нам в монастырь отец Иоанн. Мы его торжественно встретили и сразу пошли молебен петь - так уж было заведено, что батюшка по приезде первым делом молебен служил. Иду я с клирошанками в церковь, а игумения меня останавливает, подводит к отцу Иоанну и говорит: - Дорогой батюшка, помолитесь о Варваре, она ведь у нас заболела, - и с этими словами подняла мой апостольник и показывает на опухоль. Батюшка внимательно посмотрел, потом рукой по ней провел и говорит: - Ничего, Бог даст, пройдет. Иди, Варюшка, пой! После молебна батюшка долго с нами беседовал, затем меня позвали в трапезной помогать, и к себе в келью я вернулась позже обычного. Стою, раздеваюсь, апостольник сняла и по привычке опухоль свою разгладить хочу, тронула ее рукой - а ее нет! Я к зеркалу - гладкая шея. Глазам своим не верю - ведь с кулак была. Едва утра дождалась - и скорее к игумении. Посмотрела она на мою шею, перекрестилась и только сказала: - Благодари дорогого батюшку! У нас в Иоанновском монастыре было такое правило: в определенные дни и часы недели нас могли навещать наши родные и знакомые. Вот как-то к одной из сестер пришла ее знакомая молодая девушка. По всему было видно, что она не в себе: бледная, расстроенная и отвечает невпопад. Дивимся мы на нее, но расспросить ничего не успели: дорогой батюшка приехал. Обрадовались мы и скорее побежали на лестницу дорогого гостя встречать. И девушка эта вместе с нами вышла. А батюшка поднимается по лестнице такой озабоченный, но со всеми ласково здоровается. А когда поравнялся с этой девушкой, сказал: - Из-за тебя ведь приехал, а уж торопился как... Мы, конечно, ничего из этих слов не поняли, а девушка, видим, смутилась и как бы испугалась. А он продолжает ей говорить: - Сейчас молебен служить будем, а потом я с тобой поговорю. Никуда уходить не смей, слышишь? - уже грозно сказал он и пошел облачаться. Помолились мы, и девушка с нами. Потом батюшка вышел, взял ее за руку и говорит: - Ты, безумная, что это задумала? А? Ну-ка, иди сюда. Отошли они в сторону, и долго он ей что-то говорил, а девушка страшно плакала. Потом батюшка повеселел, благословил ее и, слышим, говорит: - Ну, успокоилась? А она благодарит его, руки целует и в ноги ему поклонилась. Попрощался отец Иоанн со всеми и сказал: - Больше у меня сегодня здесь нет дел, - и уехал. Ну, мы, конечно, давай девушку расспрашивать, о чем с ней говорил наш дорогой батюшка. И она нам рассказала, что был у нее жених и что уже свадьбу назначили, но он увлекся другой, а ее бросил. Горевала она ужасно и решила себя жизни лишить - под поезд броситься. Долго не могла с силами собраться, чтобы это сделать. А в тот день, когда к нам прийти, она твердо решила с собой покончить. Но очень ей было тяжко, и она зашла напоследок к нам, чтобы от нас поехать на вокзал. А дорогой батюшка почувствовал ее горе, приехал и принялся бранить, что она на такой шаг решилась. Когда она пообещала не делать задуманного, он ей сказал: - Ты скоро выйдешь замуж за хорошего человека, и детки у вас будут. Веселая от нас ушла, радостная. А потом вскоре после этого действительно замуж вышла и хорошо жила со своим мужем, и дети у них были. Мой отец с большим предубеждением относился к отцу Иоанну Кронштадтскому. Его чудеса и необыкновенную популярность он объяснял гипнозом, темнотой окружавших его людей, кликушеством и т.п. Жили мы в Москве, отец занимался адвокатурой. Мне в то время минуло четыре года, я был единственным сыном и в честь отца был назван Сергеем. Любили меня мои родные безумно. По делам своим отец часто ездил в Петербург. Так и в тот день он туда поехал и по обычаю остановился у брата своего Константина. Брата и невестку он застал в волнении: заболела их младшая дочь Леночка. Болела она тяжко, и хотя ей стало лучше, они пригласили к себе на дом отца Иоанна отслужить молебен. С минуты на минуту ждали его приезда. Отец посмеялся над ними и уехал в суд, где разбиралось дело его клиента. Вернувшись в четыре часа, он увидел у дома сани и огромную толпу людей. Поняв, что приехал отец Иоанн, он с трудом пробился к входной двери и, войдя в дом, прошел в зал, где батюшка служил молебен. Отец стал в сторону и с любопытством наблюдал за знаменитым священником. Его очень удивило, что отец Иоанн, бегло прочитав поминание с именем болящей Елены, положенное перед ним, стал на колени и с большой горячностью стал молиться о каком-то неизвестном тяжко болящем младенце Сергии. Молился он о нем долго, потом благословил всех и уехал. - Он просто ненормальный, - возмущался мой отец после отъезда батюшки, - его пригласили молиться об Елене, а он весь молебен вымаливал какого-то неизвестного Сергия. - Но Леночка уже почти здорова, - робко возражала невестка, желая защитить уважаемого всей семьей священника. Ночью отец выехал в Москву. Прибыв домой, он был поражен царившим там беспорядком, а увидев измученное лицо моей матери, испугался: - Что у вас здесь случилось? - Дорогой мой, твой поезд не успел, вероятно, отойти от Москвы, как заболел Сережа. Начался жар, конвульсии и рвота. Я пригласила Петра Петровича, но он не мог понять, что с Сережей, и попросил созвать консилиум. Первым делом я хотела телеграфировать тебе, но не могла найти твоего адреса. А Сереже делалось все хуже и хуже. Три врача не отходили от него всю ночь и наконец признали его положение безнадежным. Никто в доме не спал. Что я пережила, лучше и не говорить. И вдруг вчера после четырех часов дня он начал дышать ровнее, жар спал, и он уснул. Потом стало еще лучше. Врачи ничего не могли понять, а я тем более. Сейчас у Сережи только слабость, он уже кушает и сейчас в кроватке играет со своим мишкой. Слушая мою мать, отец все ниже опускал голову: так вот за какого болящего младенца Сергия так горячо молился вчера отец Иоанн Кронштадтский! Этот случай был в свое время опубликован в печати. На юге России жил состоятельный еврей - торговец и вместе с тем раввин местной синагоги. Его жена заболела раком пищевода. Болезнь под конец сделала пищевод непроходимым не только для пищи, но и для воды. Местные врачи признали ее положение безнадежным, и она лежала крайне истощенная, в полном изнеможении. В страхе перед смертью женщина стала умолять мужа спасти ей жизнь. Видя глубокое горе еврея, знакомые ему по торговле русские верующие люди стали советовать: "Пошлите телеграмму к отцу Иоанну Сергиеву - он всем помогает". Раввин послушался и послал телеграмму и сколько-то денег. Скоро пришла телеграмма: "Молюсь. Будет здорова. Иоанн Сергиев". Когда еврей сообщил содержание телеграммы жене, то та взволновалась и стала упрекать мужа: "Ты же сам раввин. Неужели ты сам не мог помолиться? Обязательно надо обращаться к православному священнику?" Видя жену в таком состоянии, еврей растерялся и, чтобы успокоить жену, протянул ей стакан с водой. Женщина взяла его и, забыв, что она уже давно не могла пить, свободно выпила воду. Тут только оба заметили происшедшее чудо. Жена после этого почувствовала голод и попросила есть. К большому удивлению мужа, ела она тоже без всякого затруднения. Узнав о выздоровлении безнадежно больной, лечившие ее врачи были изумлены. Можно было бы предположить, что женщина была больна не раком, а истерическим спазмом пищевода. Однако при последнем, как утверждали врачи, никогда не теряется проходимость пищевода для воды, как это было у жены раввина. Скитался я тогда, - рассказывал отец Феодор, - как тать в нощи, не зная, где главу приклонить. Укрывался, правда, у добрых людей, но невмоготу уже стало вести такую жизнь, а тут услышал я, что недалеко от Питера на Финской земле сохраняется еще в полной силе наш древний православный русский Валаамский монастырь. Больно крепко захотелось мне уйти туда, поклониться угодникам Божиим Сергию и Герману да попросить совета у тамошних старцев. Уж очень духом пал, малодушествовать стал. Знал, конечно, что не снести мне головушки, если попадусь, да еще у самой границы: тут уж пощады не жди. Еще хорошо, если сразу убьют, а то замучают, запытают, поиздеваются перед смертью. А все-таки решился, пошел. Нужно было пробираться по болоту, а там за небольшой речушкой уже была чужая сторона. Ночь темная, дождь хлещет, а я иду да шепчу молитвы и батюшку Иоанна поминаю. По времени вижу, что давно пора бы дойти до речки, а ее и следа нет. Умаялся страшно, мокрехонький весь, а идти куда - не знаю, потерял направление. Забился я под какую-то елку и решил посидеть до утра, а там будь, что будет. Немного вздремнул и вдруг слышу: никак собака лает где-то. Открыл глаза - лай все ближе и ближе. Видно, учуяла меня - так и рвется. Понял я, что погибель моя пришла, упал на колени, тяжко сжалось сердце: умираю ведь без покаяния. Схватили меня и потащили куда-то. Ну, думаю, не жилец я на этом свете. Слышу, как один чекист говорит другому: - Видно, это тот шпион, которого ждали. Приволокли меня чекисты на свой пост, обыскали и в одном белье бросили в какой-то подвальчик. Над головой телефон трещит, обо мне, видно, сообщают. Через час машина загудела - начальство приехало. Открылась дверь, и входит чекист: маленького роста, глаза, как у хищного зверя горят, весь трясется от злобы. - Ну, поп, песенка твоя спета, выкладывай начисто, с каким заданием переходил границу и кто тебя послал? Молчу в ответ, все равно ведь не поверят, а только мысленно взываю к Господу, чтобы послал скорую кончину. Мое молчание окончательно взбесило чекиста, он выхватил револьвер и заорал: - Говори, а то убью. Я молчал. Рука с револьвером быстро приблизилась к моему лицу, щелкнул курок - осечка, еще раз - опять осечка. С проклятием ударил меня наотмашь. Пришел я в себя только в машине. Как узнал потом, везли меня тогда в Ленинградское ГПУ на расправу - уж больно важный преступник попался в руки. Ну вот, привезли меня, больного, израненного, и бросили в одиночку, а это, как вы сами догадываетесь, уже конец: оттуда выхода на свет Божий не было. Об одном только вопию: чтобы Господь без мучений принял душу мою. Забылся я сном, и видится мне батюшка Иоанн. Склонился он будто надо мной и ласково говорит: "Ты же хотел пострадать за Христа, вот Господь и посылает тебе по желанию твоему". Проснулся я, и легко мне стало: Господь надо мной, и батюшка меня не оставляет. Немного дней прошло, уж не упомню сколько, только ночью пришли за мной и повели на допрос. Тащат меня под руки: ослабел я совсем и от боли, и от голода, а я только в сердце моем кричу: - Батюшка Иоанн, ты при жизни не оставлял меня никогда, в час же смертный мой умоли Господа, да не убоюся принять от Него праведное воздаяние за грехи мои тяжкие. Привели меня в какую-то комнату и кинули на табурет. Окно с решеткой, а под ним стол, куча бумаг на нем, лампа горит под абажуром, почти совсем закрывая лицо следователя. Вижу только, что не стар годами. Наклонился, перелистывает и читает, видно, мое дело. Посидели мы так молча, а затем следователь, не поднимая головы и не глядя на меня, говорит: - Ну, старик, говори всю правду, не лги, все равно ведь дознаемся. Какая организация послала тебя? Я молчал. - Ты думаешь, что мы не сумеем тебя заставить заговорить. Не знаешь разве, куда попал? Перекрестился я и говорю: - Знаю, что не поверите, но только никто меня не посылал, а пробирался я на Валаам, пожить хотел в монастыре. Поднял тогда он свою голову и уставился на меня. Пристально так смотрит в глаза, а я на него, не могу оторваться, словно завороженный. И показалось мне, что и время как бы остановилось, и все окружающее будто в тумане, и мыслей никаких - только его глаза сверлят меня насквозь... Сколько так продолжалось, не упомню. Может, минуту, а может, и час... Собрал я все свои силушки и с великим трудом начал мысленно призывать Господа. Только вдруг опять слышу его голос: - Скажи, старик, бывал ли ты в таком-то году летом в селе Троицком. Меня так и обожгло. А нужно вам сказать, что скрывался я в то время, прихода давно уже не было, вот я тайком и ходил от деревни к деревне, от села к селу, все по добрым людям. Требы совершал, утешал, как умел, народ наш многострадальный и плакал вместе с ним о потерянном благочестии. Любили меня люди, охотно прятали и передавали друг другу, и Господь хранил до времени. Так-то я и попал в свое время в большое село Троицкое, около двух недель жил у добрых людей и собирался уходить в другое место, когда как-то поздно вечером застучали к моим хозяевам, а потом приходит ко мне на чердак, где я ночевал, мой хозяин и так смущенно говорит: - Батюшка, уж не знаю, право, как тебе и сказать. Дело-то не совсем обычное. Есть у нас заведующий школой, завзятый такой коммунист, безбожник. Сынишка у него единственный все болеет: нога у него не действует, уж больше года гноится. И по докторам возили, и в больнице лежал, а все ничего не помогает. Да бабушка, вишь, у него есть, покойной жены заведующего мать, женщина верующая, тихая, безропотная, все плачет, что Господь за грехи отца наказывает сына. И надумалось ей, пока отец-то в отъезде, просить тебя, батюшка, прийти помолиться о внуке. Уж не знаю, как и быть. Школа-то посреди села, тут и милиция рядом сельская, и сельсовет. Как бы чего недоброго не случилось. Больно и мне не хотелось идти, да вспомнил, что иерей же я и мой долг великий идти к страждущему по зову. Пошли мы с бабушкой, а та по дороге все плачет и расспрашивает, не сержусь ли на нее, ведь один внук остался, дочь недавно схоронила, а теперь вот туберкулез ноги у внука и доктора грозят отнять ногу. Несчастье-то какое!.. Пришли мы наконец в школу. Вижу, лежит паренек лет пятнадцати, лицо худющее, одни глаза лихорадочно горят. Нога забинтована, и запах такой нехороший от нее. И жалко стало мне его до слез. Вынул я епитрахиль, крест, маленькое Евангелие, а бабушка из сундука достала икону Царицы Небесной и Целителя Пантелеимона, и стал я молебствовать, со слезами вопия ко Господу об исцелении люто страждущего: сам-то болящий молчал, только временами застонет так жалостно, что за сердце хватает. Помолились мы, дал ему крест поцеловать - целует. Помазал ему голову елеем, благословил - и зашагали мы обратно домой. А рано утром тревога. Прибегают сказать, что ищет меня милиция. Кто-то донес. Хорошо, что изба моих хозяев была почти на краю села. Позже от людей уже узнал, что хозяев-то моих арестовали, и так горько мне было, что из-за меня, грешного, пострадали невинные люди. Доселе не могу забыть их, постоянно молюсь за них. Вспомнилось мне все это сразу, как спросил меня следователь, был ли я в Троицком. Господи, неужели еще придется невинных людей выдать. Не допусти этой страшной пытки! - Был, - отвечаю. - А не был ли ты в школе? - опять (как ножом резанул!) спрашивает следователь. Вижу, что скрыть нельзя, все ему известно. - Был и в школе, - отвечаю. - Что ж, и молился там? - Молился. - Сам ли ходил или звал кто тебя? - Горе звало великое, страдание человеческое безысходное. Вздрогнул я, когда рванулся он со стула и стал шагать взад-вперед по комнате, как зверь лютый, только огонь от папироски ходуном ходит в зубах. Вижу, что гнев-то закипает и вот-вот прорвется, а я от слабости и боли и страх как-то потерял. Знал, что жизни во мне на грош осталось. Походил он так и опять сел за стол. - А помнишь, как мальчонку-то мазал маслом? Ведь это я был. Совсем я потерялся от этих слов и только молился про себя. - Ну вот, старик, где встретились. Счастье твое, что ко мне ты попал и по голосу узнал я тебя. Получишь разрешение на выезд из города - и немедленно беги как можно дальше отсюда. Помни, второй раз я тебя уже не смогу спасти. - Вот какими непостижимыми путями Всемогущий Господь ведет человека ко благу, лишь бы он только не терял веры в Него, - закончил отец Феодор свой рассказ. |
|
|