Уильям Сароян Студент-богослов

Студент богословия стал встречаться мне где-то с четверть века назад, в пьесах русских писателей. Толстой, Достоевский, Чехов, Андреев и Горький редко обходились без того, чтобы не вставить в свою пьесу студента-богослова. Казалось, студент богословия – это сам автор, бросающий недоуменный, но восторженный взгляд на свою молодость. Это определенно славный малый, какого никогда не мешает иметь под рукой: молодой, импульсивный, бледноватый, прыщавый, ни капельки не хорош собой, несуразен, плохо одет, жаден до чая, начитан слова Божия, земного и сатанинского, тем не менее способен значительно оживить действие, ибо в душе – дьявол. Он неизменно находится в гуще отчаянной борьбы с пороком в виде неумолимой тяги целоваться с девушками, что нисколько не поражает его и не смущает их. Кое у кого из этих девушек есть дети, причем постарше него. Этим женщинам он особенно по душе своей угловатостью, неопытностью и говорением невпопад, а значит – занятен. Скорее из жалости, нежели из любви они позволяют ему тяжко дышать в своих объятиях, чтобы потом обнаружить, что он замышлял самоубийство. Его привычка кашлять им в лицо вынуждает их восклицать: «Ах, Александр Александрович!», – что он принимает за выражение любви. В компаниях он печально знаменит тем, что вечно высказывается в самый неподходящий момент, а также своим неуемным стремлением вести себя как можно хуже. И все-таки он был нужен этим драматургам, ведь он, как никто другой, мог давать разъяснения на предмет того, почему человечество несчастно.

У Толстого студент-богослов винит во всех бедах человечества женщин, порой доходя до того, что указывает на определенные части женского тела, безудержное влечение к которым мешает человеку безраздельно посвятить себя служению Богу или сельскому хозяйству. В других пьесах Толстого богослов находит иные причины. В какой-то пьесе виноваты были железные дороги – тем, что соблазняют людей на бегство. (От женщин, разумеется, хотя у автора упоминаются только плачущие дети и члены местной администрации, не способные радушно принять посетителя.) А еще в одной пьесе, выпив всего-то чашку чаю, богослов кричит, что человек – зверь, и все из-за желудка. И принимается расспрашивать присутствующих, не замечали ли они, как часто в последнее время они садятся за еду, сколько драгоценных часов теряется за этим занятием и всем, что ему предшествует, и какое это несчастье, когда желудок полон мяса, пшеницы, зелени, сыра, вина и воды.

Студент-богослов у Достоевского утверждает, что человек несчастен уже хотя бы оттого, что самое его рождение – уже нервное расстройство. Однако самый лучший богослов – у Горького, потому что он ненавидит все, что делает нашу жизнь жалкой и ничтожной, а на свете нет ничего, что бы не делало нашу жизнь таковой.

Естественно, что далее он пытается обвинить во всем Бога, в то время как вторая половина Горького, воплощенная в другом герое – старом хрыче лет шестидесяти, недавно прочитавшем книгу от корки до корки, – выступает с нападками на правительство, обвиняя его за свой нынешний возраст, расшатанное здоровье, и делает глубокомысленное замечание по поводу того, что ведь когда-то ему было тридцать! Да нет, даже двадцать! А теперь? А теперь он старая развалина в старом черном плаще! (При этом бросает многозначительные взгляды в сторону Татьяны Львовны восемнадцати лет и замечает в ее глазах едва уловимые признаки восхищения.)

Познакомившись со студентом-богословом, я обнаружил, что он странная птица и немногим отличается от остальных персонажей, населяющих русские пьесы. Тогда я решил выяснить, чем же он занимается, что изучает. И вообще, где он учится, на дневном или на вечернем? Или же, почему его зовут студентом богословия, может, просто по молодости лет? Ни у кого из драматургов я не нашел четкого и ясного ответа на эти вопросы, если не считать намеков на то, что единственно, к чему стремится студент-богослов – это совершенство.

Короче, сам для себя я решил, что он читает книги по богословию, и решил заняться тем же.

В Публичной библиотеке во Фресно книги по теологии целиком занимали небольшой мезонин с полами из толстого стекла.

Подниматься по узкой лестнице в этот отдел библиотеки было все равно что взбираться на верхнюю палубу небольшого и тесного кораблика. А когда я оказывался наверху, ощущение плавания только усиливалось, казалось, читателей слегка лихорадит, как при морской болезни, и они делают над собой героические усилия, чтобы их не стошнило. У них явно кружилась голова из-за высоты, духоты и тесноты в проходах между книжными полками. Я присоединился к ним и начал изучать книги по теологии, одну за другой.

За какую бы книгу я ни брался, она удручала. Но я опасался ставить книгу на полку, пока не буду совершенно уверен, что она нелепа и в ней не сокрыто то, что я ищу. А что я искал? В то время мне это было неведомо, в то время вообще мало что было ведомо кому бы то ни было, и это нужно просто признать. Мог ли я тогда выразить все это словами, не знаю, но совершенно определенно было то, что я искал такую теологию, какую я мог бы создать сам. То есть я искал единственно верную и истинную, по моему разумению, теологию. Вот так же Роберт Бернс как-то высказался насчет шотландской экономики, но замечания поэтов часто предают забвению. «А человек есть человек. И все такое прочее». Верно подмечено. А присказка намекает на то, что говорится это не совсем всерьез. Только я ожидал, что тема будет разработана подробнее. Этого, однако, не произошло.

Сотни книг, миллионы слов – и сплошная бессмыслица. Несмотря на это, после каждого похода в публичку я приносил домой две-три книги по теологии в надежде, что они не окажутся совсем уж безумными. Я перелистывал книгу, пока не убеждался, что ее автор такой же зануда, как и студент-богослов в моих русских пьесах.

Ни один писатель не кажется столь жалок, как тот, кто жаждет написать что-нибудь заумное. То же и с теологией, вся суть которой состоит в создании чего-то запутанного. Если дело в вере, то почему нельзя просто верить, и дело с концом? Сведенборг, обливаясь потом, как лошадь, настрочит пару миллионов слов, после прочтения которых у читателя на всю жизнь пропадает охота улыбаться. Сам по себе это уже теологический поступок, правда, более безыскусный и, уж конечно, не менее бессмысленный, чем те миллионы слов, которые накатал Сведенборг.

Все это подводит меня к сюжету этого рассказа.

Возвращаясь однажды вечером домой из библиотеки, на сортировочной станции я повстречал чрезвычайно сложного и до самозабвения богословски настроенного человека.

– А знаешь ли ты, – прокричал он мне с двадцати метров, – что сегодня вечером наступит конец света?

– В котором часу? – проорал я в ответ.

– Точно не знаю, – сказал он, – но сегодня вечером.

Человек отряхнул с плеч грязь, налипшую, когда он выпрыгнул из вагона, и упал.

– Ты только что приехал? – спросил я.

– Да. Но в этом городе я родился двадцать семь лет назад, – сказал он. – Готов ли ты встретить конец света? – продолжал он, отряхивая пыль с брюк.

– Я готов ко всему, – ответствовал я. – А ты готов?

– Вот в том-то и дело, что нет. Совсем не готов.

И тут он упал.

– Ты знаешь, где больница «скорой помощи»? – спросил я. – Прямо за полицейским участком, на Бродвее, напротив Публичной библиотеки, но если не хочешь идти туда, можешь пойти в районную больницу. Она на той стороне бульвара Вентура, на Ферграундз, впрочем, ты, наверное, и сам знаешь, где это. Я живу по пути в районную больницу и могу проводить тебя до своего дома. Может, тебя кто-нибудь подвезет.

Он оперся о мое плечо, и мы молча заковыляли мимо фабрики по упаковке сухофруктов. Переходя бульвар, он снова упал, и тут остановился какой-то автомобиль. Водитель вышел из машины и подбежал к нам.

– В чем дело? – спросил он.

– Во мне, – еле слышно ответил человек.

– Его нужно отвезти к врачу, – сказал я. – Он поранился.

Водитель помог мне посадить незнакомца в машину. По дороге в госпиталь незнакомец взял одну из трех моих библиотечных книг и раскрыл.

– Сорен Кьеркегор «Или-или», – прочел он. – Кто это?

– Не знаю, – ответил я.

– Таких людей надо знать, – сказал он.

И принялся читать. Когда мы подъехали к больнице, он так вцепился в книгу, что наверняка повредил ее. Библиотекарша в публичке посмотрит на повреждение, потом на меня, недоумевая, как это я умудрился так покалечить книгу, но промолчит.

Водитель сказал, что его зовут Август Бокбель. Я запомнил это имя на всю жизнь, вероятно потому, что водитель, видимо, чувствуя, что незнакомец умирает, поведал нам свою биографию и, между прочим, как из-за перочинного ножа он чуть было не убил своего старшего брата. Затем он помог перенести раненого в приемный покой и ушел, извинившись за то, что у него неотложное дело.

А я остался, потому что раненый по-прежнему читал книгу, взятую мною из библиотеки, и мне казалось, что при таких обстоятельствах будет невежливо просить его вернуть книгу. Читал он с неимоверной быстротой. Когда ему нужно было уходить в сопровождении медсестры и молодого человека в белом халате, мало походившего на доктора, я последовал за ними, отчасти волнуясь за судьбу раненого, а отчасти – за библиотечную книгу. Сестра велела мне возвращаться в приемный покой. Я хотел попросить ее быть столь любезной, чтобы вернуть мне книгу, но вместо этого сказал:

– С ним все будет в порядке?

На что она ответила мне суровым жестом, как бы говоря: «Не задавайте сложных вопросов в такой тяжелый момент».

Я вернулся в приемный покой и сел.

Когда я взялся изучать библиотечные книги, то обнаружил, что мой читательский билет с фамилией и адресом остался в книге Кьеркегора, унесенной незнакомцем. А читательский билет был для меня столь же важен, как паспорт для путешественника. Я собирался подождать минут десять – пятнадцать, но когда выяснилось, что незнакомец унес мой читательский билет вместе с книгой, решил, что прожду хоть два часа, если нужно.

Ждать, однако, понадобилось гораздо дольше. Я страшно проголодался, из-за чего меня подташнивало, к тому же я сильно разозлился. Сначала я злился на сестру, которая влетала в приемную каждые десять – пятнадцать минут в сильном смятении и замешательстве и не желала ни слушать меня, ни отвечать на мои вопросы о состоянии больного. Потом я рассердился на самого пациента, живого или мертвого, за то, что он так бесцеремонно умыкнул мою книгу, которую я поклялся вернуть в Публичную библиотеку в том состоянии, в каком взял. И наконец, я был зол на Кьеркегора, о котором не знал ровным счетом ничего, кроме того, что он написал книгу со странным названием «Или-или».

Я прождал возвращения книги битых три часа с хвостиком, пока ко мне не подошла сестра. В ее поведении угадывалось явное намерение говорить со мной. Разговор начался с безнадежного коверканья моего собственного имени.

– Да, – отозвался я.

– Он умер, – продолжала она. – Доктор Хампкит (по крайней мере, мне показалось, что она произнесла фамилию именно так) сделал все возможное, но тщетно.

– Жаль. Я хотел попросить вас вернуть мою книгу.

– Какую книгу?

– Кьеркегора.

– Он говорил, что это его книга. Во всяком случае, в нее был заложен его читательский билет с его именем и адресом.

– Читательский билет в книге – мой, – сказал я. – Вы все напутали. Я шел домой из Публичной библиотеки с тремя книгами, когда встретил его на сортировочной станции. Он только что спрыгнул с поезда и ушибся, вот я и помог ему дойти до бульвара Вентура, там он упал, остановилась машина и подвезла его сюда. В машине он взял одну из моих библиотечных книг, и она осталась у него. Теперь он умер, и только потому, что в книге оказался мой читательский билет, вы присвоили ему мое имя. Кто бы он ни был, мне очень жаль, конечно, что он скончался, но я бы хотел получить книгу обратно.

– Он сам назвался этим именем, – сказала сестра. – И я вношу его в больничные списки. А книгу мы вернем в Публичную библиотеку.

– Научили же вас в школе на свою голову, – сказал я в сердцах, потому что был зол и голоден, вышел из госпиталя и зашагал домой.

Когда я добрался до дому, то увидел на нашей улице уйму автомобилей. Дом кишел дядюшками, тетушками и кузенами, съехавшимися со всего города.

Первым меня заметил мой дядя Хосров, сидевший в одиночестве на ступеньках веранды и куривший сигарету. Он вскочил и закричал что было мочи:

– Я же говорил вам, что это недоразумение. Вот же он, такой, как обычно, только очень голодный.

Все, кто были в доме, ринулись, сломя голову, наружу, а увидев меня, бросились обратно, накрывать на стол.

После того, как я съел все, что мог вместить мой желудок, мама спросила меня ласковым голоском:

– Почему они приехали на карете «скорой помощи» и сказали нам, что ты умер?

– Если б я знал, что они собираются приехать на машине, – возмутился я, – то поехал бы с ними, вместо того чтобы плестись пешком три мили в десятом часу ночи. Они не сказали мне, что собираются приезжать на «скорой».

– Мы страшно волновались за тебя, – сказал мой дядя Зораб.

Это было больше, чем мог вынести дядя Хосров.

– Мы страшно волновались за тебя! – передразнил он. – Когда человек из больницы объявил нам, что ты умер, мы ужасно переживали, что ты не выздоровеешь. – Он повернулся к дяде Зорабу. – Ну что за чушь ты несешь! Как можно волноваться за того, кто уже умер?

Дядя Зораб нервно откашлялся и вымолвил:

– Я могу только сказать, что мы волновались. А теперь вот он, живой!

– Послушай, – вскричал дядя Хосров, – неужели ты так и не поймешь самую элементарную вещь? Не умирал он. И не собирался. Произошло недоразумение, как я и говорил. Ваши переживания не воскресили его из мертвых. Просто мальчик влип в типичную американскую историю. Если ты не уяснишь этого сейчас, Бог знает, с какими жуткими искажениями наш род будет передавать этот случай из уст в уста в будущем. Мальчик поужинал, теперь пусть сам все расскажет, а потом мы разойдемся по домам. Кто бы ни был покойный, все мы в недалеком будущем составим ему компанию, и ничего в этом страшного нет.

Он повернулся ко мне.

– А теперь поведай нам, как получилось, что люди из больницы сообщили нам о твоей смерти в возрасте двадцати семи лет. Я пытался втолковать им, что это не ты, поскольку тебе нет двадцати семи, но они сказали, что ты, наверное, прибавил себе годов, чтобы произвести впечатление напоследок. Сколько тебе лет? Выкладывай.

– Четырнадцать, – признался я.

А затем рассказал им все по порядку, в мельчайших подробностях.

Моя тетушка Хатун принялась тихо оплакивать умершего молодого человека, уверяя всех, что он умер за меня, чтобы я продолжал жить. Эта теория разозлила маму, а мой дед покрутил усы и спросил:

– Все это очень хорошо, но кто же, черт возьми, этот Кьеркегор, что из-за него поднялся такой безбожный шум в нашем позабытом Богом селении, которое пытается сойти за город?

– Он автор одной из трех книг, взятых мною сегодня в публичке, – сказал я. – Это все, что я о нем знаю.

– Так-так, – сказал дед. – Хорошо. А теперь чешите-дуйте по домам. Если вы плакали по нем, так вот он, стоит ковыряет в зубах. Домой, все домой!

Все принялись обниматься, как бы в честь моего воскрешения. Раздавался теплый шепот женщин. В гостиной мальчишки затеяли борьбу. И так продолжалось, пока все не разошлись. Остались только Старик и дядя Хосров. Они обменялись укоризненными взглядами, и дядя Хосров сказал:

– Я знаю, что ты хочешь у него спросить. Чтобы избавить его от лишних хлопот, я отвечу за него. Ты собираешься спросить у него, какого черта он каждую пятницу впутывается во всякие истории? И я отвечу за него, что он тут ни при чем. Некоторые приходят в этот мир спящими и спящими из него уходят, ну да это их дело. А некоторые, вот вроде меня, и его, и моего племянника Арама Гарогланяна, приходят в этот мир спящими, но в одну прекрасную пятницу пробуждаются и видят, кто мы есть на самом деле.

– А кто мы есть? – вежливо поинтересовался Старик.

– Армяне, – быстро ответил дядя Хосров. – Можно ли было придумать что-нибудь абсурднее? Англичанин правит своей империей. У Француза есть искусство, чтобы знать меру и задавать моду. У Немца – армия, чтобы ее обучать и бросать в бой. Русский носится с революциями. Швейцарцы управляют своими гостиницами. Мексиканцы играют на мандолине. Испанцы забавляются боем быков. Австрийцы танцуют свои вальсы. И так далее, и тому подобное. Ну а мы? Что у нас-то есть за душой?

– Луженые глотки, которые не мешало бы заткнуть? – предположил Старик.

– А Ирландцы? – продолжал дядя Хосров. – У Ирландцев – целый остров, чтоб на нем голодать и бедствовать. У Арабов – тьма племен, чтобы собрать их вместе в пустыне. У Евреев – вундеркинды-музыканты, которых они возят на гастроли. У Цыган – кибитки и гадальные карты. У Американцев – хронический невроз, который они именуют свободой, а что имеем мы, Армяне?

– Ну раз ты настаиваешь. Так что ж мы имеем?

– Манеры, – сказал дядя Хосров.

– Ты что, спятил?! – воскликнул Старик. – Нет на свете ничего более противоестественного, чем вежливый армянин.

– Я же не сказал: хорошие манеры, – возразил дядя Хосров. – Я сказал: манеры. Хорошие или плохие, нас не интересует. Вот чего у нас хватает, так это манер, а всего остального не густо. Ты хочешь спросить его, какого черта он каждую пятницу впутывается в историю. Это значит, ты хочешь спросить его о манерах. Ну так спроси. А я пойду в кофейню, поиграю в нарды часа два. Мой уход тоже манера.

– Перед тем, как ты уйдешь, – остановил его Старик, – думаю, тебе не мешало бы знать, что я собирался попросить мальчика рассказать мне об этой книге, которую написал Кьеркегор, если он ее когда-нибудь прочитает. А теперь я пойду в кофейню вместе с тобой.

Старик встал и по-богатырски зевнул. В три приема. На тот манер, на какой пишутся симфонии: очень медленно, очень живо и, наконец, медленно и живо, попеременно.

Старик вышел из дому через парадную дверь, а дядя Хосров через заднюю. Хлопнули двери, и я решил разжиться где-нибудь половинкой арбуза, потому что очень хотелось пить.

На следующий день я отправился в больницу и, затратив огромные усилия, обрел свое имя, получил свою книгу и понес ее домой читать. Неизвестный дошел до страницы 99. Угол ее был загнут, чтобы можно было легко найти место, на котором он остановился. После часа и сорока пяти минут чтения я тоже дошел до страницы 99 и решил, что мне не хочется больше читать. Я отнес книгу в публичку, и, как я и ожидал, библиотекарша заметила повреждение, посмотрела на книгу, потом на меня, пока я что-то тихо насвистывал, но ничего не сказала. Я взобрался по крутой лестнице на мезонин и возобновил поиски той богословской книги, которую надеялся найти.

Вечером я докладывал деду, что Кьеркегор, оказывается, был датчанином, родился в 1813 и умер в 1855 году после того, как провел большую часть жизни в борьбе с дьяволом, церковью и теологической заумью.

– Умер сорока двух лет от роду, – сказал Старик. – Борьба с дьяволом крайне изнурительна. М-да. Но, кто знает, если бы он не боролся, то, может, прожил бы всего двадцать два года и не оставил бы после себя даже одной книги. Ты прочитал эту книгу?

– Он написал их несколько, – ответил я. – Я прочел девяносто девять страниц из одной его книги, а потом она мне надоела.

– Что он говорит на этих девяносто девяти страницах?

– Я не уверен, но мне показалось, что он хотел сказать, что если у тебя есть все, то этого еще недостаточно.

– Так вот и бывает с теми, кто вечно борется с дьяволом, – произнес Старик. – А этот несчастный, которого ты повстречал на станции, что ты узнал о нем?

– Он умер. Вчера для него настал конец света, как он и предсказывал.

– Как его настоящее имя?

– Ну, – замялся я, – я выписал тут одно имя из госпитального журнала, которое приписывается ему, но я уверен, это еще одно недоразумение. Хотя то, что он умер, это точно. Он бы еще пожил, если бы не попал в руки столь самоуверенных людей, которые все делают с точностью до наоборот. Я уверен, что он не собирался умирать – он загнул страницу в книге, чтобы потом дочитать. Вот имя, которое я выписал из журнала – Або Могабгаб.

– Как такое может быть? – воскликнул Старик. – У Або Могабгаба я покупаю одежду, он сириец, содержит магазин на Марипоза-стрит, к тому же старше меня. Вот, взгляни на подкладку моего пиджака, видишь ярлык, ну-ка, прочитай, что на нем написано.

Я посмотрел на ярлык и прочитал вслух:

– Або Могабгаб.

– Великолепный образчик американской практичности и теологической точности, – сказал Старик. – Человек погибает, а пиджачный ярлык обретает бессмертие. И все же мы пока живы, несмотря на ужасную практичность и безукоризненную точность. Спасибо за рассказ о евангелии от Кьеркегора. Я и сейчас охоч до учения, но лучшее евангелие – это евангелие крестьянина. Лозу сажают так-то. Так за ней ухаживают. Так оберегают от кроликов. Так собирают виноград, а вино делают так. А изюм делают так. Зимой подрезают ветки, а весной поливают лозу. Ну какое еще евангелие может быть приятнее, если все это происходит на свежем воздухе? И к черту все эти душегубки, в которых сидят бедные люди и вводят себя в заблуждение. Когда они заканчивают работу, разве они не идут домой и не съедают тарелку вареного изюма с ломтем черного хлеба, или выпивают стакан вина с бараниной, или съедают гроздь винограда с сыром и печеньем?

– Да, наверное, – сказал я и пошел домой.

Там я проработал целых три часа на дворе. Дядя Хосров сидел на ступеньках на заднем крыльце и наблюдал за мной.

Наконец он поднялся и сказал.

– Ну, ради Бога, что еще на тебя нашло? Зачем ты терзаешь этот виноград? Ты и так его измочалил, словно он – дряхлый старик, а еще недавно он был похож на прекрасного, мечтательного юношу. Красота материи в ее несовершенстве. Только глупцы стремятся к совершенству, которое есть не что иное, как смерть. Пусть совершенство само гоняется за тобой. Тебе не нужно его искать. А теперь иди в дом, садись и съешь половинку холодного арбуза. Ты – несовершенен, лоза – несовершенна, но ты можешь поесть арбуза и спустить воду, ну так вперед.

«Что за ерунду он несет?» – думал я, но по мере того, как я поглощал арбуз, мне стало казаться, что дядя Хосров, быть может, и есть самый лучший на свете студент-богослов.

1948