Горелый

Никита отходил от поездки на Север так долго, что бабушка забеспокоилась. Она даже ходить старалась на цыпочках, не запрещала курить на чердаке, махнула рукой на свет, что горел у него часто до самого утра, не замечала, что еда оставалась почти нетронутой. Маргарита Александровна терпеливо выжидала, когда пройдет хандра у мальчика и все встанет на свои места.

Никита был благодарен бабушке за понимание и терпеливость, за что и любил ее больше всех. Первое время он не находил места от чувства вины. Перебирая в памяти прошедшие события, он вновь и вновь возвращался к тому месту на берегу Ауспии, где расстался с Жениной группой. Никите казалось, что именно это событие и стало решающим для всего, что случилось после.

Разглядывая в очередной раз отцовскую рабочую карту, Никита обратил внимание на цифры, стоявшие в кружках рядом с населенными пунктами и вершинами гор. Теперь, совершив вторую экспедицию, он понял, что Денежкин был обозначен цифрой один, а Ушма — цифрой два! И самым странным было то, что Мань-Пупыг-Нер стоял под цифрой три.

“Интересно, что бы это значило, — думал он, — значит, я там должен быть, но из-за Лериной болезни не оказался? Или это моя будущая поездка? Но ведь я только что был совсем рядом! Тогда что же меня ожидает!”

Ощущение, что рядом с ним всегда кто-то присутствует, для Никиты стало привычным. Это началось с тех пор, когда он писал картину, или даже чуть раньше, когда что-то вот здесь на чердаке заставило его взять отцовские краски.

Неизвестно, сколько бы еще Никита мучился вопросами, если бы однажды ближе к вечеру не появился гость — Сосновский. Никита насторожился и тут же угадал цель визита. У него перехватило горло. Никита закрутил головой и замахал руками.

— Нет, нет, нет, Виталий Павлович, нет! — и бросился к себе на чердак.

— Как ты догадался? — получасом позже, сидя за чаем, спросил Сосновский успокоившегося Никиту.

— А что тут догадываться, если... — Никита осекся и отвел глаза от гостя.

— Договаривай, дорогой, здесь все свои, — Виталий Павлович встал и заходил по кухне. Маргарита Александровна, оглядев мужчин, быстренько собралась и вышла во двор. Никита еще с минуту помолчал, но потом повернулся к Сосновскому и рассказал про ночной случай на Ауспии, умолчав лишь про силуэт женщины.

— Ну и что? Это эмоции, Никита, эмоции художника, — он наклонился к Гердову и долго смотрел ему в глаза. — Может, между вами что-то произошло, а? — неожиданно повернул он разговор.

— Да вы что?! — Никита махнул рукой и отвернулся от гостя.

— Не обижайся, мне же причины надо выяснить, — Сосновский опять заходил по кухне. — Это место такое странное. В пятьдесят девятом группа Дятлова там погибла — студенты Уральского политехнического института. Сейчас вот наши пропали. Родители проходу не дают, сокурсники...

— Вы когда выезжаете на поиск? — неожиданно спросил Никита.

Сосновский посмотрел на часы:

— Через два с половиной часа, а что?

— Возьмите меня с собой.

Никита впервые летел на вертолете. С земли, когда смотришь на пролетающие над головой винтокрылые машины, кажется, что они летят легко и плавно. Уютно рокочут и очень мягко и лениво садятся. На самом деле не так. Здесь жутко трясло, а шум стоял такой, что не только говорить, но и думать было невозможно. В салоне оказалось человек двенадцать. Мужчины все были угрюмы, и никто не смотрел в иллюминаторы. А Никите страшно хотелось посмотреть, что там внизу. Он изогнулся и, не обращая внимания на удивленные взгляды соседей, выглянул в круглое окно. Он сразу узнал четкий квадрат Вижайской зоны с вышками по углам и длинными, в ряд поставленными бараками, а вокруг хаотично разбросанные черные домики, изгороди, излучина реки с лодками на берегу. Потом потянулась тайга с прямоугольниками вырубов, петляющей дорогой, которая вскоре выровнялась и как по линейке стрельнула к горизонту.

У Никиты участилось дыхание. Вот на этой дороге он пережил самые страшные в своей жизни часы. Здесь он впервые прощался с жизнью. Здесь судьба со всей силы хлестнула по его мужскому самолюбию, а потом поставила на ноги и дала шанс!..

Похороны Анатолия Гомана, по сути, организовала и провела Валерия. Она буквально заставила руководство, насколько было возможно в подобных условиях, сделать все по христианскому обряду. Настояла, чтобы его обмыли и одели в чистое, изготовили крест из лиственницы по ее эскизу, выбрала место для могилки, написала портрет Анатолия. Только после всего этого они отправились на поиски Горелого, который смог бы увезти их по реке до Вижая.

Справа, извиваясь гигантской змеей, заблестела Ушминка. Сверху она казалась кроткой и покорной среди мохнатой тайги, а тогда... Никита прикрыл глаза и тотчас услышал с глуховатым стариковским покашливанием: “Ну, я Горелый...”

— Мне бы поговорить, — робко проговорил Никита, когда из толпы пожилых зэков, что играли в карты, сидя в углу барака на нарах, отделился невысокий коренастый человек лет шестидесяти.

— Ну?

— Так, это, может, отойдем? — Никите было неудобно говорить в присутствии посторонних.

— Баклань, все свои, — невозмутимо произнес Горелый.

— Нас бы как-то до Вижая... подбросить, — только теперь Никита почему-то засомневался, что этот пожилой крепыш согласится везти их почти за сотню километров. Зэки бросили игру и молча наблюдали за переговорами своего вольного приятеля и какого-то фраерка-туриста.

— А на кону что?

Никита быстренько в уме пересчитал, сколько денег у них с Лерой осталось помимо проездных, и довольно уверенно, как купец, ответил:

— Сто рублей.

— Не по-нял? — наклонив голову, раздельно и жестко проговорил Горелый.

— Ну, сто двадцать, больше мы не можем.

Горелый повернулся к своим корешам, и те как по команде хрипло загоготали. Никита, присмотревшись, понял причину хохота. Посередине нар высилась гора мятых бумажных денег. Там были тысячи и тысячи рублей.

— У нас еще спирт есть, — робко предложил Никита.

— Сколько? — заинтересовался Горелый.

— Фляжка, семьсот грамм чистого медицинского, девяносто шесть градусов.

Горелый с полминуты раздумывал, потом коротко боднул головой, дескать, покажи товар. Никита суетливо снял с пояса тяжелую фляжку, открутил колпачок и налил в него до краев прозрачной жидкости. Зэки-старики замерли, вытянув тонкие шеи. А когда Горелый взял в руку маленькую емкость и накрыл ее своим ртом, после чего резко запрокинул назад голову, у всех, кто наблюдал, шевельнулись острые кадыки под дряблой кожей, будто и они только что выпили бесценную жидкость.

В полумраке Никита не видел, как Горелый сморщился. Он лишь услышал: “О-ох, падла!” И сразу все старики завозились, одобрительно загалдели.

— С рассвета выходим, — проговорил Горелый и вернулся на нары продолжать игру.

...Утро было туманным и тихим. До избушки Горелого добрались не скоро. Рассвет только-только намечался. За домиком на берегу реки две невысокие подвижные тени возились у длинной черной лодки. Горелый со своей маленькой сухонькой старушкой давно были на ногах и обстоятельно готовились к долгой дороге.

Светало быстро. Черная река просыпалась и меняла цвет. Волны словно подлизывались к длинным бортам лодки, усыпляли ее бдительность, скрывая серые льдины-привидения, что проносились в стороне от мелководья.

— Мешки бросай в нос лодки, — проговорил Горелый, когда закончил упаковывать свои вещи, поставив рядом с мотором две канистры с бензином, — брось и ложись на них.

— Как ложись? — не понял тот и поднял плечи.

— Нежно, как на бабу. Ложись на грудь и смотри вперед. Увидишь льдину или балан, выбрасывай руку, показывая путь обхода. Если надо вправо повернуть, то и руку правую, влево — левую, а невозможно обойти — обе руки выбрасывай. А ты, дева, — обратился Горелый к Валерии, — сядешь посередине, да держись крепко.

Стало светло настолько, что Никита и Валерия рассмотрели наконец своего “пилота”. Лицо и руки Горелого были обезображены огнем настолько, что даже от мимолетного взгляда на него по спине пробегали мурашки.

— Погоди, мать, — остановил Горелый старушку, которая приготовилась отвязывать конец швартовой веревки, когда Никита улегся на свои рюкзаки, а Лера схватилась руками за тонкие деревянные борта, обильно промазанные черной смолой. — Налей-ка на пару глотков... — проговорил Горелый, обращаясь к Никите. Тому пришлось снова подняться, достать кружку и налить немного спирту.

Влив в себя огненную жидкость, Горелый не изменился в лице, а лишь крепко кхекнул и, черпанув ладонью забортную воду, жадно запил.

— Ну вот, теперь поехали! — он повернулся к мотору и стал накручивать ремень на диск стартера. “Вихрь” взвыл с третьего рывка. Взвыл раздраженно, по-свинячьи визгливо. Горелый немного погазовал на холостых оборотах и, дождавшись, когда старуха забросит конец веревки в лодку, опустил винт в воду. Звук захлебнулся, утробно заклокотал, и лодку резко толкнуло против течения. Пропустив бледно светившуюся льдину вдоль борта, Горелый крутанул ручку газа и заложил крутой вираж, разворачивая свое судно на сто восемьдесят градусов.

Лера еще крепче вцепилась в борта и удержалась на своем месте. А Никиту от такого неожиданного виража завалило на бок.

Зверея, винт молотил воду, толкая вперед длинную лодку. Берега слились с густым ельником и казались высоченными. Лодка неслась словно по дну глубокого ущелья, то и дело лавируя между едва заметных льдин. Никита смотрел в оба. Теперь он был лоцманом и весь ушел в процесс. Время от времени он выбрасывал в сторону то одну руку, то другую, с удовлетворением ощущая, что лодка послушно выполняла его волю.

Погрузившись в свои мысли, Лера сидела ровно и даже как-то торжественно, не видя ничего вокруг. Она повзрослела, если не постарела, лет на сто. Анатолий навсегда унес с собой что-то важное, чего теперь нет и не будет больше у Леры.

Как менялись прибрежные пейзажи, ни Валерия, ни Никита не замечали. Все видел Горелый. Отсидев три срока подряд, он больше не стал испытывать судьбу и после освобождения остался в этой глухомани, которая почти за тридцать лет стала ему родной. Он не знал, да и не хотел уже другой жизни. А то, что было раньше, забыл напрочь. Охота, рыбалка, кореша, что тянули срок или “откинулись”, как и он, — вот все, что было в этом забытом всеми мире.

Сидя на корме и управляя лодкой, Горелый ухмылялся, вспоминая, как ему подфартило накануне в картах. Куча денег не давала покоя. Она так и осталась бы кучей, если бы не эта парочка туристов, вовремя подваливших. Вкусив спирта, душа разгорелась и уже не успокаивалась. Через день-два он бы и сам отправился в Вижай, чтобы загрузиться по полной, но эти двое ускорили поездку. “Да-а, — размышлял Горелый, — в этом году вода в Ушминке что-то уж больно высока! Такого паводка, пожалуй, и не припомню”.

Извилистое, могучее тело реки было переполнено силой и дикой удалью, она словно не знала, куда девать мощь. Река бесстрашно бросалась на скалы, вспениваясь и грозно урча. Она пыталась сдвинуть с места и разрушить все, что попадалось на пути. Могучий поток рушил вековые деревья, играючи тащил их вместе с льдинами до очередного поворота, где и выбрасывал на отмели, то вдруг разливался, подминая под себя огромные просторы с лугами, кустами, деревьями. Потом опять возвращался в свое русло, где набирал мощь для новых атак.

Тело Никиты затекло, и он замерз. Хотелось размяться и согреться, однако все больше становилось льдин, а стало быть, и работы. Он вовсю отмахивал руками, но все чаще выкидывал обе руки, не видя для лодки обхода. Тогда Горелый шел прямо на препятствие. Нос лодки наскакивал на льдину, скользил по ней, а перед самой кормой капитан наклонял мотор, освобождал от воды винт, который, выскочив на поверхность, взвизгивал недорезанным поросенком, и опускал его в воду лишь тогда, когда корма спрыгивала с льдины. Это было опасно, поскольку лодка могла треснуть и даже переломиться. Однако Горелый проделывал это умело и аккуратно.

Неожиданно он направил судно к берегу. Уткнувшись в отмель, лодка замерла, а мотор заглох. Никита и Валерия посмотрели на своего проводника. Тот сидел с низко опущенной головой, точно спал.

— Что-то случилось? — спросил Никита.

— Впереди опасность, — ответил Горелый.

— Какая опасность?!

— Когда будут стрелять, — огорошил их “капитан”, — ты, девонька, ложись на самое дно. А ты, парень, не маши руками, ни к чему будет.

“Как стрелять? В кого?!” — в глазах ребят застыл вопрос.

— Налей на пару глотков, — сказал Горелый и протянул Валерии кружку. Никита с недоумением взглянул на “капитана”, но подчинился. Они были в полной его власти. Горелый влил в себя спирт, привычно кхекнул, буркнул что-то себе под нос и запил, черпанув ладонью из реки.

Когда Никита поднялся, чтобы веслом столкнуть с отмели лодку, он почувствовал запах дыма. “Вон оно что! В таких местах случайных людей не бывает. Здесь либо беглые зэки, либо те, кто их охраняет. Хорошо бы первое”, — озабоченно подумал Никита.

Заложив крутой вираж и бросив на отмель крутую волну, Горелый повел судно дальше. Теперь все трое с напряжением вглядывались в берега.

После поворота на берегу появились три силуэта, которые по мере приближения оказались военными. У двоих на плечах были охотничьи ружья, а у третьего автомат. Судя по высоким сапогам-бродням, ружьям, затертым старым бушлатам и воткнутой в берег такой же, как у Горелого, длинной черной лодке, военные были на охоте. Было заметно, что охотники давно их поджидали. Метров за сто один из них снял с плеча ружье и выстрелил вверх. Горелый сбросил газ и повернул лодку к берегу.

— О, кого мы бачим?! — пьяно пропел тот, что был с автоматом. — Горелый! А это хто с тобой? Неужто баба?!

По всему телу Валерии пробежал колкий озноб. Слово “баба” для нее теперь звучало совсем по-иному. Она взглянула на Горелого. Тот с невозмутимым видом правил к берегу. Лодка медленно приближалась. Те, у кого были ружья, оставили их у костра и стали спускаться к воде.

— Ну-ка, кого это ты привез к нам? — покачиваясь и запинаясь о кочки, военные алчно улыбались, не спуская глаз с Валерии. Они были в той стадии опьянения, которая стирает границу между человеком и зверем.

Лера медленно, незаметно достала из кармана рюкзака нож, подаренный Анатолием, и крепко сжала его в руке. Мотор уютно урчал, винт легонько толкал лодку к берегу. Военные подходили все ближе...

— О, да это никак Валерия! — вдруг воскликнул один из них. Это был тот самый мокрогубый прапорщик, с которым ей пришлось ехать в одной кабине. — Пацаны, чур, я первый! — повернувшись к своим приятелям, негромко сказал прапорщик. — Слипко, валишь Горелого! — добавил он чуть тише.

Никита слышал все. “Ну, вот он, вот он, — отбойным молотком застучало у него в голове, — вот он, момент истины!” Под рукой у Никиты было лишь весло. Против автомата и двух ружей — смешно! Но сколько-то он пободается с этой сволочью в военной форме...

Валерия была почти спокойна. Так просто она не сдастся!

— Ну, Горелый, от лица службы... тебе это... благодарность тебе!.. — снимая с плеча автомат, проговорил тот, что направлялся к корме.

Лодка подошла почти вплотную. Руки военных потянулись к ее бортам. Вдруг мотор, что тихонечко урчал под кормой, взревел зверем. Крутым виражом Горелый почти положил свое суденышко на бок. Высокая волна хлестанула “охотников” так неожиданно и сильно, что лишь мокрогубый остался на ногах. А тот, что был с автоматом и готовился дать очередь по Горелому, выпустил из рук оружие и, громко матерясь, закувыркался в воде.

Вырулив на середину реки, лодка понеслась во всю мощь. Но уже перед поворотом, когда казалось, что опасность миновала, сзади ударила длинная автоматная очередь. Никита видел, как вдоль реки взмыли вверх небольшие фонтанчики. Еще одна очередь, и еще. На повороте борт дрогнул и сыпанул щепой.

Никита оглянулся. Валерия продолжала вжиматься в дно лодки. Правый борт белел выщерблиной с ладонь, — выходящее пулевое отверстие, а слева аккуратное беленькое пятнышко — входное.

— Лер, ты как?! — через плечо, перекрикивая рев мотора, спросил Никита.

— Нормально, — поднимаясь, ответила спокойно девушка.

Горелый не изменился ни в лице, ни в позе. Он продолжал вести судно, лавируя между льдинами и бревнами и приближаясь к очередному повороту реки. Однако Никита не столько увидел, сколько почувствовал его дикую напряженность, свирепость и бесконечную ненависть.

Горелый не слышал, что говорил прапорщик Головко, но прочитал по губам. Как же он ненавидел этих “красноперых”, как на старый манер называл он лагерную вохру! Этих волков позорных!

Река после плавного поворота, будто устав от безудержного бега, сбросила скорость, неся себя ровно, неторопливо. Слева шла гряда серых скал с редкой порослью мхов и лишайников, справа широко расстилались затопленные луга. Даже льдины стали попадаться реже. Казалось, можно расслабиться, однако чувство тревоги у Никиты так и не проходило.

Он оглянулся назад и вздрогнул — сзади заканчивала поворот лодка с преследователями. Она медленно и неумолимо приближалась.

— Лер, падай на дно! — прокричал Никита и показал глазами назад. Валерия выглянула из-за Горелого и тут же бросилась на шпангоуты. И вовремя. Сначала справа, опережая один другого, по воде пробежали фонтанчики, а потом догнала автоматная очередь. И еще одна, и еще. Потом сухо грохотнул выстрел из ружья, и уже слева метнулась вперед рябь, поднятая дробью. Через небольшую паузу вновь грохотнуло, и Никита увидел, как выгнулось, точно от удара по спине, тело Горелого.

“Попали!” — застонал Никита. Через пару секунд монотонный вой мотора изменился, стал рваться, словно прося о помощи. Горелый сидел, не меняя позы.

Прямой и спокойный участок реки заканчивался. Она резко сворачивала влево сразу за скальным выступом, огибая длинную песчаную косу, густо заросшую молодым осинником. Теперь уровень воды стал настолько высок, что основная ее масса пошла через эту косу напрямую, затопив ее и подмяв под себя осинник. Деревья были полузатоплены, их кора ободрана льдинами, срезаны слабые и тонкие ветви. Белые стволы с редкими ветвями, точно обнаженные руки, тянулись вверх в молчаливой молитве, то и дело сгибаясь под натиском льдин.

Горелый очень хорошо знал про “отбойники” — бревенчатые стенки, преграды, которые не давали лесу при сплаве заскакивать на косы с отмелями. Теперь эти отбойники были под водой. Дойдя до поворота, Горелый прижался к скале и то ли по привычке, то ли сознательно повернул раненую лодку так, как он поплыл бы при малой воде, то есть по старому фарватеру.

Едва он пошел вокруг затопленной косы, как преследователи перестали стрелять. Им стало ясно, что преследование закончилось. Стоит пойти прямо через полузатопленный осинник, как и Горелый, и баба, и пацан будут у них в руках. Перекрикивая мотор и друг друга, они предвкушали, как будут рвать Горелого, что сделают с молодым и, конечно, как и сколько раз они “отымеют” бабу.

Пустив лодку на самотек, Горелый достал куцее, без приклада и со срезанным наполовину стволом старое ружьецо. Он зарядил его желтым цилиндриком патрона и приготовился к самому худшему. К самому худшему готовились и Валерия с Никитой. Второй раз на отрезке между Ушмой и Вижаем им приходилось спасать свои жизни.

Вдруг раздался глухой удар и треск ломающейся древесины, который перекрыл и рев мотора, и крики людей. На глазах Никиты, Валерии и Горелого длинная лодка с военными разломилась пополам, ровно посередине. В одно мгновение ее носовая часть с двумя людьми ушла под воду. Почти одновременно скрылась под водой и ее вторая половина с третьим человеком. На поверхности не осталось никаких следов катастрофы.

В немом ужасе застыла Валерия. Она не сводила взгляда с воды, где только что была лодка с живыми людьми. Не по себе было и Никите. Все ж люди. Хотя эти люди через несколько минут могли лишить их жизни. Лишь Горелый оставался невозмутимым. Сколько он перевидал в своей жизни подобных катастроф и трагедий — не счесть, одной больше, одной меньше. А смерть “мусоров” всегда праздник для бывших уголовников.

Но вот среди осиновых ветвей возникла голова, затем руки, которые жадно схватились за тонкое тельце дерева. Ствол тут же ушел под воду, увлекая за собой несчастного. Когда осинка вновь появилась над водой, на ней ничего уже не было. Однако не все преследователи утонули. По другую сторону косы, точно мячик, прыгала среди волн еще чья-то голова.

Горелый, превозмогая боль в спине, куда вошел заряд дроби, взялся за весло.

— Го-ре-лый! — захлебываясь и тараща от ужаса глаза, прокричал прапорщик Головко. — Спа-си, родной! Все, все отдам! Ма-ашину, новую шес-терку! До-ом! У меня еще пя-ять тыщ заховано!..

Чуть сгорбясь, Горелый стоял на корме с веслом в руках и смотрел, казалось, совсем в другую сторону. Он будто не слышал и не видел тонущего. А тот продолжал орать и плыть к спасительной лодке. Руки прапорщика едва двигались, намокший бушлат и высокие сапоги тянули вниз. Горелый повернул лодку, и корма поравнялась с головой военного.

— Все-е, все отдам! Га-адом, пад-лой буду! — кричал прапорщик, примериваясь, как получше схватиться за борт. Однако Горелый с самым невозмутимым видом уперся веслом в погон у самого уха и слегка надавил... Голова скрылась под водой. Валерия отвернулась, а Никита, наоборот, смотрел во все глаза. Он смотрел на убийство с жутким любопытством, внимательно впитывая в себя каждую деталь происходящего. Он смотрел, не моргая, не дыша, дожидаясь человеческой смерти. Никита видел, как недавно самонадеянный, смертельно опасный прапорщик пытался схватиться за весло. Вскоре его движения замедлились, тело замерло и, распластавшись под водой, медленно пошло ко дну.

Никита и Валерия словно отключились от всего. Они не видели и не слышали, как Горелый доплыл до берега, как, внимательно осмотрев мотор, залепил изолентой пробитый дробинами бензопровод. Как, наконец, повернулся к ним и хрипло приказал налить ему пару глотков. Никита машинально налил, протянул кружку. Будто издалека услышал, как Горелый снова велел ему налить. Потом взревел мотор, и они опять пустились в дорогу.

Начало смеркаться. Никита продолжал выбрасывать в стороны руки, указывая безопасный путь, однако рулевой уже не замечал его сигналов и вел судно по-своему. Лодка то и дело наскакивала на льдины, делала странные виражи, а мотор то сонно затихал, то вдруг взрывался мощью и оглашал реку своим ревом.

Горелого водило, ломало, а голову клонило так, что она почти касалась колен. Он вскидывал ее и очумело смотрел мутными глазами то на реку, то на Никиту с Валерией. Потом вспоминал про спирт и резко поворачивал к берегу. Лодка утыкалась в кусты, и Горелый, едва ворочая языком, приказывал налить.

На очередной остановке Горелый неожиданно стал снимать с себя одежду. Неловко и крайне медленно он стащил с себя просаленный, рваный дождевик, потом телогрейку, с огромным трудом стянул мокрую от крови рубаху и, протянув Валерии нож, повернулся к ней спиной.

Его широченная спина была густо испещрена черными точками, из которых медленно вытекали темные ручейки. Валерия с минуту колебалась, потом, смочив платок спиртом, начала решительно выколупывать из могучей спины свинцовые дробины, которые, падая, гулко стукались о дно лодки.

Закончив “операцию”, девушка обильно смочила ранки спиртом и чистой рубахой, взятой у Никиты, обвязала торс Горелого.

К Вижаю подходили в полной темноте. То, что вдрызг пьяный, израненный, то и дело засыпающий Горелый довел свое судно до поселка, было настоящим чудом. Уткнув нос лодки в береговую отмель, “капитан” тотчас уснул. Ребята привязали лодку к стволу прибрежной ивы, осторожно укрыли согнутую фигуру Горелого мешковиной, сунули в широченный карман дождевика фляжку с оставшимся спиртом и пошли в поселок.