Екатерина Сергеевна Боронина Удивительный заклад

Глава первая

Я совершил это преступление в двенадцатилетнем возрасте. Но и самое преступление, и всё, что сопутствовало ему, так живо в памяти, как будто было это не тридцать семь лет назад, а совсем, совсем недавно.

Мы жили в небольшом городе одной из северных губерний России. Края наши славятся строевым лесом, мастерами — резчиками по дереву, пёстро раскрашенной деревянной посудой, деревянными, в ярких разводах, ложками. И город, в котором прошло моё детство, был тоже весь деревянный. Дома, заборы, тротуары на улицах — всё из дерева. По реке, огибавшей город, после весеннего паводка плыли к Северной Двине бесконечные плоты, и гонщики на плотах пели заунывные песни.

Отец мой был мелким чиновником и служил на почте. Жалованье он получал ничтожное, и если бы не бабушка, мы бы совсем обнищали. А бабушка моя была искуснейшая кружевница — плела на коклюшках кружева. Да такие тонкие и узорчатые, что не брезговали их носить самые первые модницы в городе. Так и называли эти кружева «власьевскими», по нашей фамилии — Власьевы. Вот только плести их бабушке приходилось урывками, по ночам, когда все улягутся спать. Всё хозяйство по дому и заботы обо мне и сестрёнке лежали на плечах бабушки, да ещё ей приходилось ухаживать за моей матерью. Мать болела ревматизмом и почти никогда не вставала с постели. Давно, когда я ещё был маленьким, она зимой переходила реку и провалилась в полынью. Из полыньи она выбралась и добрела домой продрогшая и обледенелая. С тех пор она и заболела. Ей бы нужно на юг, на лечебные грязи, но денег для этого не было. А сколько отец ни подавал бумаг и прошений по разным ведомствам, чтобы мать отправили на казённый счёт, он неизменно получал отказ. Кому было дело до неизвестного мелкого чиновника!..

Но как ни надрывалась бабушка, как ни портила себе глаза по ночам за плетением кружев, всё равно без ломбарда мы прожить не могли. То одну вещь, то другую бабушка несла в городской ломбард.

За простым некрашеным шкафом, где стояла кровать бабушки, висел на стене, рядом с образком Николая-угодника, красиво переписанный моею рукой лист. В этом листе значилось, когда и сколько нужно внести в ломбард денег, чтобы заплатить за перезаклад вещей. То, что попадало в ломбард, не выкупалось годами, а лишь без конца перезакладывалось.

Оценщика городского ломбарда, принимавшего вещи в заклад и выдававшего под них ссуды, звали редким именем Кронид. Но бабушка называла его всегда Хранид. Должно быть, она производила это имя от слова «хранить». И в нашей семье никто не говорил «отнести в ломбард», а говорили «отдать Храниду».

С тех пор как я себя помню, а помню я себя лет с четырёх, этот Хранид постоянно занимал и тревожил моё воображение. И почему-то он казался мне очень страшным. Он даже снился мне по ночам. И всегда одинаково. Как будто в комнату входит косматый маленький старик с такими длинными руками, что они почти касаются пола. Это Хранид. Он хочет схватить меня, а я бросаюсь к бабушке и кричу: «Бабушка, спаси! Бабушка, спаси!» От собственного крика я и просыпался.

Только лет в семь я увидел впервые Хранида наяву. На самом деле он был совсем не похож на того косматого старичка с длинными до полу руками, каким создала его моя фантазия во сне. Встретил же я его в церкви, куда меня водила бабушка. Он оказался высоким тощим человеком с жёлто-серым нездоровым лицом. Одет он был в длинный чёрный сюртук, почти наглухо закрытый, с шёлковыми отворотами. Стоял он, помню, у левого клироса, прямой, неподвижный, и его лицо было похоже на лица святых на стенах церкви. Я заметил, что Хранид ни разу не перекрестился во время церковной службы. Когда же я дома спросил бабушку, почему Хранид не перекрестился, она дала мне подзатыльник и сказала, что это не моё дело. Говорили про Хранида, что он человек начитанный и даже образованный, но толком о нём никто ничего не знал. В церковь он ходил, должно быть, редко. После своей первой встречи с ним я видел его там ещё раза два, хотя сам бывал с бабушкой в церкви часто.

Однажды я слышал, как отец говорил бабушке, что за всё время жизни в нашем городе (Хранид жил тут уже лет десять), ломбардщик ни разу не получил по почте ни одного частного письма. Все письма, которые приходили на его имя, были казённые, деловые, касавшиеся, по-видимому, ломбарда. Почта в нашем городе была одна, и через руки отца проходила вся корреспонденция. Поэтому-то он и знал об этом.

Жил Хранид при ломбарде. Ломбард помещался в небольшом одноэтажном деревянном доме на одной из тихих, непроезжих улиц. Я никогда не видел Хранида ни на улице, ни в городском саду. Жил он уединённо, и семьи у него не было. Прислуживала ему глухонемая пожилая женщина — сестра ночного сторожа при ломбарде. Эту глухонемую я не раз встречал на улице и всегда старался перейти на другую сторону. Я боялся её. Рот у неё был всегда полуоткрыт, и она смотрела исподлобья.

Три раза в году Хранид куда-то уезжал на несколько дней из города. Но куда и зачем — никто не знал, хотя многие любопытствовали.

Я потому так подробно рассказываю о Храниде, что он будет главным действующим лицом, во всей дальнейшей истории.

Осенью, как раз в тот год, когда я перешёл в последний класс начального городского училища, бабушка принесла домой пятимесячного котёнка. Подарила его жена Порфирьева — владельца лесопильного завода. Для этой мадам Порфирьевой, как её все называли в городе, бабушка иногда плела кружева.

Котёнок был чудо как хорош! Белый, без единого пятнышка, а шерсть длинная, шелковистая. Потому мы и прозвали его Снежком. Особенно привязалась к Снежку моя мать. Котёнок тоже к ней привязался больше, чем ко всем нам. Бывало, часами лежал у неё на коленях и мурлыкал. Чем больше подрастал Снежок, тем становился красивее. Даже мой отец примирился с его существованием, хотя вообще недолюбливал кошек.

Снежка из квартиры мы никуда не выпускали — боялись, что его разорвут собаки или кто-нибудь украдёт.

Но весной, как раз за два дня до пасхи, Снежок исчез. Я и моя младшая сестра Лена обыскали все соседние дворы, но кота нигде не было. Никто его не видел. Поздно вечером я опять пошёл искать Снежка.

Спустившись во двор (мы жили в мезонине, первый этаж занимал хозяин дома), я стал звать кота. И вдруг меня тихо окликнул мой приятель Сёмка. У хозяина нашего дома была мебельная мастерская, где работал он сам, приходящий подмастерье и мальчик-ученик Сёмка. Сёмка был круглым сиротой и жил у хозяина. В холода он ночевал на кухне, а чуть теплело, перебирался в пристройку, где помещалась мастерская.

Я очень удивился, что Сёмка зовёт меня. Как раз накануне мы с ним подрались, и я поставил ему огромный синяк на скуле. Подозревая Сёмку в зловредных намерениях, я подошёл к дверям столярной с опаской.

— Не бойся, иди! — шёпотом сказал Сёмка, приоткрывав дверь мастерской. — Чур! Драться не буду. Дело у меня к тебе, Алексей!

— А ты не видал нашего Снежка? — на всякий случай спросил я.

— Иди, иди, прикрой дверь, хозяева ещё не спят! — Сёмка схватил меня за рукав и почти силой втащил в столярную.

Окно в столярной было занавешено какой-то тряпкой, а на верстаке горела маленькая керосиновая лампочка с треснутым стеклом, заклеенным бумагой. Тут же рядом лежала замусоленная, растрёпанная книжка.

— Садись, Алексей! — Сёмка показал на стопку свежеобструганных досок. — Только говори потише, а то хозяин услышит, влетит от него, что лампу жгу. Всё пожара боятся, а мне почитать охота…

Вид у Сёмки был какой-то особенный, глаза сверкали, он то и дело шмыгал носом. Я подумал, что он прочитал про что-нибудь интересное в книжке и сейчас будет рассказывать. У Сёмки была прямо страсть к чтению. Книги он выбирал самые необыкновенные. То читал про сыщиков, то про гипнотизёров, то про золотоискателей. Книжки он раздобывал у сына владельца гостиницы «Меркурий» — долговязого гимназиста Кости.

Расплачивался Сёмка за свою любовь к чтению о сыщиках и гипнотизёрах тем, что мастерил для гимназиста деревянные шкатулочки и рамки для фотографий.

Шкатулки и рамки Костя дарил своим знакомым барышням. Был этот Костя лентяй и тупица и в каждом классе сидел по два года.

— Алексей! Поклянись, что никому не скажешь… — зашептал Сёмка, поправляя фитиль в лампе.

— Да ты о чём, Сёмка? — удивился я. — Ты сперва скажи.

— Нет! Ты сперва клятву дай по форме. Я тебе такую тайну открою!..

— Тайну?! А как клясться?

Сёмка любил придумывать замысловатые клятвы, но на этот раз он превзошёл себя.

— Говори так, Алексей: клянусь четырьмя сторонами света и розой ветров, что до самой смерти буду молчать о том, что сейчас услышу…

Я не знал тогда, что такое «роза ветров», но постеснялся спросить Сёмку. Клятва же мне понравилась. Она звучала таинственно. Когда я, сгорая от любопытства, дал клятву по всей форме, Сёмка полез на четвереньках в угол и вытащил из ящика для инструментов мирно спавшего там Снежка.

— Вот! Получай! Это я его нарочно запрятал, разозлился на тебя здорово! — сказал Сёмка. — Ты не думай, что он голодный, — торопливо добавил он. — Я его кормил.

Я уже сжал кулаки, чтобы отколотить похитителя, но вовремя спохватился: У Сёмки было такое таинственное лицо, что у меня прямо дух замер.

— Что? Говори!.. — сказал я шёпотом.

— Алексей! — начал Сёмка торжественным голосом. — Через три месяца я уезжаю в Америку!

В Америку! Сёмка уезжает в Америку… Сёмка, который не имеет права никуда ходить без ведома своего хозяина, не смеет даже сбегать к лесопилке — искупаться в самую невыносимую жару. Сёмка уезжает в Америку…

— Сёмка! Врёшь! — решительно заявил я.

Но Сёмка был невозмутим. Он ошеломил меня новым сообщением:

— Поступлю в ковбои и буду объезжать диких лошадей в прериях! Вот как этот! — и он протянул мне книжку, на обложке которой был нарисован всадник в широкополой шляпе, мчащийся на вороном коне. В руках у всадника было лассо.

— Вот это жизнь! — глаза Сёмки сияли восторгом. — А тут мне никакого интереса нет. С утра до вечера доски стругай да хозяйке в лавочку бегай!

Не буду во всех подробностях «описывать весь план Сёмкиного бегства в Америку, который он подробно развил передо мной. Он не совсем твёрдо знал географию, и я принуждён был внести существенные поправки в маршрут его путешествия. Помню, например, что он собирался отправиться в Америку через пустыню Сахару, что было совершенно противоестественно для человека, мечтавшего достичь берегов Нового Света в наикратчайший срок.

Но главная суть нашего разговора в тот вечер была не в этом. Сёмка был обеспокоен вот чем. Он намеревался в течение двух месяцев, пока он подготовит свой побег, выучить «американский» язык.

Не без злорадства я сказал, что в Америке говорят не на американском, а на английском языке.

— Не ври! — перебил меня Сёмка и, в подтверждение своей правоты, показал вырезанное из нашей губернской газеты объявление. В объявлении сообщалось, что: «Лица, желающие без посторонней помощи овладеть в совершенстве в течение двух месяцев разговорным американским языком, благоволят обратиться в книжный магазин Сысоева в городе Вологде, где могут за десять рублей приобрести полный самоучитель такового языка».

Я был посрамлён… Даже больше, я заподозрил в невежестве мою школьную учительницу, рассказывавшую нам об Америке.

— Вот этот самый… ну, как его? — самоучитель я и хочу купить, Алексей! — сказал Сёмка. — Завтра долговязый Костя едет на праздники в Вологду и взялся купить книжку. Только, значит…

Тут голос Сёмки дрогнул, и он шмыгнул носом.

— Ну что? — спросил я, уже полный сочувствия к планам Сёмки.

— Только вот… — Сёмка тяжело вздохнул. — Не хватает четырёх рубликов. Шесть есть, а четырёх нету…

Сёмка поведал мне, что он потихоньку от хозяина и хозяйки продал на базаре свои сапоги, которые справил месяц тому назад. За сапоги он получил шесть рублей. «Дело к лету, обойдусь без сапог, не барин!» — сказал он.

— Тебе же хозяин на пасху должен деньги отдать. Ты сам говорил, — сказали.

— В том-то и беда, что хозяин в следующую субботу отдаст, как заказчик с ним рассчитается. У хозяина теперь ни рубля, сам на праздники у лавочника в долг всё забрал.

Сёмка, по контракту с хозяином, жил, как тогда говорили, на готовых харчах, а два раза в год, на пасху и на рождество, получал по шести рублей. Из этих денег он справлял себе сапоги (от хозяина ему сапог не полагалось), а на остальное покупал фунт дешёвых конфет и непременно перочинный ножик. Ножички, особенно с несколькими лезвиями, были такой же страстью Сёмки, как и чтение книг про сыщиков и гипнотизёров.

И всё-таки Сёмка, по сравнению со мной, был богачом. У меня за целый год набиралось тогда рубль-полтора. Дома мне не давали ни копейки, а дарил мне эти деньги крёстный, сослуживец отца. Был он вдов, и детей у него не было. Но, однако, и эти деньги тратить без ведома отца я не смел. Обычно к осени на них справляли мне новую рубашку или шапку. Хранились мои сокровища в особой копилке, и ключ от неё был у отца.

На руках у меня не было даже пятачка, но помочь Сёмке мне очень хотелось. К тому же и меня соблазняла мысль изучить без всяких учителей за два месяца «американский» язык.

— А будешь ты мне давать этот самоучитель? — на всякий случай осведомился я у Сёмки.

— Клянусь четырьмя сторонами света и розой ветров, Алексей, буду давать! — воскликнул Сёмка. — Только бы деньги сегодня же раздобыть! Костя в восемь утра уезжает. Не принесу до восьми деньги на станцию — три года ждать придётся. — И Сёмка опять зашмыгал носом.

В самом деле, случай был редкий: из нашего города мало кто ездил в Вологду.

Попросить у кого-нибудь взаймы было дело безнадёжное, да и кто бы поверил мне или Сёмке. К тому же необходимо было всё дело хранить в строгой тайне от взрослых, чтобы не выдать Сёмкиных планов насчёт бегства в Америку. За такие намерения хозяин непременно вздул бы его или — хуже — заявил бы в полицию.

— Вот беда! Через неделю будут деньги… — продолжал жаловаться Сёмка. — А теперь всё пропадёт. Выучил бы американский и поехал, пока тепло. Зимой-то куда двинешься? По дороге замёрзнешь…

Меня всё больше и больше одолевало желание помочь Сёмке, но как, как?

— Слушай, Сёмка! — наконец сказал я. — У меня в копилке есть рубль. Вот только…

— Да что рубль! Не поможет! — махнул он рукой. — Видно, на роду мне написано — не бывать в Америке… — И Сёмка, который не плакал даже тогда, когда хозяин в сердцах или под пьяную руку больно рвал ему уши, вдруг заплакал самым жалким образом, как плачут совсем маленькие дети.

Этого я уже выдержать не мог. Я почувствовал к нему такую жалость, что был готов в эту минуту на что угодно, только бы помочь ему.

«У бабушки в нижнем ящике комода лежат три рубля. Она должна отдать их Храниду за перезаклад отцовских часов двадцатого… Сёмка получит деньги от хозяина раньше… Не позже субботы! — подумал я. — До девятнадцатого бабушка денег не хватится. А что, если?..»

На мгновение мне самому стало жутко от этих мыслей. Ведь деньги были приготовлены на перезаклад отцовских часов. Самой ценной вещи в доме! Но Сёмка продолжал горько плакать.

— Сирота я… Сирота и есть! — сквозь слёзы приговаривал он.

В это время бабушка позвала меня ужинать. Схватив Снежка, я шепнул Сёмке:

— Погоди, может, я принесу деньги. Ты не реви…

После ужина я принёс выкраденные из комода три рубля и свою копилку. В столярной с помощью ножа я вытряс из копилки рубль серебром. И три рубля одной зелёной бумажкой, и рубль из копилки я отдал Сёмке в долг…

Так завязался тот узелок, от которого потянулась длинная цепочка моих бед.

В копилку я положил железные кружочки, которыми моя сестра играла в «лавочку» со своими подругами. Железки заменяли им деньги. Потом я поставил копилку на прежнее место, на угловую полочку, и, сославшись на головную боль, поскорее лёг спать. Встревоженная мать подошла к сундуку, на котором я всегда спал, и пощупала мне лоб: нет ли жара.

— Алёша, ты не бегай на улицу в одной рубашке, весна такая холодная нынче, — сказала мать, тихонько погладив меня.

Это ласковое прикосновение и тревога матери смутили меня сейчас, и я грубо ответил:

— Не мешайте! Спать хочу.

Я закрылся с головой одеялом и сделал вид, что сплю. На душе у меня было нехорошо, мутно. Услыхав, как бабушка сказала отцу: «Надо бы Алёше к празднику сапоги купить новые» — я покрылся холодным потом. А вдруг сейчас бабушка полезет в комод за деньгами? И только тогда, когда отец ответил: «Не до сапог сейчас, купим, как училище кончит» — у меня отлегло от сердца. О новых сапогах я мечтал давно, но теперь этот разговор не только не радовал меня, но, наоборот, пугал.

Ночью мне приснилось, что Снежок опять пропал и мать находит его в моей копилке. Снежок жалобно мяучит, а отца нет дома — и открыть копилку нельзя. Мать плачет, она боится, что Снежок задохнётся в копилке, и просит меня побежать к отцу за ключом. А я, вместо того чтобы идти на почту, почему-то оказываюсь в столярной, и мы с Сёмкой играем в «ножички». Вдруг я слышу крик матери, бегу домой и узнаю, что Снежок задохся. Тут я проснулся от стука — это бабушка выставляла зимнюю раму — и обрадовался, что уже утро и что всё это я видел только во сне…

К вечеру сестрёнка обнаружила пропажу своих железных кружочков, и бабушка долго искала их, думая, что нечаянно куда-нибудь засунула кружочки во время предпраздничной уборки. Опять я со страхом ждал, не полезла бы бабушка в нижний ящик комода, откуда я взял три рубля.

Между тем Сёмка рано утром сбегал на станцию (станция была в двух верстах от города) и вручил долговязому гимназисту деньги на покупку самоучителя. Костя обещал через неделю привезти книжку из Вологды и поклялся Сёмке, что никому не разболтает об этом. Ещё раньше, чем меня, Сёмка посвятил его в свой план побега в Америку.

А я потерял покой. Мне казалось, что вот-вот моё преступление обнаружат. В первый день пасхи в гости пришёл мой крёстный. Похристосовавшись со мной, он велел мне принести мою копилку. Я растерянно заметался по комнате, дрожа от страха, что сейчас он заметит подлог.

Когда крёстный тряхнул поданную мною копилку и железные кружочки глухо забренчали, я весь покрылся потом.

— Вот тебе, крестник, полтинник, а как экзамен сдашь и училище кончишь, — получишь настоящий подарок. Какой — не скажу пока, но доволен будешь.

Опущенный им полтинник звякнул. Этот звук, как фальшивая нота, резнул мой слух. Я даже забыл поблагодарить крёстного. Только сердитый окрик отца: «Невежа!» — напомнил мне об этом.