"Секс и страх" - читать интересную книгу автора (Киньяр Паскаль)

ГЛАВА XVI ОТ TAEDIUM К ACEDIA

Легенда гласит, что Тиберий, собиравший порнографические картины Паррасия, беседовал со святой Вероникой. Эта сцена — не мой вымысел. Это Яков Ворагинский добавил камень к той груде руин, которые я решил восстановить; это лишнее обоснование моих фантазий. Ибо всякое толкование есть фантазия.

Яков Ворагинский, живший в Генуе («Золотая легенда», «О страсти Господней», LIII), пишет, что Тиберий, будучи в Риме, тяжко занемог (Tyberius morbo gravi teneretur). Обратясь к одному из своих приближенных, Волузиану, император сказал, что слышал о некоем врачевателе, исцеляющем все болезни на свете. Он приказал Волузиану:

— Citius vade trans partes marinas dicesque Pylato ut hunc medicum mihi mittat (Отправляйся за море и вели Пилату прислать мне этого лекаря).

Речь шла об Иисусе, который исцелял все болезни единственно словом. Когда Волузиан явился к Пилату и передал ему приказ императора, префекта охватил ужас (territus), и он попросил двухнедельной отсрочки. Тогда Волузиан встретился с матроной (matronam), знавшей Иисуса. Ее звали Вероника; он уединился с нею.

— Я была его подругой, — сказала женщина. — Иисуса предали из зависти, и Пилат убил его, приказав распять.

Эта весть о гибели лекаря повергла Волузиана в великую печаль.

— Vehementor doleo! (Какое горе!) — ответил он. — Теперь я не смогу выполнить приказ моего повелителя.

На это матрона Вероника сказала:

— Когда мой друг ходил по стране и проповедовал, я не могла видеть его и тосковала, и тогда мне захотелось иметь его изображение (volui mihi ipsius depingi imaginem). Художник велел мне купить холст и краски и объяснил, какие именно. Но случилось так, что

когда я несла все купленное художнику, то встретила Иисуса, которого вели на Голгофу. И мой друг спросил, куда я иду с этим холстом и этими красками. Я отвечала ему, плача при этом, ибо он шел умирать и нес свой крест. «Не плачь», — сказал он, взял у меня холст и отер им лицо. «Вот так делают портрет», — добавил он и пошел на смерть. Знай: если римский император взглянет с благоговением на черты, запечатленные на холсте, он тотчас исцелится. Волузиан с волнением спросил:

— Могу ли я купить это изображение за серебро или золото?

— Нет, — отвечала женщина. — Нужно только одно — благоговейная вера. Я отправлюсь с тобою в Рим. Я покажу это изображение цезарю, чтобы он увидел его, а потом вернусь домой.

Волузиан вернулся на корабле в Рим вместе с Вероникой и сказал императору Тиберию:

— Пилат отдал Иисуса евреям, которые из зависти и злобы распяли его. Но я привез женщину, которая владеет изображением Иисуса, сделанным в миг его смерти. Если вы взглянете на него с благоговением и верою, то мгновенно исцелитесь и будете здоровы, как прежде.

Тиберий приказал расстелить шелковый ковер (pannis sericis), принял святую Веронику, и они долго беседовали о живописи. Потом он попросил ее показать ему изображение Иисуса и, едва взглянув на него, вновь обрел здоровье. Тиберий подарил Веронике-блуднице старинную картину (уж не портрет ли блудницы кисти Паррасия?). Пилата же велел предать смерти за казнь Иисуса. Однако Пилат воспротивился и, схвативши меч, сам убил себя. В миг смерти Пилат взглянул на свою руку, сжимавшую меч. И сказал, испуская дух:

— Рука, которую я омыл, убила меня.

В Тарсе, на Сицилии, по-прежнему течет река Кидн. Именно здесь, в Тарсе, Сарданапал повелел воздвигнуть себе статую, на цоколе которой высекли фразу Эпикура: «Наслаждайся жизнью, пока ты жив. Все остальное — ничто». В Тарсе же родился римский гражданин Павел, еврей из колена Вениаминова. В синагоге его обучали самые ученые раввины I века. Он приехал в Иерусалим и продолжил учение «у ног» Гамалиила. Он стал раввином. И вдруг, нежданно, Павел Тарсийский обратился в христианство; это случилось в 32 году, после того, как он, по дороге в Дамаск, упал с лошади. В 32 году виллы вокруг Помпеи, Геркуланума и Стабий все еще были невредимы. В 57 году Павел написал римлянам: «Ибо живущие по плоти (secundum carnem) о плотском размышляют, а живущие по духу (secundum spiritum) — о духовном. Помышления плотские суть смерть (mors est), а помышления духовные — жизнь и мир (vita et pax). Потому что плотские помышления суть вражда (inimica) против Бога» («Послание к Римлянам», VIII, 5,6,7). Это высказывание Павла поразительно: римский испуг, обернувшийся «враждой», — вот суть христианства. Это почитание мертвого тела Бога, после того как его постигла злая смерть на кресте. Это уже не обнаженный бог (fascinus). Это божество с прикрытыми чреслами и оттого сделавшее воспроизведение человечества невидимым. Павел говорил, что существует два покрова и что «для человека есть второе одеяние» — щит и шлем. Мы не должны разоблачаться (Nolumus expoliari), утверждает он, мы должны надевать другое одеяние (supervestiri) поверх этого «второго», дабы то, что смертно, было поглощено жизнью (ut absorbeatur quod mortale est a vita). Induite armaturam Dei ut possitis stare adversus insidias diaboli (Облекитесь во всеоружие Божье, чтобы вам можно было стать против козней диавольских). «Мы знаем, какие грехи порождает плоть: вожделение (fornicatio), нечестивость (immunditia), содомия (impudicitia), разврат (luxuria), идолопоклонство (idolorum servitus), колдовство (veneficia), ненависть и вражду (inimicitae), раздоры (contentiones), ревность (aemulationes), разногласия (dissentiones), зависть (invidiae), убийства (homicidia), оргии (ebrietates), чревоугодие (comessationes) и тому подобное».

Qui fornicatur in corpus suum peccat (Совокупляющийся грешит против собственного тела). Bonum est homini mulierem non tangere (Хорошо человеку не касаться женщины).

И женщина уступила страху. По крайней мере, именно боязнь лишила ее соблазнительности легкой добычи. Она превратилась в достояние, которое можно было обменять по закону, в частную собственность, в источник беглого удовлетворения мужского желания. Ушли в прошлое общие римские термы; ушли в прошлое латрины — роскошные зеленые беседки (forica), где римляне усаживались бок о бок, дабы справить нужду и поболтать; ушли в прошлое тайные церемонии, где всякий свободно вожделел к любому и, обнажая священный фасцинус с целью задобрить бога, возвеличить и восславить его, тем самым оберегал самого себя.

Virgo Maxima et Pater: статусные функции не исчезли, они просто кардинально переменились: pietas — для женщин, castitas — для мужчин. Пол Вейн проанализировал эволюцию супружеских сексуальных отношений, которые постепенно ложились в основу христианской морали брака. Христианская мораль прониклась имперской

языческой моралью чиновников со всеми свойственными ей чертами — статусной покорностью, зарегламентированностью, паритетом а затем равноправием полов, самоограничением, закрытостью, преданностью, благочестием, отказом от свободной любви (иначе говоря приверженностью к любви супружеской), профеминистским характером, неприятием гомосексуализма и сентиментальностью.

В 1888 году в Лондоне Элизабет Блекуэлл заявила: «Регулирование сексуальных отношений в пользу женщин — такова истина, отвергаемая христианством». Христианство вынудило мужчину подчиниться четырем запретам: «ни страсть, ни время, ни положение, ни отцовство ему уже неподвластны».

Тело, бывшее прежде domus человеческого «я», интимнейшим достоянием, которое, по мнению Катона Цензора, было недоступно даже натиску любовного безумия, стало чем-то заклятым, чужим, враждебным. Тело, бывшее прежде связующей нитью между природой и историей, между животным и речью, между сексуальным желанием и страстью к наукам и книгам, стало неодолимой пропастью.

Когда около 200 года, христианство сделалось главенствующей религией Римской Империи, появился брачный контракт; он мгновенно поглотил сонмища рабов (чья вера была бессильна сократить их число). Церковная иерархия христиан слилась с вертикальной иерархией имперских чиновников и укрепила эту последнюю. Мораль, ставшая законом всех сословий (status), проникла в глубь общества и стала нормативной, то есть начала руководить абсолютно всеми, вплоть до императора; греческое слово katholike означает буквально «всеобщее с точки зрения всего». Христиане, члены секты Рыбы, купили Империю и упрочили ее. Эдикт 321 года разрешил завещать имущество, запретил распятия, предписал еженедельный отдых в день Солнца, дал епископам статус имперских чиновников. С IV века было объявлено, что Pontifex Maximus — прямой потомок Петра. Древнейший, тысячелетний запрет резать рыбу ножом дошел до наших дней, воплотившись в весьма замечательных серебряных приборах для поедания рыбы; само их существование ныне уже не считается загадкой.

Эти приборы вынимают по пятницам: французское слово vendredi (пятница) происходит от Veneris dies — день Венеры. Жертвоприношение рыбы в этот день напоминает о торжественном явлении Афродиты из волн морских после того, как в воду был брошен отсеченный фасцинус Урана.

Святой Григорий возбранял девственницам купаться в море нагими. Афанасий запрещал девственницам мыть какие-либо иные части тела, кроме лица и рук. В толстых романах Эдуардовой эпохи, пользовавшихся большим успехом в начале XX века, герои рассыпали по поверхности воды отруби, чтобы не унижать себя видом собственной наготы. Юные девушки, переодеваясь, сперва набрасывали на себя чистую рубашку поверх грязной, с целью избежать созерцания тех ужасных частей тела, которые напоминали о совокуплении, беременности и родах.

У Иисуса, распятого на кресте, бедра прикрыты тканью — linteum. С течением веков Бог одевается все основательнее. Velamen capitis Марии скрывает наготу ее сына. Subligaculum заменяет linteum; затем kolobion (сирийская туника с рукавами) заменяет subligaculum. Сознание греховности плоти, страх перед вожделением вылились в презрение к внешнему, мирскому и в ужас перед картинами ада. Ад остался прежним — этрусским, греческим или месопотамским: это зверь всепожирающий. Это Горгона с ужасными клыками или Баубо — чудовище с пастью-утробой. На фресках базилик, превращенных в христианские часовни, против фигур епископов и святых, избранных, облеченных в их «второе одеяние», ненасытная пасть смерти заглатывает нагих грешников, отправляя их в вечное чрево ада. Человеческая жизнь превратилась в сон, где секс стал пугалом, кошмаром, а пробуждение — тем вожделенным мигом, который избавлял людей от презренной плоти. После умерщвления биографического, а затем и биологического человек обретал наконец истинное свое тело — чистое, возвышенное, недоступное низменным желаниям — и вступал в райские кущи, где его ждало вечное (и одетое покровами) блаженство. Средневековье, в свой черед, сослало эротику в ад. Подобно фигурам на детских рисунках, подобно самим детям, вытолкнутым наружу из раскрывшегося женского чрева, обнаженные тела на средневековых картинах с воплем низвергаются в адскую бездну.

Одни лишь «мистики» сохранили древний след «мистериозной» сцены первого соития. В 1323 году в Страсбурге брат Экхарт написал: «Gratia est ebullitio quaedam parturitionis Filii, radicem habens in ipso Patris pectore intimo (Благодать есть некая высшая степень восторга в рождении Сына, что ведет свое происхождение из сердца Отца). Quid est hodie? Aetemitas. Ego genui me te et te me aetemaliter (Что есть день сегодняшний? Вечность. Я внедрился в тебя, а ты в меня навечно)». Изначальная сцена соития непредставима. Deus — это форма отцовства, куда устремляется все сущее. Все тянется к чистоте, стремясь скрыть изначальное соитие. И это стремление зовется историей. Это соитие «невидимо» не только потому, что мы еще не родились на свет когда оно создало нас. Оно еще и «неведомо». Наши истоки еще более неизвестны нам, чем смерть, в том смысле, что незнания смерти не было и быть не могло. Происхождение человека — вот самая непроницаемая из всех тайн на свете, ибо источник его появился одновременно с нами, до нашего рождения, до наших рук, языка, зрения. Никакой, даже самый острый взгляд не прояснит нам эту тайну. Даже пытаясь выразить ее, мы только еще больше сгущаем мрак неизвестности, ибо дар речи не связан ни с нашим происхождением ни с рождением.

Даже наслаждение разочаровывает нас — прежде всего своей эфемерностью.

Одни лишь сновидения во мраке каждой ночи, что окутывает людей после каждого дня, раскрывают им частицу того мира, который наша речь бессильна выразить. Одни лишь творения искусства, в дневном свете, приближают нас к краю этой загадочной бездны. Одни лишь любовники, когда они сбрасывают одежды, прикрывающие их наготу, вступают на обетованную землю желания. И наконец, одни лишь жанры, способные изобразить человеческое тело (живопись, скульптура, фотография, кино), могут уловить в свои сети призрачные видения того, что послано нам из другого, неведомого мира нашего мира.

Нам трудно увидеть руины — мы всегда видим призрак здания, что высится над ними, пытаясь их объяснить. И мы представляем себе это здание.

Мы всегда видим нечто утраченное, но придающее смысл сохранившемуся. И мы видим его в галлюцинациях.

Как бы мы ни осмысливали остатки фресок и обрывки пергаментов, мы неизбежно впадаем в роковую ошибку, думая, что эти сохранившиеся крохи и есть типичный образец исчезнувшего целого. Но что можно извлечь из руин, которые каприз природы — извержение вулкана — сохранил, погребя под лавой?

Я хотел осмыслить восемь особенностей сексуальной стороны римского менталитета: fascinatio Фасцинуса; ludibrium, свойственный римским зрелищам и книгам-satura; «животные» метаморфозы и их противоположность (антропоморфные романы); возросшее число демонов и богов-посредников в тройном анахорезе (эпикурианском, затем стоическом, затем христианском); уклончивый, а потом застывший взгляд; запрет на фелляцию и пассивность; taedium vitae, переходящее в acedia; и, наконец, превращение того, что называлось castitas, типичного явления для матрон времен Республики, в самоограничение мужчин — анахоретов христианства. Все эти темные понятия мало-помалу проясняются, если их проверить словом «страх».

Зрелище неприкрытого совокупления людей всякий раз вызывает у нас крайнее возбуждение, от которого мы защищаемся либо похотливым смешком, либо пуританским возмущением.

Древние римляне, начиная с правления Августа, избрали для себя средством зашиты страх.

Это было настоящее потрясение, и его последствия оказались куда более важными, нежели христианизация Империи и вторжения V и VI веков, не особенно изменившие действительность, открытие Нового Света в XV веке: американцы, ныне населяющие эту страну после того, как они истребили там все, сопротивлявшееся их господству, по-прежнему руководствуются этой системой страха и производят на свет детей, уже в материнском чреве зараженных ужасом, источник которого следует искать скорее возле белых тог римского Сената, нежели возле черных сутан отцов-священников, сменивших их в курии. Отцы-пуритане, что высадились в долине Огайо или воздвигли свои деревянные часовни в бухте Массачусетса, привезли с собою не столько Библию, сколько medium (отвращение к жизни, описанное Лукрецием), сколько ненависть или беззастенчивую жестокость, которыми дышат книги Сенеки и Светония и которая угадывается у Тацита, словом, то, что заставляло их бежать из Старого Света.

В ноябре 401 года, когда войска готов перешли границы империи Юлиана, на императора напали в Милане два волка. Их убили, расчленили и нашли у каждого в брюхе человеческую руку. Из этого было сделано заключение, что стая предвещает нашествие вражеских орд. Что это — предзнаменование распада Империи или же конца ее расцвета. Что волчица, вскормившая Ромула, ополчилась на народ, некогда сделавший ее своим национальным идолом. Что это справедливое возмездие, ибо римляне отринули свои исконные традиции, свою воинственность, свою историю, своих богов и стали печальными, антропоморфными почитателями единого Бога. Что, поскольку они променяли свой фетиш — волчицу — на распятого раба, они заслужили рабство. Что безжалостное время, разделившее тело и наготу, anima и животное начало, жалкое вечное блаженство на небесах и личную сексуальную свободу на земле, навеки отделило страх от наслаждения, а жизнь от смерти, как отделяют зерна от плевел.