"Магический круг" - читать интересную книгу автора (Нэвилл Кэтрин)

КАРУСЕЛЬ

Горе Ариилу, Ариилу… Но Я стесню Ариил, и будет плач и сетование… Ибо гнев Господа на все народы, и ярость Его на все воинство их. Он предал их заклятию, отдал их на заклание. Книга Исаии, 29, 1–2; 34, 2

Трудно сказать, что больше радует взор — круговерть битвы или веселой карусели, но совершенно очевидно, куда больше влечет зрителей. Джордж Бернард Шоу

Солнечный свет озарял сверкающие, подобно черным алмазам, островерхие вулканические кратеры этого своеобразного памятника лунной природы. Причудливыми потоками стекала когда-то лава по склонам на дно долины, и по одной из проложенных с ее помощью пустынных дорог быстро спускалась наша машина, направляясь в Солнечную долину.

Мы поехали на моей «хонде», поскольку машина Оливера еще не вернулась из ремонта, но зато я использовала его в качестве водителя. А Ясон сидел или, вернее, стоял, упершись передними лапами в приборную панель, и обозревал панорамный вид, строго проверяя курс следования. Моя рука уже вполне зажила, и я могла бы сама вести машину, поэтому Оливер удивился, когда я попросила его сесть за руль и проехать весь этот стопятидесятимильный путь, а сама спокойно уселась на заднем сиденье, почитывая Библию. Возможно, он подумал, что последние жизненные передряги склонили меня к поиску утешения в Священном Писании, но не его я искала в Песне Песней, лежавшей сейчас открытой на моих коленях, — вряд ли подобная история могла принести реальное утешение.

Мне вдруг показалось странным, что Сэм решил спрятать свое послание именно в Библии. Мы с ним никогда особо не интересовались религиозными вопросами, а конкретно эта книга Библии, которую я, честно говоря, до сих пор никогда не читала, казалась такой же эротичной, как дешевый любовный роман. Я бы отнесла пылкое и страстное описание любовной истории царя Соломона и Суламиты, красотки с виноградника, к категории книг типа Камасутры. В главе седьмой, к примеру, он даже пьет вино из ее пупка. Говорю вам, он настоящий извращенец!

Трудно представить, как такие стихи читались вслух с церковной кафедры, особенно если сохранять библейскую последовательность, ведь перед песнями Соломона Екклесиаст сообщает о суете сует, а после них пророк Исайя грозит грешникам всепожирающим огнем и потоками серы. Обе эти книги я тоже просмотрела на всякий случай, надеясь, что они подскажут мне, где именно искать очередное сообщение Сэма. Но без всякой пользы.

Когда мы доехали до Солнечной долины, Оливер выгрузил наши сумки и лыжи, и мы зарегистрировались и получили ключи от номеров. Я отнесла Ясона в свой номер и позвонила Лафу, чтобы сообщить о нашем прибытии. На этой неделе я уже отправила на его имя сообщение в «Приют», извещая, что, возможно, привезу с собой на выходные пару приятелей. Лаф перезвонил мне, сказав, что будет ждать нашего приезда и приглашает нас на ланч. Но, судя по последним сведениям, поступившим от Вольфганга, ему пришлось задержаться в Неваде, поэтому сегодня нам предстояло позавтракать только втроем: дядя Лафкадио, Оливер и я… по крайней мере, так я предполагала. Оставив наши пожитки на верхнем этаже, соответственно в разных номерах, мы с Оливером направились в ресторанчик «Приюта» на встречу с дядей Лафом.

Зал ресторана выглядел весьма впечатляюще: внушительных размеров камин, покрытые дорогими панелями стены, высокие потолки с хрустальными люстрами, столы с чистейшими скатертями из камчатного полотна, сервированные изысканным столовым серебром и дымящимися кофейниками, и отличный вид на снежную долину из огромных окон. Все здесь напоминало о периоде той спокойной изысканности между двумя мировыми войнами, когда сюда, в Солнечную долину, проложили железную дорогу для привлечения богатых и знаменитых в неизведанную и, следовательно, экзотическую девственную страну Скалистых гор штата Айдахо.

Метрдотель проводил нас с Оливером к заказанному для нашей компании круглому столу, удачно расположенному как раз перед самыми окнами. В центре стола пылала ваза с кроваво-красными розами, подчеркивая его превосходство над всеми прочими столами. Малочисленные посетители скромно поглядывали в нашу сторону. Едва мы успели устроиться на своих местах, как перед нами возникли наполненные минералкой бокалы и волшебным образом появилась корзинка с теплым свежим хлебом. Метрдотель извлек бутылку «Дом Периньон» из ледяного ведерка, стоявшего поблизости, и наполнил шампанским конические хрустальные фужеры с высокими раструбами.

— Так меня здесь еще никогда не обслуживали, — сказал Оливер, когда мы остались одни. — Обычно здесь практикуют пренебрежительное обхождение, холодный прием с еще более холодной пищей.

— Ты имеешь в виду розы и мгновенное появление вина? — спросила я. — Это все происки дядюшки Лафкадио; он король помпезной роскоши и щегольства. И это пока всего лишь прелюдия аудиенции.

Именно тогда, с безупречной своевременностью, в распахнутых дверях дальнего конца зала появилась величавая фигура Лафа. Его антураж, помимо мгновенно подскочившего метрдотеля и нескольких официантов, дополнялся личным камердинером и неизвестной женщиной. Вступив в зал, он медленно — палец за пальцем — снял перчатки и лишь потом направился к нам; его коронный, ниспадающий волнами до самого пола плащ провожали внимательные взгляды всех посетителей. Дядя Лаф не боялся затеряться в толпе — такое вряд ли было возможно: он наслаждался неким фирменным признанием, усиленным тем, что его персона мелькала на обложках альбомов так же часто, как и портрет Ференца Листа.

Лаф прошествовал по залу, изящно взмахивая перед собой тростью с золотым набалдашником, словно распугивал со своего пути пернатую дичь. Я встала из-за стола, чтобы приветствовать его. Он раскрыл мне свои объятия, не обращая внимания на соскользнувший плащ, который ловко подхватил сзади, не позволив ему коснуться пола, Вольга Драгонов. Безупречный трансильванский камердинер Лафа эффектно крутанул плащ в воздухе и повесил себе на руку. Судя по тому, как мастерски была исполнена сия хореографическая миниатюра, я поняла, что ее тщательно отрепетировали.

Не обращая внимания на эту немую сцену, Лаф обнял меня.

— Гаврош! Как же я рад тебя видеть! — с сияющей улыбкой воскликнул он и слегка отстранился, чтобы лучше разглядеть меня.

Точно по команде, официанты выдвинули стулья и застыли, держась за их спинки, в ожидании, когда мы соизволим занять свои места. Это означало, что мы обязательно постоим какое-то время, поскольку Лаф терпеть не мог делать то, что от него ожидали, — это касалось в равной степени жестов и мимики, — особенно если в ожидании пребывал обслуживающий персонал. Резко откинув назад гриву доходящих до плеч белоснежных волос, он посмотрел на меня проницательными голубыми глазами.

— Ты стала даже еще краше, чем когда-то была твоя матушка, — сообщил он мне.

— Спасибо, дядя Лаф. Ты тоже выглядишь потрясающе. Позволь познакомить тебя с моим другом Оливером Максфилдом.

Оливер не успел вымолвить ни слова, как молодая женщина, сопровождавшая Лафа, отделилась от стоявшей за ним свиты. Словно предлагая помощь для перехода вброд бурного потока, Лаф согнул в локте руку, и его компаньонка, улыбаясь нам, мягко опустила на нее свою изящную и узкую руку, почти нарочито лишенную украшений или драгоценностей.

— Очень рад, — сказал Лаф. — Гаврош, познакомься с моей спутницей, Бэмби.

Бэмби?! Похоже, эта цыпочка являлась отдельным номером программы, как теперь успели заметить все в этом зале.

Мне невольно пришлось отдать должное дядюшке Лафу. Это была не та привычно экзотическая кобылка с суперобложек, которыми Лаф пополнял конюшни своих фанаток с тех пор, как умерла Пандора, великая любовь его жизни. Au contraire,[22] эта благовоспитанная и породистая особа принадлежала к редкой категории поразительно красивых женщин. В лице ее удивительным образом сочетались скульптурная лепка черт и чувственность: полные губы, высокие скулы и томные глаза в обрамлении длинных белокурых волос. Молния облегающей велюровой блузки кремового цвета была расстегнута ровно настолько, чтобы выгодно намекнуть на оставшиеся скрытыми достоинства, которые выглядели поистине великолепно. Но не только ее чувственная красота погрузила зал в благоговейное молчание. Эта молодая женщина обладала еще более редким даром. От нее исходило некое мерцающее сияние, словно все ее существо было соткано из живого, воздушного золота. Во время движения ее волосы струились и блестели, словно водопад, кожа румянилась, как сочный спелый плод, а в глубине широко поставленных глаз цвета морской волны поблескивали золотые искорки. Наверное, именно из-за такой красоты отправились в поход бесчисленные греческие корабли и рухнули башни легендарного Илиона.

Да, тут было чему позавидовать, но… наверняка с ней было что-нибудь не так. Тут она открыла рот и заговорила.

— Griiss Gott, Fraulein[23] Бен, — сказала она и продолжила с заметным акцентом: — Ваш Onkel[24] так много говорил мне о вас. Знакомство с вами было мечтой всей моей жизни.

Я мысленно хмыкнула по поводу мечты всей ее жизни. Странная система ценностей! И несмотря на то, что она приветствовала меня на классическом немецком языке, в ее манере общения сквозила праздная хрупкость, мягко выражаясь, не слишком умного ребенка. Она протянула мне вялые, как тряпочка, пальчики; ее глаза, только что казавшиеся непостижимо глубокими, теперь выглядели непроницаемо тусклыми. Я мельком глянула на Оливера, который пожал плечами и как-то грустно усмехнулся мне в ответ. В верхнем этаже у нее явно чего-то не хватало.

— Я надеюсь, вы полюбите друг друга, как сестры, — сказал Лаф, приобняв Бэмби за плечи.

Лаф повернулся к столу с услужливо выжидающими официантами, изъявив наконец желание занять свое место, что послужило и нам всем сигналом к аналогичным действиям. Трансильванский камердинер Вольга Драгонов (он предугадывал любые прихоти Лафа, словно был соединен с ним лобными долями мозга) нашел себе стул в дальнем конце зала и сел там, аккуратно сложив плащ Лафа на коленях. Я ни разу не видела, чтобы Вольга сидел за столом вместе с моим дядей или с кем-либо из наших родственников, даже когда мы прозябали пару дней в Тироли под каким-то навесом, где нечего было есть, кроме скудных дорожных полуфабрикатов. Улыбнувшись, я послала Вольге выразительный дружелюбный взгляд, и он кивнул мне в ответ, но не улыбнулся. Вольга никогда не улыбался.

— Бэмби на редкость талантливая виолончелистка, — сообщил Лаф Оливеру.

Этим он привлек и мое внимание. Я понимала, что это значит.

— Всем известно, — продолжил он, — что проворные, сильные пальцы и гибкое запястье являются признаками любого великого музыканта, играющего на смычковых инструментах. Но лишь немногие понимают, что когда дело касается виолончели…

— То самое главное — это как музыкант сжимает ее своими бедрами, — закончила я.

Оливер, поперхнувшись, глянул на меня и потянулся за водой.

— Именно так, дорогая, — согласился Лаф, когда метрдотель подошел к нему с меню. — Само тело исполнителя должно полностью сливаться с инструментом в порыве горячей, всеобъемлющей музыкальной страсти.

— Понятно, — умудрился выдавить Оливер.

Его изумленный взгляд был прикован к божественному телу Бэмби.

— Я хочу попробовать вашу oeufs Sardou,[25] — обратился дядя Лаф к метрдотелю. — Но с беарнским соусом и обильно политую лимонным соком.

Оливер наклонился ко мне и прошептал:

— У меня сейчас начнется крапивница!

— Гаврош, возможно, после ланча вам, молодым, захочется покататься на лыжах? — спросил дядя Лаф, заказав блюда для Бэмби, словно она была ребенком.

Я отрицательно покачала головой и показала на перевязанную руку.

— Ну, тогда мы с тобой приватно поболтаем, а Бэмби с Оливером отправятся на лыжную прогулку. Но сейчас, во время нашей милой трапезы, я хотел бы рассказать одну историю. На мой взгляд, она будет интересна всем.

— Семейную историю? — уточнила я с предостерегающей ноткой в голосе.

Разве не сам дядюшка Лаф говорил мне по телефону, что то, что он собирается мне сказать, требует конфиденциальности?

— В сущности, не совсем семейную, — с улыбкой сказал дядя Лаф, погладив меня по руке. — На самом деле это моя личная история, и такую историю, я уверен, ты еще не слышала, поскольку твой отец знает о ней не больше, чем мой сводный брат Эрнест. Не знает ее и Бэмби, хотя она и полагает, что ей известны все мои личные секреты и тайны, не отраженные в общественной светской жизни.

Это казалось очередной странностью красотки Бэмби, чьи вялые манеры предполагали почти полную неспособность проявления какого-либо интереса.

— Несмотря на мою долгую и насыщенную жизнь, Гаврош, — продолжил Лаф, — в моей памяти бережно хранятся любимые образы, вкусы и запахи. Я убежден, что именно запахи способны воскресить наши самые ранние воспоминания, но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. Однако самые сильные воспоминания ассоциируются либо с величайшей красотой, либо с величайшей горечью. День, когда я впервые увидел Пандору, твою бабушку, сочетал в себе оба эти понятия.

Прибывшие вереницей официанты расставили блюда и одновременно эффектно открыли крышки. Лаф улыбнулся мне и продолжил:

— Но чтобы понять истоки, я должен рассказать сначала о горечи, а потом о красоте. Я родился, Гаврош, в конце тысяча девятисотого года на западном побережье Южной Африки, в провинции Натал, что означает в переводе «день рождения». Так назвал ее четыре века назад Васко да Гама, который открыл эту неизвестную землю в день Рождества Христова. Астрологические прогнозы для дня моего рождения были экстраординарными: пять планет одновременно сошлось в доме Sagittarius, то есть Стрельца. Наиболее важной из них был Уран, носитель нового миропорядка, предвещающий скорое начало новой эпохи Aquarius, или Водолея. Хотя, возможно, грядущие времена стоило бы назвать эпохой нового миробеспорядка, ведь древнейшие пророчества гласили, что эпоха Водолея начнется со страшных разрушений старого мира: все будет разрушено и смыто в море некой громадной приливной волной. Для моей семьи там, в Натале, такое крушение уже началось: я родился в самый разгар Бурской войны, события, ознаменовавшего начало века смертоносным оружейным салютом и кровавыми сражениями. В течение двух лет после моего появления на свет продолжалась эта жестокая война между более поздними английскими поселенцами и потомками первых голландских иммигрантов, которые называли себя бурами. Слово «бур» произошло от немецкого Bauer, то есть «крестьянин, фермер», но мы, англичане, переиначив слово на свой лад, стали называть их просто бурами, имея в виду сельских мужланов…

— Мы, англичане, дядя Лаф? — удивленно прервала я его. — Но я считала, что наши предки были африканерами.

— Возможно, мой приемный отец, а твой дед Иероним Бен имел право называться потомком буров, — хмуро улыбнувшись, согласился Лаф. — Но мой родной отец был англичанином, а мать голландкой. Мое смешанное происхождение и рождение в охваченной войной стране во многом объясняет, какие резко неприязненные чувства я испытывал к этим чертовым бурам. Та война стала запальным фитилем в цепи событий, которые вскоре уничтожили мирную жизнь и толкнули нашу семью в самый центр первозданного хаоса. При одной лишь мысли о тех временах я невольно испытываю жуткую злость, во мне живет неизбывная, жгучая и бездонная ненависть к тем людям.

Святое дерьмо. Неизбывная, жгучая и бездонная ненависть? До сих пор, как и все остальные, я считала Лафа блестящим скрипачом, но своего рода социальным дилетантом, которого даже во времена самых ужасных мировых потрясений интересовала лишь трактовка музыкальных произведений, а уж если и волновало что-то в общественной жизни, то исключительно вопросы джентльменского характера. Однако сейчас его яростный тон заставил меня пересмотреть былое мнение.

Оливер и Бэмби, как я заметила, тоже смотрели на него во все глаза, едва притронувшись к еде. Лаф взял со своей тарелки завернутый в салфетку лимон и, прокрутив в нем вилку, щедро сдобрил его соком беарнский соус. Его взгляд при этом был сосредоточен на снежинках, кружение которых подчеркивало красоту пейзажа за нашими окнами.

— Трудно понять глубину и горечь таких чувств, Гаврош, — сказал Лаф, — если не знать историю моей своеобразной родины. Я говорю «своеобразной», поскольку она начиналась не как обычная страна, но как некое коммерческое предприятие. С семнадцатого века голландская Ост-Индская компания использовала мыс Доброй Надежды в качестве базы для пополнения продовольствия на долгом пути на Восток. И с самого начала эта компания жила отдельным, совершенно обособленным мирком на таинственном, почти неизведанном Африканском континенте. Возникшая колония окружила свои владения непроходимыми зарослями горького миндаля, который, собственно, и стал главным символом буров в их стремлении обособиться от всего остального мира…


ЗАРОСЛИ ГОРЬКОГО МИНДАЛЯ

Уже сотни лет прошли с тех пор, как голландская Ост-Индская компания впервые высадилась на мысе Доброй Надежды, основав на побережье свои колонии, и многие буры постепенно увлеклись скотоводством, разводили овец, коров и быков, что позволяло им вести более подвижную жизнь, чем привязанным к земле фермерам. Если их раздражали алчные и тиранические притязания компании, то они могли просто сняться с места и отправиться в путь на поиски новых сочных пастбищ. Так они вскоре и предпочли поступить, и их не волновало, если новые земли уже были кем-то заняты. Не имели они также и намерения делиться.

Меньше чем за столетие эти бурские переселенцы завоевали много земель, прежде населенных готтентотами, поработили их вместе с их детьми и почти истребили коренное население, охотясь на них, как на диких зверей. Обосновавшись в этих краях, буры объявили себя высшей расой, избранной божественным провидением, и стали традиционно обносить свои поселения непроходимыми колючими зарослями из деревьев горького миндаля — первый явный символ апартеида, — что позволяло предотвратить вторжение аборигенов на огороженные территории и их смешение с бурами.

Их история могла бы иметь свое продолжение. Но в 1795 году мыс Доброй Надежды захватили британцы. По просьбе бежавшего в Англию принца Оранского (Нидерланды, в общем-то, сами сдались на милость французского революционного правительства) британцы купили эту африканскую колонию у голландцев за шесть миллионов фунтов. В данном случае никто не посоветовался с местными жителями из бурских колоний; в те времена это было едва ли не обычным делом. Но это вызвало сильное недовольство буров, поскольку резко изменило прежний уклад жизни, ведь теперь их не считали самостоятельной колонией со своими законами и порядками.

Вдобавок ко всему из Британии начали прибывать новые колонисты: целые семьи английских переселенцев с женами и детьми и миссионеры, стремившиеся оказать помощь аборигенам. Эти миссионеры быстро осознали ситуацию и доложили в Англию, как плохо обходятся здесь с местными племенами. Не прошло и сорока лет правления британцев, когда в декабре 1834 года в самой Британской империи отменили рабство и все рабы стали свободными, в том числе и те, как выяснилось, которые принадлежали бурам. Такого буры уже не могли стерпеть. И началось Великое переселение.

Спасаясь от британского правления, тысячи буров вместе с семьями и всем хозяйством переправились через реку Оранжевая, прошли Натал и обосновались в девственных землях Трансвааля, захватив территорию Бечуаналенда и подавив зулусов. Эти воинственные переселенцы жили в укрепленных лагерях и постоянно балансировали на грани анархии, хотя по-прежнему считали себя избранниками Господа.

Вера буров в их расовое превосходство стала некой концептуальной искрой, из которой раздулось яростное пламя благодаря проискам сепаратистской реформаторской — или «баптистской» — церкви и одного из ее самых ревностных приверженцев Паулуса Крюгера, ставшего позднее президентом Трансвааля и инициатором Бурской войны. Лидеры этого кальвинистского толка стремились обеспечить полную гегемонию буров над местным населением, дабы на веки вечные сохранить чистоту избранной белой расы.

Ради сохранения расовой чистоты церковники прошлись по сиротским приютам Голландии, забрав оттуда девушек, не имевших никаких перспектив на будущее. В результате в колонию мыса Доброй Надежды начали прибывать корабли, полные в основном совсем юных девушек, невест для неизвестных буров, обитавших в диких вельдах. И в конце зимы 1884 года вместе с ними прибыла юная сирота по имени Гермиона, ставшая моей матерью.


Моей матери едва исполнилось шестнадцать лет, когда ее вместе с другими девушками отправили на Африканский континент в качестве будущих жен для неведомых им мужчин. О происхождении Гермионы ничего не известно, вероятно, она была незаконнорожденной. Детство ее прошло в кальвинистском сиротском приюте Амстердама, и она частенько молила Бога об изменении ее судьбы, просила послать ей какое-нибудь приключение, мечтая освободиться от жестких ограничений бесцветного существования. Но ей даже в голову не приходило, что божественным откликом может стать океанское плавание, предвещающее своего рода новое рабство. А ее кальвинистское воспитание не объясняло толком, что именно сулит предстоящий брак. Ходившие между девушками слухи только усилили ее страх.

Когда девушки прибыли в порт Натал после штормовой болтанки, изголодавшиеся и измученные тревогой перед встречей с новым неведомым миром, их приветствовала пьяная толпа предназначенных им в мужья бурских фермеров, которым не хотелось ждать, пока церковные пресвитеры выберут подружку для каждого из них. Они заявились в порт, чтобы самолично выбрать себе подруг и растащить их по домам.

Гермиона и ее попутчицы, словно испуганные животные, жались друг к другу на палубе, в ужасе глядя на множество орущих рож, устремившихся к спущенным сходням. Священники на борту крикнули матросам поднять трап обратно, но общий гвалт заглушил их голоса. Гермиона закрыла глаза и стала молиться.

Потом началось настоящее светопреставление. Разбуянившиеся пьяные буры ворвались на палубу. Они хватали визжащих девушек и уносили их, бесцеремонно закинув на спину, точно мешки с мукой. У Гермионы вырвали прижимавшуюся к ней маленькую девочку, и та молча исчезла в ревущем кружении человеческой толпы. Сама Гермиона в отчаянии прижалась к борту, думая, что еще успеет совершить задуманное ею венчание с морскими водами, а не с одним из этих дурно пахнущих мужланов.

Но в этот момент сзади ее обхватили чьи-то руки, подняли в воздух и куда-то потащили. Она пыталась драться и кусаться, но невидимый противник лишь посильнее сжал ее и, выкрикивая ей на ухо богохульства, продолжал продираться через толпу. Словно в бреду, уже теряя сознание, она осознала, что ее тащат по причалу в сторону грязных портовых улочек. Потом что-то сбило с ног ее захватчика, и она упала на землю. Оказавшись на свободе, она пришла в себя и быстро вскочила на ноги, собираясь бежать — хотя понятия не имела, где можно найти спасение, — когда почувствовала очередное посягательство на ее свободу. Теперь ее уверенно держала жесткая сильная рука. И по какой-то причине вместо того, чтобы вырваться и убежать, она остановилась и взглянула на ее владельца.

От уголков его глаз, таких же голубых, как у нее, разошлись лучики морщинок, когда он вдруг глянул на нее со странной, не виданной ею прежде улыбкой — некой хозяйской, почти собственнической улыбкой. Он отвел с ее лица упавшую прядь волос с какой-то мягкой интимностью, словно они были здесь одни, как будто знали друг друга уже много лет.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Вот и все. Она пошла за ним без единого вопроса, изящно переступив через распростертое на земле тело ее первого захватчика. Незнакомец подсадил ее на стоявшую рядом лошадь и сел сзади, крепко прижав ее к себе.

— Меня зовут Кристиан Александр, лорд Стирлинг, — сказал он ей на ухо. — Как же давно я ждал тебя, моя дорогая.


Подарком судьбы для моей матери Гермионы оказалась ее редкостная красота. Белокурые пепельные волосы сослужили ей добрую службу во время первого появления на берегах Африки. Однако мой отец вовсе не обладал присвоенным им высоким титулом, хотя в те времена мало кто знал об этом, включая и мою мать.

Кристиан Александр был пятым сыном мелкого фермера из Хартфордшира, и наследовать ему было совершенно нечего. Но в юности он вместе со своим другом, сыном священника, поступил в оксфордский Ориэл-колледж. И поскольку для поправки здоровья этот друг ежегодно ездил в Африку, то мой отец воспользовался удобным случаем и, проявив неординарную прозорливость, последовал за ним. В итоге мой отец стал его главным доверенным лицом и деловым партнером. Имя этого друга детства было Сесил Джон Родес.

В молодости Сесил Родес серьезно болел, настолько серьезно, что во время своего второго путешествия в Африку полагал, что жить ему осталось не более полугода. Однако работа, а скорее даже, жизнь на свежем воздухе в теплом и сухом климате понемногу, из года в год, благотворно действовали на его состояние. Именно во время их самого первого путешествия, весной 1870 года, когда обоим юношам было по семнадцать лет, на ферме Де Бирс обнаружили алмазы. Позднее на Сесила Родеса снизошло некое озарение.

Если Паулус Крюгер верил в божественную избранность буров, то Сесил Родес пришел к вере в божественное предназначение англичан в Африке. Родес стремился объединить все алмазные месторождения под началом одной компании, британской компании. Хотел построить британскую железную дорогу «от мыса Доброй Надежды до Каира», проходящую через все британские колонии в Африке. Позднее, когда в Южной Африке обнаружили большие месторождения золотоносных руд, ему захотелось приобщить и их к владениям Британской империи. Между тем Родес занимал уже влиятельное положение, и мой отец — исключительно благодаря их дружбе — разбогател.

В 1884 году, когда шестнадцатилетнюю Гермиону привезли из Голландии, моему отцу было тридцать два года и он уже более десяти лет считался алмазным магнатом. Ко времени моего появления на свет, в декабре 1900 года, моей матери исполнилось тридцать два. А отец мой вскоре умер от раны, полученной на Бурской войне.

Все полагали, что война закончилась со снятием осад Мейфкинга, Ледисмита и Кимберли. Трансвааль аннексировала Британия, а Паулус Крюгер бежал в Голландию буквально за пару месяцев до моего появления на свет. Много британцев тогда собрало свои пожитки и разъехалось по домам. Но партизаны сражались в горах еще более года; англичане сгоняли всех женщин и детей из мятежных бурских поселений в первые концентрационные лагеря. Мой отец умер от осложнения полученной при осаде Кимберли раны, а Родес скончался спустя два года, подорвав свое здоровье во время той же осады. Крюгеру же было суждено умереть в Голландии через пару лет. Так закончилась целая эпоха.

Но любой конец влечет за собой некое начало. И это было начало эпохи терроризма и партизанской войны, концентрационных лагерей и геноцида — вот рассвет яркого нового века, за который мы должны благодарить в основном буров, хотя англичане быстро подхватили бурские идеи, изрядно обогатив их своими ужасными вкладами.

После смерти моего отца Сесил Родес завещал моей матери огромное состояние наличными и вдобавок к тому права на добычу полезных ископаемых в обмен на долю и права моего отца, основавшего алмазную концессию Де Бирс. От себя лично он добавил щедрую сумму на мое воспитание и образование в благодарность за то, что мой отец отдал жизнь, отстаивая интересы Британии в Южной Африке.

Завещав все это осиротевшей вдове Александра Гермионе, мистер Родес не учел некоторых важных обстоятельств, а именно, что моя мать была не благовоспитанной и благоразумной англичанкой, какой должна быть леди Стирлинг, а бедной голландской сиротой, воспитанной в кальвинистском приюте. Что весь последующий жизненный опыт она почерпнула, живя на щедром содержании у безумно любящего ее мужа. Что ей было всего лишь тридцать два года и она, сохранив свою замечательную красоту, имела на иждивении лишь одного младенца (меня). Теперь она стала одной из самых богатых женщин в Африке, а возможно, и в мире, и это делало ее еще более привлекательной.

Мистер Родес не подумал об этих вещах, так же как и моя матушка, поскольку ее не особо заботили материальные или денежные дела. Но очень скоро нашлись добровольцы, изъявившие желание позаботиться за нее о таких делах. И проворнее всех оказался Иероним Бен.

В наши дни люди, знавшие Иеронима Бена как промышленного магната и жестокого пробивного дельца, не могут даже представить, что через год после моего рождения, в 1901-м, он вошел в жизнь моей матери в одежде бедного кальвинистского проповедника, посланного Церковью — тайно, поскольку еще не отгремела война, — дабы утешить ее в печали и вернуть на историческую родину и в лоно истинной веры.

Моя мать, по-видимому, вернулась в это лоно, едва поднявшись с колен после первой проповеди нового наставника. Но не в то надежно оберегающее лоно, предлагаемое любой церковью, а в жадные объятия Иеронима Бена. Спустя три месяца после их встречи, когда мне еще не исполнилось и полугода, они поженились.

Надо добавить, что помимо религии причина привлекательности Иеронима Бена для скорбящей вдовы была очевидна. Дагерротипные снимки того времени не могут дать верного представления о человеке, которого я знал в детстве. Частенько по таким дагерротипам я пытался возвысить достоинства моего покойного отца в сравнении с новым отчимом, но тщетно. Мой отец смотрел на меня из рамок светлыми ясными глазами, у него были шикарные усы и — все равно, был ли он в военной или в гражданской одежде, — вид романтического сумасброда. А Иероним Бен был, как говаривали в те дни, великолепным жеребцом; сегодня его назвали бы половым гигантом. Подобного сорта мужчина смотрит на женщину так, словно уже раздевает ее руками. Я не сомневаюсь, что своими руками Иероним Бен пользовался очень ловко: весьма часто и умело залезая в чужие карманы, он накопил огромное богатство. Но мог ли я знать в то время, что именно наши карманы заложили основу его богатства?

После войны, когда мне исполнилось два года, мать родила моего брата Эрнеста. А еще через два года меня отправили в Kinderheim — детский пансионат — в Австрию, сказав, что вся наша семья вскоре переедет в эту страну. В шесть лет, когда меня перевели в зальцбургскую школу, я узнал, что у меня появилась младшая сестра по имени Зоя.

И только в двенадцать лет мне наконец сообщили, что я могу увидеться с моей семьей, прислав одновременно билет на поезд до Вены. Вот так, первый раз почти за восемь лет, я увидел мать. Тогда я не знал, что это будет и последний раз.


Перед встречей с матерью я узнал, что она умирает.

Я сидел на стуле с высокой спинкой, обитом жесткой кожей, напротив больших створчатых дверей в просторном продуваемом коридоре — и ждал. Слева от меня ждала парочка моих новых знакомых: мои сводные брат и сестра, Эрнест и Зоя. Сестрица Зоя постоянно вертелась на стуле, подергивая свои светлые кудряшки и пытаясь вытащить из них аккуратно завязанные ленты.

— Мамочка не хочет, чтобы я носила ленты! — пожаловалась Зоя. — Она очень больна, и они поцарапают ее щеку, когда я поцелую ее.

Этой маленькой, довольно своеобразной особе тогда едва ли исполнилось шесть лет от роду. Она походила скорее на прусского офицера, чем на девочку. Если серьезный Эрнест еще не избавился от дурацкого южно-африканского выговора, исправленного мною за восемь лет пребывания в австрийских пансионах, то эта мелкая егоза прекрасно говорила на классическом немецком и держалась с совершенно независимым видом, точно царь гуннов Аттила.

— Я уверен, что твоя няня, завязывая ленты, не хотела бы доставить госпоже беспокойство, — сказал я, надеясь, что мои слова подействуют успокаивающе и девочка перестанет вертеться.

Слово «госпожа» прозвучало как-то неуместно, но я вдруг осознал, что мне трудно назвать матерью женщину, которая, насколько я понял, лежала в постели за теми самыми дверями. Я не знал, какие испытаю чувства, увидев ее. В моей памяти сохранились о ней лишь самые смутные воспоминания.

Наш брат Эрнест был немногословен и спокойно сидел рядом с Зоей, сложив руки на коленях. Грубая, рельефная сила его отца проявлялась в нем хрупкой и почти безупречной красотой, подчеркиваемой великолепным пепельным цветом волос нашей матери. Я подумал, что он просто красавчик, точно ангел с картины, — сравнение явно не лестное, по мнению такого грубого школяра, как я.

— Она умирает, ты знаешь, — сообщила мне Зоя, махнув маленькой ручкой в сторону неприступных двойных дверей в дальнем конце коридора. — Может, сегодня мы увидим ее в самый последний раз, так уж можно было бы сделать все хорошо, чтобы она поцеловала меня на прощание.

— Умирает? — спросил я, слыша, как эхо разносит это слово по сумрачному коридору.

Какое-то гнетущее и тяжелое ощущение возникло у меня в груди. Возможно ли, чтобы моя мать умирала? Последний раз я видел ее такой молодой. И на всех фотографиях в моей прикроватной тумбочке в пансионе она очень красивая и очень молодая. Болеет — возможно. Но умирает? К этому я был совершенно не подготовлен.

— Это ужасно, — продолжила Зоя. — Прямо-таки отвратительно. У нее мозги не помещаются в голове. И не просто мозги: там, внутри ее головы, растет что-то страшное и гадкое. Им придется проделать дырочку в ее черепе, чтобы они там перестали тесниться и…

— Зоя, помолчи, — мягко сказал Эрнест и печально посмотрел на меня светло-серыми глазами в обрамлении густых длинных ресниц.

Я был потрясен. Но у меня не осталось времени прийти в себя. Большие двери открылись, и к нам вышел Иероним Бен. Я увидел его лишь этим вечером, когда меня встретили с поезда. И с трудом узнал его с модными по тем временам пышными бакенбардами, хотя черты красивого и сурового лица оставались по-прежнему мужественными и строгими, без изнеженного самодовольства, характерного для многих представителей высшего австрийского общества. Казалось, он полностью владел ситуацией, оставаясь совершенно спокойным, несмотря на все те ужасы, которые, по описаниям Зои, поджидали нас за этими дверьми.

— Лафкадио, теперь ты можешь войти и поздороваться с матерью, — разрешил мне Иероним.

Попытавшись встать, я обнаружил, что у меня дрожат ноги, а к горлу подступил противный холодный комок и застыл там, точно глыба льда.

— Я тоже пойду, — заявила Зоя, схватив меня за руку. Она бодро вышагивала к дверям, взяв меня на буксир, когда мой приемный отец преградил нам путь. Слегка нахмурив брови, он, видимо, обдумывал, что сказать. Но тут встал Эрнест и тоже присоединился к нам.

— Нет, мы пойдем туда все вместе, все дети, — тихо сказал он. — Отец сочтет, что так будет лучше, поскольку это меньше всего утомит нашу мать.

— Конечно, — сказал Иероним после почти незаметной паузы и отступил в сторону, пропуская всю нашу детскую троицу в высокие филёнчатые двери.

Тогда в первый, но не в последний раз я стал свидетелем того, как спокойное самообладание Эрнеста восторжествовало над четким волевым намерением Иеронима Бена. Это не удавалось больше никому.

Несмотря на все богатства моего покойного отца и наши великолепные владения в Африке, а также на множество величественных особняков, виденных мною в Зальцбурге, я еще никогда в своей юной жизни не попадал в столь роскошную комнату, как та, что находилась за этими дверьми. Она вызывала благоговейный трепет, как интерьер собора: высоченные потолки, изысканные драпировки, картины, яркие, сочные цвета витражных светильников, нежные, текучие формы хрустальных ваз с цветами, мягкая роскошь и блеск по-домашнему уютной мебели в стиле Бидермейера.

Зоя говорила мне, пока мы ждали в коридоре, что первый этаж нашего дома уже оборудован новым источником электрической энергии, изобретенным, как я знал, лет десять назад самим Томасом Алвой Эдисоном прямо здесь, в Вене, для Шёнбруннского дворца. Но спальня моей матери освещалась мягким желтоватым сиянием газовых ламп и согревалась огнем, мерцающим за низким стеклянным экраном, установленным перед камином в дальнем конце комнаты.

Я надеюсь, что никогда больше не увижу ничего подобного тому, что увидел тогда. Моя мать лежала на огромной, скрытой под балдахином кровати, и бледность ее лица превосходила белизну украшенного кружевами покрывала. Она выглядела почти бестелесной. Высохшей оболочкой, готовой рассыпаться в прах и развеяться ветром. Капор, покрывающий ее голову, не мог скрыть того, что ее волосы обриты, но, слава богу, скрывал все остальное.

Мне не верилось, что передо мной моя мать. В моих детских воспоминаниях жила красивая женщина, которая пела мне перед сном восхитительным голосом. Когда она взглянула на меня сейчас полными слез голубыми глазами, мне захотелось зажмуриться и с ревом выбежать из комнаты; мне не хотелось опять думать о своем потерянном детстве, о неисправимом и безутешном одиночестве, которое меня теперь ждет.

Подпирая обшитую темными панелями стену, мой отчим со скрещенными на груди руками стоял у двери и холодным застывшим взглядом смотрел в сторону кровати. У камина топталась стайка слуг, кто-то из них тихо всхлипывал, глядя, как мы, дети, проходим по комнате к кровати нашей матери. И вы не поверите, но мне тогда ужасно захотелось, чтобы она вдруг исчезла, каким-то чудом провалилась сквозь землю. Крошечная рука Зои ободряюще сжала мою руку, и, когда мы подошли к кровати, я услышал голос стоявшего рядом со мной Эрнеста.

— Мама, Лафкадио пришел, — сказал он. — Он хочет, чтобы ты его благословила.

Мать пошевелила губами, и Эрнест вновь помог, подсадив Зою на кровать. Он налил в стакан воды и протянул его Зое, а та стала по капельке вливать воду между запекшимися губами нашей матери. Мать что-то прошептала, и Зоя начала повторять вслух. Мне вдруг показалось ужасно неестественным, что последние слова умирающей женщины срываются с розовых уст шестилетнего ребенка.

— Лафкадио, — передала моя мать через малышку Зою, — я от всего сердца благословляю тебя. Я хочу, чтобы ты знал… Я испытываю огромные мучения оттого, что нам пришлось так надолго расстаться. Твой отчим считал… мы оба искренне верили, что так будет лучше всего… для твоего образования.

Даже шепот, слышный только Зое, стоил ей огромных усилий, и я искренне молился, чтобы она не тратила силы на дальнейшие объяснения. За годы моего изгнания я, естественно, часто представлял себе разные сцены воссоединения с матерью, но среди них не было ничего подобного: едва ли я мечтал о прощальных словах в окружении совершенно незнакомой мне семьи и плачущей прислуги. Это была какая-то дьявольщина. Я с трудом дожидался конца и в полнейшем смятении едва не пропустил самое важное:

— … поэтому твой отчим великодушно предложил усыновить тебя, взяв на себя ответственность за твое воспитание и образование и признав тебя одним из его родных детей. И я молю вас, дети, чтобы вы любили друг друга, как родные. Сегодня я наконец подписала все документы. Теперь ты, Лафкадио Бен, стал законным братом Эрнеста и Зои.

Усыновить меня? Боже милостивый! Как же я смогу стать сыном едва знакомого мне человека? Неужели у меня нет права выбора? Неужели этот мерзкий авантюрист, хитростью пробравшийся в постель моей матери, будет теперь заниматься моим образованием, управлять моей жизнью и всем состоянием моей семьи? Объятый страхом, я вдруг осознал, что после смерти матери у меня вообще не останется родных. Меня охватила ярость, та дремучая отчаянная ярость, которую так глубоко способны чувствовать только дети, абсолютно бессильные перед судьбой.

Я уже готов был, рыдая, броситься прочь из комнаты, когда чья-то легкая рука легла на мое плечо. Оборачиваясь, я ожидал увидеть подошедшего сзади отчима. Но увидел совершенно удивительное создание, внимательно смотревшее на меня глубокими и ясными зелеными глазами с живым огоньком, сиявшим в их глубине, — глаза какого-то дикого, неприрученного животного. Ее лицо, обрамленное буйными темными волосами, напоминало те лица, что смотрят на нас с картин, изображающих мифических ундин, женских духов воды, всплывающих из глубин волшебного морского царства. Она была совершенно очаровательна. И несмотря на мой юный возраст, я был настолько готов быть очарованным ею, что из моей головы мгновенно улетучились все страхи, связанные с Иеронимом Беном, моим будущим, моим отчаянным положением и даже с моей умирающей матерью.

Она заговорила со странным акцентом, но звучание ее мелодичного голоса казалось переливчатым звоном незримых колокольчиков.

— Значит, вот каков наш маленький английский лорд Стирлинг? — Она улыбнулась мне. — Меня зовут Пандора, я подруга и наперсница твоей матушки.

Возможно, мне лишь показалось, что она особо подчеркнула слово «матушки»? Она выглядела недостаточно взрослой, чтобы быть ее наперсницей. Может, тут подразумевалось, что она оплачиваемая компаньонка? Хотя странно, она ведь также сказала и «подруга». Когда Иероним выступил вперед, намереваясь обратиться к ней, Пандора проскользнула мимо него, словно не заметив, и подошла прямо к кровати, где лежала моя мать. Подхватив с покрывала малышку Зою, как диванную подушку, она небрежно забросила ее на плечо. Зоя, повернув голову, глянула на меня сверху вниз таким глубокомысленным взглядом, словно мы с ней уже поделились каким-то важным секретом.

— Фрау Гермиона, — обратилась Пандора к моей матери, — если бы сейчас около вашей постели я вдруг превратилась в фею и сказала бы вам, что перед смертью могу исполнить три ваших желания, по одному для каждого из ваших детей, что именно вы хотели бы им пожелать?

Стоявшие у камина слуги начали перешептываться. Они, как и я, были явно шокированы тем, как бесцеремонно проигнорировала Пандора хозяина дома и с какой странной игривостью отнеслась к последним желаниям умирающей хозяйки.

Но гораздо больше меня удивили изменения, произошедшие с моей матерью. Ее смертельно бледные щеки вдруг окрасились легким румянцем. А когда она встретилась с Пандорой глазами, то лицо ее озарилось блаженной улыбкой. Хотя я готов поклясться, что ни одна из них не произнесла ни слова, между ними, казалось, происходило какое-то безмолвное общение. Задумчиво помолчав, мать кивнула. И закрыла глаза, все еще улыбаясь.

Пандора с Зоей, болтавшейся на ее плече, как меховой воротник, обернулась к нам с Эрнестом.

— Как вы понимаете, дети, нельзя дразнить удачу, рассказывая во всеуслышание о заветных желаниях: ветер может развеять их. Поэтому желания вашей матушки я сообщу каждому из вас по секрету.

Вероятно, Пандора не только выглядела феей или чародейкой, но и действительно была ею. Она плавно опустила Зою на кровать и, потрепав ее по головке, потянула за накрахмаленные ленты, поддерживающие ее волосы.

— Бедняжка, тебя обвязали и приукрасили, как рождественского гуся, — сказала она Зое. Словно узнав откуда-то о нашем недавнем разговоре в коридоре, она освободила волосы Зои от жестких лент, нашептывая ей на ухо желание матери. Потом она сказала: — А теперь, Зоя, ты можешь поцеловать мамочку и поблагодарить ее за доброе пожелание.

Зоя проползла по кровати и сделала то, что ей предложили.

Потом Пандора подошла к Эрнесту, пошепталась с ним, и прощальная церемония повторилась.

Я вдруг осознал, что с трудом могу предположить, какие пожелания могут ждать меня. Что хорошего могла пожелать мне моя мать, только что признавшаяся, что без моего ведома отдала меня в рабство Иерониму Бену, который, не тратя времени, разрушит все мои надежды на будущее, как он делал это в прошлом и настоящем?

Может, у меня разыгралось воображение, но я почувствовал, как вдруг весь напрягся стоявший рядом со мной отчим, когда Пандора приблизилась к нам, шурша серебристым шелковым платьем. Впервые с тех пор, как она появилась в спальне, она не только заметила его, но и взглянула ему прямо в глаза каким-то непостижимым для меня взглядом.

Вновь положив руку мне на плечо, она так близко склонилась ко мне, что наши щеки соприкоснулись. От нее доносился приятный запах, и я вновь ощутил трепетное волнение. Но слова, произнесенные мне на ухо горячим шепотом, заставили меня похолодеть от страха.

— Постарайся не подавать виду, просто слушай внимательно, что я скажу, — напряженно прошептала она. — Из-за твоего присутствия здесь мы все в огромной опасности, и ты больше всех. Я не смогу ничего объяснить, пока мы не выберемся из этого дома, наполненного шпионами, ложью и страданиями. Я постараюсь устроить это завтра, понял?

Опасность? Какая опасность? Я ничего не понял, но кивнул головой, показывая, что не буду ничему удивляться. Пандора ободряюще сжала мое плечо, вернулась к кровати и, взяв мою мать за руку, обратилась к слугам:

— Фрау Бен счастлива, что все ее дети наконец собрались вместе. Но даже такое короткое посещение отняло у нее много сил. Теперь мы должны дать ей отдохнуть.

Прежде чем слуги продефилировали к выходу, Пандора громко обратилась к моему отчиму:

— Герр Бен, ваша жена также хотела бы, чтобы вы распорядились подготовить экипаж к завтрашнему утру, и тогда мы с детьми сможем прогуляться по Вене перед возвращением Лафкадио в школу.

Сверкнув глазами, отчим остановился около меня на полпути от кровати к дверям. Похоже, он пребывал в неких сомнениях, но потом все-таки слегка кивнул ей.

— С удовольствием, — сказал он, хотя удовольствия в его голосе уж точно не было.

Он развернулся и покинул комнату.


Утром, когда мы вышли из дома, шел снег, однако хмурое небо и ненастная погода ничуть не обескуражили Зою, возбужденную предстоящим таинственным приключением и особенно компанией вновь обретенного брата, которого она могла поучать и запугивать. С трудом дождавшись, пока слуги закончили одевать ее, она сразу потащила меня к конюшням, где у нас, детей, как оказалось, имелся собственный транспорт — экипаж, запряженный четверкой лошадей. Его уже подготовили по распоряжению моего отчима, лошади били копытами, и кучер сидел в ожидании на высоких козлах. За стойлами располагались кабриолеты, рессорные двуколки и блестящий семейный автомобиль.

Целую ночь я метался без сна, мучительно размышляя о таинственном сообщении Пандоры.

А утром, сидя в теплом закрытом экипаже, слушая, как лошади звонко цокают копытами по булыжным мостовым, и впервые знакомясь с красотами Вены, я заметил, что Эрнест несколько раз с подозрением оглядывался на слюдяное оконце, за которым маячила неподвижная спина кучера. Поэтому я попридержал язык и ждал с нарастающим нервным возбуждением. Но как бы я ни старался, мне не удавалось представить реальную опасность, которая могла выпасть на долю двенадцатилетнего мальчика в той изысканной и благополучной атмосфере, что царила в семейном мире Бенов.

Пандора прервала мои размышления.

— Ты когда-нибудь бывал в парке с аттракционами? — с улыбкой спросила она. — Мы едем в Volksprater — Пратер, народный парк, где прежде были заповедные охотничьи угодья императора Иосифа Второго, брата Марии Антуанетты и покровителя Моцарта. А сегодня там можно прекрасно отдохнуть на природе и покататься на карусели. Английские дети называют карусель веселым колесом, потому что она крутится вокруг своей оси. Вы сидите на лошадках, и когда карусель кружится, то они движутся вверх и вниз, поэтому кажется, будто вы скачете. На карусели в Пратере есть не только лошадки, но и много других животных, словно сбежавших из Tiergarten, из зоопарка.

— Папа не разрешает нам ходить в Пратер, — заметила Зоя, явно огорченная этим печальным фактом.

— Он говорит, что там полно невоспитанных работяг, которые пьют пиво и едят сосиски, — пояснил Эрнест. — А когда я сказал, что вряд ли они пойдут туда гулять зимой в такую плохую погоду, отец сказал, что зимой Пратер закрыт и не работает даже гигантское колесо Ферриса.

— Как обычно, твой отец прав только наполовину. — Замечание Пандоры прозвучало довольно дерзко: редкая девушка ее возраста осмелится высказаться так о столь влиятельном человеке, как мой отчим, какими бы сложными ни были их взаимоотношения. — Возможно, парк и закрыт на зиму, но у меня там есть друзья, работающие в любую погоду.

Когда мы подъехали к парку, стало заметно холоднее. Все вокруг выглядело ужасно голым и пустынным, наглухо закрытым до весны. Шлагбаум в воротах не позволил нашему экипажу проехать внутрь, туда, где находились обещанные механические аттракционы. Зоя жутко расстроилась.

— Немного прогуляемся пешком, — утешила нас Пандора. — Лафкадио, ты перенесешь Зою на плечах через эти сугробы. А по парковым аллеям идти будет легче.

Кучер отогнал карету под специальный навес. Пандора приподняла свои длинные юбки, а я подсадил Зою себе на плечи, и мы по сугробам обошли все преграды, пробираясь к безмолвным белым галереям парка. Когда мы вышли на широкую, обрамленную подстриженными деревьями главную аллею, от которой ответвлялись расчищенные дорожки, я спустил Зою на землю.

— Теперь, Лафкадио, мы расскажем тебе то, что не могли рассказать вчера вечером, — сказал Эрнест. — Понимаешь, отец совсем не хотел, чтобы ты приезжал в Вену. Из-за этого были ужасные споры. И ты сейчас с нами только благодаря Пандоре.

Споры из-за меня? Я непонимающе глянул на Пандору.

— Много ли ты знаешь о своем отчиме? — спросила она.

— Практически ничего. Почти восемь лет я не видел ни его, ни мою мать, — сказал я, стараясь подавить горькие чувства.

Меня тошнило от одной мысли о том, я стал теперь законным сыном Иеронима Бена, но мне неловко было говорить об этом с его родными детьми, идущими рядом со мной.

— Мы с Зоей тоже мало что знаем о нашем отце, — сообщил мне Эрнест, взбивая снег начищенным до блеска сапожком. — Он вечно разъезжает по каким-то собраниям или важным делам. Даже с матерью нам никогда не удавалось побыть наедине: мой гувернер, няня Зои или слуги постоянно крутятся вокруг нас, прямо как вчера вечером.

— Да, собственный дом был для вашей матери ненамного лучше, чем тюрьма, — признала Пандора. Увидев мое недоумение, она добавила: — Я не имею в виду, что ее заковали в цепи и не разрешали покидать спальню. Но с тех пор, как восемь лет назад семья переехала в Вену, ей никогда не давали побыть в одиночестве. Ее почта неизменно проверялась, и за ней следил целый штат слуг. У нее не было ни друзей, ни гостей, и она ни разу не выходила из дома без сопровождающих.

— Однако вы сказали, что вы ее подруга, — заметил я.

За эти годы я множество раз размышлял о своей судьбе, пытаясь понять, почему мать бросила меня, и чувство заброшенности обострялось тем, что другие ее дети жили вместе с ней. Я верил — вернее, мне хотелось верить, — что во всем виноват мой отчим. Неужели он действительно был тем зловредным подлецом, каким я воображал его? Но Пандора уже начала свои откровения.

— Как ты знаешь, двенадцать лет назад твоя мать вышла замуж за Иеронима Бена, — сказала она. — Выгодно использовав состояние твоего отца и месторождения, завещанные твоей матери, он создал для добычи полезных ископаемых международный промышленный консорциум с такими обширными связями, что им уже стало невозможно руководить из провинциальной Африки. Поэтому потребовался переезд в такую мировую столицу, как Вена. Твой отчим вскоре понял, что в Вене ему уже не удастся безнаказанно пользоваться имуществом богатой и красивой жены. Для получения доступа в высшее общество необходима была безупречная репутация. В процветающей католической Австрии про бедные корни голландских кальвинистов следовало сразу забыть, как и про неизвестных родителей и сиротское воспитание твоей матери. Кроме того, от женщины в положении Гермионы ожидали разносторонней образованности, а она пока не могла похвастаться знанием изящных искусств и музыкальным образованием. Но такая ситуация оказалась весьма кстати. При неизменной домашней слежке Гермионе разрешили участвовать в выборе домашних репетиторов, на чьих уроках она впервые получила возможность хоть на короткое время избавиться от соглядатаев, полностью подчинявшихся приказам ее мужа. Именно так я и познакомилась с твоей матерью. До меня она успела пообщаться с множеством претендентов, но после нескольких минут собеседования обнаруживалось, что никто из них не отвечает одному тайному критерию.

— Тайному? — удивленно спросил я.

Пандора как-то странно посмотрела на меня и сказала:

— Видишь ли, твоя мать была убеждена, что ей нужен репетитор, приехавший из Зальцбурга.

— Из Зальцбурга! — воскликнул я, вдруг сообразив, в чем тут дело. — Моя мать хотела найти меня, а он не разрешал ей?

Пандора кивнула и продолжила:

— У меня был друг по имени Огастус, сокращенно Гастл, молодой альтист. Он учился в Венской консерватории и подрабатывал, давая частные уроки. Гастл родился в небольшом городке по соседству с Зальцбургом и знал, что моя семья жила там. Беседуя с учителями, твоя мать заводила разговор о Зальцбурге, и вскоре после того, как Гастл упомянул обо мне, я стала учителем музыки в семье Бена.

— А еще Пандора смогла найти тебя в Зальцбурге, — вставила Зоя, — и тогда мама, Эрнест и я многое узнали о тебе.

— Но вы ни разу не навещали меня в Зальцбурге, — возразил я.

— Ты так думаешь? — приподняв брови, спросила Пандора.

Мы пришли в центр парка, туда, где множество дорог сходилось к гигантскому колесу Ферриса, о котором говорил Эрнест. Украшенное подвесными серебристыми креслицами, оно было таким огромным, что его верхний край исчезал в низких облаках. Я был уверен, что, поднявшись на нем в ясный день, можно увидеть всю Ringstrasse, кольцевую улицу, проходившую по Вене магическим кругом. А чуть дальше виднелась карусель: ее танцующие страусы, жирафы и олени казались экзотически неуместными в сумрачном пустынном мире снежных сугробов. В тишине эта карусель таинственно кружилась без всякой посторонней помощи, а ее зверинец словно специально поджидал нас.

Неподалеку на каменной скамейке спиной к нам сидел человек в бушлате и вязаной морской шапке. Похоже, поджидая нас, он начал поворачиваться в нашу сторону. Не останавливаясь, я схватил Пандору за руку.

— Но почему мой отчим так много лет держал меня вдали от матери? — воскликнул я. — Какая мать согласилась бы на такое? Пусть за ней постоянно следили, как вы говорите, но наверняка она могла бы тайно отправить мне хоть пару писем за все эти годы…

— Тише, — раздраженно оборвала меня Пандора. — Я же сказала тебе вчера вечером, что ты был в огромной опасности. Всем нам грозит опасность даже здесь, в этом уединенном месте, если нас кто-то услышит. Все это из-за наследства, Лафкадио. Наследство твоего отца, Кристиана Александра, составляет около пятидесяти миллионов фунтов стерлингов, не считая доходов от месторождений, о которых я уже говорила. Они были оставлены в доверительную собственность твоей матери, и она могла пожизненно получать с них доходы, но после ее смерти все состояние должно перейти к тебе. Разве ты не понимаешь, что она при смерти! Он распоряжается всем ее состоянием, заставил ее подписать документы на твое усыновление, угрожая, что в ином случае лишит наследства всех ее детей. Бедняжка, она терзалась жуткими угрызениями совести, не представляя, какая судьба может ожидать всех вас.

— Поэтому мы с Эрнестом хотим убежать с тобой, — подытожила Зоя.

— Со мной? — с изумлением переспросил я. — Но я не собираюсь никуда бежать. И куда мне бежать? Что я смогу сделать?

— Я думала, ты умеешь хранить секреты, — строго сказала Пандора Зое, поправив локон, выбившийся из-под ее отделанной мехом шапочки. Потом обратилась ко мне: — Я хочу, чтобы ты встретился с моим кузеном Дакианом Бассаридесом, он объяснит тебе, какой план мы придумали. Зимой он работает парковым охранником в Пратере. А летом…

Но я уже ничего не соображал. Подошедший молодой парень в бушлате сжал ладонями мою руку в перчатке и доброжелательно улыбнулся, словно напоминая о некой сокровенной тайне. А намекать действительно было на что! Я был совершенно ошеломлен. Но постепенно туман в лесу моих мыслей начал рассеиваться, и все встало на свои места.

Я никому еще не признавался в моих тайных увлечениях, которые вынашивал в одиночестве моего детства. После поступления в школу Зальцбурга я каждый день после занятий убегал в ближайшую рощицу и часами играл на маленькой, почти игрушечной скрипке, которую мне подарили в раннем детстве. Даже учителя в школе не знали об этом.

Увы, мои самые горячие желания ограничивались возможностями этого плохонького инструмента, а мое музыкальное образование сводилось к тайным вылазкам из школы на концерты в Моцартеум. Но однажды все изменилось. Почти год назад в роще моих тайных занятий из-за дерева вдруг появился загадочный красивый парень. Он играл на собственной скрипке такие приятные и одновременно такие странные мелодии, словно они порождались вовсе не скрипкой, — казалось, пела сама его душа, сливаясь с ветром в страстном объятии. Он любил ветер.

И с того самого дня этот молодой парень — его имени я не знал до нынешнего дня, и только что мне его представили как кузена Пандоры, Дакиана Бассаридеса — стал моим учителем. Несколько раз в неделю мы встречались с ним в рощице, и без особых разговоров он учил меня играть. Значит, он и был посредником, посланным Пандорой и моей матерью, чтобы найти меня в Зальцбурге.

— Это и есть последнее желание твоей матери для тебя, Лафкадио, — сказала Пандора, подсаживая малышку Зою на кружащуюся карусель. — Как только она узнала о твоем даре, она страстно захотела, чтобы ты стал великим скрипачом, величайшим в этом мире. Для этой цели она сохранила в тайне наследство, завещанное тебе твоим крестным отцом, мистером Родесом. Об этих деньгах твоему отчиму ничего не известно. Там не бог весть какая сумма, но ее будет вполне достаточно для оплаты твоего музыкального образования. За несколько лет Дакиан согласился подготовить тебя к поступлению в консерваторию. Если отчим прекратит оплачивать твое обучение, то мы не дадим тебе пропасть. По душе ли тебе такой план твоей матери?

По душе ли мне этот план? За один день весь мой мир дважды перевернулся, и теперь мое будущее перенеслось из некого тюремного лагеря, с отцом в качестве тюремщика, в сад, благоухающий розами и нарциссами, где исполнятся все мои заветные мечты.

Дальнейшее вспоминается мне как краткий миг, хотя мы больше часа кружились на этой заснеженной карусели. Дакиан замерзшими пальцами играл на скрипке — он пояснил, что сейчас не было пара, чтобы запустить каллиопу,[26] а Пандора подпевала ему на разные голоса через свою муфту, из которой вылетало ее туманное дыхание. Зоя танцевала и прыгала по вертевшейся карусели, а мы с Эрнестом гарцевали на выбранных скакунах: я — на волке, а он — на раскинувшем крылья орле. Между делом мои брат и сестра шепотом говорили мне, какое будущее может ждать нас без матери, и, на мой взгляд, их предположения были интересны уже тем, что они отражали всю мою прошлую жизнь.

Пока оставалось тайной, какова роль Пандоры во всем этом деле и почему она решила одарить нашу семью своей волшебной магией. Но тогда я пребывал в полнейшей эйфории от сознания того, что исполнится моя самая заветная мечта, и поэтому лишь спустя много лет узнал ответы на столь важные вопросы.

Мою первую прогулку с семьей нарушило появление новой личности, приближавшейся к нам по аллее откуда-то из глубины сада.

— Силы небесные, вот и Везунчик, — сказала Пандора, опуская муфту и беря под руку своего кузена. — Как же ему удалось найти нас здесь?

Я лично не считал, что мне повезет, если этот незнакомец вторгнется в мир моих мечтаний. Может, он идет сюда, чтобы забрать и отвезти нас домой. Со спины волка я следил за его приближением.

Этот мужчина хрупкого телосложения, с узким, бледным, чисто выбритым лицом выглядел старше Пандоры — вероятно, ему было лет двадцать или даже больше. Поверх его поношенного, но хорошо отглаженного костюма был накинут длинный, как носят художники, шарф с кисточками, однако никакого пальто или куртки в такую холодину! Копна шелковистых каштановых волос являла собой модную в то время «романтическую» стрижку, поэтому ему приходилось порой откидывать их назад. Парок его дыхания уносился назад, а он шел вперед, для согрева похлопывая себя по груди руками в перчатках. Когда он приблизился, я заметил, что его потрясающе синие глаза словно притягивают мой взгляд. Он обратился к Пандоре:

— Я так долго искал вас, фрейлейн, что едва не превратился в ледышку на таком морозе.

Зоя заверещала тонким голоском:

— Везунчик, пожалуйста, ну пожалуйста, залезай сюда на карусель и потанцуй со мной.

Тут я понял, что Везунчиком называли этого парня. Он взглянул на Зою с насмешливой улыбочкой.

— Liebchen,[27] настоящие мужчины не танцуют, — сообщил он ей. — А кроме того, мне необходимо показать вам всем нечто интересное. И непременно сегодня. На следующей неделе дворцовый музей Хофбурга закрывается на уборку и ремонт, а жители Вены такие gemiitlich,[28] что неизвестно, когда его вновь откроют. Может, я не доживу до того времени. Но на сегодня я уже купил всем нам входные билеты в этот музей, понятно?

— Мне жаль, Везунчик, что тебе пришлось померзнуть, — сказала Пандора. — Но я обещала фрау Бен, что сегодня покажу ее сыну Вену. Очень скоро ему придется вернуться в школу.

— Так этот парнишка — второй сын Бена, англичанин с примесью бурской крови? — спросил Везунчик.

Я не стал поправлять его насчет моих бурских корней, но удивился, как такому бедняку, у которого даже не было пальто или хотя бы бушлата, как у Дакиана, удалось познакомиться с моей семьей здесь, в Вене.

— Везунчик снимал комнату вместе с Гастлом, Лафкадио, — объяснила мне Пандора. — Помнишь, я говорила тебе о Гастле, Учителе музыке, который познакомил меня с твоей мамой? Они с Везунчиком знают друг друга со школьных времен и даже сочинили вместе оперу.

— О, я сто лет не видел Гастла, — с улыбкой сказал Везунчик. Запрыгнув на вертевшуюся карусель, он подошел к моему волку и добавил еле слышно, словно делился со мной секретом: — Наши пути разошлись. Гастл занялся мирскими делами, а я — божественными.

Теперь, при ближайшем рассмотрении, я отметил, что глаза у него действительно совершенно необычные. Они словно загипнотизировали меня. Везунчик долго разглядывал меня с таким видом, словно от его одобрения зависела вся моя жизнь, и наконец удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям, отчего я вдруг очень обрадовался. Потом он вернулся к Пандоре, завладел ее руками и поднес их к губам. Но поцеловал при этом свою собственную руку — некий странный, исключительно австрийский обычай, который мне приходилось наблюдать в Зальцбурге.

— Больше я не сочиняю либретто, — продолжил он. — Зато вновь занялся живописью, и мои акварели пользуются определенным успехом. На прошлый Михайлов день мне поручили одну небольшую реставрационную работку в музее Истории искусств, в галерее Рубенса, и однажды вечером я перешел на другую сторону улицы и перед самым закрытием заглянул в Хофбург. Вот тогда-то я обнаружил нечто необычайно интересное. С тех пор все вечера я просиживал в библиотеке, проводя научные изыскания. Я поднялся также по реке до Кремса и посетил монастырь Мелька, обнаружив в его библиотеке весьма интересные рукописи. Мои поиски довели меня даже до Зальцбурга.

Он вновь повернулся ко мне.

— Я не верю в случайные совпадения, молодой человек, — сообщил мне Везунчик. — Я верю только в судьбу. К примеру, весьма примечательно, каких животных вы, мальчики, выбрали для себя из этого карусельного зверинца. На старом верхненемецком орел звучит как Earn, и Эрнест оседлал именно эту птицу. А ты предпочел волка. Кстати, имя кузена Пандоры — Дакиан — происходит от слова «даки» — так называлось племя людей-волков из древней Фракии, древнейших охотников в Европе. Период ученичества, видите ли, не только развивает умственные способности, но и открывает нам путь к познанию самих себя и нашей истории. Везунчиком меня в шутку называют друзья. А мое христианское имя Адольф восходит к старому верхненемецкому Athal-wulf, что означает «высокорожденный или избранный судьбой волк». Волк-счастливчик, вы понимаете? А происхождение моей фамилии, так же как слово «бур», связано со сферой деятельности или обитания: Heideler значит «пустынник или язычник», a Bauer — человек, возделывающий поля…


— Тпру! — всплеснув руками, воскликнула я, прерывая историю жизни, которую дядя Лаф рассказывал нам в ресторане «Приюта Солнечной долины». — Попридержи-ка коней, приятель. Ты хочешь сказать, что тем парнем был Адольф Гитлер?!

Мой дядя лишь улыбнулся в ответ. Я глянула на Оливера и Бэмби: у них обоих остекленели глаза, точно у форели, вдруг осознавшей, что ее вытащили из воды.

— Гаврош, история практически закончена, — сказал Лаф.

— Для меня уж точно, — сказала я, отодвигая в сторону недоеденный омлет saumon fume[29] и вставая из-за стола.

— Далеко ли ты собралась? — жизнерадостно поинтересовался Лаф.

Оливер теребил салфетку, пытаясь определиться, у кого же он в гостях — у меня или у Лафа. Я махнула ему рукой, чтобы не суетился и продолжал есть.

— Прогуляюсь, — сказала я Лафу. — Мне нужен глоток свежего воздуха, прежде чем ты предложишь проглотить что-нибудь еще.

— Больше я не предложу тебе проглотить ничего, кроме шампанского, — продолжая улыбаться, сказал он и похлопал меня по здоровой руке. — А потом мне хотелось бы прогуляться вместе с тобой, возможно, даже поплавать в бассейне, пока твой друг будет показывать Бэмби ближайшие склоны. Если, разумеется, вы не возражаете.

Лаф вопросительно взглянул на Оливера, сразу вскочившего из-за стола.

Расставшись со свитой суетливых официантов и пережив суматоху переодевания, благодарностей и объятий, Бэмби и Оливер исчезли на лыжных склонах, а мы с Лафом направились к расположенному под открытым небом термальному бассейну, отделенному от окружающих гор лишь стеклянными стенами. Там нас встретил Вольга Драгонов с купальными принадлежностями.

— Дядя Лаф, — сказала я, когда мы с ним наконец оказались в уютном уединении теплых успокаивающих вод минерального источника. — С чего ты вдруг решил поведать нам за завтраком такую странную историю? Оливер, конечно, мой друг, но он еще и мой коллега. И после такой утренней заправки он явно подумает, что моя семейка еще более безумна, чем на самом деле.

— Безумна? Я не вижу в моей истории ничего безумного, — возразил Лаф. — Все, что я рассказал, истинная правда.

Он скрылся под водой. А когда вынырнул, его серебристые, прилипшие к голове волосы подчеркнули великолепные черты его лица и проницательные голубые глаза. Мне подумалось, что в молодости он был настоящим красавцем. Неудивительно, что Пандора влюбилась в него. Не с этого ли начались наши проблемы?

— Все, что ты рассказывал, относится к области легенд, в основном связанных с историей нашей семьи, — возразила я. — Я впервые услышала, что твой отец был англичанином, не говоря уж о наследстве в сто миллионов долларов! И если Пандора действительно так сильно ненавидела моего дедушку Иеронима, как ты говоришь, то зачем же она выскочила за него замуж, когда тебе было двенадцать лет, и прожила с ним достаточно долго, чтобы завести ребенка?

— Представляю себе, какую версию этой истории предлагает Огастус, — произнес Лаф, и в его тоне вдруг впервые прозвучали циничные нотки. — Но поскольку мы теперь одни, я могу говорить откровенно. Мне очень не хотелось бы, Гаврош, вдаваться в подробности, касающиеся твоего родного деда, но ты задала мне вопрос — хороший вопрос, — зачем Пандора вышла замуж за такого презренного человека. Вернувшись к вечеру в его дом в Вене, мы узнали, что, пока мы отсутствовали, наша мать умерла. Младшие дети жутко расстроились, и нас всех рано отослали спать. На следующее утро, едва забрезжил рассвет, несколько крепких слуг под конвоем отвезли меня на поезде обратно в Зальцбург. С тех пор я не видел Пандору пять лет, поскольку ее увезли из Вены, а потом началась Первая мировая война. Лишь по прошествии пяти лет я узнал, что в ту самую ночь мой отчим изнасиловал ее, и не раз. И заставил ее выйти за него замуж, угрожая тем, что обнародует кое-какие известные ему сведения, из-за которых сама Пандора и ее семья могли подвергнуться большой опасности.

— Не может быть! — с трудом выдавила я. — Ты, часом, не сошел с ума?

— Нет. Хотя тогда думал, что могу свихнуться, — сказал Лаф с горькой улыбкой.

По его тону я поняла, что он говорит правду, и подумала, рассказывал ли он кому-нибудь об этом раньше.

— Дядя Лаф, а ты не хочешь закончить ту историю? — спросила я, подплывая к нему и кладя руку ему на плечо. — Извини меня за то, что я сказала. Мне действительно нужно узнать всю правду.

— Позволь мне продолжить с того момента, как мы все вместе с Везунчиком сели в карету и покатили к Хофбургу, чтобы взглянуть на оружейную коллекцию, среди экспонатов которой наш новый знакомый обнаружил некое таинственное и волшебное древнее сокровище.


МЕЧ И КОПЬЕ

В течение многих веков австрийские Габсбурги кроили и перекраивали свою обширную империю посредством череды великолепных браков с наследными принцессами таких стран, как Испания, Венгрия и так далее. Ныне часть Хофбурга, зимний дворец Габсбургов, была превращена в музей, где народу показывали королевские драгоценности, столовое серебро и многочисленные раритеты, собранные за многовековую историю.

Оружейная коллекция, одна из самых больших в мире, представляла особый интерес для Везунчика. Он уже говорил, что верит в судьбу, но по пути в музей в нашей карете, обращаясь к нам, детям, подчеркнул, что судьба немецкоязычных народов вовсе не обязательно должна быть связана с этой династией межнациональных браков, породивших разношерстное население, которое мы видим вокруг нас на улицах австрийской столицы. Однако это уже начало другой истории Адольфа, к несчастью известной теперь всему миру.

Сейчас нам важно то, что Везунчик обнаружил в Хофбурге две потрясшие его реликвии: меч и копье. Эти исключительно древние и ценные, как он полагал, экспонаты почему-то были размещены в углу зала в неприметной стеклянной витрине, до которой добирался лишь самый дотошный любитель старины. Рукоять длинного изогнутого меча скорее относилась к эпохе средневековья, чем к древней истории. А небольшое невзрачное темное копье закреплялось на древке грубым медным кольцом. Мы, дети, молча разглядывали эти реликвии, пока Эрнест не попросил Везунчика рассказать нам, что это за оружие.

— Этим реликвиям, — почти благоговейным тоном сказал Везунчик, — по крайней мере две тысячи лет, а возможно, гораздо больше. Общеизвестно, что они существовали уже во времена Христа, и весьма вероятно, что принадлежали они его прославленным ученикам. Считается, что именно с этим мечом святой Петр гулял по Гефсиманскому саду и отсек им ухо рабу первосвященника. Иисус посоветовал ему вложить меч в ножны, ибо недаром говорится: «Взявшие меч, мечом погибнут». Но история копья еще более интересна, — продолжил Везунчик. — Оно принадлежало римскому центуриону Гаю Кассию Лонгину, который служил под началом Понтия Пилата. Этим самым копьем Лонгин пронзил грудь Христа на кресте, желая убедиться в его смерти, и увидели они, как кровь сочится из раны…

Я видел в витрине перед нами отражение узкого, бледного лица Везунчика. Глядя на это оружие, он явно переносился мысленно в какой-то иной мир. Расширенные зрачки ярко-синих глаз с густыми темными ресницами увеличивали гипнотическую силу его взгляда. Но Пандора, стоявшая с другой стороны от витрины, разрушила эти чары.

— А в самой витрине написано, — равнодушно сообщила она, — что меч этот когда-то принадлежал Аттиле, царю гуннов, а копье — Фридриху Барбароссе, знаменитым личностям германской истории и тевтонских легенд. И еще там говорится, что согласно легенде, если эти два оружия окажутся в руках одного воина — как это случилось, очевидно, с Карлом Великим, — такой воин станет во главе всего цивилизованного мира.

— Так значит, поэтому Габсбурги правят столько столетий? — с интересом спросил я Пандору, пытаясь постичь тайный смысл древней легенды. — Потому что в их музее сейчас хранятся оба этих оружия?

Но за нее ответил Везунчик, тоже вышедший из транса.

— В легенде говорится, что именно воин должен завладеть ими обоими, — отрезал он. — А эти так называемые Габсбурги лишь подтверждают собственное имя: насест для ястреба, но не сам ястреб.[30] Они вьют гнезда там, где приземлятся, и украшают их перьями. Они утратили охотничий инстинкт вместе с гордостью и храбростью. И насколько мне стало известно, для достижения той власти, о которой ты, Пандора, сказала, недостаточно этого оружия. Существует еще много древних реликвий, покрытых пылью веков. Только когда все они воссоединятся в руках одного воителя, изменится весь наш мир. И такое время, я убежден, уже совсем близко.

Мы, дети, более почтительно уставились на два экспоната в стеклянной витрине. Но я втайне усомнился в возможности глобальных изменений, особенно если все остальные «древние реликвии» такие же неказистые и хрупкие на вид, как эти.

— Если это время так близко, — сказал мягкий голос за моим плечом, — то наверняка тебе известно, какие еще реликвии нужно найти?

Мы обернулись и увидели, что вопрос задал молодой кузен Пандоры, мой учитель музыки Дакиан Бассаридес, о котором мы почти забыли, поскольку он уже давно скромно помалкивал.

Везунчик взволнованно кивнул головой.

— Да, я полагаю, нужно собрать тринадцать реликвий. Среди них посуда, одежда, разные инструменты и военные приспособления, а еще один драгоценный камень и одна игровая доска. Благодаря своим исследованиям я узнал, что их старательно прятали с древнейших времен, но последний раз, я почти уверен, они были собраны воедино во времена Христа — иными словами, на заре нашей эры. Именно поэтому я продолжил свои изыскания в Мельке и Зальцбурге, поскольку здесь, на берегах Дуная, и высоко в горах, в Зальцкаммергуте, обитали древние племена, и я понял, что именно там надо искать необходимые мне сведения. Там можно найти священные руны…


— Руны? — встревожилась я.

Мне показалось, что помрачневший вдруг Лаф замолчал не просто так, он как будто мысленно перенесся в какую-то иную эпоху.

— Да, манускрипт, написанный рунами. И я подозреваю, что нечто в таком роде отписал тебе в завещании твой кузен Сэм, — сказал Лаф, всплывая из моря кошмарных воспоминаний. — Везунчик, то есть Адольф, пытался собрать и расшифровать их уже тогда в Вене, перед началом Первой мировой войны. Я уверен, что ему так и не удалось успешно завершить свои изыскания. Зато удалось кому-то другому.

— Я не думаю, что получу такой манускрипт от Сэма, — сказала я, хотя вряд ли стоило даже намекать, что Сэм еще жив или что я разговаривала с ним об этом. — Однако я уже получила другой рунический манускрипт от одного твоего приятеля, хотя пока не имела возможности выяснить…

— От моего приятеля? — сказал Лаф. — Какого приятеля?

— Вольфганга Хаузера. Он приехал из Вены…

— Гаврош, да что ты такое говоришь?! — Даже в тумане бассейна я заметила, как побледнело его загорелое худощавое лицо. — Вольфганг Хаузер мне не приятель. Откуда он мог раздобыть манускрипт? Где он взял его?

Не знаю, выразило ли мое лицо, как мне стало страшно, но, взглянув на меня, Лаф спросил:

— Ох, Гаврош, что ты наделала?

Я взмолилась, чтобы ответ на этот вопрос не означал полного провала нашего гиблого дела, хотя уже начала осознавать, что именно так все и обстоит.

— Дядя Лаф, я хочу, чтобы ты без всяких недомолвок сказал мне, кто такой Вольфганг Хаузер и откуда ты его знаешь, — сказала я, тщательно выбирая слова, несмотря на то что сильно сомневалась, что хочу услышать ответ.

— Да я его вовсе и не знаю, — сказал Лаф. — Мы виделись с ним один или два раза. Он в фаворе у Зои, один из тех смазливых прихлебателей, которыми она, словно браслетами, предпочитает украшать свою жизнь.

Я похвалила себя за то, что не дрогнула, услышав столь грубое определение предмета великой страсти всей моей жизни, и не стала заострять внимание на том факте, что подобное описание вполне подходит к отношениям дяди Лафа с Бэмби.

— Однако я знаю твою тетушку Зою, — продолжил Лаф. — Она никогда не была царицей ночи, какой любит изображать себя. Все это чистый блеф. А вернее, торговая реклама, программная пропаганда, придуманная и скроенная для Зои, известнейшей в свое время танцовщицы, самым пройдошным торговцем нашего века. И она, на пару со своим благодетелем, долгие годы пыталась выманить этот манускрипт у Пандоры, которая владела им по праву. Вероятно, ты уже догадалась, что личным наставником, лучшим другом и ближайшим доверенным лицом Зои в течение четверти века был не кто иной, как Адольф Гитлер.

Лаф умолк и внимательно посмотрел на меня. Душа у меня ушла в пятки, и я почувствовала, что немедленно должна вылезти из парной жары бассейна, чтобы не потерять сознание. А эхо разносило над туманными водами очередные слова Лафа:

— Просто невероятно, чтобы Зоя или Вольфганг Хаузер завладели копией того манускрипта. Все, что принадлежало Эрнесту, он тщательно скрывал всю свою жизнь. — Помолчав немного, он прошептал: — Гаврош, я умоляю тебя, не доверяй никаких документов Хаузеру. Его нельзя подпускать к ним на пушечный выстрел. Иначе ты поставишь под удар все то, ради чего Пандора и Эрнест рисковали жизнью и что в итоге действительно стоило им жизни, как и твоему кузену Сэму.