"Тайна загробного мира (Свидетельства об умерших, о бессмертии души и о загробной жизни)" - читать интересную книгу автора (проф.А.Г.Знаменский)

РАССКАЗ ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА

Летом 1864 года прибыл к нам в село молодой человек, лет двадцати пяти и поселился в чистеньком домике. Этот господин сначала никуда не выходил, а недели через две я увидел его в церкви. Несмотря на молодые лета лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками и невольно говорили, что не без бурь и потрясений . прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь в углу, при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позднее всех, и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест. Вот что передал о себе этот молодой человек:

– Отец мой был мелкопоместный помещик в Я-ской губернии Д. уезда; принадлежала ему одна деревенька. Тихо, плавно текла моя жизнь и я был примерным ребенком. Но вот мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из среднеучебных светских заведений. Тяжело мне было привыкать к новой жизни; в заведении я уже не слышал более того теплого, истинно религиозного наставления, какое мне давали дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился, но эта молитва была нередко причиной насмешек моих товарищей. Все воспитанники этого заведения, без надзора родителей, были страшными кощунами, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Поддержки у меня не было и моя охота к молитве слабела с каждым днем, сначала потому, что я стыдился товарищей, а потом опущение молитвы обратилось уже мне в привычку; я пристал к моим товарищам, и молитва уже более никогда не приходила мне на ум. Беседы и разговоры наши были самые грязные, богопротивные. Насмешки над Священным Писанием, над богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа, -- вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого; потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго, остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу перед Богом; а между тем я продолжал делать то же, что и товарищи. Время шло; я перешел в последний класс и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над священными обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всей Божественной религии. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, безсмертне души, будущая загробная жизнь – все это я считал порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест, это орудие нашего спасения, я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него… Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, как я издевался, как смеялся над отправлением Божественной службы. Когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям. Святые иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Всегда перед принятием Св. Тайн я старался хоть чего-нибудь поесть и потом уже шел к причастию. Одним словом, в эту пору я был каким-то извергом, а не человекам.

Но вот наступило время выхода моего из заведения, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и много, много я увлек за собой чистых, невинных душ!..

В один год умерли от холеры мои добрые родители, и их теплая молитва перед престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего их сына. По получении известия о их смерти я отправился в село к ним на могилу. Странно: как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу сердца – желанию побывать на могиле – и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления. Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту…

Вот уже могила от меня шагах в десяти, вот уж я вижу и свежую насыпь, но..і вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я пришел в сознание уже в квартире, нанятой моим слугой у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта.

На другой день я встал, однако, совершенно здоровый и, как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мной сделался такой припадок. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу: но каково было мое удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера. Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и стал только приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Встав утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-нибудь недоброе и что я, должно быть, слишком грешен, коли Господь не до_: пускает меня до могилы родителей. Счастливее меня он был тогда: у него была вера в Промысл, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую станцию за доктором. Доктор обещал прибыть на другой день и в ожидании его я уснул часов в двенадцать ночи. Утром я проснулся рано, и – Боже мой! – страшно вспомнить: я не Мог пошевелиться, язык не повиновался; я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.

Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение… Сначала Доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом долго-долго иногда просиживал около меня, кусая губы, и однажды, после шестинедельного лечения, написал мне на бумаге: «Имея дело с мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна; ваша болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее; поэтому, не предвидя успеха от трудов моих, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков же был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развращенный ум. С каждым днем болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них несся смрадный запах, я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя.

Но вот однажды, только что я стал засыпать, вдруг чувствую в своей руке чужую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза и – Боже мой! – передо мной стояла моя мать. Я не мог вообразить, каким образом она очутилась передо мной… «Да ведь она умерла, – подумал я, – как же она явилась мне?». А между тем сердце билось во мне. Мать моя была вся в белом, и только в одном месте виднелось черное пятно; лицо ее было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. «Я твоя мать, – начала она. – Твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это черное пятно на моей душе – твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились перед престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поразив сверхъестественной болезнью, дабы ты признал над собой высшую силу, тобой отвергнутую, но ты не обратился. Потом Господь послал меня к тебе – это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, безсмертия души, – вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй же в отрицаемого тобой Бога. Вспомни твою мать, которая жизни не жалея старалась сделать из тебя истинного христианина!». .

С этими словами лицо ее более помрачилось, раздались в комнате рыдания ее и потрясли всю мою душу… «Еще раз заклинаю тебя, – продолжала мать, – обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить мое явление тебе расстройством твоего воображения, но знай, что твои объяснения ложны, и я своим духовным существом теперь предстою пред тобой: И в доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобою, – прими его, иначе погибнешь. Уверуй, и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!»: Так сказала мать и скрылась. Я опомнился и увидел в руке своей маленький крестик.

Все это до самой сокровенной глубины потрясло мою душу; совесть поднялась со всей силой, недавние убеждения рушились, и я в минуту, кажется, весь переродился, какое-то сладостное, непонятное чувство явилось в груди… В эту минуту вошел мой слуга, держа в руках икону с изображением Животворящего Креста. По его предложению я приложился к ней… Не могу без волнения вспоминать этой чудной минуты: я тут же почувствовал себя здоровым: члены стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпов остались одни только, пятна… Я встал и первым моим делом было помолиться перед образом, который принес слуга. После этого я пошел в церковь и там молился, и сколько было искренности в этой непритворной молитве! Тут же я отправился на дорогую могилу, целовал ее и плакал, и эти горячие слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына (Нижегородские Епархиальные Ведомости, 1865, № 24).

Приведем здесь прекрасный рассказ, взятый нами в сокращении из книги известного русско-галицкого прот. Иоанна Наумовича.

«Дед Онуфрий однажды рассказал своему внуку Николаю следующую историю про ясновидящую, дочь помещика того имения, где он жил.

– Богаты были наши помещики, – так начал он свой рассказ, – ужасно богаты, и деток им Бог послал тоже, но те у них как-то все не росли. Бывало, родится ребенок дюжий, здоровый, но как только вступит в пятый годок – вдруг скоропостижно умирает, точно косой его скосит. Так умерло у них десять детей, и все по пятому году. Сколько покойница барыня ни убивалась, сколько ни раздавала денег нищим, на церкви – ничто не помогало.

Умер десятый ребенок, и пять лет после того детей у них уже не было. Едет она, бывало, на кладбище, велит разобрать каменные могилки, открыть гробики, – плачет над ними, убивается – до обморока. Опротивели им уже всякие имения, да и подлинно: на что ж человеку все это, когда нет у него ни одного ребенка? Но вот раз приходит к ним в усадьбу старик нищий, седой совсем, старый-престарый. Барыня вышла к нему, подала серебряную монету, да и говорит: «Молись, дедушка, чтобы Господь нас помиловал». А дед-то ей в ответ: «Помилует вас Господь милосердый, помилует, только вы покайтесь, не обижайте народ, будьте к нему милостивы. Поезжайте-ка вы в Почаев, в лавру, говейте там три дня, потом исповедайтесь и причаститесь, да пусть монахи отслужат вам обедню заказную с акафистом Богородице, а вы всю ту службу чтоб оба стояли на коленях, а когда будут читать Евангелие, можете с колен подняться». Барыня послушалась, подала дедке еще такую же монету, и сама побежала к барину, – а нищий тем часом куда-то исчез.

О чем там они говорили, – неизвестно, но назавтра барин велел запрягать лошадей, и поехали они оба в По

чаев Молитвы ли чернецов, милость ли Божия, только после того года – великая радость у наших господ: послал им Бог снова дочку, и окрестили они ее Анной. В тот день, когда ее крестили, созвал барин своих управителей, писарей и всех присмотрщиков и сказал им так: «Смотрите, чтобы во всех моих имениях нигде следа не было ни палки, ни плети. Кто из вас посмеет ударить кого-нибудь из людей моих – лишится места! Кому сделано какое притеснение, обида – за все наградить; ничьей обиды и притеснения я не желаю».

И растет их девочка, растет,- не ребенок, а настоящий ангел: так хороша собой да прекрасна, что, кажется, весь свет исходи, другой такой нигде не сыщешь. Проходит уже пятый год, в котором все старшие их детки умерли, – господа от забот не знают покоя ни днем, ни ночью: все холят, да нежат ее, да берегут. На пятом же этом году везут они ее в Почаев, к тому старенькому монаху, что предсказал им Божие помилование. И читает монах над ней молитву и Евангелие, двенадцать других чернецов правят соборную обедню, – и обмывают ее родители Почаевской водой, и что кто ни укажет – молит ву ли какую читать, жертву ли куда принести, все то охотно делают.

Господь, точно, их помиловал: девочке пошел шестой годок, а она растет себе, красуется на радость родителям, что твой маков цвет, – такой красавицы, говорю тебе, ни до того, ни после у нас не видали. Но еще краше была ее душенька. Бывало, всякий день идет к обедне в церковь, стоит там степенно и со страхом, – как сейчас вижу ее перед собой, сердечную! – и молится горячо и с умилением; а по окончании божественной службы раздает нищим деньги и всем вдовам, больным, убогим, всем, кто не в силах сам работать и кормиться, велит приходить и присылать в усадьбу за мукой, за крупой, солониной и всяким добром. Зато у нас на посаде все про нее, про барышню Анну, только и говорили, как про настоящего ангела, хранителя и утешителя.

И выросла девица прекрасная, и со всех сторон стали наезжать к ней женихи: тот богат, этот еще богаче, один красавец, другой еще лучше; но никто не пришелся ей по сердцу. Она все лишь читает святые книги, все только молится, да творит добрые, милосердые дела.

Анне минуло восемнадцать лет, и была она всегда здорова и весела, точно молоденькая серночка в лесной чаще. Никто и не думал, чтоб ей на долю выпала не такая свадьба, о какой мечтали ее батюшка с матушкой. В самую Великую Пятницу, когда мы собирались к плащанице, стали в народе говорить, что барышня Анна разболелась. На другой день, коляска за коляской, скачут уж к нам в усадьбу доктора из Львова; пробыли у нас несколько дней, думали, гадали и разъехались, сказав, что такой болезни никто никогда и не видывал. Плакал народ на всем посаде из конца в конец, даже жидовство, и то молилось в своей «школе», и не было человека, кто бы горячо о ней не молился. А болезнь ее, точно, была особенная, невиданная. С утра говорит со всеми, ни на какую боль не жалуется, только лицом стала бледнее, да с тела спала, и так была слаба, что руки не могла поднять. А как двенадцать часов пробьет, с полудня значит, закроет глаза и лежит как мертвая, губами только шевелит, и все говорит, говорит, говорит!

И так чудно, милый мой, говорила такие все слова, что я сам никогда бы не поверил, ежели бы своими ушами не слышал. Говорила про души человеческие, куда они по смерти отходят, и рассказывала, что она их видит и с ними беседует. Всякого узнавала, и при том всякого такими словами наставляла, учила, что никто из бывших там не мог удержаться от слез. Хотя глаза у нее постоянно были закрыты, – перстами книгу читала, сказывала, сколько времени на часах, минута в минуту, когда часы прикладывали ей к сердцу, и про каждого из знакомых все знала, и где что на свете деется – угадывала. Старые господа оба заболели; при ней находилась только ее верная старшая горничная девушка, да другие слуги, а народ валил к ней смотреть, будто на какое диво. Но когда приходил человек, тяжко перед Богом грешный, например, жил обманом, кривдой людской, или безбожник какой, в Бога не верующий, или такой, что любил непотребные, гнилые слова говорить, или клясть, или такой, что худо в супружестве жил, дурной пример подавал детям, – то человек этот был еще на дворе, а она уже видела его духом и говорила: «Не пускайте ко мне этого человека (или эту женщину): это безбожный человек, как он войдет, со мной будут корчи».

Николай. И ты тоже был у нее, и видел ее, и слышал ее разговор?

Онуфрий. Разнеслась по всему околотку кругом молва, что с барышней Анной приключилась болезнь, да не простая: в сонном видении она все знает и дивные речи говорит. Повалил к ней народ валом, – идут и идут в усадьбу, точно на базар или в церковь к явленной иконе. Я сначала не поверил, – знаю ведь, народ наш зачастую сглупа болтает, да еще, как говорится, к былям всякие небылицы привирать любит; но потом и меня взяла охота побывать в усадьбе. Иду, но тут как раз повстречался мне ныне покойный батюшка, отец Андрей Левицкий, да и. спрашивает: был ли, мол, в усадьбе, видел ли барышню Анну?

– Сейчас вот собрался, – отвечаю. – Но не возьму я все хорошенько в толк, батюшка, что это народ к ней так повалил? Идут и едут без конца!

– Стоит идти и ехать, мой милый! Есть на что посмотреть, есть что и послушать. Такие дела незауряд дается видеть и слышать человеку.

– Что же это такое? – говорю. – Подлинно ли, батюшка, духовный отец, она святая?

– Поистине святая, потому что душа чистая и богобоязненная, – отвечает батюшка. – Ежели и был на ней

грех какой, то лишь самый обыкновенный, и она очистила его своими добрыми делами. Она, понимаешь ли ты, ясновидящая.

– А что такое ясновидящая? Я этого слова не понимаю.

– Издавна, сын мой, бывали люди добродетельные и чистые, перед Богом, которые получали от Бога такую благодать, что не только яснее видели здешнее, земное, но еще при жизни, в этом мире, возносились душой своею превыше земли и зрели дела загробного мира. Такая ясновидящая и есть Анна. Она, видишь ли, жила вся в Боге, в молитве, в добрых делах милосердия и сострадания, и она поистине была «не от мира сего». Потому что мир наш – мир злой, лукавый, нечистый, грешный. Она явилась здесь лишь на короткое время, чтобы показать другим, как жить праведно, богоугодно. Потому-то теперь наступает конец земной ее жизни, и отходит она в свое истинное, небесное отечество, к чистым и светлым духам, но пока еще отойдет, говорит нам о небесном, чтобы мы покаялись и начали совсем другую жизнь, коли хотим получить спасение.

– Вы были уж у ней, батюшка?

– Был, она велела позвать меня к себе, как только занемогла, с первого дня, и просила, чтоб я от нее не отходил. Я пробыл там четыре дня, но больше не мог выдержать ее разговора: кто ее ни слушал, все были не в силах удержаться от плача.

– Что ж она говорила?

– В первый день, как только впала она в этот сон свой, велела позвать барина с барыней и всех слуг, всю дворню, и сказала при мне, что умрет непременно, но чтобы никто о ней не плакал, потому что отходит она в такое место, где нет ни горя, ни скорбей; а жили бы все по-христиански, в молитвах, в любви, да в добрых и святых делах.

– Это ты, отец Андрей, – промолвила она. – Спасибо, что пришел проведать!

А потом к Тимофею служителю:

– Подойди поближе, Тимофеюшка, ты верный слуга мой, и друг, и брат мой милый! Не плачь, зачем плакать! Зачем все вы плачете? И ты, отец Андрей, плачешь?

Я не мог вымолвить слова, меня душили слёзы, безмерная печаль сжала всю душу мою! Выплакавшись вволю, я оправился и сказал:

– Как же об вас не плакать, когда вы так больны! Все мы вас так любим, барышня, госпожа наша милая! Душа невольно ноет и болит!

– Не называй меня ни госпожей, ни барышней, – говорит, – это земные слова. Там, куда я иду теперь, нет таких слов. Один Бог – Господин всего мира, а мы все – братья и сестры, и я, видишь, говорю тебе «ты».

– И она все так, – спрашиваю, – с закрытыми глазами говорила?

– Пока бывала в том сне, постоянно имела глаза закрытые, но видела всякого, кто к ней приходил, всех узнавала, всякому что-нибудь особенное говорила. Мы даже давали ей книги и запечатанные письма, и она перстами их читала, не глазами, а именно перстами, лучше сказать – духом своим, каким-то особым чутьем. Оттого-то люди в таком сне и зовутся ясновидящими, что они видят и сквозь переплет, что написано в книге, и сквозь каменные стены, что делается на дворе, и за тысячи верст, что где происходит на свете.

Николай. Как так? Стало быть, она знала будущее, что должно случиться?

Онуфрий. Нет, этого она не знала, будущего не предсказывала и ни о чем таком, что еще только должно случиться, кроме смерти своей, не говорила. Когда мы ее спрашивали насчет будущего, – кто сколько лет проживет, например, или что другое, она или молчала, или отвечала коротко: «Бог весть».

Николай. Я не понимаю, как могло быть, чтоб она видела на такую даль, за тысячи верст, где что на свете деется!

Онуфрий. Душа без тела, или, как говорится правильнее, вне тела, совсем иначе видит все и знает, чем как душа в теле, потому что земное тело грубое, тяжеловесное и держит душу как бы в темнице, в плену, в неволе.

Николай. Ну, а ее ж душа была разве не в теле?

Онуфрий. Такова была Божья воля, что, и не совсем еще отделившись от тела, могла она уже вознестись в другой мир.

Николай. Мне просто не верится почему-то, чтобы так могло быть на самом деле!

Онуфрий. Если мне не веришь, поверь святому апостолу Павлу. Он тоже рассказывает, что знал двух подобных людей, одного – «восхищена бывша даже до третьяго небесе», другого – «восхищена бывша в рай и слышавша неизреченные глаголы». Значит, уже во времена апостола Павла в числе обратившихся ко Христу людей было двое таких, что еще при жизни вознеслись духом, один до третьего неба, а другой – гораздо выше, в самый рай, и этот другой слышал там какие-то слова, которых человек и сказать не может, и не в силах.

Николай. Чудеса ты мне говоришь, дедушка! Но продолжай, что еще рассказывал тебе покойный отец Андрей?

Онуфрий. Передам тебе лишь вкратце, потому что рассказывать все отняло бы слишком много времени. Говорил он мне еще, что Анна три дня рассказывала про ад. Явился ей в первый же день болезни, дух, Ангел-путеводитель, который водил ее по тем бедственным местам, что мы называем адом. Рассказывала про тьму и страшные муки, в которых пребывают великие грешники, те, что при жизни здесь, на земле, противились Богу и Его заповедям, но подолгу смотреть на это она не могла, только все повторяла: «Люди, люди, братья! Почитайте образ Божий – душу свою, любите Бога и ближнего, хвалите Бога и крепко держите Его заповеди, чтобы не прийти в это несчастное место! Всякий, кто попадет сюда – будет безмерно и безконечно жалеть о своем неразумии, потому что здесь грешник проклинает час, когда родился; но паче всех мучаются те, что других доводили до греха, наставляли на зло». Когда говорила про те муки, слезы текли у нее из глаз, а люди, слушая ее, плакали, и много было таких, что искренно каялись.

Николай. Однако же, все это она говорила во сне?

Онуфрий. Да, во сне. Когда сильно уставала и не могла более выносить того, что видела, сейчас приказывала себя будить.

Николай. Как же будить-то?

Онуфрий. Ты верно думаешь – так будить, как будят спящего? Вовсе не так, потому что можно было шевелить ее, даже сильно уколоть чем-нибудь острым, – она ничего не чувствовала. Чтобы пробудиться, она приказывала приложить стекло себе к сердцу, и после того только открывала глаза и была такая измученная, усталая, что не могла промолвить слова. Когда расспрашивали ее про то, о чем она во сне говорила, она ничего не помнила.

Николай. А про жизнь на небесах тоже говорила?

Онуфрий. Про это я и хочу теперь рассказать тебе как очевидец, потому что я был у нее уже на четвертый день, вместе с отцом Андреем Левицким. Когда мы вошли, она уже лежала во сне с закрытыми глазами, но она сейчас обоих нас узнала и проговорила шепотом наши имена. Мы подошли к ней; она лежала на спине со скрещенными руками – как есть покойница, только чуть-чуть заметно дышала! Потом вдруг заговорила:

– Ах вижу свет, прекрасный свет! О, как тут сладко, как любо! Слышу вдали тихие звуки, – ах, какое дивное пение! Но это не земное пение, не земных голосов, – это такое пение, что и сказать вам не могу, потому что в языке человеческом для этого нет слов!

Вид ее совсем изменился: грудь тихо воздымалась, на лице было написано великое счастье, блаженство. Отец Андрей стал ее расспрашивать:

– А есть теперь при тебе твой путеводитель, Анна.

– Есть, но он уже не такой грустный, как в те дни, когда мы носились по местам темным, среди темных и несчастных духов. Ах, какой он нынче прекрасный, какой ясный! Не могу наглядеться на красоту его, не могу надышаться и насытиться той любовью, что разлита по всему этому небесному воздуху и наполняет собой все!

– А зришь ли, Анна, каких-нибудь блаженных духов?

– Вижу, и сама уже нахожусь между ними.

– _ Видишь ли кого из знакомых? Вижу много знакомых.

– А кого видишь ближе всех?

– Старую бабушку Семеновну из нашего посада, которую мы недавно хоронили, которую никто не хотел проводить по-христиански до могилы, потому что бедна была, не на что было угощенье справить, водки купить, – о, какая мерзость! – она говорит со мной. Она здесь не старая, а прекрасная, дивно прекрасная, преображенная.

– А как ты ее узнала?

– Души здесь все между собой знакомы, потому что видят всё ясно.

– Что ж она тебе говорит?

– Благодарит за то, что я ей рубашку сшила и тело ее проводила до могилы.

– Разве такое доброе дело – проводить покойника до могилы?

– Да, это означает любовь, а любовь выше всего. Примолкла немного, как будто от усталости, потом

опять сильнее начала дышать, и снова заговорила.

– Люди, братья мои! Сколько между вами таких грешников, что не думают никогда о загробной жизни, не ходят в церковь из лености, не молятся, предаются недобрым мыслям, творят злые дела, ни о чем не заботятся кроме тела! А что такое тело наше? Ничтожная оболочка, подобная той, что сбрасывает с себя крылатое насекомое, улетая на вольный воздух. О, как бы мне хотелось рассказать вам все, что здесь вижу, но не могу!

– Почему не можешь, Анна? – спросил отец Андрей. – Расскажи нам все, расскажи! Мы хотим знать, что там будет.

– Невозможно рассказать. У вас на земле нет для того слов, а у меня в груди – силы. Ежели бы всякая капля моей крови превратилась в тысячу языков, да всяким из тех языков я могла бы говорить так, как умел говорить свт. Иоанн Златоуст, поймите, – я все-таки не в силах была бы высказать и одной стотысячной доли того счастья и той красоты, какие здесь вижу. О, просите братьев ваших, соседей, друзей, молите их, увещевайте, – пусть оставят грешную жизнь, пусть каются и начнут вновь жить честно, по-христиански: тогда все будут счастливы, блаженны.

– И в чем же заключается это счастье, Анна? Что составляет это блаженство?

– Любовь, любовь! Святая любовь, что царствует здесь между всеми блаженными духами!

– А еще что?

– Красота и величие, безконечная глубина, и высота, и широта дел Божиих! Это звездное небо вы стараетесь изучать на земле – вычисляете, догадываетесь, и все-таки мало знаете о нем, а здесь все видно и все ясно. А как безконечны эти светила и красота и величие их, так безконечно блаженство – видеть и познавать дела Божий и прославлять Бога!

– А духи могут возноситься к этим светилам, куда ни пожелают?

– Могут, куда ни задумают и ни пожелают, но лишь на такую высоту, какая им по силе: есть и такая красота, которую не может вынести и дух чистый, доколе еще совершеннее не очистится, еще более не приблизится к Богу.

– А ты далеко ль видишь?

– Нет, теперь еще недалеко, потому что я еще не совсем свободна от тела. Оно еще влечет меня к вашей земле. Завтра тело мое еще более ослабеет, и проводник мой поведет меня выше. О, как я жажду видеть все чудеса красоты, которые теперь вынести была бы не в силах!

– Как это ты была бы не в силах вынести?

– Да так, подобно червяку, привыкшему с рожденья рыться в земле. Земной червяк не в силах переносить свет солнечный, и когда выбросят его на солнце, он вьется, коробится и погибает: так и душа, рожденная на земле, не может сразу вынести действия высших небесных красот и блаженства

– А там все равны между собой?

– Все равны любовью, но не все равны совершенством. И там есть степени совершенства и степени блаженства.

– Кто ж там выше всех поставлен?

– И в том небе, где я теперь, я вижу некоторых духов в венцах. Они тут более всех прочих блистают. Проводник мой говорит: «Это учители и просветители народов!». Их наибольшая перед Богом заслуга, им тут наивысшая и честь. На то учители, чтобы всем умом и всем сердцем учили познавать истину и правду, в церкви ли или в школе, словом или писанием – распространяя свет Божий и любовь к Богу и ближнему между людьми и народами. Но горе тому учителю и тому духовному пастырю, который напрасно лишь занимает свое место, или дурно учит, дурной пример подает собою другим! Такие сюда не придут! Когда она это сказала, я вспомнил нашего покойного учителя Леоновича и спрашиваю:

– Анна, скажи мне, не видишь ли ты там моего учителя Леоновича?

– Нет, не вижу.

– Отчего?

– Оттого, что он выше, гораздо выше, – мой проводник это говорит. Но его можно вызвать сюда

– Каким это образом?!

– Духи с высших небес могут приходить на низшие ступени, только низшим на высшие нельзя

– И ты вызовешь его, Анна?

– Проводник мой вызовет. Три минуты времени на это надобно.

Отец Левицкий посмотрел на часы, и когда прошло ровнехонько три минуты, она сказала:

– Вижу его, – прекрасный, увенчанный! Все здешние духи воздают ему честь, славят его песнями. Ах, как все это дивно, как прекрасно. – не могу и сказать вам! О, если бы я могла хоть отчасти описать вам то, что здесь вижу! Но это невозможно, это не для вас, земных!

– А к нам. в этот мир, не сходят ли иногда духи из другого мира?

– Сходят и являются иным в сновидении, кто заслуживает это, присутствуют при богослужении за их души, хоть они и не имеют нужды в наших молитвах, но радуются нашей любви. О, иду дальше, возношусь выше и выше, и все сильнее и яснее чувствую здешнее неизреченное счастье, блаженство! Разбудите меня, потому что я не в силах долее его выдерживать.

Отец Левицкий приложил ей стеклянный стакан к груди, она проснулась и открыла глаза. Когда мы стали рассказывать ей, что она говорила, – она ничего не помнила и не могла повторить, потому что душа ее, вступив об ратно в тело, видела уже только земной мир – комнату, постель и людей, ее окружавших.

Сильно была утомлена и слаба, но, когда предлагали пищу – ничего не принимала, чем она и жила – непонятно. Но я, сынок; никогда бы и не закончил, ежели бы все стал рассказывать. Потому скажу тебе только, что барышня Анна после того еще три дня говорила о небе, и все выше и выше возносилась, – видела святых, и про них рассказывала, и нас наставляла почитать их память и учению их следовать, чтобы достигнуть вечного спасения и небесной жизни. О, кто в силах рассказать, что мы слышали! От ее слов самый закостенелый и жестокосердый грешник не мог не плакать, как дитя, и много людей обратились на правый путь, – пьяницы перестали пить, насильники и обманщики ближнего и всякие грешники каялись.

Четвертого дня к вечеру больная сказала, что ровно в семь часов и пять минут душа ее совсем отрешится от тела, и велела себя разбудить. Когда проснулась, подозвала к самой постели отца Андрея Левицкого и поцеловала у него руку, поцеловала потом верную свою подругу и неотступную сиделку в болезни – старшую горничную девушку Марью; велела обнять и поцеловать за нее отца и матушку, утешить их и попросить, чтобы не плакали; но они лежали оба больные без памяти, и врачи никого к ним не допускали; попрощалась со всеми, велела созвать всех дворовых людей, благодарила их за услуги и всякого благословила. Тут поднялся плач безмерный: все рыдали, у меня у самого слезы лились в три ручья, потому что никогда такой кончины я не видел. Когда часы показывали семь и пять минут, больная глубоко вздохнула, и душа ее оставила прекрасное земное ее тело. Никогда не видел я такого прекрасного, ангельского лица, никогда не замечал у покойника такой светлой и радостной улыбки, как у нашей барышни Анны, когда одели ее в белое платье, гроб и всю ее усыпали цветами…

На похоронах Анны премножество было народу со всех сел, и множество господ понаехало издалека, и все плакали, потому что все лишились в ней земного ангела («Четыре путеводителя доброй жизни»).

Один священнослужитель на шестнадцатом году брачной своей жизни лишился супруги умной и благочестивой. Разлука с нею поразила его сильно. Глубокая скорбь и невыразимая тоска овладели им. Он впал в уныние и пошел было путем опасным, сдружившись с вином.

– Не знаю, – говорил сам вдовый священник, – долго ли я шел бы этим губительным путем и куда бы пришел, если бы не остановила покойная моя жена. Она явилась в сонном видении и, принимая искреннее участие в моем положении, сказала мне: «Друг мой! Что с тобою? Ты избрал опасный путь, на котором уронишь себя во мнении людей, а главное – можешь лишиться благословения Божия, которое доныне почивало на нашем доме. Ты в таком сане, в котором малое пятно представляется великим; ты на таком месте, откуда видят тебя со всех сторон; у тебя шесть неоперившихся птенцов, для которых ты должен быть теперь отцом и матерью. Ужели ты перестал дорожить своим саном, своими заслугами и тем почетом, которым пользовался от всех? Ужели твоя честь, жизнь, заслуги нужны были только для одной твоей жены? Подумай, друг мой, об этом, прошу тебя и умоляю, рассуди здраво и поспеши сойти с этого пути, на который ты, к великой моей горести, так необдуманно стал. Ты грустишь о разлуке со мною, но, как видишь, союз наш не прерван; мы и теперь можем иметь духовное общение друг с другом, а в жизни загробной можем навеки соединиться, если ты будешь того достоин. Ты жалуешься на пустоту в сердце твоем: наполняй эту пустоту любовью к Богу, к детям и братьям твоим, питай душу хлебом ангельским, как любил ты называть слово Божие, и любил им питать себя и семейство свое, молись Богу за меня и за себя и за детей наших и за души, тебе вверенные». Этот голос любимой супруги моей глубоко проник в душу мою и благотворно подействовал на меня. Я принял его, как голос Ангела хранителя моего, как голос Самого Бога, вразумляющего меня, и решился всеми силами противостать искушению и благодарение Богу, -при Его помощи, преодолел искушения и твердой ногой стал на путь правый («Странник», 1865, июль).