"Инжектором втиснутые сны" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джеймс Роберт)

18

Утром я проснулся с головой, набитой прокисшим сыром «фета»; запил экседрин[459] чашкой кофе — нервы были совершенно расшатаны. Некоторое время смотрел MTV, надеясь, что клип «Детка, когда мы в ссоре» повторят. Когда стало ясно, что не повторят, мне даже подумалось — а не выдумал ли я его. Хотелось бы, чтобы так.

Около десяти я вышел прогуляться. Небо было темным, начинался дождь. Я брел по тропе, по которой мы с Шарлен ездили верхом, пока не вышел на смотровую площадку, где мы тогда останавливались. Внизу, на берегу, я мог различить крышу дома, где жил. Я представил себе, как в офисе на верхотуре «Сенчури Сити» юрист с пристрастием допрашивает Шарлен:

— И где же вы двое провели этот уикенд?

— В какой-то дыре на Каталине.

Я представил себе, как отряд быстрого реагирования местного шерифа окружает дом и орет в матюгальник, а я как раз стою в душе.

Я спустился к Авалону, постоял на краю пляжа, избегая людей, насколько это было возможно. Я начал отращивать бороду, но она еще не отросла. Уличных кафе, в которых мы с Шарлен завтракали и занимались под столом всякими дурачествами, я уж точно избегал как мог. Я направился на причал.

На материк вот-вот должен был отойти корабль. У меня было триста долларов в бумажнике и кольцо в «кармашке для монет» моих «левисов». Возвращаться в дом не было никакого смысла.

Но я сел на скамейку и смотрел, как корабль уходит.

Прошелся до казино. Одна из решетчатых дверей была открыта, группа молодых архитекторов делала снимки интерьера «арт-деко». Я вошел с таким видом, будто работал здесь, и поднялся наверх, в зал.

Занавеси были открыты, но небо было таким темным, что казалось, будто сейчас сумерки, а не полдень. Я стоял на том самом месте, где мы с Шарлен покачивались в танце под музыку, игравшую по радио уборщика, пока не оцепенели в своей любви.

Полыхнула молния, раскатился гром и небеса разверзлись. Струи дождя смывали с окон пыль. Оцепенев под грузом воспоминаний, я спустился вниз и пошел обратно сквозь ливень. К тому времени, как я добрался до дома, я вымок до нитки.

Вошел в гостиную. Отсюда мне было видно латунную кровать, на которой мы занимались любовью. Я смотрел на кожаный диван, с которого мы смотрели «Гиджет» и смеялись, изображая дурацкие голоса, веселясь по-глупому и от всей души. Взглянул на пианино, на котором она играла, и пела, а лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, бросали на нее солнечные зайчики. Сейчас по этим листьям колотил дождь. Под скамейкой я заметил смятый листок бумаги. Поднял и расправил его.

Это была песня, которую она сочинила для меня:

Я понимал, как это глупо — но на мои глаза навернулись слезы. Я все еще любил ее; блядь, как же я ее любил.

Плевать мне было, что он сделал с ней или что сделала она; она не была ни грязной, ни испорченной, ни какой-то там еще, это все была туфта. Что бы она ни делала с ним, на самом деле она этого не хотела. (Финал того клипа был его фантазией, никак не ее.) Страх, и только страх удерживал ее там. Что бы она ни делала, она всего лишь пыталась остаться в живых. Мне было плевать, что она делала или говорила; просто насрать на все это. Я любил ее.

И я не собирался терять ее, поддавшись подлым сомнениям и подозрениям, как я когда-то потерял Черил.

Я любил ее не просто потому, что она напоминала мне Черил. Да, напоминала, и я никогда этого не отрицал. Со мной произошло что-то вроде перенесения в годы славы «Stingrays», когда она была в моих мечтах отображением Черил. Но даже тогда я уже любил именно ее голос. Ее. А не голос Черил. Не инструмент Денниса. А ее голос, используя который, она заставляла верить в слова макулатурных стишков, хоть убогих, хоть восторженных. Еще тогда я влюбился в актрису, которая могла из его халтурных фантазий создать настоящие глубокие образы.

И когда я наконец встретил ее — она не была Черил. Она не была ею, когда мы болтали и шутили. Она не была Черил, когда мы занимались любовью в темноте. Она была только Шарлен.

Черил ушла навсегда, влажный прах в могиле на «Форест-Лоун», красноватая кожа на выцветшей «техниколоровской» пленке. Красивый фильм времен свободы, но смотреть его сейчас было невозможно, негатив был утерян.

Шарлен была жива во всей своей гребаной славе. Она не была ни фильмом, ни воспоминанием. Ни иконой. Она была настоящей — испорченной, агорафобичкой, извращенкой, запуганной до усрачки, покоренной и хер знает, какой угодно еще. И все, абсолютно все, через что она прошла, сделало ее женщиной, которую я любил. Ее сущность, ее красоту, ее нрав он так и не смог уничтожить. К чему бы он ее ни принуждал, самое сокровенное она защитила от него. Ему принадлежало ее тело, ничего больше. И хотя, возможно, когда-то она отдала ему себя всю, выбрав момент, когда он отвлекся, она забрала назад свою душу.

И она любила меня, любила по-настоящему. Эта любовь была здесь, в ее песне. Она не использовала меня для игры в ревность. Она любила меня и вернулась тогда к Деннису лишь из страха, убежденная, что он сумеет выследить ее и убьет меня.

И на этот раз у нее тоже не было выбора. Ее вновь схватили и заперли. И снова, в который раз, она продолжала игру — лишь затем, чтобы сохранить свою жизнь.

Только сейчас я понял, зачем вернулся на Каталину и почему оставался здесь, несмотря на всю опасность этого. Потому что опасности особой и не было. Кроме меня, Шарлен была единственной, кто знал, что мы провели уикенд именно здесь. И из-за всего, что это значило для нее тогда, и из-за того, что это продолжало для нее значить, она не рассказала бы об этом никому. Этот уикенд был проблеском нашего будущего. Изгадить его — значило для нее изгадить собственную мечту.

Я понял с ясностью, выходившей далеко за пределы логики, что, несмотря на все, что случилось, Шарлен по-прежнему любит меня.

Я понимал истерику, которая случилась с ней в машине, когда она узнала, что я тоже был когда-то влюблен в Черил. Но это была истерика, и ничего больше. Я верил, что теперь, когда поднятая пыль улеглась, она смогла понять, насколько неверным был ее вывод. Я был не таким, как Деннис.

Не было такого, что я просто хотел ее, потому что она была внешним подражанием Черил; их схожесть таяла по мере того, как я знакомился с ней. И от того, что она пропала, мне было радостно и легко. В конечном счете, это сходство всегда, скорее, пугало, чем возбуждало. Одно дело, когда она была вокалисткой «Stingrays», — далекий сценический образ Черил. Но если бы она, сняв одежду, оказалась точной копией Черил, настолько, что каждая родинка оказалась бы на своем месте — конечно, это был бы просто кошмар.

На самом деле, я никогда не хотел по-настоящему, чтобы она была Черил. Ни семнадцатилетней Черил, ни тридцатичетырехлетней Черил. И я был уверен, что она уже поняла это.

И еще я был уверен в том, что она поняла: я — ее последняя надежда. Ей предстояли тяжелые времена. Законники, наверное, спасли бы ее от Фронтеры — даже если бы ее признали виновной в соучастии мне тогда, на встрече выпускников, приговор наверняка вынес бы условный срок, — но впереди у нее было пожизненное за решеткой в Малибу.

Если только я не найду способа вытащить ее оттуда.

Как я мог проверить эти свои рассуждения? Конечно, через Луизу. Я вспомнил, что она дала мне свой личный номер телефона перед тем, как мы уехали от нее. В кармане слаксов, которые были на мне в тот день, я отыскал бумажку с номером и набрал его. Никто не ответил. Я еще несколько раз в этот день набирал номер Луизы, попробовал в полночь и в два часа ночи, а потом на следующий день, и на следующий. Может, она куда-нибудь уехала? Неожиданно взяла отпуск и уехала. Я не мог винить ее за это. Пока что в прессе не упоминалось, что именно она укрывала нас, но суд присяжных уже потребовал от следствия разобраться в этом вопросе. И все же, она должна была знать хоть что-то. Шарлен почти наверняка оставила Луизе какое-нибудь сообщение для меня.

И какое же? «Скотт, наконец-то я прозрела. Я все так же люблю тебя, очень люблю, милый». Или же: «Иди на хер и подохни там, козел!» Когда мне удавалось рассуждать здраво, я приходил к выводу, что очень даже может быть и второе.

Еще я как-то ночью попытался позвонить Норрайн. Ее номер был снят с обслуживания.

Я набрал номер, по которому можно было связаться с мамой в Гватемале, и оставил сообщение. Через несколько часов она перезвонила мне. Не то, чтобы она была сильно нетрезвой, но видно, там шла какая-то пьянка. Да, она уже слышала о том, что произошло. У нас получился славный долгий разговор. Впервые хоть кто-то вроде бы поверил взгляду с моей стороны на все эти события. Но к концу беседы мама стала давать советы, слышать которые я не хотел. «Родной, забудь ты об этой девушке. Она тебя не стоит».

И как раз в этот момент в трубке послышались щелчки. Может, кто-то просто пытался позвонить по той же линии? Нет.

Сердце тяжело забилось. Мы говорили так долго, что у них хватило бы времени проследить звонок, вычислить мое местонахождение, раздобыть план дома, отрепетировать весь текст обвинения и неторопливо пообедать перед выездом. Я как можно скорее закончил разговор с мамой, пообещав позвонить снова, когда я буду в безопасности «в Европе».

Следующие несколько дней меня не отпускала сильнейшая, паранойя. Я был убежден, что телефон прослушивался — кем-то. Я обнаружил старый кольт сорок пятого калибра в письменном столе отца. Он был заряжен, но выглядел так, будто из него не стреляли со времен «О. К. Коррал».[460]

И все же, ночью я держал его на тумбочке у кровати — на всякий случай. Но никто не пришел.

А дождь все усиливался. Через неделю его называли самым ужасным штормом, который когда-либо обрушивался на Южную Калифорнию за последние сорок лет. Каждый выпуск новостей начинался показом новых катастроф. Каньоны превратились в бушующие потоки, унося машины, гнилые хэллоуинские тыквы, домашних животных и людей вниз, на полузатопленные равнины. Склоны, обнаженные прошедшим по ним месяц назад пожаром, превратились в вязкое месиво. Шаткие домишки, взгроможденные на стойки, оседали, как миниатюры в фильме «Родан». Запись серфа, размозженного о берег. Очистные баки дали трещины, их содержимое просачивалось в песок. Если бы Гиджет в этом году отправилась кататься на серфе, она вышла бы из воды с гепатитом.

Крыша в нескольких местах потекла; я подставлял кастрюли под струйки воды. Течь над пианино я не заметил. Когда утром я подошел к нему, оно уже вымокло. Клавиши издавали тупой глухой звук. Ни «Hurt», ни «Point Blank» на нем уже не сыграть.

Несколько раз я добирался до Авалона за покупками, в семейный магазинчик, который держала азиатская пара. Я уже не так боялся, что меня узнают — борода у меня уже отросла. По крайней мере, так было до вечера, когда я увидел свою фотографию в бульварной газете. Снимок был маленький, а на развороте красовалось фото Шарлен, побольше. «Рок-звезда подверглась тяжкому испытанию», — возвещал заголовок; впрочем, я сомневался в его правоте. «Ди-джей преследовал и терроризировал меня», — цитата крупным шрифтом.

Чертова бульварщина. Наверняка они с ней даже не разговаривали. Вранье все это, чушь собачья.

Когда я приходил в следующий раз, ее фото было на обложке «Пипл». Ее сняли перед зданием «Тауэр Рекорде», возможно, это были съемки для раскрутки «Преждевременного погребения». Взгляд у нее был стеклянный, заторможенный, но она улыбалась. «Шарлен Контрелл, — гласил заголовок, — тайная битва с агорафобией».

Я чуть не блеванул на коробочки «тик-така». Боже ты мой, а дальше что? Она стала жертвой года с психоневрологическим заболеванием сезона. Теперь ей оставалось сделать ради своей агорафобии то, что Карин Карпентер сделала ради своей нервной анорексии. Правда, история Шарлен так классно не вышла бы. На обложках нельзя было напечатать даты рождения и смерти.

Я продолжал набирать номер Луизы. Поймал себя на том, что какая-то часть меня ждет звонка от Шарлен — хотя, если рассуждать разумно, вряд ли у нее был здешний номер. Да и доступ к телефону тоже.

Были моменты, когда я понимал, что могу жестоко ошибаться, считая, что она по-прежнему любит меня. Но то, что копы до сих пор не заявились в этот дом, вроде бы доказывало, что она так и не рассказала им об этом месте. Но, с другой стороны — могла и рассказать, и копы лишь дожидались, когда ливни хотя бы притихнут. И тут же спикируют сюда на вертолетах, как в «Апокалипсисе сегодня»,[461] а из динамиков на всю катушку понесется «Прилив волны огня».

Я обдумывал самые разные способы вызволить Шарлен, но среди них никак не мог найти такой, при котором меня не убили бы. Приближаться к ней сейчас было все равно, что подходить к президенту с черным пластиковым водяным пистолетом в руке.

Ну, всегда оставался парикмахерский салон «Инглвуд». Я мог бы загримироваться под парикмахера-латиноса, брызнуть в глаза телохранителям «Акванетом»,[462] ослепив их, и умчать мою взъерошенную принцессу Лейю[463] в бешено несущемся «ле кар».

Когда меня одолевал пессимизм, я с той же легкостью представлял себе, как она, бросив на меня один лишь взгляд, кричит телохранителям: «Боже! Это он!» И я, изрешеченный градом пуль, в залитой кровью футболке с портретом Дайаны Росс и темно-серых модельных штанах из парашютки, исполнил бы предсмертный пируэт и испустил бы последний вздох.

Вне всякого сомнения, с этим домом все, конечно, было ясно. Теперь это место было укрепленным лагерем. Фрэнклину Делано Рузвельту понадобилось бы не меньше везения, чтобы вывезти Еву Браун из Берхтесгадена, привязав ее поперек своей инвалидной коляски.

Как-то утром я проснулся от раздражающей тишины. Дождь прекратился. Я глянул в окно, сквозь мокрую листву, с которой капало. Небо оставалось все таким же темным; это было лишь временное затишье. Но я почувствовал тревогу, беспокойство. Не то, чтобы я и в самом деле ожидал захвата с вертолетов, но если полиция хотела, по крайней мере, проверить дом, сейчас было самое время.

Я сварил завтрак, поставил на огонь кофе и уселся смотреть по телику старую серию «Приключений Оззи и Харриет». Приключения. Это название всегда казалось мне странноватым. Какие приключения? Они вообще ничего не делали. Оззи искал засунутые куда-то ключи от машины, неопределенное ожидание становилось невыносимым, и тут кто-то постучал в дверь.

Я пулей метнулся в спальню, размазав по полу яйца, схватил кольт, пошатываясь вернулся и прицелился в дверь.

— Скотт? — Это был Нил. — Скотт, я знаю, что ты там. Телевизор слышно, — голос звучал серьезно, без всяких подначек. — Скотт, открой эту хренову дверь! Все в порядке. Я один.

Я кинулся к окну и пригляделся из-за занавески с рюшечками. Вроде он действительно был один. Я отпер дверь. Он осторожно шагнул внутрь; огляделся в поисках кого-нибудь еще кроме меня.

— Как ты узнал, что я здесь? — поинтересовался я.

— Просто догадка. — Он понял, что я один, и несколько расслабился. — Скотти, что же ты делаешь? — спросил он самым сочувствующим родительским тоном, пока я засовывал кольт за пояс штанов. — Это же безумие. Почему ты не позвонил мне?

— Времени не нашел. Работаю над юмористической книгой. Шуточки о массовых убийствах. Тук-тук.

— Скотт… — похоже, его больно задело мое напоминание о том, что он говорил в интервью.

— Ну же, отвечай: «Кто там?»

— Скотти, я просто так отреагировал, когда услышал об этом в новостях. А что мне оставалось думать? Ты ведь и правда шутил над тем, чтобы сделать что-нибудь ненормальное.

— Мог бы хотя бы подождать, пока не выслушаешь мою версию, — и я отправился на кухню убавить огонь под кофейником.

Он последовал за мной:

— Скотти, посмотри на меня…

Я и не собирался.

— Теперь я знаю, что случилось на встрече выпускников, — продолжал он. — Вот потому-то и приехал. Я могу спасти тебя, Скотт, если ты дашь мне это сделать. Выход есть. Но совершенно необходимо, чтобы ты сдался властям.

— Слышал про того поляка, серийного убийцу?

— Скотт, чем дольше ты остаешься в бегах, тем виновнее выглядишь. Особенно сейчас; твой единственный шанс — это открыться и изложить свою версию происшедшего.

— Что значит «особенно сейчас»? — я налил нам кофе.

— Шарлен добилась судебной неприкосновенности. В понедельник она выступает перед присяжными. Она тебя уничтожит.

— Не верю, — смотреть на него я все еще не мог.

— Не веришь? — он рассмеялся. — Лучше поверь, уж постарайся. Она собирается всего тебя перетряхнуть, приятель — да так, как «Roto-Rooter»[464] не справится. Все, о чем говорил ее адвокат, она собирается повторить и расписать во всех красках. И то, как ты ее преследовал, и то, как той ночью ты вломился в дом и пытался ее изнасиловать. Может, даже то, что ты ее все-таки изнасиловал. Кто знает, как далеко она зайдет? Не так уж важно, что случилось на самом деле, — все готовы поверить каждому ее слову. Если только мы сейчас не выставим встречную версию.

Я сел за стол, спокойно прихлебывая свой кофе, хотя от его слов у меня сердце разрывалось.

— Все равно мне пиздец, — наконец выговорил я. — Из-за встречи выпускников.

— Не обязательно, — он сел напротив. — Нам придется выступать против большинства наших одноклассников, это верно. Знаешь… — он заискивающе рассмеялся, прямо как Рональд Рейган, — не думаю, что многие из них даже сознательно врут. Ты всегда был со странностями, Скотт. И они ненавидели тебя за это все двадцать лет. Они хотят верить в то, что ты окончательно свихнулся и заявился туда, собираясь убивать кого попало. Но, — он наклонился над столом, — есть несколько человек, которые видели кое-что еще. Которые видели — Скотти, смотри на меня — видели, как все было на самом деле. — Он сделал паузу для пущего эффекта. — Мэри Энн Джеймс хочет дать показания, что именно Билл начал драку. Что ты всего лишь защищал себя и Шарлен. Что Билл в действительности сам в себя выстрелил. И Джефф Ментон собирается давать такие же показания.

— Благослови их, Господи, — ответил я совершенно искренне, хоть и был уверен, что остальные их просто задавят массой. — Конечно, а знаешь, что на самом деле там было? Я расспрашивал Билла о Черил Рэмптон, о той жаркой апрельской ночи шестьдесят четвертого…

Он вскинул руку:

— Несущественно. Использовать нельзя.

— Но это и правда очень интересно…

— Скотти, я пытаюсь донести до тебя вот что: мне кажется, мы сможем выкрутиться из этой невероятно гнилой ситуации. Думаю, мне удастся убедить присяжных, что ты пришел на встречу, не собираясь применять оружие, а наоборот, с единственным намерением передать его мне. Потому что ты наконец осознал, хоть и поздновато, как серьезно ты запутался в ее паутине, как жестоко и ужасно ты был уязвлен.

Я засмеялся. Он — нет:

— Слушай, только не вздумай вставать в героическую позу. Лучше немного побыть ничтожеством, чем провести десять лет за решеткой, согласен?

Я покачал головой:

— Это глупо.

— Скотт, — он выдал мне самый суровый из всех возможных взглядов. — Эта сучка-интриганка использовала тебя с самого начала. Блин, мне это было видно еще несколько месяцев назад! Ты что, все равно этого не понимаешь? Даже сейчас, в таком отчаянном положении?

Я сдержался:

— Не думаю, Нил, что ты понимаешь нашу с ней ситуацию, да и вряд ли когда-нибудь…

— Да нет, очень даже понимаю. Лучше всего сюда подходит определение «подкаблучник». Очень жаль, что такого юридического термина нет. Именно на этом и будет построена наша защита. Господи Иисусе, Скотт, да ведь она рулила тобой, как хотела, стоило ей потянуть за веревочку, привязанную к твоему концу.

— Я думаю, что ты просто дерьмо собачье, Нил.

— Нет, не думаешь. Ты не хочешь этого замечать, но так оно и есть. Это же старый сценарий, дружище. Думаю, Барбара Стэнвик проделала тот же самый трюк с Фредом Мак-Мюрреем в знаменитом фильме «Двойная страховка».[465]

Понял, кто ты, дружище? Фред Мак-Мюррей восьмидесятых. А знаешь, кто я? Эдвард Г. Робинсон. Я ведь с самого начала чуял, как крыса, что тут что-то неладно, но у меня духу не хватило тебя предупредить.

— Ты меня предупреждал. Но как бы то ни было, в фильме такого поворота не было. Ты все равно дерьмо собачье.

— Скотт, она зазвала тебя наверх, чтобы убить Денниса, разве не так? Разве не это случилось той ночью? Скажи мне правду.

— Это она стреляла в него, Нил. Только для протокола.

Это его ошарашило, но он постарался принять спокойный вид.

— Так, ясно. Отлично. Но она заманила тебя туда.

— Ну вряд ли это можно назвать «заманила». Она была заперта в этом гребаном доме, а огонь вот-вот должен был подобраться к нему. Он оставил ее взаперти за электрифицированной дверью.

— Ох, чушь какая. Конечно, она сказала тебе именно это, чтобы ты приехал туда. Она рассчитывала, что он наткнется на тебя там. Похоже, что-то пошло не совсем так, как она планировала. Но кто бы ни нажал на курок, она всегда рассчитывала, что обвинение ты возьмешь на себя. Скотт, да включи же ты мозги! — заорал он. — Ты хоть знаешь, какое у Контрелла состояние? Где-то пятьдесят-шестьдесят миллионов долларов! С чего бы ей делиться этим с кем бы то ни было? — Он понизил голос. — А ведь она обещала тебе именно это, да? Такой схема и была, верно? Ее горячая упругая щель и тридцать лимонов в придачу.

Я с отвращением хмыкнул.

Он снова поднял руку:

— Нет, не рассказывай мне твою версию. Знать ее не хочу. Лучше сыграем на том, что ты оказался обманутым безмозглым тупицей, каким, наверное, и был. Жалость — дешевое чувство, но если она скостит тебе год-другой, то и черт бы с этим.

— Здорово, Нил! Да, пожалуй, уговорил ты меня. И где мне лучше объявиться? На Редондо-Бич?

— Помни главное, Скотт: плевать, какие неприятности тебе придется перенести поначалу, — снова этот рейгановский смешок, — очень скоро ты сможешь жить, как какой-нибудь чертов шейх.

— С чего это ты так решил?

— Это длинная история, Скотт. В коммерческом потенциале этого дела можешь не сомневаться. В нем есть все, что нужно для крупной документальной книги. Она может произвести такой же фурор, как «Хелтер скелтер»[466] или «Кровь и деньги».[467]

Все нужные для этого составляющие есть. Малибу, знаменитости, убийство, секс, наркотики и рок-н-ролл. Попомни мои слова, дружище, это будет черт знает какой успех.

— И кто же это напишет?

— Вот Ларри мог бы… — с грустью выдавил он, хотя я-то знал, что они с покойным братом всю жизнь вели между собой отчаянную борьбу, и никакое финансовое превосходство не могло смягчить жесточайшую зависть Нила к его почему-то намного более талантливому близнецу.

— Да, так грустно было узнать об этом, — ответил я.

— Такой был удар! На похоронах я столько народу перепугал. Они подумали, что я — Ларри. Как оказалось, он тоже бороду отпустил.

— Печально.

— Может, я сам напишу эту книгу, — вдруг заявил он, как будто эта мысль только что пришла ему на ум. — Меня будет вдохновлять память о Ларри.

— Ты?! — я чуть не рассмеялся.

— Ну да, а что тут такого? Если подводных камней окажется многовато, я всегда могу нанять кого-нибудь, кто бы помогал мне. На самом деле, это вполне удачное решение. Я напишу книгу, и, в сущности, это и будет твоим гонораром мне. — Он пристально поглядел на меня и продолжал врать со всей возможной убедительностью: — Если бы я мог отказаться от гонорара во имя нашей дружбы, я бы, конечно же, так и поступил. Но в таком деле, как это… — он присвистнул, показывая, какие предстоят расходы. — Кстати, есть и более захватывающие возможности.

— Я уже весь слюной изошел.

Он прокашлялся:

— Надеюсь, ты не примешь это слишком близко к сердцу, но я уже говорил с Линн.

— Линн?! — мне слегка поплохело. — Ты же не об этом случае размножения личности, на котором я был женат? А ты уверен, что та, с которой ты говорил, была именно Линн?

— Скотти, она считает, что из этого выйдет черт знает какой фильм.

— Из чего выйдет?

— Из моей книги. В смысле, из твоей жизни, — он засмеялся. — Ну, то есть, из того и другого. Студия купит книгу. Конечно, ты тоже получишь с этого свой кусок. И нехилый. Говорить о кастинге, наверное, рановато, но Линн подумывает о ком-нибудь вроде Ричарда Гира или этого, как его… ну, австралиец этот…

— Мел Гибсон. Выбор очевиден. Кто будет играть Шарлен?

Он скроил такую физиономию, словно о ком бы я ни мечтал — подошло бы идеально:

— Дебра Уингер? А как насчет Мерил Стрип?

— Не-а.

— Если ей волосы перекрасить? И взбить как надо?

— Не-а. А Денниса — кто?

— Дэвид Боуи?

— Английский-то серфер? Ну да, как же.

— Скотт, это все можно будет проработать позже. Сейчас главное — это запустить процесс.

Он поднялся, словно счел, что встреча удалась, и теперь ему оставалось сказать несколько финальных слов — и можно уходить.

— Все, что мне нужно — это твое согласие, и я тут же звоню окружному прокурору. А ты явишься во всем блеске перед камерами. Выход под залог поначалу будет проблематичен, это безусловно, но…

— Нил, можно я тебя кое о чем спрошу?

— Конечно, Скотт, о чем угодно.

— Где ты был в ту ночь, когда исчезла Черил Рэмптон?

Он уставился мне в глаза самым что ни на есть честным и обиженным взглядом:

— Ты же знаешь, где я был.

— Ты ходил в кино с Вики Стивенс. На «Голдфингера»…[468]

— И ты отлично это знаешь. Так к чему спрашивать меня об этом сейчас?

— А, да только потому, что спустя неделю после того, как это случилось, я узнал, что в тот вечер Вики Стивенс мучилась меструальными спазмами и отменила свидание.

Выглядел он хреново:

— Бред.

— Я слышал, как она разговаривала об этом с подружкой в школе. Думаю, мы оба понимаем, почему я никогда не заговаривал с тобой об этом, верно? И еще думаю, мы оба знаем, почему ты решил насчет этого врать.

Он весь дрожал. Облизнул пересохшие губы:

— Скотт, клянусь, я только смотрел…

— Пошел на хер, мразь, пока я тебя не убил, — спокойно сказал я.

Избегая моего взгляда, он выскочил за дверь.

После его ухода я бесцельно бродил по дому, то смеясь, то в бешенстве пиная мебель. Обматерил бутылку виски «Катти Сарк» — думал успокоиться немного, но это не помогло — я только еще больше разозлился, а паранойя усилилась. Ведь он мог быть прав насчет Шар. Может, она с самого начала планировала избавиться от меня, как только ей удастся отделаться от Денниса. Что-то она говорила такое ночью в постели, насчет того, что ей нужно время, чтобы прийти в себя? Это она заранее подготавливала почву? А в ту ночь со стрельбой — знала ли она, что Деннис возвращается? Насколько я понимал, он вообще не уезжал, он все время был дома, и когда она мне звонила — тоже. Да нет, не было в этом никакого смысла. Или был? Блядь, я ничего не понимал и не имел особого желания сидеть и дожидаться, пока пойму. На хер его, ее, и все остальное — на хер.

Я разыскал ранец, вытряс из него бойскаутские сувениры и набил кое-чем из старой одежды, которую обнаружил в шкафу. Рубашки и свитера шестидесятых годов, «левисы» со срезанными шлевками — твою мать, да избавлюсь я когда-нибудь от прошлого или нет? Но выбор был невелик: или это, или старый ковбойский прикид моей мамы, а настроение у меня было — совсем не для Дэйл Эванс.

Я выглянул в окно. Опускался туман, снова надвигался ливень. Если я хотел выбраться с острова, терять время было нельзя. Я представил себе Нила, который сейчас, наверное, уже звонил в ФБР: «Он вооружен и психует. Я бы посоветовал стрелять на поражение».

Рассудив, что Нил полетит следующим вертолетом, я позвонил в «Небесный аэропорт»,[469] взлетно-посадочная полоса которого была прорезана внутри холма. Мой план был таков: добраться до материка, раздобыть машину и отправиться к границе. Да, ответили мне, рейс на Лонг-Бич отправляется через тридцать минут. Я пулей вылетел за дверь.

Вот это был марш-бросок! Я прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как самолет отрывается от земли. Блин.

— Когда следующий рейс? — спросил я парня за стойкой регистрации.

— На сегодня все, приятель. Если спешишь, попробуй успеть попасть на вертолет.

С ним разговаривал старик с бородой как у Стерлинга Хейдена. Он остановил меня:

— А куда тебе надо-то, сынок?

— На материк. — Я вспомнил его. В ту ночь, когда мы с Шарлен прибыли на остров, он летел тем же вертолетом, был пьян и все время что-то бормотал себе под нос. Сейчас он тоже особо трезвым не выглядел.

— Плохо, не пойдет. Вот сказал бы ты «в Мексику», тогда я б мог тебя выручить.

Он пошел разогревать свою «чессну», а я, повинуясь интуиции, позвонил напоследок с местного платного телефона Луизе.

— Алло, — ответила она.

— Господи, это ты!

— Нет, извините, Господь вышел сигарет купить. Это Дева Мария. Хотите оставить сообщение?

— Я уже не знаю сколько недель пытаюсь тебе дозвониться.

— Я была в Берлине. Записывала новый альбом с песнями «Большой Мамы» Торнтон.

— Слушай… — я даже не знал, что хочу сказать ей теперь. Все так изменилось. — Шарлен получила неприкосновенность…

— Знаю. Да, кстати, милый, а ты откуда звонишь? Ты в Мексике?

— Нет. Еще нет.

— Вот те на. Боюсь, тогда мне лучше закончить разговор.

Боже, ее телефон прослушивался?

— Луиза, подожди! Мне нужно знать, что происходит. Ты говорила с Шар?

— Деточка, мне правда…

— Луиза, давай встретимся. — Я бросил взгляд на «чессну». — Я перезвоню тебе и скажу, где, — и повесил трубку.

Старого хрена звали мистер Рэчет. Думаю, даже жена называла его именно так. Я выдал ему историю о ребенке, для которого нужны были деньги, чтобы его не отключали от искусственной почки, и он согласился сделать остановку на материке.

Я снова позвонил Луизе.

— Слушай внимательно. Я прибуду с группой Пола Маккартни.[470] То есть по воздуху, дошло? — Этот код был, наверное, самым тупым из всех, какие когда-либо изобретали. — В город, где ты вся открывалась для Джеффа Бека[471] в шестьдесят девятом. — Я намекал на зал аэропорта для штатских пассажиров в Санта-Монике.

— Вообще-то до него по дороге всего несколько миль. Я не очень хорошо помню…

— Ну же, Луиза. Думай!

Час спустя я стоял под навесом ресторана «Китти Хоук» и всматривался в дорогу к аэропорту Санта-Моника, гадая, будет ли за Луизой слежка. Были ли в компьютерах ФБР сведения обо всех ее случайных связях? Мистер Рэчет сидел внутри, в баре. В конце концов, на шоссе показался фиолетовый фаллоимитатор — ее «ягуар ХКЕ». Машина скользнула на ресторанную парковку. Я кинулся к ней и залез внутрь.

Луиза курила «Шерман»; вокруг распространялся мускусный запах. В машине было жарко — дальше некуда, но на ней был тяжелый меховой жакет (выглядел он как шкура чау-чау со светлыми полосками) поверх облегающего платья, длиной чуть выше промежности.

— Тебе давно надо было быть в Мексике, — сказала она.

— Ты с ней говорила?

Она выпустила дым. В небе над взлетно-посадочной полосой полыхнула похожая на вену молния.

— Тебе нужно срочно туда уезжать.

— Я уже в пути. Ты не ответила на мой вопрос.

— Все будет хорошо, — она приоткрыла окно; дым улетучился. — Если только ты ничего не испоганишь. Двигайся дальше в Мазатлан. Есть шанс, что самое позднее в воскресенье у тебя там будет компания.

Мое сердце пропустило удар.

— Ты о чем говоришь? В понедельник ей выступать перед судом присяжных.

— К этому времени она давно уже исчезнет, если все пройдет как надо.

— Что ты имеешь в виду?

Она поколебалась, словно считала, что в машине тоже могут стоять «жучки».

— Есть один адвокат, молодой, но хороший. Он поможет. Они с тем писателем большие приятели.

— Писателем?

Она назвала имя того самого рок-журналиста, который рвался ко мне, чтобы я свел его с Деннисом.

— Он взял у Шарлен интервью, еще в клинике. Деннис не в курсе. Он сам тогда еще не выписался. — Луиза выбросила окурок и развернулась на сиденье лицом ко мне. — Она все ему рассказала.

Во мне взметнулась волна безумного восторга:

— Что значит «все»?

— Обо всех случаях, когда Деннис ее избивал. О том, как ты приехал, чтобы спасти ее из огня. Как она выстрелила в него. И об Ангеле она тоже все рассказала, — при последних словах Луиза опустила глаза.

— А как она собирается отделаться от телохранителей?

— В пятницу они с Деннисом едут к адвокатам в «Сенчури Сити». Тот молодой адвокат все продумал, он дает ей возможность ускользнуть, пока телохранители будут ждать в приемной. Потом писатель отвезет ее прямиком в Международный аэропорт Лос-Анджелеса.

— Господи… а что там с интервью? — меня всего трясло от счастья. — Когда оно выйдет?

— На следующей неделе. В «Роллинг Стоун».

— Боже… Деннис весь говном изойдет.

— Еще хуже. — Я почувствовал нервозную дрожь, пробежавшую по ее телу. — Видишь ли, в этом интервью есть кое-что совсем жуткое.

— Это что же?

Она отвела взгляд.

— Лучше пусть она сама тебе скажет.

— Это что-то насчет спальни над гаражом. — Она чуть не подпрыгнула, но сдержалась. — Что именно? Что он делал там с ней?

— Послушай меня, — она положила ладонь на мою руку. — Ты должен понять. Шарлен была напугана. Из-за выкидыша. И из-за того, что случилось с Бобби.

— О чем ты? Блин, да что же такое на самом деле случилось с Бобби? Луиза, его смерть — действительно несчастный случай или нет?

— Ну… — она поколебалась. — Укололся он сам, и передоз был, тут все нормально. Но именно Большой Уилли подсунул ему дозу с отравой.

— Это ведь не в машине случилось, да?

Она покачала головой:

— После того, как Деннис избил Шарлен и она потеряла ребенка, она все рассказала Бобби, еще в больнице. Бобби пытался держаться, будто он ничего не знает, но Деннис просек, что он в курсе. Потому он и получил эту дозу. Потом, когда Шарлен уже вернулась из клиники, она проходила мимо детской, а оттуда шел запах.

— Боже мой… — все было даже страшнее, чем я себе воображал.

— Она нашла Бобби под детской кроваткой. Он был мертв уже несколько дней. Воняло ужасно. Деннис оставил его там специально, чтобы Шарлен увидела его. В качестве предупреждения.

— Что Шарлен рассказала ему? Ведь не только про избиения…

Она поглядела в окно:

— Ты увидишься с ней в субботу. И она все расскажет.

— Луиза, я хочу знать сейчас.

Она взяла меня за руку:

— Послушай, да пойми же ты наконец. Шарлен оставила все как есть только по одной причине. Она понимала, что это отвратительно. Но она ужасно боялась.

— Что было отвратительно? Что?

— Слушай, мне надо ехать. — Она завела мотор. — Если в ФБР прослушивали мой телефон, когда ты позвонил, они могли уже вычислить, куда я поехала. Джефф Бек, блин. Я думала, ты говоришь о Форуме. Чуть до Инглвуда не доехала.

— А ты не думаешь, что за тобой следили? — я оглянулся на шоссе. Пока мы разговаривали, ни одна машина не подъезжала сюда.

— Я несколько раз прокатилась туда-сюда, просто для безопасности.

— Да и машину выбрала такую незаметную. На дорогах столько фиолетовых «ХКЕ», запросто затеряться можно.

— Все так же хамишь. И это после всего, что я для тебя сделала.

— Я очень ценю твою помощь, Луиза. Я и вправду не представляю, как тебя и благодарить…

— А, ну это мы решим, — и она скользнула рукой по моему бедру. — Я заеду навестить тебя в Мексике. А Шарлен мы отправим в дальнюю командировку.

Я ухмыльнулся и убрал ее руку со своих брюк:

— Ну это ты уж слишком.

— Ты тоже, детка. А ничего, душа у тебя есть, даром что ты испорченный белый мальчик из пригорода.

— Луиза, вот эта последняя фраза от тебя значит для меня намного больше, чем похабная открытка от Нэнси Рейган…

Она прервала меня сочным, глубоким поцелуем.

— Береги себя.

Нагнувшись, я бросился обратно под навес «Китти Хоук», а она укатила в дождь.

Я был взбудоражен и одновременно ликовал. Я оказался прав. Шарлен знала, что я люблю ее, и сама по-прежнему любила меня. Наконец-то все должно было закончиться хорошо.

Но что же такое должно было появиться в интервью? Что такое «отвратительное» оно должно было открыть? Была ли моя решимость любить ее не таким уж важным делом по сравнению с тем, что прошла она, подвергшись тягчайшему испытанию?

Я тоже все пройду. Теперь меня заботило только одно — увидеть ее. И собирался сделать для этого все. Наконец-то мы сможем быть вместе. И ничто не остановит нас.

Я подошел к стойке с газетами, чтобы купить сигарет, и чуть не обосрался. На подставке рядом с автожурналами стоял свежий номер «Роллинг Стоун». «Рок-готика» — гласил заголовок.

— Когда он вышел? — спросил я у продавщицы, расплачиваясь за журнал. — Вроде должен был только на следующей неделе.

— Этот? Кажется, сегодня утром привезли, — любезно ответила она. — Да, этот номер рановато вышел. Наверное, из-за праздника. — Завтра будет День благодарения.

Отойдя к окну, я бешено пролистал журнал, отыскивая статью; я был слишком возбужден, чтобы читать ее внимательно. Скользнул взглядом по выделенным крупным шрифтом фразам: «Да, это я стреляла в него. Очень жаль, что он выжил». «Скотт приехал, чтобы спасти меня, а не изнасиловать». «Холтнер потерял рассудок. Окажись пистолет у него, он застрелил бы нас обоих». «Я сорвалась, когда узнала, что Скотт тоже любил Ангела. Но он был таким простодушным. Правды он не знал». «Когда я нашла Бобби в детской, я просто сошла с ума».

Были и фотографии: Деннис, «Stingrays», дом, я скалюсь в микрофон на работе. И несколько страниц интервью, включая, как я предполагал, самые непристойные разоблачения, с подробностями которых я решил разобраться позже. Я и так прочел достаточно, чтобы понять, что он убьет ее, как только увидит журнал. Она сделала именно то, чего он больше всего боялся.

Я бросился обратно в бар и сообщил мистеру Рэчету, что планы изменились, и дальше он пусть летит без меня. Дожидаться его реакции я не стал.

Обезумев, я выскочил из «Китти Хоук». Мне нужна была машина, а искать хрен знает где отделение «Hertz»[472] времени не было.

Увидев на стоянке шевроле «бель-эйр» пятьдесят седьмого года, я решил, что это знак свыше. Восстановленный до идеального состояния, белый с бледно-голубым — такой же, как тот, что был у меня в юности. Прижимая к себе ранец, я сквозь ливень бросился к нему. Если он окажется незапертым, значит, это судьба.

Не заперт. Я с легкостью соединил провода в замке зажигания и рванул прочь.

В машине был полный бак, восьмидорожечный магнитофон со старыми записями и пластиковая мадонна, приклеенная к приборной доске. Ливень был просто жуткий, на дорогах творился бардак. Час спустя я попал в затор на автостраде Тихоокеанского побережья. Чертыхаясь, я еле-еле полз вперед и наконец разглядел, в чем причина. Очередной оползень на Виг-Рок перекрыл трассу. Все машины направлялись в объезд через каньон Топанга. Блин!

Следующие три часа были сплошным кошмаром из вьющихся горных дорог, тряски при наборе скорости и грязевых оползней. Старую дорогу в Топанге размыло еще до выезда на Малхолланд. Я съехал на боковую дорогу с односторонним движением, вскоре асфальт кончился, пошла грязища. Несколько раз я едва не увяз, сдавал задним ходом, сносил деревья, но, в конце концов, все-таки выбрался на Малхолланд, с трудом перебрался через несколько затопленных участков, свернул на шоссе Энсинал-каньона, ведущую вниз, на побережье — и все это только для того, чтобы обнаружить, что дорогу полностью смыло, когда до автострады Тихоокеанского побережья оставалось не более полумили. Мне пришлось возвращаться на Малхолланд и сворачивать на Декер-роуд, чтобы все-таки попасть на автостраду побережья. Бензина в баке «шевроле» практически не осталось, когда я выбрался, наконец, на покрытую гравием парковку на утесе и увидел, что творится с «мавзолеем у моря».

Мой смутный план вскарабкаться по ступенькам и перелезть через ворота теперь оказался неосуществим. Ступеней больше не было. Ворот тоже, как и почти всей черной стены. Чудовищные волны обрушивались на скалу, подмывая основание гаража. Чаша бассейна была вся наружу. Сам дом казался на данный момент в безопасности, но ставить на это я бы не стал.

Я вытащил из ранца кольт, засунул его за пояс и доверху застегнул молнию на бледно-голубой куртке «Seahunt». Вылез из машины и помчался к эвкалиптам; не пробежав и полпути, я уже промок насквозь.

Подобравшись к воротам, я услышал рев двигателя, потом разглядел на дорожке машину, «ауди», явно ожидавшую открытия ворот. Сквозь шум ливня прорезался голос: «Говнюки пизданутые!». Это был Деннис.

«Ауди» с ревом выкатилась из ворот, проехала мимо меня; четыре светловолосых телохранителя, мокрые и злые. Мне было видно Денниса, провожавшего взглядом машину, стоящего у дверей дома. Я не осмелился проскакивать в ворота, а они тем временем закрылись, жужжа.

Я продрался через деревья обратно и начал свой путь вдоль ограды, направляясь к гаражу. Я подскальзывался в грязи, один раз едва не упал прямо на провода. Задумался, а может, из-за дождя ток отключен — около гаража была покоробившаяся секция, через которую я мог бы перелезть — но проверять это совершенно не хотелось.

В конце концов, мне удалось пробраться под самый фундамент гаража, открытый и беззащитный. Если б мне удалось преодолеть его, я мог бы взобраться наверх, во внутренний дворик, и оказаться на твердой земле. Вот только я, наконец, разглядел, как ненадежно держался теперь гараж. Примерно половина фундамента уже выступала над обрывом. Казалось, что он балансирует на краю, и если мраморный шарик перекатится из угла в угол — этого будет достаточно, чтобы весь гараж обрушился в бушующее под ним море. Волны бились о заляпанный грязью утес, пока я пробирался под фундаментом, держась за торчащие наружу трубы. Если б я попал под большую волну, меня бы смыло вниз.

Я уже почти добрался до внутреннего дворика — и тут накатила большая волна. Я зажмурился и вцепился в трубы изо всех сил. Сокрушительный удар размозжил меня о скалу. Мне показалось, что прошла целая минута, в течение которой не было ничего, только мощь равнодушно убивающей волны. Сквозь шум воды я услышал ужасающий грохот.

Когда волна отхлынула, я увидел, что чаша бассейна разломилась надвое, и одну из частей смыло. А где-то надо мной послышался хруст и скрежет. Ох, блядь, гараж начинал сползать.

Цепляясь ногтями, я вскарабкался во внутренний двор, в уцелевшую половину бассейна, в то время, как за моей спиной раздался треск штукатурки. Но когда я оглянулся, гараж еще стоял. Обвалился кусок задней стены, выставив напоказ часть помещений обоих этажей. Это было как на картинке, где убрана часть стены, чтобы показать, что происходит внутри. Или как в домике для кукол.

Внутри стоял «стингрэй», как всегда, сверкающий. Фары горели, пробивая резкими лучами пелену дождя; мотор работал. Входная дверь в гараж была поднята. Кто-то прогревал мотор, чтобы уехать.

Внутреннюю лестницу освещала, качаясь, голая лампочка; деннисовская доска для серфа валялась на ступенях. Верхняя дверь была открыта.

Голубая спальня была освещена мягким, романтическим светом свечей; примыкающую комнату не было видно. Струи ливня врывались внутрь, заливая плетеный ковер. Фотография Черил в рамке упала со стены.

На кровати лежала Шарлен, обнаженная, неподвижно застыв. Едва увидев ее, я понял — она мертва.

На тумбочке возле нее стояло множество свечей. Она лежала, не двигаясь. Налетевший порыв ливня погасил свечи.

Я бы расплакался — но не мог. Не мог даже шевельнуться; я был просто раздавлен. Но надо мной раздался скрип открываемой стеклянной двери, ведущей в музыкальную комнату. Я мгновенно шагнул назад, в бассейн, откуда меня не было видно сверху.

Быстрые, частые шаги по плитке. Деннис; его черная шелковая рубашка промокла, пока он бежал к гаражу. Он понесся по лестнице в спальню; а мне отсюда было ее не видно.

Секунду я выжидал, соображая, где сейчас может быть Большой Уилли. Может, он тоже сбежал с тонущего корабля? Из дома больше никто не выходил; а Деннис не возвращался из спальни. Дождь хлестал меня по лицу. Я вышел из бассейна по лесенке и через внутренний двор приблизился к гаражу. Пока я шел, сначала был слышен только шум ливня да треск переломившейся доски для серфа наверху, потом стало слышно мягкое урчание «стингрэя», сверкающего, как на фотографии. Я прошел мимо него в ярко освещенный гараж.

Вытащив кольт, я направился вверх по лестнице, и тут очередная волна тяжко ударила под здание. На полпути к спальне я увидел его тень на стене, по которой понял, что он стоит возле кровати. Я сделал еще несколько шагов и услышал его голос. Он говорил. Говорил.

— Не волнуйся, детка. С тобой все будет в порядке. Я только соберу здесь кое-что из твоих вещей.

Его тон был совершенно обычным — и этого я не понимал. Но, с другой стороны, когда это я понимал его? Я был совершенно уверен, что она мертва. Но оказалось, что нет. Он разговаривал с ней; она была жива.

Добравшись до последней ступеньки, я расслышал звяканье ключей, а он все говорил:

— Я нашел чудесное место для тебя, девочка моя. Далеко в пустыне, где никогда не бывает дождей. Мы будем счастливы там, в прохладной темной комнате. Только ты и я, детка. Я никогда тебя не покину, клянусь.

Теперь я его увидел — стоя спиной ко мне, он открывал дверь в примыкающую комнату. Он включил свет, и в зеркалах во весь рост, которыми были увешаны все стены, возникли его бесчисленные отражения. Это была тщательно обустроенная женская гардеробная; некоторые зеркала были отодвинуты, за ними были стеллажи с женской одеждой: блузки и брючки-«капри» в пластиковых пакетах, горы сандалий. Одежда Черил. Он подошел к шкафу, снял с плечиков красный виниловый плащ-дождевик и подобрал подходящие к нему красные виниловые сапожки.

Потом повернулся — и увидел меня; и замер, как робот, которого неожиданно выключили. На его лице не было видно ни потрясения, ни чувства вины. Выражение его было безучастным, бессовестным; расширенные зрачки метнулись к Шарлен на узкой кровати, потом обратно ко мне. Прижимая к груди плащ и сапожки, он улыбнулся и застенчиво пожал плечами, как мальчишка, ожидающий нагоняя.

— Привет, Скотт.

Я снова взглянул на Шарлен и вновь убедился, что она мертва. Она была такой бледной, лежала в тени верхней койки так неподвижно, в преднамеренно приданной позе, ноги прямые, как у манекена, руки не сложены на груди, а слегка разведены в стороны, словно в напыщенном жесте, каким принимают что-либо большое. Ее кожа была слишком бледной, словно она перенесла нечто большее, нежели просто смерть. В режущем свете из гардеробной ее лодыжка блестела, словно у лакированной керамической статуэтки.

Я все еще держал его под прицелом, хотя, кроме меня, к нападению здесь никто не готовился. Он казался измученным, но каким-то безмятежным, словно самое плохое, что могло случиться, уже случилось.

— Что ты с ней сделал? — спросил я.

— Посмотри сам, — с благоговением ответил он.

Я потянулся к выключателю на стене. Он осторожно шагнул к двери, следя за моей реакцией, как отец, наблюдающий за вскрывающим подарок ребенком.

— Ты ведь всегда знал, что она здесь, правда? — спросил он в момент, когда я нажал на выключатель.

Лампочки в верхней люстре были розовыми, но их света хватило, чтобы я увидел. О да, я увидел.

— Разве она не точно такая, какой ты ее помнишь?

— Господи Боже мой.

Это была Черил:

И он был прав. Она была точно такой, какой я ее помнил. Ее сладкие губы, такие же красные, как в тот день, когда я последний раз целовал их. Полуприкрытые глаза с густыми ресницами, словно она пребывала в блаженстве. Казалось, вот-вот они распахнутся, эти чудесные голубые глаза, и встретятся с моим взглядом. Ее нежная шея, мягкая, как в тот день, когда мы последний раз ласкали друг друга, и в тот раз я целовал ее от шеи вниз, к ее высоким, восхитительным, безупречным грудям. Ее тонкая талия, ее бедра, как у Ким Новак, мерцают в свете ламп. А на лобке ее блестящие густые каштановые волосы навеки были залиты твердым прозрачным полиуретановым пластиком, в который она была полностью заключена — и лишь здесь, ниже лобковых волос, она не была ангельски прекрасна; здесь время не остановилось.

Я отшатнулся, увидев свежую кровь, блестевшую у входа во влагалище. Как такое могло быть? Как могло существовать отверстие, не приводя к разложению тела? Потом я разглядел, в чем дело. Никакого отверстия не было. Между ее ногами, вплотную к залитым пластиком гениталиям, он соорудил влагалище из постного сырого мяса. Разлохмаченный мясной край был смазан прозрачным увлажняющим гелем и испещрен перламутровыми полосками спермы. Под ее ягодицы была подложена прозрачная пластиковая простыня, чтобы защитить покрывало с кактусами от потеков крови.

Не знаю, как долго я стоял там. Мне казалось, я брежу или галлюцинирую, или просто сошел с ума. Постепенно до меня стало доходить, что он говорит что-то:

— …потому что она была так прекрасна. И в тот же миг, как я ее увидел, я понял, что другой такой никогда не будет. И что значила бы для меня жизнь без нее, навсегда без нее? Мой Ангел.

У меня возник жуткий порыв — защитить ее. Я хотел прикрыть ее чем-нибудь, словно она только что умерла или вообще спит. Или смыть кровь, или хоть что-нибудь! Что угодно. Дождь ударил в ее лицо, по щеке поползли капли. Ее каштановые волосы под пластиком были взлохмачены, стояли вокруг головы дыбом, хотя отраженный свет делал их похожими на нимб.

— Как ты мог это сделать? — наконец выдавил я.

Он заулыбался:

— Как я мог не сделать этого?

Под нами перекосились доски пола, а он подошел к ней, поднял несгибающееся тело, натянул рукава плаща на ее руки. Я не мог шелохнуться.

— Удивительно, что ты не узнал ее голос на кассете, — сказал он, суетливо застегивая на ней плащ. — Хотя качество на ней было никакое. Оригинал записан на восьми дорожках. Единственная запись ее голоса, которая у меня осталась. Уверен, ты узнал бы ее, если б прослушал запись целиком. Ближе к концу она смеялась. Это все была игра. На самом деле я не причинял ей никакой боли. Как я мог бы хоть в чем-то обидеть моего Ангела?

Фундамент накренился. Я вцепился в дверной косяк, чтобы удержаться от падения; он ухватился за кровать. В гардеробной с полок посыпались флакончики, воздух заполнился сладким тропическим запахом духов.

— Ого как, Скотти, — беспечно сказал он. — Похоже, от этого места вот-вот ничего не останется.

Он натянул красные сапожки Черил на ее негнущиеся ножки и поднял ее вертикально. При этом мясо соскользнуло вниз и шмякнулось на пол.

Это несколько расстроило его:

— Я понимаю, о чем ты думаешь, Скотти. Мне тоже это мясо не нравится, правда-правда. Такой дешевый суррогат. Почти святотатство, серьезно. Но что еще я мог сделать? Я изо всех сил старался оставить вход внутрь. Всю голову сломал, но этот орешек оказался мне просто не по зубам. В конце концов, у меня совсем не осталось времени. Она уже начинала разлагаться. — Он изобразил на лице самурайскую стойкость. — Мне ужасно не нравится мясо. А что бы ты сделал?

Снизу ударила чудовищная волна, и здание еще сильнее накренилось. Я устоял на ногах; он тоже. Когда волна схлынула, он потащил Черил к двери.

— Забавно, Скотти, — сообщил он. — У меня с самого начала было какое-то необычное ощущение насчет тебя. Я всегда чувствовал, что нас связывает нечто большее, чем взаимная любовь к рок-н-роллу. — Он рассмеялся. — Но, клянусь, до сегодняшнего дня я и понятия не имел, что именно.

Меня швырнуло обратно в реальность. Он прочел статью. Шар.

Пол опасно накренился, комод съехал в море. Я все еще держался за косяк, преграждая ему путь:

— Где Шар?

Вопрос он проигнорировал:

— Знаешь, а ведь Черил рассказывала мне о тебе, — мягко сообщил он. — Хотя, конечно же, я не знал, что это ты. Ее бывший парень. Который бросил ее, узнав, что она забеременела. Как же она ненавидела тебя, мальчик. Я хотел, чтобы она оставила ребенка, вот как я любил ее. Но она сказала — нет, это его ребенок, не хочу. Так что сыночка твоего из нее высосали.

Я оттолкнул его назад, к стене. Черил оказалась между нами, воняя сладкими духами. Я потерял голову:

— Где Шарлен?

Он ухмыльнулся:

— Правда, не знаю. Попробуй в помойке посмотреть. Ой, нет, подожди минутку. Сегодня как раз мусор вывозили.

— Ты, выблядок убогий! Если ты причинил ей боль…

— И что, если я причинил боль ей? — саркастически переспросил он. — Она только для этого и годится. Ей так нравится. А что, ты до сих пор так и не заметил?

Я ударил его по лицу. Еще и еще раз. В известном смысле я обезумел, это было за все те разы, когда я хотел дать ему по морде, но не дал. В конце концов, я, наверное, убил бы его, если б здание не накренилось снова; на сей раз в море улетел туалетный столик. Деннис и я грохнулись на пол, опрокинув и Черил. Я придавил его к полу, а он продолжал держаться за нее.

— Где Шар?

— Не скажу. Пошла она на хер. Говно собачье. И я это говно уже оттер.

— Где она? — я вдавил дуло револьвера ему под подбородок. Похоже, его это ничуть не впечатлило.

— Как-то раз она заявилась сюда. — Его губа кровоточила. — Она прервала нас. Да, конечно, я взбесился, но эта блядь сама виновата, что потеряла нашего ребенка. Потом она пошла и все рассказала Бобби. — Он осклабился. — Она прекрасно знала, что будет, если она еще хоть раз осмелится заговорить.

— Где она?! — я навел револьвер на восхитительное лицо Черил, впервые заметив кровь в ее волосах.

Его тон резко изменился:

— Нет, — спокойно сказал он. — Не сделаешь. Не сможешь.

Я взвел курок:

— Для меня это всего лишь трупак двадцатилетней свежести.

— Но это же Черил…

Мой палец лег на спуск:

— Вот и посмотришь, как ее отмершие мозги разлетятся…

— Нет! — взвыл он, притягивая Черил ближе. — Она наверху, в своей спальне. Забирай ее, мне на нее насрать. Она пустое место, она вообще никогда не существовала. — Он прижал Черил к себе и всхлипнул. — Только умоляю, не трогай моего Ангела. Моего маленького прелестного Ангела. Господи, я так люблю ее!

Я вскочил и бросился за дверь, оставив его в спальне с Ангелом на руках. Когда я выбегал на лестницу, пол снова качнулся, а он крикнул мне:

— Все равно ты опоздал, Скотти. Эта сучка уже спела в последний раз «Twist and Shout».[473]

Я не понял, что он имеет в виду.

Он засмеялся:

— Отныне и впредь она будет только рот открывать под старые хиты «Stingrays». Просто не жди больше шуточек между песнями.

Боже мой. Твою мать. Как собак.

Я бросился вниз по лестнице.

Я вбежал в дом через музыкальную комнату, с кольтом в руке. Усилители были включены, из динамиков доносилось потрескивание; я рванул дальше по розовому лохматому ковру. Пробежал через красный бархатный коридор; дом начинал скрипеть.

В холле на полу валялся последний номер «Роллинг Стоун», разорванный пополам, на последней странице — отпечаток грязного башмака. Там было снятое телеобъективом фото гаража, который я только что покинул, с крупной подписью «Гробница Ангела?».

Запирающаяся решетка на верху лестницы была открыта. Я поднялся наверх по грязным следам, отпечатавшимся на покрытых ковром ступенях; люстра в холле резко качнулась. Я прошел через открытую решетку и увидел яркий свет в комнате Шарлен. На миг он ослепил меня. Я прикрыл рукой глаза и разглядел Шарлен, лежащую на кровати.

Похоже было, что она в обмороке, но с внутренней стороны ее локтя виднелось пятно крови. Ее поза была почти сладострастной, волосы разметались по шелковой подушке, голубой шелковый халат был распахнут, обнажая груди.

Голова на подушке была запрокинута, рот широко раскрыт, яркая лампа была развернута так, чтобы светить ей в горло. Изо рта торчала сверкающая металлическая рукоятка длинного стального скальпеля.

Забыв обо всем, я кинулся к ней, и прятавшийся за дверью Большой Уилли набросился на меня сзади. Он выкручивал мне руку, пока я не выронил револьвер, и уже пригнул меня к полу, где мне и настал бы конец, когда я в отчаянном приливе животной силы отшвырнул его. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Все равно что сверчку оттолкнуть «кадиллак». Он влетел башкой в экран телевизора, и клип «Cars» оборвался с неприятным хлопком.

Когда дым от вспыхнувших катодов рассеялся, он сидел на полу, зажимая руками окровавленное лицо и стонал, не веря случившемуся.

Я склонился к Шарлен и осторожно извлек скальпель из ее горла. На лезвии не было следов крови. Я вовремя остановил Большого Уилли. Шарлен была в глубоком обмороке. Я взял ее на руки, и тут весь дом содрогнулся, издав нестройный хор скрежетов. Я привалился к стене, чтобы не упасть; снаружи до меня донесся ужасный грохот. Я успел увидеть в окно, как гараж падает вниз. Превратившись в груду раздробленных балок и рассыпающейся египетской штукатурки, он рухнул в море.

Я понес Шарлен в холл, дом снова качнулся, и решетчатая дверь начала закрываться за нами. Она остановилась, не захлопнувшись на какой-нибудь дюйм. Я толкнул ее ногой, чтобы открыть пошире, и дом снова вздрогнул.

В комнатах на первом этаже с полок сыпались стекло и фарфор, а я нес Шарлен по лестнице вниз. Когда я, наконец, спустился, лестница начала отделяться от стены. Я едва не уронил Шарлен. Последним рывком, шатаясь, я выбрался в холл, где увидел, что входная дверь открыта. Деннис покинул гараж вовремя.

Грязные следы его ботинок вели в музыкальную комнату, где я и увидел на стене его тень. Наблюдая за ней, я вынес Шарлен через переднюю дверь.

«Стингрэй» ждал на дорожке, на полпути от того места, где раньше был гараж. Черил в красном плащике была втиснута на пассажирское сиденье, на ее негнущуюся руку была повешена маленькая косметичка — вероятно, с зубной щеткой и парой трусов на смену. Двигатель ровно работал на холостых, из «вибра-соника» доносилась «Люби меня сегодня ночью».

Я поднес Шарлен к машине. С трудом изогнувшись, открыл дверцу со стороны Черил.

Дождь ворвался в салон, барабаня по ее керамическому лицу. Сейчас, при дневном свете, она выглядела совершенно неживой. Лицо было мертвенно-белым, кукольным, грубо накрашенным. Эта мертвая бледная кожа не давала никакого свечения. Словно она была сделана из папье-маше или воска. Лишь ее губы блестели с прежней устрашающей реалистичностью, болезненной остротой, все еще требуя импульсивного поцелуя. Передо мной снова проплыло, как в собственной голубой спальне я целую ее капризно надутые губки. Она словно шептала: «Люби меня, милый» — хотя, на самом деле, это был голос Шарлен из магнитофона. «Люби меня прямо сейчас».

Подцепив ее ногой за сгиб локтя, я выкинул Черил из машины. Деннис заорал, когда она шлепнулась в грязь и бросился к ней от дома, выронив охапку пленок. Не обращая на меня внимания, он скользнул в грязь к ней в пароксизме жалкой заботы:

— О Господи, девочка моя.

Он поднял ее и, обняв, стал покачивать. Порыв ветра отвернул полу плаща, подставив ливню ее окровавленную промежность. Словно она все еще была жива и могла застесняться, он быстро прижал полу на место.

— Ох, детка. Ну тише, тише, все хорошо.

Мокрым рукавом он вытер грязь с ее лица.

Фасад дома треснул сразу в нескольких местах. Об одно из зарешеченных окон размозжило застекленный шкафчик, вышвырнув на улицу осколки вдребезги разбитых купидонов и тарелок с портретом Кеннеди. У границы территории надломилась скала, выворотив с корнем королевскую пальму. Асфальт под ногами ходил ходуном, пока я усаживал Шарлен в машину на пассажирское сиденье. Ее ресницы задрожали. Она сглотнула, голова перекатилась с боку на бок, затем она снова обмякла. Я захлопнул дверцу. Мы готовы были ехать; оставалась только одна проблема.

— Деннис, как мне открыть ворота?

Он уже поднялся на ноги и волочил Черил обратно в дом.

— Пошел на хер, — сказал он. — Катись ко всем чертям. — И опустился на колени, подбирая катушку с двухдюймовой пленкой.

Трещина расколола дорожку и полузатопленный газон; одна из римских колонн рухнула. Я смотрел, как он тащит Черил в музыкальную комнату. От дома неслась какофония хруста балок и треска бетона. Керамические сувениры бились. Стекло разламывалось.

— Деннис! — заорал я ему. Он даже не заметил.

Я снова кинулся в красный бархатный коридор, под тканью лопалась штукатурка, гоня по материи волны. Когда я добрался до музыкальной комнаты, раздался взрыв, оглушающий рев, чудовищный грохот, едва не отшвырнувший меня обратно к дверям. Я зажал уши.

«Прилив волны огня» несся из огромных динамиков стремительным обвалом исступленных звуков. Волна пульсировала за волной: громкий хор, звучные ударные, полчища приглушенных духовых и пронзительных струнных, Африка трахала в жопу Брамса, марьячес избивали Вагнера, пока криком охваченного пламенем кондора не вступила Луиза Райт. Громкость была невыносимой; даже с зажатыми ушами мне казалось, что в череп ввинчиваются два сверла. А Деннис Контрелл выглядел совершенно безмятежным.

В окружении вибрирующих динамиков он нежно прижимал к себе Черил, словно она защищала его настолько же, насколько он оберегал ее. И хотя она была измазана в грязи, в этом мягком розоватом свете ее нежное лицо снова казалось сияющим своим прежним светом. А он будто смаковал всю нюансы музыки, делился ими с ней — той единственной, для кого он создал все это; той, которая вдохновила его на величайшую работу всей его жизни. Басы наваливались на меня, словно перегрузка. Хор пронзительно вопил. Я не мог понять, почему Деннис не бьется в припадке.

После окончания второго куплета музыка притихла, готовясь к следующему неизбежному взрыву. И в это недолгое затишье слышен был лишь приглушенный ритм ударных да играющие бликами волны духовых с синтезатора — шикарные, лоснящиеся звуки.

Посыпалась штукатурка. Стена, на которой висели его фотографии и «золотые» диски, дрогнула. И в этот возвышенный миг, каким бывает лишь миг перед началом оргазма, на его лице появилось выражение неизъяснимой безмятежности и печали, как у искупленного святого.

— Деннис, — повторил я, — мне нужно открыть ворота.

— Прямо позади тебя, Скотти, — ответил он со спокойным сочувствием. — Просто нажми кнопку — и ты свободен, езжай домой.

Музыка гремела, полнилась тревожным ожиданием. Я нашел красную кнопку, скрытую под тяжелым бархатом, и нажал ее. Снова взглянул на него, и мне показалось, что в его выжженном взгляде мелькнуло на миг что-то похожее на признание безумной тщеты того, что он сотворил.

И тут, словно в ответ на эту его мысль, будто лишь это могло подвигнуть его на искупление его чудовищных деяний, взвилась музыка.

Нет и не будет никогда ничего подобного этим нескольким секундам музыки. При всем своем цифровом совершенстве, последняя работа и рядом с этим не стояла. Это был отстой исключительной степени; кричаще-эффектное чувство, преобразованное в истинную веру сердца. Вздымаясь, подобно непростительно сногсшибательному валу полыхающего синего пламени, пожирая воды морские в полосе прибоя, предназначенные затопить тех, внизу, кто смотрел на него в благоговейном ужасе, не в силах двинуться с места — все линии сходились в ослепительно-блаженном финальном катарсисе. Где-то в этих нескольких секундах таилась дверь на небеса, аварийный люк в места вечной любви и милосердия, трещина в земной реальности и страданиях ее, что выходила за пределы мира, словно вечный приход у наркомана или непрерывный оргазм. Мириады ангелов-скопцов тянули мелодию без слов, а Луиза завывала на грани невыносимого экстаза, выстроенного из безумия и мучительного восторга — и наконец, на исходе бесконечного душераздирающего вопля, когда гребень обжигающей волны захлестнул огнем ее промежность, разразилась криком уничтожающего избавления.

Именно в этот миг, в высочайшей точке разрушения — все умерло, оборвалось, иссякло, а комната погрузилась в темноту, отключилось электричество.

У меня в ушах все еще звенело; я в полумраке смотрел на Денниса, все еще обнимающего Черил. Какое-то время был слышен лишь шум дождя да глухие удары волн в скалу. Затем позади него разлетелось затянутое фольгой окно. В помещение ворвался дождь, холодный полумрак комнаты стал влажным. Комната превратилась в открытую галерею, возвышающуюся над бездной. Готовое вот-вот рухнуть орлиное гнездо.

Пол посреди комнаты разломился, обломки половиц вспороли ковер. С потолка рухнули куски штукатурки, а оторвавшаяся секция пола поползла к окну, сбрасывая все, что на ней было, в бушующий прибой. Фортепиано с визгом скатилось по промокшему ковру и рухнуло наружу. В море полетели динамики и усилители. Он и Черил тоже валились вниз, я попытался схватить его, промахнулся, но вцепился в рукав винилового плаща Черил. Они сползали по перекосившемуся ковру, но я сумел остановить их, вцепившись в плащ и уперевшись ногами в край переломанных половиц. Плащ задрался ей на голову, а Деннис держался за ее руку выше локтя — только поэтому плащ до сих пор с нее не сполз.

Мокрый винил поскрипывал под его пальцами, его взгляд встретился с моим — и в нем была ужасающая твердость.

Полиуретан хрустнул.

— Она моя, — заявил он, и тут плечевые швы плаща разорвались, и сама ее рука вырвалась из плеча, и он сорвался вниз, по усыпанному хламом склону, в бушевавшие внизу волны, по-прежнему держа ее руку.

Из ее разорванного сустава что-то капало, в комнате пахло формальдегидом. Ветер сорвал плащ с ее головы, и я в последний раз посмотрел на ее ангельское лицо.

— Она твоя, — сказал я и выпустил ее.

Она покатилась вниз, навстречу удару очередной волны, и исчезла в пене.

Я выбежал в красный бархатный коридор, а позади меня в музыкальной комнате обрушился потолок.

Я проскочил через луксоровские двери между падающими балками и цементными блоками и увидел, что ворота открыты. Путь был свободен. Я метнулся за угол к «стингрэю». И умер на месте.

Въездную дорожку оторвало от скалы; «стингрэя» не было. Я кинулся к краю асфальта, и в этот момент весь дом обрушился в жутком грохоте ломающегося дерева и бетона. Чтобы устоять на ногах, пришлось шагнуть назад. Внизу я не увидел никаких следов машины, там не было ничего, кроме обломков скал и размолотой домашней утвари. Останки его доски для серфа мелькнули в воздухе и в щепки разбились о камни.

Она исчезла.

Я добрался до шевроле «бель-эйр» и некоторое время сидел в нем — не знаю, много ли времени прошло на самом деле. Когда, в конце концов, я отъехал, на утесе не осталось ничего, кроме измочаленной королевской пальмы и открытых въездных ворот.