"Начало великих свершений" - читать интересную книгу автора (Орлов Борис)

Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941.

В предместьях Лондона нам оказывают первое сопротивление, заслуживающее этого названия. Какие-то отчаянные гайлендеры в своих килтах-хаки, успевают сжечь два Т-40 и даже подбить один "тринадцатый". Противотанковое ружье "Бойс", над которым мы хихикали еще во Франции, оказывается жуткой штуковиной в руках храбрых и умелых людей. Эти проходимцы лупят из своих полудюймовых пукалок по гусеницам и смотровым стеклопакетам. А их артиллерия оказывается так здорово замаскированной, что мы нащупываем их чертовы гаубицы только тогда, когда горит уже пятый танк! Впрочем, Моспанов и Владимиров, командир дивизиона реактивной артиллерии, вообще их не нашли.

Батальон Рубашевского обошел сопротивляющихся с левого фланга, и теперь его танки рванулись шотландцам в тыл, а их неглубокие окопчики простреливаются фланговым огнем из пулеметов легких "сороковок" и тринадцатых "Корниловых".

Сенявин докладывает, что с артиллерией гайлендеров кончено. Сейчас его "коробочки" резвятся в тылу шотландцев с непосредственностью юных носорогов…

В общем, противнику пришел конец. Я вижу, как стрелки Одинцова короткими перебежками двигаются вперед. Танки Савчука и Бремера медленно ползут чуть позади, периодически посылая одиночный снаряд, а чаще – просто пулеметную очередь туда, откуда шотландцы еще пытаются вести огонь. Сейчас мы с ними покончим…

Пресвятая Дева, что это такое? Я сбиваю шлемофон на затылок, чтобы лучше слышать. Так и есть: уши меня не обманывают. Это гнусаво воют волынки. Ох, что-то будет…

Тот, кто ведет гайлендеров в последнюю атаку – очень храбрый человек. Но очень глупый. Прошли те золотые времена, когда можно было идти вот так – в рост, не пригибаясь. Среди цепи пехотинцев – одиночные танки. Как же их? А, "Крусейдеры"… А впереди – маленький вездеход, на котором стоит кто-то и сидит волынщик. Ну, ладно, полюбовались – и хватит!

– Я – Утес! Слушай мою команду: "семеркам" снаряды не тратить. "Коробки" выбить, а психа в машине – живым, если можно. Давай!

Цепь наших танков точно взрывается, опоясавшись огнем орудийных выстрелов и бледными вспышками пулеметных очередей. Гайлендеры гибнут, как солома в огне. Мы идем вперед, мотострелки Одинцова, движутся позади, прикрываясь нашей броней. Бойцы нам еще понадобятся…

Колыбанов наживляет одну из британских машин. Над резко остановившимся танком встает белое пламя, из люков лезут танкисты. Один из них горит, и меня передергивает от этого зрелища. Я слишком хорошо знаю, что он испытывает. Аккуратно повожу пулеметным стволом. Прости, парень, но это единственное, что я могу для тебя сделать…

Похоже, гайлендеры наконец поняли всю бессмысленность своей атаки, и залегли. Поздно, дурачки, поздно! Бой кончился – началось избиение! Танки Бремера устремляются вперед, и те, кто избежал пули или осколка находят свою смерть под гусеницами. Уцелевают только те, кто сохранил достаточно здравого смысла, чтобы встать и поднять руки.

– Соколов! Мы тут генерала взяли, – звучит в ушах жизнерадостный голос Одинцова. – Поговорить с ним не хочешь?

– Хочу! Я уже у Вас, – и в ТПУ – Развернулись и полный!

Минут через десять мы тормозим у штабной машины мотострелковой бригады. Рядом притулился тот самый английский вездеход с пробитыми колесами и издырявленным капотом. Возле машины под конвоем мотострелков стоят двое: морщинистый человек в черном берете, почему-то с двумя кокардами и пожилой толстячок с волынкой на плече. Я вылезаю из танка и, откинув шлемофон на спину, подхожу к пленным. Одинцов поворачивается ко мне навстречу:

– Вот, – он машет рукой, – генерал-майор Бернард Монтгомери.

Услышав свою фамилию, морщинистый вытягивается и козыряет. Будем вежливы. Козыряю в ответ:

– Полковник Соколов. Генерал, я хочу, что бы вы изложили нам все известные вам сведения об обороне Лондона. У нас мало времени, поэтому приступайте.

Монтгомери молчит с видом гордым и неприступным. Ну, так… Он смел, потому что сам шел (вернее, ехал, но это дела не меняет) впереди своих людей. Пугать его смертью бессмысленно, на серьезную и вдумчивую беседу у нас нет ни времени, ни возможностей. Да, честно говоря, и желания ломать ему пальцы пассатижами тоже нет. Вывод: нужно придумать что-то такое, что заставит его говорить… думай… есть!

– Генерал я уважаю вашу смелость, но посмотрите туда, – я показываю ему на группу пленных, стоящих в окружении мотострелков. – Если вы не заговорите, я отдам приказ своим танкистам и ваших людей, оставшихся в живых передавят гусеницами. Снаряды и патроны у нас считанные, они нам еще пригодятся, а вот топлива – на двести пятьдесят – триста километров. Километром больше, километром меньше – роли не играет. Так что, – я демонстративно смотрю на часы, – времени на размышление у вас – минута.

Он молчит. Секундная стрелка бежит по циферблату, а я думаю: "Если мы передавим всех пленных, а он будет молчать – чем тогда его пугать?"

Минута истекла. Я отдаю команду и три ближайших танка погромыхивая двигателями начинают движение.

– Ну же, генерал! Учтите: их смерть будет на вашей совести…

Он бледен как простыня.

– Как вы можете, полковник? Ведь вы же офицер, человек, в конце концов…

– Как офицер я обязан в первую очередь заботиться о жизни своих подчиненных. А как человек… Ваша пресса утверждает, что я – "грязный наци, чудовище в человеческом обличье". Чего же вы ждете от меня в таком случае? Ну!

Он ломается. Одинцов достает карту и Монтгомери указывает узлы сопротивления, расположение частей армии, ополчения и морской пехоты. Через пятнадцать минут он произносит мертвым голосом:

– Это все. Клянусь честью офицера, это все. Я больше ничего не знаю.

Мы переглядываемся с Одинцовым. Я верю британцу и чуть киваю. Он согласно опускает глаза.

– Мы верим вам, генерал. Идите к своим людям.

Эх, сейчас бы отправить вперед разведбат. Но разведчиков с их техникой и тяжелым оружием забрал с собой Родимцев. Одинцов пытается связаться с Моспановым с тем, чтобы его штурмовики проверили данные Монтгомери. Тот обещает, но на его обещание нельзя положиться. Не потому, что он лжив по натуре, а потому, что над Лондоном сейчас сумасшедший дом! Одновременно его атакуют наша авиация, немцы и итальянцы, и, как это зачастую бывает, все не до конца согласовали между собой свои действия. Выходя на авиационные частоты, я уже раз десять слышал вопли типа: "Союзник, твою мать! Оставь мой хвост в покое!" на русском и немецком языках. Надо думать, что итальянцы тоже орали, только я итальянского не понимаю. Обычно такая просьба заканчивается извинениями, но я готов прозакладывать годовое жалование, что раза два или три эта просьба переходила в истошный предсмертный крик… Так что надежды на авиаторов мало: по разведанным или обнаруженным целям они еще могут врезать, а вот разведать самим – это им сейчас не по силам.

С мотострелками мы быстро приходим к соглашению. Две роты на БТРах и сводная рота из батальона Рубашевского уходят вперед в качестве разведки. Через тридцать минут начинаем движение и мы все теми же двумя колоннами…

…Плохо танкам в городе. Бронированным мамонтам современной войны нужно вольное поле, где можно разгуляться во всю богатырскую мощь, где можно показать свою силу и удаль. А в городе тесно, развернуться негде и подлый враг так и норовит напасть на стального великана с тыла, исподтишка. Плохо танкам в городе…

Уже шестой час мы пробиваемся на соединение с десантниками Родимцева. Лондон стал похож на вулканический кратер. Полыхают дома, рушатся стены, летят снаряды, эрэсы, бомбы… Танки по два, по три рыщут, как волки, по улицам города. Вернее: по бывшим улицам бывшего города… При каждом таком маленьком танковом отряде идет человек десять-пятнадцать мотострелков. Только тяжелые танки сбились в кучу и пока не атакуют. Их мы с Одинцовым бережем как наш главный резерв. В самый тяжелый момент мы пошлем их в бой. А, вот, кажется, он и наступил: Бремер отчаянно просит помощи. Он попал под сосредоточенный огонь зенитных орудий, расположенных в каких-то циклопических зданиях. Ну, пошли…

– Я – Утес! Скала-3 – за мной!

Савчук отзывается, и мы мощной колонной устремляемся вперед. Следом за нами и, частично, у нас на броне, в бой идет последний резервный батальон Одинцова. Минуты пролетают пулями. Вон и Бремер: он, похоже, здорово влип. Стоят, чадя, с десяток танков, остальные бешено молотят куда-то в направлении здоровенных домов.

– Бремер! Кончай палить в белый свет! Указывай цели – "семерки" разберутся.

Танк Бремера подъезжает к моему и, приняв от него цели, ЛК-7 начинают повзводно расправляться с этими зданиями, идентифицированными как Адмиралтейство. Высунувшись по пояс, я наблюдаю в бинокль за работой "семерок", но вдруг получаю здоровенный удар в плечо, от которого чуть не вылетаю из люка. В ту же секунду пуля звонко ударяет в откинутую крышку, прямо в то место, где только что была моя грудь. И, почти одновременно с этим – заливистая очередь из ЛП-30[5]. Оборачиваюсь взглянуть на спасителя. Передо мной на броне унтер мотострелков.

– Спасибо, унтер-офицер. Я твой должник. Как это ты угадал, что пуля прилетит.

Он слегка пожимает плечами:

– Бликнуло у него.

– Что, прости?

– Там, господин полковник, снайпер сидел, – он говорит чуть хрипловатым голосом с заметным малороссийским акцентом, – так у него солнце на прицеле бликнуло.

– Ну, ты прям Соколиный Глаз!

– Нет, господин полковник, Нати Бампо – англичанин был, а я – русский! – говорит он горячо.

Что это я его, обидел, что ли? Просто пошутил…

– И все-таки молодец! С такого расстояния заметить солнечный блик, да еще сообразить, что это – снайпер…

Он чуть усмехается:

– Опыт имеется, господин полковник. Бывало… – он внезапно сбивается и мнется.

Ах, вон в чем дело! На руке у него я замечаю татуировку: православный крест и цифры. Понятно: в монастыре каялся. Ясно, что "бывало" – он, должно быть, не раз видел, как также бликует прицел у инока на колокольне…

"Семерки" разносят Адмиралтейство в клочья. Краем глаза я вижу, как один из ЛК-7, отвернув назад орудие, разогнавшись, бьет в угол здания. Отходит и повторяет свой маневр. На четвертый раз стена заваливается и едва не половина здания с грохотом обрушивается. Ну, тут бой и без меня идет, а с унтером поговорить еще минут пять есть:

– Это за что? – я показываю на его руку. – Без обиды, соратник – ясно, что грех ты уже свой отмолил.

– Да по молодости да дурости, – вздыхает унтер. – Мне тринадцать всего и было, когда понесло меня в националисты украинские. В гимназии и вступил. В 25-ом, – снова вздох, – умудрился даже повоевать…

Я протягиваю ему портсигар, он закуривает и, выпустив струю дыма, продолжает:

– В 28-ом тоже, отметился. – Он машет рукой. – В общем, в 30-ом мне семь лет и влепили. Но я честно работал. На Беломоре: Повенчанская лестница – слыхали?

Я киваю головой. Кто ж не слыхал?

– Ну, это дело прошлое, соратник. Как звать? Буду у Одинцова тебе "Георгия" просить.

Он расцветает. Потом, встав на моторном отделении, вытягивается и четко рапортует:

– Унтер-офицер Бандера, Степан. Второй взвод первой роты третьего батальона.

Я записываю это себе на память. Хотя и так не забуду. Таких, как этот Степан Бандера, надо отмечать. Побольше бы таких русских патриотов – война б быстрее окончилась!