"Маска времени" - читать интересную книгу автора (Габриэль Мариус)1Генерал возвышался как скала над письменным столом с металлическим покрытием. Казалось, его лицо высечено из того же гранита, что украшал здание, где находился кабинет (впрочем, многие государственные здания в России были отделаны гранитом). Глаза генерала — карие с желтым ободком в центре — как будто хранили животную страсть бурого медведя. Эти глаза смотрели на Кейт с какой-то напряженной неподвижностью, пока переводчица передавала фразу за фразой тщательно продуманное обращение Кейт. Несмотря на массивную фигуру, форма на генерале сидела как влитая, без единой складки. Кейт знала, что этому человеку около шестидесяти пяти лет, а разноцветная орденская планка с левой стороны кителя напоминала о страшной сталинградской осени 1942 года, когда молодому герою не было еще и двадцати. Знала также Кейт, что этот человек пошел служить в НКВД перед самым концом войны, и остальные яркие планки были уже наградами, полученными на службе в органах государственной безопасности, начиная с Берлина и кончая Кабулом. Кейт, можно сказать, тоже была при параде, не хуже генерала в форме с погонами. Надо заметить, что генерал и его жена с дочерьми до перестройки уже успели вкусить сладости западной жизни, которых были лишены так называемые рядовые коммунисты. Поэтому ее костюм от Донны Каран не требовал комментариев, а духи Тиффани должны были поразить обоняние генерала даже через широкий письменный стол. Кейт очень хотела, чтобы этот человек не сомневался в том, что разговаривает с богатой и весьма осведомленной западной женщиной, а самое главное — готовой хорошо заплатить. Кейт заметила, как тяжелый взгляд сначала задержался на ее лице и волосах, затем — на руках, пополз по одежде, по дорогим украшениям и остановился на ногах. Как-то по-особому долго взгляд остановился на ее аккуратном маленьком кейсе из крокодиловой кожи, который лежал на коленях у Кейт. Это была непростое для нее путешествие, оно стоило немалых усилий, но интуиция подсказывала ей: сейчас, в этом кабинете, она наконец-то после трех недель пребывания в России — сначала в Москве, а потом в Петербурге — приблизилась к главной цели поездки. При воспоминаниях о Москве перед глазами Кейт вставали очереди за хлебом, марши протеста, напряженные лица людей. Она припоминала также, что московский воздух был словно пропитан чувством подавленности, нервозности. Кейт никак не могла забыть одну сцену в аэропорту: под ослепительными лучами прожекторов из транспортных самолетов ВВС США выгружали огромные коробки с едой и медикаментами. А полковник Сандерс в центре Москвы распределял мороженые куриные ножки. Это было, пожалуй, почище, чем если бы она увидела на улицах марксистской столицы изображения свастики. Кейт избегала содействия американского посольства и предпочитала контакты с русскими напрямую. У нее были кое-какие связи. Среди них — генерал Дмитрий Волкогонов, военный историк, близкий к кругам президента Бориса Ельцина; подполковник Борис Южин, недавний агент, изменивший КГБ и освобожденный только в феврале; а также представители так называемого «Арк-Проекта», частной сыскной конторы с великолепным знанием советской системы. Эти связи помогли Кейт попасть в здание на площади Дзержинского, где и начались ее поиски. Войдя внутрь, Кейт ощутила, будто вся Лубянка — у нее за спиной. Ей пришлось столкнуться нос к носу со страшным ликом КГБ, лицемерно спрятанным за привлекательным фасадом здания, как ужасное лицо прячется за золотой маской. И беспричинный страх завладел ее душой. А позднее Кейт испытала еще больший страх, но уже по другой причине: она потеряла надежду найти то, ради чего ей пришлось совершить столь долгое путешествие. Кейт посылали из одного здания КГБ в другое. Они были разбросаны по всей Москве — часть из них в современном стиле, а другие в стиле модерн начала века, — и казалось, эти здания окружают весь центр города плотным кольцом. Кейт посетила все указанные ей места, и в каждом из них столкнулась с ощущением плохо скрываемого замешательства. Многие чиновники, которых она так хотела бы увидеть, оказались просто недосягаемы. Казалось, весь КГБ был озабочен одной проблемой: как удержать под контролем десятки тысяч ядерных боеголовок, разбросанных по всей агонизирующей и истекающей кровью территории, совсем недавно называемой Советским Союзом. Неприглядное лицо прошлого открыто смотрело в невообразимо ужасное будущее, и поэтому никого не интересовали дела Кейт. Помимо всего прочего, Кейт была лишь одной из многих страждущих в этих коридорах власти — бессмысленно выкрикивающих свои вопросы и предъявляющих свои требования, так и не получая на них ответ. Каждый из этих страждущих, как и Кейт, хотел только одного — проникнуть в тайные архивы государства. И каждый, как и она, верил, что где-то, в этих бесконечных кабинетах лжи, скрывается все-таки правда и единственный ответ, способный заглушить острую боль. Но, несмотря ни на что, надежда Кейт была настолько сильной и неистребимой, что ее не смог бы омрачить и поглотить даже непроходимый русский лес, из древесины которого и были выработаны все эти бесконечные бумаги, документы, протоколы и приказы. Целыми днями она просиживала в архивах, и отчаяние уже не раз проникало в душу. Кейт начинало казаться, что все это не более чем игра, которую устроили с ней и с такими же, как она, историки и чиновники новой формации, чтобы ловить рыбку в мутной воде. В конце концов она пришла к выводу, что не архивы, а сам КГБ и сможет вывести ее на верный путь. И тогда Кейт решила сменить тактику. Пользуясь вновь приобретенными связями и знаниями, Кейт довольно быстро узнала имя генерала КГБ в Санкт-Петербурге. Ей сказали, что только этот человек и может помочь, но стоить такая сделка будет немало. Кейт уже была готова ко всему. На следующее утро она отправилась самолетом Аэрофлота в Петербург, зная, что это последняя ее надежда. Самолет доставил Кейт в город, одетый в золото и снег. Во дворце на Кировском проспекте, из окон которого была видна Нева, казалось, порядок еще не сдал своих позиций. Тот самый порядок, от которого уцелели только жалкие остатки и который еще совсем недавно держал в страхе целую страну. Порядок, казалось, исходил от всей фигуры генерала, и, как только она ощутила эту ауру стабильности, надежда вновь ожила в ее сердце. Но вот переводчица передала в точности последнюю фразу Кейт, и ей осталось только сидеть и терпеливо ждать ответа. Нервы ее были напряжены до предела. Последовала долгая пауза, в течение которой генерал оставался совершенно неподвижен и продолжал рассматривать Кейт. Наконец он заговорил грубым голосом, часто делая паузы, чтобы дать возможность переводчице уловить все сказанное. — Мадам, генерал хочет заявить, что данные темы обычно являются предметом официального обсуждения и в очень высоких сферах. Подобное наведение справок было санкционировано еще Михаилом Горбачевым перед концом его карьеры. По личной просьбе президента Буша президент Ельцин предоставил еще больше возможностей для таких просителей, как вы. — Я знаю. — Генерал удивлен, почему вы не пошли по официальным каналам? Кейт понизила голос: — Передайте генералу, что я предпочитаю избегать официальные каналы, по опыту зная, насколько они неэффективны. Кроме того, я не люблю огласки. Переводчица произнесла все это по-русски и теперь напряженно ожидала ответа. Это была студентка Ленинградского университета: бесцветный очкарик, плохонькая одежонка которой контрастировала с элегантностью западной леди. Несмотря на разоблачения последнего времени, переводчица испытывала панический страх перед столь высоким чином из КГБ. Повернувшись к Кейт, она продолжила: — Генерал хочет сказать, что он не уполномочен помогать вам, даже если бы и мог это сделать. Однако цепкий генеральский взгляд сказал Кейт нечто другое, и она почувствовала, как растет в ней нервное напряжение. — Пожалуйста, передайте ему, что, по моим данным, он — наиболее авторитетный человек в этих вопросах. Генералу явно понравилась открытая лесть. — Он говорит, — начала вновь переводчица, — что это слишком деликатный вопрос. — Скажите, что я это понимаю. — Генерал вновь советует вам, чтобы вы обратились в отдел международных связей. — Хорошо, хорошо. Только, пожалуйста, скажите ему, что я уже окончательно отказалась от всяких официальных каналов. Мне, вообще, нужно только одно имя, несколько дат и еще кое-какая информация. — Генерал хочет знать, чем же все-таки привлекло вас это имя? — Я хочу найти правду. Переводчица повторила за Кейт последнюю фразу по-русски, и генерал не выдержал и расхохотался. Теперь он говорил отрывисто, будто приказывая. — Мадам, генерал говорит, что правда в России будет вам не по карману. Неожиданный холод пробежал по всему телу Кейт. Внезапно она почувствовала себя совершенно спокойной. Она посмотрела прямо в глаза этому человеку и подумала о том ужасе, боли и страданиях, которые генерал, как и многие другие, подобные ему, вселяли в души миллионов людей в течение долгого времени. И наконец все кончилось простой сделкой. Кейт холодно улыбнулась переводчице и сказала: — Спросите у генерала, можете ли вы выйти в туалет. Девушка недоуменно моргнула. — Простите, мадам? — Попросите генерала извинить вас, но вам надо сейчас удалиться в туалет и не возвращаться оттуда, пока вас не позовут. Девушка поколебалась еще немного, а потом обратилась с просьбой к генералу. В ответ он только махнул рукой в сторону двери. Переводчица встала и вышла из кабинета. Генерал скрестил покрепче пальцы обеих рук и кивнул женщине, сидящей напротив, словно приглашая к настоящему разговору. Кейт положила свой дипломат из крокодиловой кожи прямо на стол и открыла два золотых замка. Затем она достала оттуда квадратную коробочку и щелчком пустила ее скользить по гладкой металлической поверхности. Поймав коробочку, генерал открыл ее, и глаза его широко открылись, когда он вынул содержимое. Это были золотые часы «Ролекс Ойстер» с алмазными вкраплениями. Генерал быстро отстегнул железный браслет своего «Таймекса» и заменил старые часы на новые, при этом он развернулся в кресле в сторону окна, чтобы полюбоваться на циферблат при ярком свете дня. Несмотря на холод, небо за окном было голубое и высокое. Кейт посмотрела туда и на фоне генеральского плеча увидела Петропавловский собор, который вознес свой золотой шпиль, словно пытаясь пронзить небеса. «А что же еще остается делать с этой лазурью, если и там не осталось милосердия», — пронеслось вдруг в голове Кейт. Всю жизнь Кейт суеверно боялась различных предзнаменований. Так после семидесяти лет, прошедших после Октябрьской революции, казалось бы раз и навсегда победившей в этом городе, бронзовая статуя Ленина вдруг оказывается где-то на задворках, как и само леденящее душу название города. Город вновь вернул себе подлинное имя, будто обрел истинного отца. Кейт постоянно мучил один и тот же вопрос: приблизится ли она к истине, когда получит наконец все нужные ей ответы, узнает ли, кто был ее отец, или нет. Генерал откашлялся и вдруг произнес что-то. По-русски Кейт не знала ни слова, но сразу же поняла, в чем дело. Медведь хотел чего-то еще. Она достала еще один сверток и так же переправила его генералу. Он жадно схватил этот сверток и вытащил оттуда зеленые банкноты. Распушив пальцами острые углы купюр, генерал вновь что-то спросил. И Кейт опять поняла суть вопроса: На это она достала золотую ручку и на клочке бумажки указала цифру: 50 тысяч долларов. Кейт смотрела прямо ему в глаза. Она была деловой женщиной, и эта сумма явилась результатом тяжелой работы и немалой экономии. Не так-то легко решиться пустить подобный сверток скользить по гладкой поверхности стола, чтобы он очутился в лапах медведя. Но друзья говорили ей, что только наличными можно растопить русский лед. Пятьдесят тысяч долларов в переводе на русские рубли представляли значительную сумму для человека, собирающегося на пенсию. Ту же мысль Кейт прочла и на упрямом лбу русского. Он встал, почесывая бритый затылок, явно обдумывая предложение. Затем обошел свой огромный стол, слегка прихрамывая при этом, и снова посмотрел на дипломат Кейт, словно через крышку пытался разглядеть там что-нибудь еще. В ответ Кейт только развела руками. — Это все, что у меня есть, генерал. Тогда он сам начал рыться в дипломате своими почти негнущимися пальцами, нашел ее паспорт и стал рассматривать. Генерал долго щупал паспорт Кейт, читая и перечитывая в который раз ее имя, дату и место рождения, произнося английские слова на какой-то свой, особый манер. Затем генерал положил паспорт в дипломат и, упершись задом в письменный стол, уставился взглядом в лицо женщине. Кейт было сорок с небольшим, и ее без преувеличения можно было назвать чрезвычайно элегантной женщиной для своих лет. Часть очарования Кейт составляло ее природное благородство, которое не потускнело, не растерялось с годами. Она не красила седые пряди волос, уже проступавшие в ее пышной прическе, не прибегала и к ухищрениям хирургии, чтобы подтянуть слегка кожу и сделать себя тридцатилетней. Кейт была самой собой, без всякого притворства и ненужных реверансов перед быстро текущим временем. В ответ она тоже посмотрела на генерала большими темными глазами, изогнув слегка губы в улыбке. Пальцы Кейт сплелись, и видно было маникюр на овальных ноготках да большое кольцо с изумрудом, который мерцал в холодном свете северного дня, подобно хищному взгляду львицы. Затем, будто это было самым обычным делом, генерал просунул руку под жакет и деловито начал мять левую грудь Кейт. Быстро вскочив с места, она отбросила генеральскую ладонь. — Мы займемся делом наконец, — решительно потребовала она, — или будем тратить время понапрасну? Глаза генерала сощурились в улыбке, а лицо покрылось мелкой сетью морщин. Когда он улыбался, то больше походил на татарина. Он взмахнул руками, словно дирижер, требующий от оркестра пианиссимо: Генерал сгреб сверток с долларами и старые часы в кучу, бросив в верхний ящик стола, закрыл все это на замок. Потом сел в кресло и принялся рассматривать «Ролекс» на запястье, поворачивая его в разные стороны и поднося к самому уху, чтобы послушать ход. Когда генерал отважился заговорить по-английски, то акцент оказался настолько сильным, что поначалу Кейт даже не смогла разобрать слова, и ему пришлось повторить сказанное. — Сколько у вас всего денег? — Простите. — Я спрашиваю, сколько у вас всего денег? — Это все. — Кейт кивнула в сторону ящика стола. — Кейт покоробило от неожиданности: — Я не очень богата. — Нет. Вы богаты. А вот я очень скоро потеряю работу. — Мне кажется, что вас не забудут, — спокойно заметила Кейт. — Может быть, вы найдете мне работу на Западе? — А что вы можете? На это генерал постучал пальцами по наградным планкам: — Я могу быть Героем Советского Союза. — Но самого Союза уже давно нет. — Пятьдесят тысяч долларов мне не хватит. — Пятьдесят тысяч долларов — это целое состояние здесь. Плюс «Ролекс» — вот уже семьдесят пять тысяч долларов. Улыбка сошла с генеральского лица. Всем телом он наклонился вперед. — То, что вы хотите, — слишком опасно. Понимаете, это принадлежит к тому разряду событий, которые никогда не происходили. Понятно? Никогда. — Понимаю. — Положим, я добуду вам информацию, а потом вы, опираясь на эти сведения, поссорите Америку с Россией. И в конце концов я лишусь и работы, и пенсии. Кейт еще раз внимательно посмотрела на этот каменный лик, который когда-то был лицом человека: — Сколько вам еще надо? — Сто тысяч долларов. — Это абсурд. — Значит, сделке конец. — Я могу вам дать еще десять тысяч. После того как вы предоставите мне информацию. — Двадцать. И после информации. Кейт уже не колебалась. — Хорошо. Согласна. Генерал от радости всплеснул руками и уже дружелюбнее спросил: — Вьетнам? — Нет. Вторая мировая война. На это его пушистые брови поднялись от удивления вверх. — Давняя история. — Да. Слишком давняя. Затем генерал придвинул блокнот и по-деловому осведомился: — Хорошо. Имя человека, о котором вы хотите все узнать? Его взгляд остановился на двух девичьих силуэтах на фоне яркой витрины. Эрекция была настолько сильной, что он даже почувствовал боль. Девочки, ничего не подозревая, продолжали о чем-то болтать и весело смеяться под яркими цветастыми зонтиками, пока из лавки не появилась папина дочка. По всей аллее ярко горели вывески вроде «Сакс Пятая авеню» или «Лорд и портной». И люди сновали как муравьи, однако уверенность в успехе не покидала его ни на секунду. Ведь все продумано заранее, он специально припарковал свой вэн[2] рядом с ее машиной. Такая предусмотрительность должна во многом облегчить дело. На вэне было указано, что он принадлежит какой-то канализационной компании, а сам Ломовик надел войлочную куртку и такую же шапочку, которая закрывала коротко стриженные волосы. И только узкие и короткие джинсы, из-под которых выглядывали шнурованные армейские ботинки, могли испортить всю эту маскировку под спецодежду. Но вот девицы наконец расстались, и папина дочка направилась к стоянке, копаясь в сумочке в поисках ключей от машины. Брюки из вельвета плотно облегали ее стройные бедра, шелковистые каштановые волосы слегка растрепались. Он следил за ней: глаза невольно сузились, зубы почти прокусили сигарету, а музыка в машине продолжала бить по ушам. Ее, конечно, можно и изнасиловать. Но дисциплина и контроль — превыше всего. Ломовик уже успел открыть для себя новый вид религии — контроль. За короткое время он успел полюбить свою новую веру. Безумное отрочество и ранняя юность закончились в здании суда штата Колорадо, когда его обвинили сразу в шести изнасилованиях. И если бы ему не помогли в тот час, запихнув в психушку (Господи, спаси того адвоката), то сидеть бы Ломовику за решеткой ближайшие 15 лет. Тот же, кто спас его тогда, научил Ломовика самодисциплине. И не случайно спасителя звали Контролем. Контроль будто открыл Ломовику его самого, показав, какие возможности кроются в умении обуздать себя в нужный момент. И всё теперь в его жизни стало одной огромной жертвой. Жертвой Контролю. Вот она, настоящая религия. Пока девчонка подходила все ближе и ближе к своей машине, Ломовик успел соскользнуть с переднего сиденья и продвинуться к задней дверце вэна. Он бросил недокуренную сигарету прямо на металлический пол, и окурок замерцал, как метеор в ночном небе. Теперь Ломовик не отрываясь смотрел сквозь маленькое окошко фургона. Как только девочка появилась в поле его зрения, Ломовик с силой распахнул обе дверцы. Папина дочка стояла в нескольких футах[3] от него. Она застыла, будто в шоке, и видела только, как он спрыгнул на землю, а потом поднял руку так, будто собирался схватить ее за горло. Девчонка неуверенно хихикнула: — Как ты испугал меня! А Ломовик быстро огляделся — нет ли свидетелей — и бросился к ней, ботинки тяжело застучали по мостовой. Девчонка только слабо вскрикнула. Ломовик схватил ее за горло, затем заткнул ладонью рот и потянул за волосы вперед и вниз. Потеряв равновесие, она упала на колени, а Ломовик быстро забросил девчонку в фургон и продолжал бороться с извивающимся телом внутри. Девчонка издавала слабые сдавленные звуки. Ломовик захлопнул дверцы и закрыл их изнутри. Когда она попыталась крикнуть изо всех сил, то он не оставил ей никакого шанса. Давая волю нерастраченной похоти, что бурлила в нем, Ломовик коленом ударил девчонку по лицу, потом с наслаждением повторил удар семь или восемь раз, крепко держа жертву за плечи. Ломовик был большим, сильным зверем, и он знал, куда бить. Колено чувствовало сначала слабое сопротивление, а потом хруст — ломались хрящи, кости, вылетали зубы. Теперь она уже не будет такой красивой. Потому что он, Ломовик, навсегда заберет эту красоту. Когда он остановился, девчонка осталась лежать на полу фургона без признаков жизни. Теперь она не будет кричать. Может быть, и не стоило ее так бить, ведь девчонка потеряла сознание уже от первого удара? Ломовик склонился над «куклой». Струйка крови медленно текла из сделавшегося плоским носа. Теперь папочка будет слушать, что ему говорят. Ломовик протянул ладонь и слегка коснулся пальцами крови, а потом поднес руку к губам. Вкус, как всегда, был солоноватым и металлическим. И в следующий момент он ощутил в паху влажность и теплоту. Несколько мгновений он не мог шевелиться. Затем, взяв себя в руки и чувствуя дрожь в коленях, Ломовик все-таки добрался до переднего сиденья и сел за руль. Когда он отъезжал от стоянки, безжизненное тело перекатывалось по дну фургона от стенки к стенке. Ломовик протянул руку, чтобы включить стерео, и тяжелый рок ударил по ушам из мощных колонок. Проехав несколько улиц, Ломовик остановил фургон. В полной тьме он открыл задние дверцы и вывалил тело на улицу. Он аккуратно подтащил девушку к канаве, чувствуя то, что обычно ощущал в такие минуты: нежность, почти ласку по отношению к брошенному телу. По дороге домой он вдруг начал хохотать — истерично, навзрыд — и через полчаса, продолжая всхлипывать от смеха, достиг своего жилища. Это был лагерь, состоящий из фургончиков. Ломовик оставил вэн и вошел в дом — тоже на колесах. Первое, что он ощутил, — запах давно нестиранного белья и немытой посуды. Лет двадцать фургон, в котором жил Ломовик, никуда не двигался, зарос травой, должно быть, простоит на месте еще столько же. Жилище Ломовика ничем не отличалось от подобных нищенских лачуг, напоминающих коробки, разбросанные в беспорядке на фоне сурового осеннего неба. Как исключение, в вагончике имелся телефон. Войдя, Ломовик тут же открыл банку пива и осушил ее в два глотка. Громко рыгнув, начал стаскивать с себя грязные джинсы, затем набрал номер, который знал наизусть, — впрочем, только этот телефон и был известен Ломовику. Мрачный голос Контроля раздался в трубке. — Да. — Я все сделал. — Как надо? — У нее не лицо, а гамбургер, — сказал Ломовик и еще раз хихикнул. — Что ж. Хорошо. Тогда надо будет поработать еще. Он готов был уже расслабиться и открыть новую банку пива, но при этом предложении Ломовик весь замер. — Да, — Я хочу сделать одолжение другу. Работенка пустячная, но требует такта. Завтра на прежнем месте. Ломовик открыл было рот, чтобы ответить, но услышал только гудки. Он бросил трубку на рычаг и открыл пиво, улыбаясь каким-то своим мыслям. — Да, — тихо сказал Ломовик сам себе, — я буду тактичен и даже очень. — Доктор Левек примет вас через десять минут, mam`selle.[4] Он предлагает вам что-нибудь выпить и тем самым скрасить ожидание. — Сок гуавы, если можно. — Avec plaisir, mam`selle.[5] Дворецкий показал рукой на стул, приглашая сесть, но Анна отрицательно покачала головой в ответ, и слуга, налив сок, тут же исчез, словно растаял в воздухе. Она осталась стоять одна, поднеся к губам стакан холодного сока. Анна решила одеться сегодня по-особому: в длинный, облегающий бедра жакет и безупречно сидящие на ней брюки. На шее красовалось экстравагантное жемчужное ожерелье. Серьги из больших жемчужин обрамляли смуглое лицо. Анна была стройной брюнеткой с черными глазами. Этот наряд и жемчуг кремового оттенка делали Анну похожей на индийского принца, которого было бы весьма странно встретить здесь. Архитектура дома, где находилась Анна, была очень необычной — словно соната из стекла и бетона. Человек, который выстроил этот дворец, был прекрасным детским хирургом, специализирующимся па пересадке органов: роговой оболочки глаза, сердца и почек. Этот дом можно было рассматривать как своеобразный памятник самому хирургу. У Андре Левека было две клиники. Одна на Палм-Бич, в штате Флорида, где он брал десять тысяч долларов за каждую операцию, а другая здесь — на Гаити, в Порт-о-Пренсе, где он не получал почти ничего. Дрю Маккензи, издатель Анны, послал ее сюда, чтобы раздобыть материал о хирурге — довольно странная и страшная история. — Добрый вечер. Анна быстро оглянулась. Андре Левек в белом костюме в стиле сафари с распахнутым на груди воротом рубашки вошел в комнату. Он пристально глядел на Анну, изучал ее. — Вы великолепны, как Мата Хари. — Очень мило с вашей стороны, что вы согласились на интервью, — сказала Анна. — Уверяю вас, это — последнее. — Вы оказались слишком усердны в своем расследовании. Анна взглянула на собеседника. Левек был красив и напоминал чем-то молодого Алена Делона, но выражение его зеленовато-карих глаз говорило о стихии страстей. — Я люблю во всем доходить до конца, доктор Левек. Вы не возражаете, если я еще раз включу диктофон? — Пожалуйста. Анна достала маленький диктофон фирмы Sony из сумочки и положила на столик перед собой. Затем раскрыла блокнот, сняла с ручки колпачок, приготовившись вести запись беседы. — Со времени нашего последнего разговора успело произойти еще что-то. Левек наклонил голову. — Да? — В начале этого года здесь, в Порт-о-Пренсе, произошел скандал, из-за того что вы не уделяете как врач должного внимания гаитянским детям в отличие от ваших американских клиентов. Говорили, что вы совершенно не проводите операций по пересадке органов у себя на родине, а внутренние органы доноров переправляете отсюда, с Гаити, в Палм-Бич на собственном самолете, оснащенном специальными морозильными камерами, и в дальнейшем используете эти органы для высокооплачиваемых операций американским детям. Доктор слегка улыбнулся. — Позвольте мне объяснить вам кое-что. Операция по пересадке органов зависит не только от таланта хирурга. Она зависит от целой команды высококвалифицированных ассистентов, не говоря уже о соответствующих условиях. Мне кажется, что это объясняет суть дела и причину, по которой я не работаю здесь, на Гаити, а предпочитаю Соединенные Штаты. — О да, понятно. Но, как говорится, нет дыма без огня. Моему издателю в Майами позвонил местный священник отец Джереми. Ваша клиника принадлежит его приходу, не правда ли? — Я знаю отца Джереми. — Именно отец Джереми и сообщил нам о возмутительных вещах, происходящих в больнице, доктор Левек. Собеседник продолжал напряженно смотреть на Анну. — Вы пришли сегодня для того, чтобы сообщить мне, что готовы уничтожить дело всей моей жизни? При этих словах Анна внутренне содрогнулась. — Следовательно, вам хорошо известен разговор моего издателя с отцом Джереми? — Мне пришлось навести справки. Мисс Анна Келли, вы не столь невинны, как кажетесь. Вы одна из тех, кого называют репортерской ищейкой. Несмотря на вашу милую улыбку и молодость, мне представляется, как вы крепко сжали своими ручками рукоять меча правосудия. Однако я не хотел бы лишать вас радости поиска. Поэтому продолжайте. Доктор произнес свою тираду каким-то странным голосом, и Анну вдруг поразила догадка: не пьян ли он, не находится ли под воздействием наркотиков. — Однако что же сказал наш священник? — Он сказал, что некоторые гаитянские доноры, особенно когда речь заходит о роговице, не были мертвы, что вы лишаете зрения и живых, здоровых детей. Говорят также, что в Америке у вас столько заказов и столько детей богатых родителей ждут вашей помощи, что обычный донорский способ уже не может удовлетворить эти нужды. И поэтому вы нашли собственные источники. Вы получаете у бедных матерей Гаити детей, совсем младенцев, которых те не в состоянии прокормить, и приносите их в жертву, вырезая необходимые органы. Это очень доходный бизнес, включающий услуги доноров, повитух, медсестер… — на этом она запнулась. А потом недоуменно спросила: — Доктор Левек? Вы слушаете меня? — Конечно. Почему бы мне не слушать? — Но по вашему виду этого не скажешь. Я выдвигаю против вас обвинение в одном из самых страшных преступлений, а вы спокойно сидите и улыбаетесь. — Когда неделю назад мы встретились впервые, то я начал догадываться, зачем вы появились здесь, — ответил он мягко. — Теперь у меня не осталось ни ненависти, ни злобы к вам. — Так, значит, вы ничего не отрицаете? — А какой смысл? — Доктор продолжал по-прежнему улыбаться своей шальной улыбкой. Всем своим поведением он как бы бросал вызов нравственности. Левек использовал Богом данный ему дар во зло. Она помнила, что сказал доктор еще во время их первой встречи: — Там, на другом конце шоссе Петионвилль, есть городишко, где обитает около миллиона человеческих существ. Они все отчаянно бедны. В их среде процветают насилие, убожество и другая мерзость. Вот моя родина. Мне пришлось самому прокладывать дорогу наверх. Но как бы то ни было, часть моей души навеки осталась в этом гиблом месте. Я с ними одной крови. — Затуманившийся от наркотиков взгляд Левека встретился со взглядом Анны. — Вы даже представить себе не можете, что испытываешь, когда из Порт-о-Пренса прилетаешь в Палм-Бич, а потом возвращаешься назад. — Могу ли я все это расценить как извинения, доктор Левек? — Мне не в чем извиняться, — ответил доктор, продолжая изучать Анну. — Знаете, а ведь вы само очарование. Двадцать шесть лет плюс красота. С таким лицом и с такой фигурой вам бы следовало оказаться не здесь, а где-нибудь в Голливуде. — Похоже на рекомендации хирурга по пересадке органов. — Издатель послал вас сюда на мою погибель, — с этими словами он немного наклонился вперед. — Но ведь читатели с трудом могут отличить Гаити от Гаваев. Чьи же интересы защищает издатель? — Прежде всего интересы невинных жертв. — Кто-то из пациентов умирает и тем самым дает жить другому. — Убийству детей нет оправданий. — Гаити — самая бедная и перенаселенная страна в Западном полушарии. — Впервые в голосе хирурга появились гневные нотки. Он продолжал: — Это самая убогая страна на земле, и дети здесь рождаются для того, чтобы жить в аду. — Но их нельзя лишать шанса на спасение. Вы же избежали подобной участи. Вы выросли и стали выдающимся хирургом. — Кого же тогда вы хотите уничтожить? — Только зло, — произнесла Анна еле слышно. — Это чудовищно, что гаитянский ребенок должен умереть, чтобы его американский сверстник обрел зрение. Кажется, подобное заявление даже повеселило доктора: — Интересно, а вашингтонская администрация согласна с вами? С превращением России в беззубого нищего — Оставьте Америку в покое и несите ответственность за себя. Это была целиком ваша идея, и она приносит вам немалый доход. Ведь без денег вы не смогли бы построить такой дом. — Анна сделала широкий жест рукой. При этих словах лицо доктора помрачнело. — Знаете, что больше всего задевает меня? Обвинение в том, будто бы я с пренебрежением отношусь к детям Гаити. Что вы знаете о моей работе? Пересадка органов. Здесь моим пациентам она и не нужна вовсе, потому что они умирают в основном от дизентерии и недоедания. Одна же пересадка роговой оболочки глаза в штате Флорида стоит столько же, сколько четыре тысячи упаковок пенициллина здесь, на Гаити. Следовательно, одна загубленная жизнь спасает четыре тысячи других. Это очень хорошая арифметика. Если бы я смог более подробно познакомить вас с сутью дела, то вы бы по достоинству оценили мои усилия… Наверное, доктору хотелось сказать что-то еще, но он вдруг резко замолчал, и наступила неловкая пауза. Анна подождала еще немного, а затем выключила диктофон и поднялась, чтобы уйти. — Если вы ничего не хотите добавить, доктор, то тогда мне пора. В глазах Левека будто вспыхнула искра, и в ответ он промолвил холодно: — Сядьте. — Сожалею, но мне действительно надо спешить. На это Левек ничего не ответил, но в дверях бесшумно появились охранники и, скрестив руки на груди, бесстрастно смотрели на Анну желтыми зрачками своих глаз. Левек, должно быть, незаметно нажал на кнопку вызова. Неожиданно Анне стало страшно. Из последних сил она старалась скрыть свой испуг. — Мне удалось собрать материал, которого в основном хватит на статью, — произнесла девушка, удивляясь сама своему спокойному тону. — Я сделала это сегодня утром. Свидетели, имена, даты — короче говоря, все. И копия в любую минуту может быть отправлена куда следует. Левек слегка улыбнулся: — А вы все-таки боитесь меня. — Я говорю серьезно. Материал все равно появится в газетах, что бы ни произошло. И если вы попытаетесь помешать мне каким-то образом, то мою статью прочтут в пять раз больше читателей. — От неожиданности она даже не сразу нашлась что ответить: — Простите, доктор Левек, но вы слишком ничтожны для того, чтобы писать о вас книгу. В следующий момент Анна увидела, как помрачнело его лицо и на нем появилось выражение жестокости. Теперь этого человека ничто не сдерживало, а готовые ко всему охранники способны были на все. Анна уже пожалела о своей опрометчивости. Наконец она пришла в себя и сказала как можно тверже: — Мне надо идти. — Чтобы убить меня? Что ж, пойдемте. С этими словами доктор протянул ей руку. Губы его растянулись в бессмысленной улыбке. От страха она почувствовала сухость во рту, но взяла протянутую руку. Как ни в чем не бывало он вывел Анну из дома и провел в сад. Мириады насекомых и кваканье лягушек, казалось, заполнили непроглядную бархатную тьму ночи. Но звук барабанов ничто не могло заглушить. — Слышите эти ритмы? — спросил Левек мягко. — Это звучит Воду.[6] Я вырос под эти звуки, видел ритуалы, которые сопровождают звуки Воду. Ни одному белому не разрешается смотреть на таинство. Анна слышала тяжелую поступь охранников у себя за спиной. Ноги, казалось, стали ватными. Она была вынуждена ухватиться за доктора, хотя это прикосновение не доставило ей особого удовольствия. Они шли в глубь сада, во тьму джунглей, которые Левек создал по особому плану. Анна подумала обо всем, чего она лишится в этой жизни: любовь, прогулка на яхте, Пулитцеровская премия,[7] мама. Интересно, кто-нибудь узнает о том, что все-таки произошло? И вдруг Левек открыл калитку, а Анна увидела за ней улицу. Ее автомобиль, как божественная колесница, несущая спасение, стоял рядом с фонарем. Доктор повернулся к Анне. Взгляд его по-прежнему блуждал, рот слегка искривился. — До свидания, — сказал он и крепко сжал ее руку. Она ощутила холодную, но не потную ладонь. — Увидимся в аду. Неужели они убьют ее прямо здесь, на пустынной улице? Калитка медленно закрылась, отделяя Анну от Левека и охранников в саду. Она услышала, как звякнул запор. Сердце билось, она быстро подошла к машине, села за руль и бросила сумку рядом с собою на сиденье. Затем воткнула ключ в зажигание и завела мотор. Джип сорвался с места так неожиданно, что завизжали шины. Ждать ответа надо было дня два. Кейт потратила их на магазины, на подарки для дочери: шарфы, шали, маленькая икона в серебряном окладе, которая, по уверению продавца, была подлинной. Не забыла Кейт купить сувениры и для своих сослуживцев в Вейле. Не теряя времени, девочка-переводчица рассказывала о Петербурге. Она знала город, его историю и была на редкость точна. Город поражал свои великолепием, но во всем этом чувствовалась какая-то искусственность. Он скорее напоминал праздное творение человека, который, подобно ребенку, решил построить не город, а замок на песке. Во всех этих зданиях Кейт видела только фальшь и неуемное, безудержное тщеславие. Когда они решили выпить по чашке кофе в каком-то из баров — Кейт избегала дорогих ресторанов, — то экран телевизора, светящийся над бутылками из-под водки, не умолкая рассказывал о кровавых последствиях распада империи. Мелькали кадры гражданской войны в Нагорном Карабахе, своры голодных псов пожирали трупы и набрасывались на оставшихся в живых. А в репортажах из Москвы были видны только бесконечные очереди отчаявшихся стариков за тарелкой супа. Говорилось также и о том, что Советская Армия потеряла единое управление и теперь была разорвана на куски местными правительствами. — Они хотят предупредить, что готовится новый государственный переворот, — переводила девочка, разглядывая на экране баллистическую ракету, которую везли куда-то через непроходимые лесные заросли. — Да, они так и сказали: если Запад не поможет нам инвестициями, мол, в России может установиться военная диктатура. — И тогда человек, похожий на нашего с тобой генерала в кабинете, вновь окажется у власти? — Возможно. «Печально, конечно, но кто бы отважился вкладывать деньги в подобную страну», — пришло вдруг на ум Кейт. Экономика почти разрушена. Во всяком случае, она могла об этом судить по существованию черного рынка и организованной преступности. Они продолжали свои прогулки но Петербургу, но Кейт уже была сыта по горло этим золоченым величием. Девушка-переводчица, почувствовав состояние Кейт, на второй день предложила съездить в Петродворец, этот желто-белый огромный особняк, что царь выстроил для себя неподалеку от города, где золоченые статуи мирно расположились среди фонтанов и прудов. Но и здесь Кейт была словно не в своей тарелке и предпочитала гулять среди деревьев, подальше от этого напускного тщеславия. К вечеру Кейт пожалела свою замухрышку-переводчицу, пригласила ее в номер и сделала девчонке небольшие подарки из своего гардероба: чулки, туфли, нижнее белье, юбки, блузки, жакеты. Девчонка была ошеломлена. — Это всего лишь тряпки, — вежливо произнесла Кейт. — Да, но какие дорогие, мадам! — Ты заслужила их. Ведь ты так старалась, чтобы сделать мне приятное. Затем Кейт подошла к бару, достала бутылку водки и два бокала. — И, пожалуйста, не называй меня больше мадам. Мне кажется, мы можем уже обращаться друг к другу по имени. Девушка благодарно улыбнулась в ответ. — Петрушка. Меня зовут Петрушка. — А меня Кейт. — Она протянула Петрушке бокал водки. — — Теперь они сидели у окна, и девушка держала одной рукой бокал, а другой нежно гладила кучку подаренных тряпок, лежавших у нее на коленях. Затем она смущенно посмотрела на Кейт: — У вас столько прекрасных вещей. Вы, должно быть, очень богаты. — Нет. Я не богата. Просто красиво одеваться составляет часть моей работы. — А кем вы работаете? — В Америке я работаю в отеле. И где он находится? — В Вейле, штат Колорадо. Петрушкино лицо даже засветилось: — Я кое-что слышала о Вейле. — Неужели? — Это место для горнолыжников, да? Кейт кивнула в ответ. — Должно быть, там прекрасно. Все голливудские звезды собираются в Вейле. — Нет. Голливудские звезды предпочитают ехать в Аспен, — заметила Кейт с улыбкой. — Вейл скорее для семейного отдыха. Он не такой помпезный. — Значит, для очень богатых семей, — не унималась Петрушка. — А ваш отель, должно быть, шикарный, да? — Это хороший отель. — Вы менеджер? — Нет, директор. Один из двух. Пожалуй, ее слишком давно нет на месте. Скоро День Благодарения,[8] и сезон уже начался из-за раннего снегопада. Кейт подумала и о том, что Дженнифер Прескотт, ее заместитель, начала, пожалуй, интриговать в ее отсутствие. Интересно, когда она вернется в отель, ей сразу сообщат об увольнении или все-таки оставят хоть какие-нибудь шансы? — Вы замужем? — вновь спросила Петрушка. — Нет. Сейчас уже нет. — А дети есть? — Дочь. Она репортер. Ведет журналистские расследования. Работает во Флориде. Сейчас, должно быть, где-то на Гаити берет у кого-то интервью. — Господи! Какие же вы счастливые! — Водка развязала язык Петрушке. — Какая прекрасная у вас жизнь. — Да, пожалуй, что так. Но в душе Кейт не чувствовала себя счастливой. Интересно, а Анна, ее дочь, могла бы назвать свою жизнь прекрасной? Об этом они уже давно не разговаривали: о счастье, о смысле жизни. Глаза Петрушки блестели: — У вас должно быть много любовников. — Не очень, — ответила Кейт сухо. — Но, наверное, у вас есть кто-то особенный. — Да. Есть. Петрушка даже вспыхнула при этих словах: — Он красив? — Некоторым он нравится. — А фотография есть? — Да. Где-то была. — Пожалуйста, покажите, — попросила девушка. Кейт встала и направилась к чемодану, где после некоторых поисков нашла фотографию Кемпбелла Бринкмана в кожаной рамочке. Она передала снимок Петрушке. Та схв#1200;тила снимок обеими руками и принялась жадно разглядывать. — Он красив. Он очень красив. Он любит вас? — Говорит, что да. — Ну а вы, конечно, его обожаете? — Не знаю. Переводчица была обескуражена подобным ответом: — Он что, плохой любовник? Кейт рассмеялась от души: — Нет. Он хороший любовник. — Тогда почему вы его не любите? Любопытство девочки не возмущало Кейт, хотя в каком-то смысле эти вопросы были шокирующими. Почему-то оказалось легко вот так запросто рассказывать постороннему человеку о вещах, о которых и самой-то подумать страшно. Кейт откинулась в кресле, и копна черных как смоль волос упала на спинку. Она закрыла глаза: — Знаешь, я не сказала, что не люблю его. Я сказала, что просто не знаю. — Если не знаете, значит, не любите, — категорично заметила Петрушка. — Не все так просто. — Любовь не знает сомнений, если она настоящая. Кейт медленно открыла глаза: — А с тобой подобное случалось, Петрушка? Девочка отрицательно закачала головой: — Нет. Но когда-нибудь произойдет. Кейт посмотрела на девочку черными выразительными глазами и сказала: — Надеюсь. Через несколько лет ей будет пятьдесят. Иногда в ночной тиши во время бессонницы Кейт вспоминала о прожитых годах и видела их, как что-то бессмысленное, пустое, тщеславное, как этот позолоченный город. Как блуждание ребенка в игрушечном магазине, хватающего без разбору то одну, то другую игрушку, которые напоминают реальность, а на самом деле так далеки от нее. Богатство плоти и нищета духа — вот ее жизнь. Кейт не хотела провести остаток жизни в этом позолоченном игрушечном магазине. Ей хотелось прикоснуться наконец к чему-то реальному, настоящему; она желала правды, правды о самой себе. Вот почему она не могла дать прямой ответ Кемпбеллу Бринкману: не хотелось превращать этого мужчину в еще одну игрушку. Значит, она его все-таки любила, чтобы понять хотя бы такую истину. Если Кейт и собиралась отдать себя Кемпбеллу, то зная в точности, кто же она и что отдает. Кейт хотела правды и хотела ее так страстно, что подобного жгучего желания никакая Петрушка не смогла бы никогда понять. Щеки Петрушки раскраснелись от водки: — А тот, другой человек, о котором вы расспрашивали генерала, он кто? — Тоже не знаю. — Не знаете? Тогда зачем вы хотели узнать, что же с ним произошло? Зачем проделали такой долгий путь? Кейт вновь наполнила бокал водкой: — И этого я тоже не знаю. Петрушка пьяно улыбнулась в ответ: — Это все ваша западная — Никакая это не скрытность. Я действительно не знаю. Девушка наклонилась к Кейт: — Смотрю я на вас и думаю: «Вы женщина, у которой есть все. Красота, деньги, образование, интеллект, вкус. И прежде всего — свобода наслаждаться всем этим». И мне не понятна ваша неопределенность. — Пей, Петрушка. Завтра у нас трудный день, — ответила Кейт и сдержанно улыбнулась. Ломовик ненавидел это место. Оно вселяло в него ужас. Стены здесь были обиты сосной и отовсюду на Ломовика смотрели морды оленей, вепрей, серн, горных козлов, чучела орлов и неведомых животных из других стран, названий которых он даже не знал. Все эти рога, черепа, бивни, клыки, когти пугали Ломовика — казалось, они готовы были разорвать его плоть в любую минуту. Но больше всего Ломовика выводила из себя морда огромного медведя с оскаленными зубами. Этот зверь внушал ему панический ужас, несмотря на то что он, Ломовик, должен был вроде бы спокойно относиться ко всей этой запыленной мертвечине. И все равно изо всех сил он старался избегать полного холодной ненависти взгляда стеклянных глаз. Он продолжал сидеть и ждать, пытаясь усмирить свое воображение и отогнать от себя все эти сцены, в которых медведь оживал и шел прямо на него. За окнами был виден только лес, и больше ничего. Ломовик и Контроль всегда встречались здесь в конце недели. А все остальное время дом пустовал. Чтобы успокоить себя, Ломовик начал вспоминать о своих подвигах прошлой ночью. Но даже приятные воспоминания о хорошо сделанной работе не могли погасить взгляд стеклянных глаз ужасного медведя. Услышав шум подъехавшего джипа-«мерседеса», Ломовик почувствовал облегчение. Сидя на месте, он на слух определил: вот хлопнула дверца, вот заскрипел гравий под тяжелыми подошвами. Ломовик заерзал в кресле и стал пальцами судорожно хвататься за джинсы. Слышно было, как Контроль опустил что-то тяжелое на пол в прихожей, направился в туалет и стал мочиться. Мощная струя дородного мужчины, словно ливень оросила унитаз. Затем зашумела вода в сливном бочке, и Ломовик почувствовал, что Контроль стоит теперь у него за спиной. — Неплохо, — сказал он и ударил Ломовика по спине. Удар был настолько тяжел, что Ломовик согнулся, несмотря на собственную стать. — Совсем не плохо. Этот сукин сын получил, что хотел. Хорошая работа. Ломовик покраснел от удовольствия: — Я старался. — И хорошо, что так, — ответил Контроль. Его стальные пальцы буквально впились в Ломовика. — У меня еще есть кое-что для тебя. На этот раз без насилия. Потребуется поднапрячь мозги. — Да, сэр. — А ты хотел бы поднапрячь что-то другое? Ну, может быть, и это понадобится. Но не сейчас. Сейчас у нас — богатая леди из Вейла. Сует свой нос в чужие дела и все такое. Друзья попросили меня кое-что проверить. Пальцы продолжали по-прежнему впиваться в плечо, доводя Ломовика до исступления и дикого наслаждения. Еще немного, и он заорал бы во все горло. — Дамочка отсутствует, — продолжал Контроль, — что дает нам шанс беспрепятственно обыскать ее кондоминиум[9] и узнать, что же она успела разнюхать. Понятно? — Да, сэр. — У нас есть человек в Вейле. Мистер Рей. Он отвезет тебя туда. А ты сделаешь все, о чем он попросит, о'кей? — О'кей. Пальцы продолжали впиваться в плечо. — Ты должен сделать все в точности. Никаких ошибок. — Конечно, сэр. — Завтра, в половине двенадцатого. Будь готов, и мистер Рей заберет тебя. О'кей? — О'кей. Рука Контроля ослабла, и Ломовик почувствовал облегчение. — А теперь разгрузи машину, — скомандовали сзади. Ломовик с радостью выскочил наружу. Контроль привез двенадцать коробок шампанского, которые находились в багажнике вездехода, а также пять коробок виски. Ломовик брал по две сразу и загружал их в огромный холодильник. Закончив работу, он вернулся в дом. Контроль не торопясь курил сигару. — Нам надо знать, что у нее есть. А уж тогда, — и голос шефа стал мягче, — тогда, может быть, тебе будет разрешено немного позабавиться. Лицо Ломовика даже исказилось от удовольствия. — Угу. Контроль еще раз коснулся ноющих плеч Ломовика и теперь стал нежно оглаживать их. — Тебе надо полюбить мистера Рея и делать все, что он прикажет. Ломовик еще долго оставался в напряжении, и оно продолжалось до тех пор, пока он не услышал, как смолк вдали мотор «мерседеса». Лишь тогда он позволил себе немного расслабиться. Возбуждение улеглось, теперь начиналось самое неприятное — ему надо было оставаться в этом страшном доме по крайней мере еще час, занимаясь уборкой. Целый час наедине с черным медведем. На следующий день Кейт вновь оказалась в кабинете с видом на Неву. Петрушка сидела рядом — на ней были юбка и кофта из тонкой высококачественной шерсти, подаренные Кейт. Сидя на кончике стула и скрестив ноги в сапожках, переводчица явно наслаждалась своими дорогими тряпками. Она лениво болтала с Кейт в ожидании генерала. А Кейт ждала его прихода, напряженно размышляя. Неужели это снова тупик или еще одна ложь? А вдруг правда окажется ужаснее всякой лжи? Погода испортилась. Темные тучи нависли над шпилем Петропавловского собора, река потемнела и стала неспокойной. Снег бил в окно, и снежинки таяли и растекались по стеклу. Кейт надела сегодня теплое пальто от Джорджио Армани и не сняла его в кабинете, несмотря на то, что топили в здании очень хорошо. Наконец дверь распахнулась и в кабинет вошел генерал, держа под мышкой папку. Судя по виду ее пыльной зеленой обложки, документам было больше двух десятков лет. Генерал коротко, по-деловому кивнул женщинам в знак приветствия. На этот раз он не улыбался, не пытался говорить по-английски, а предпочел свой отрывистый русский, напрямую обращаясь к переводчице. — Он спрашивает, вы принесли деньги? — Девушка раскрыла от удивления глаза, словно пораженная тем, что только что произнесла. Кейт открыла кейс и достала сверток. Затем она надорвала с угла обертку, чтобы выглянули купюры, но сам сверток передавать не стала. Генерал удовлетворенно кивнул и вновь обратился к переводчице. — Он сказал, что у него есть нужная вам информация. Генерал понимает, что вам необходим исчерпывающий ответ, который бы закончил поиски раз и навсегда. — Совершенно верно. — Он сказал, что поскольку вы не читаете по-русски, то ему лучше диктовать самому, а вы запишете все со слуха. — А как насчет дела целиком? — Он не может его вам отдать. — Почему же я должна быть уверена, что все, что он скажет, — правда? Переводчица начала о чем-то совещаться с генералом. Генерал вместо ответа взял папку и открыл ее. На первой странице оказалась маленькая фотография. Кейт нагнулась вперед. На нее глянуло изможденное лицо молодого человека с номером, выписанным на груди. Это лицо ей уже приходилось видеть. Она невольно издала какой-то странный звук, скорее стон, может быть, еще что-то — и Петрушка вытянулась от неожиданности. — Мадам! Вы хорошо себя чувствуете? — Да, — отрывисто произнесла Кейт. — Может быть, воды? Кейт отрицательно покачала головой. Дрожащими пальцами она достала блокнот из кейса и сняла с «дюпона» — ручки с золотым пером — колпачок. Во рту появился металлический привкус, а сердце учащенно забилось. Кейт привыкла скрывать свои чувства, но сейчас ей пришлось приложить усилия, чтобы справиться с собой. — Я готова, — с трудом произнесла она. Генерал еще раз посмотрел в дело и отрывисто начал диктовать. Беззаботность Петрушки как рукой сняло. Произнося первые слова, она даже слегка сбилась. Это было перечисление номеров со славянскими буквами, которые давались заключенным. Кейт все в точности записала в блокнот. «Впервые заключенный упоминается в лагере для беженцев на Восточном фронте в 1945 году. В конце войны его освободили из нацистского концлагеря, расположенного под Ригой в Латвии. После расследования военные власти отправили его в НКВД на дознание. Следователями были назначены Алексей Федоров и Михаил Вольский». Кейт аккуратно записала все имена. — А что хотели узнать у него? — Записей допросов в деле нет, — перевела девушка. — Есть ли какая-нибудь возможность выяснить: живы или нет эти следователи? — Генерал сказал, что русские — народ долгожителей. Кейт решила не отвечать на улыбку собеседника: — Продолжайте. — После предварительного следствия решено было предъявить заключенному обвинение. От неожиданности Кейт передернуло: — Какое обвинение? — Об этом ничего не сказано. — Почему же его не направили в другие инстанции? Зачем его вновь вернули в НКВД? — Генерал сказал, что тогда НКВД заменял все. — Его пытали? Лицо переводчицы даже исказилось, когда она услышала, а потом перевела ответ генерала: — Если учесть, что заключенного доставили из немецкого концлагеря, то избиение было вполне оправданно, ему хотели развязать язык. — Зачем? Ответ был спокойным, коротким и ясным. Петрушка от смущения даже не взглянула на Кейт: — Генерал сказал — ради признания. Признания вообще. Какого — не важно. Кейт погрузилась в глубокое молчание. Здесь она оказалась не для того, чтобы кого-то обвинять и выходить из себя, гневаться на то, что происходило в чужой стране сорок семь лет назад. КГБ был явно не тем местом, где можно выразить протест против так называемой советской системы. Поэтому она вновь взяла себя в руки: — Продолжайте. — В сентябре 1945 года его отправили в лагерь недалеко от города Горький. В марте 1947 года переправили в московскую тюрьму на Лубянке и держали в камере предварительного заключения. — Предварительного заключения? Но он же успел к этому времени провести в тюрьме два года. — В бумагах сказано, что следствие к этому времени еще не закончилось. — Так, значит, его продолжали допрашивать и два года спустя после ареста? — Да. — Ему предъявляли обвинение хоть в каком-нибудь преступлении? Судили его, нашли ли его в чем-то виновным? — Генерал говорит, что в деле об этом ничего не сказано. Нервы сдали, и Кейт не выдержала: — Черт побери! Как Последней фразы переводчица не перевела. Генерал нахмурил брови и, обратясь к переводчице, сказал что-то грубое, и той осталось только проглотить это. — Генерал говорит, что его информация касается только дат и мест заключения. Другой у него нет. Поэтому не имеет смысла расспрашивать его о том, чего он не знает и знать не может. Он сказал, что если вы хотите правды — то вот она. Он вам — правду, а вы ему — деньги. И все. А если вам нужна ложь, то за нее следует платить особо. Усилием воли Кейт заставила взять себя в руки. — Хорошо. Продолжим. Теперь она никого не прерывала. И голос генерала слился с голосом Петрушки. — В 1948 году заключенного перевели в Лефортовскую тюрьму в Москве. Там ему дали номер Е-615. В 1949 году его отправили в исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГ № 5431 в районе Тамбова. В 1952 году он оказался в исправительно-трудовом лагере № 2112 под городом Владивостоком. В августе 1956 года заключенного перевели в пересылочный лагерь С-56, в районе Ташкента. В декабре 1956 года он оказался в исправительно-трудовом лагере № 732 недалеко от Киева. В течение 1957 года его отправили в исправительно-трудовой лагерь № 9513 в Литве. Зимой 1959 года в этом же лагере он был расстрелян. С последней фразой Кейт медленно подняла голову. Она повторила вслед за переводчицей услышанное, будто не в силах понять смысла слов. — Расстрелян? Переводчица облизнула губы: — Генерал хочет сказать, что его убили… Тишина заполнила комнату. Генерал и переводчица с выжиданием смотрели на Кейт. Она совершила свое долгое и трудное путешествие, заплатив при этом немало денег, чтобы узнать эту правду. Кейт не обращала никакого внимания на своих собеседников: перед ее внутренним взором предстала другая сцена, где царили снег, кровь и отчаяние. Кейт будто что-то сжигало изнутри. Слезы навернулись на глаза и обильно полились по щекам. Но она даже не знала, что плачет, — образы из прошлого, представшие перед мысленным взором, как будто парализовали Кейт, она потеряла чувство реальности и даже не заметила, как Петрушка подала ей носовой платок. И только когда девушка коснулась ее влажных щек, Кейт пришла в себя и отстранила протянутую руку. Она вытерла слезы ладонью — странный жест из детства: — Спросите генерала, почему его расстреляли? Переводчица начала было передавать вопрос, но генерал грубо оборвал ее какой-то фразой. Тогда Петрушка продолжила: — Кейт, генерал сказал, что казнь была скорее актом милосердия. Вспышка ненависти заставила Кейт очнуться. — Скорее — предусмотрительности. Потому что его уже никогда бы не выпустили на волю, боясь, что он все расскажет о сталинских застенках. Не правда ли? Петрушка колебалась, явно испытывая панический страх перед человеком в генеральской форме. — Скажи! Скажи ему это. Вот так прямо и скажи. Девушка повиновалась. Ответ был коротким: — Генерал говорит, что так оно и было на самом деле. Поэтому-то казнь для него и была особой милостью. — А сколько других американских солдат разделили его участь? Петрушка казалась сейчас совсем запуганной, переводя эти слова: — Генерал сказал, что он предупреждал вас: тема слишком деликатная и может серьезно повредить международным связям России и Америки. Вы уверяли генерала, что имеете только частный интерес. Он хочет узнать, не лгали ли вы ему в начале. — Нет. Не лгала. — И женщина в изящном итальянском пальто сделала последнее усилие, чтобы вновь овладеть собой. Теперь она держала перед собой лист бумаги с записанными на нем датами и названиями мест. — Это все, что он может сообщить мне? Сейчас генерал говорил дольше чем обычно. Петрушка переводила: — Он говорит, что вы платили за правду, а не за официальную ложь. Вы были совершенно правы, избегая обычных каналов. Генерал подтвердил, что отныне вы знаете полную правду о судьбе интересующего вас человека, то, о чем вам никогда не сказали бы в Москве. Пока все это переводилось, человек за письменным столом не сводил глаз с Кейт. — А теперь он просит, чтобы вы следили за ним с особым вниманием, — переводила Петрушка. Кейт видела, как в следующий момент генерал закрыл папку. Рядом на столе оказался бумажный дезинтегратор. Он включил его и медленно засунул внутрь папку. — Нет! Человек за столом колебался. — Пожалуйста, — повторила Кейт настойчиво. — У меня нет никакой другой его фотографии. Генерал оторвал снимок и передал его Кейт. А затем острые лезвия машины сожрали оставшуюся часть папки. Раздались чавкающие звуки, и конфетти посыпалось в корзину. Генерал выключил аппарат, вытер руки. Причем проделал он это как-то ненатурально, повторив жест два или три раза. Путешествие в прошлое закончилось. Кейт не глядя бросила фотографию в кейс. Она ощущала сейчас себя совершенно опустошенной и обессиленной, будто ее принудительно переправили из реального в некий иной мир. Почувствовав, что ей не хватает воздуха, Кейт встала и произнесла: — Спасибо, генерал. — А потом, обращаясь к переводчице: — Скажите, что я ценю его расположение. Петрушка вытерла ладони о юбку и поднялась за ней вслед. Лицо Петрушки было сейчас совершенно бледным. Генерал теперь обращался прямо к переводчице, и тон его был командным. Петрушка только покорно кивала в ответ. Кейт щелкнула замком, кейс закрылся, а деньги остались на письменном столе. — Он что, советует тебе держать язык за зубами? — Да. — Дельный совет. — Знаю. Теперь они стояли вместе, пока генерал по телефону произносил какие-то команды охране внизу, чтобы их выпустили на улицу. — Куда мы сейчас направимся? — тихо спросила переводчица у Кейт. — В Москву. — Вы нашли все, что хотели? — Почти. Генерал проводил женщин до двери. Когда они были почти у выхода, генерал внезапно обхватил запястье Кейт, и ей показалось, что это призрак из ночного кошмара, который вылезает откуда-то из-под постели в кромешной ночной тьме. — Человек, который был расстрелян, — с трудом спросил генерал по-английски. — Кто это был? Кейт внимательно вгляделась в лицо генерала и, не найдя ничего интересного, холодно улыбнулась: — Один из выживших. С этими словами она вырвала руку, освободившись от цепких пальцев, и продолжила свой путь. Ломовик родился в Колорадо, но никогда не бывал в Вейле. Ничего подобного он не видел за всю свою жизнь, если не считать, конечно, ярких рождественских открыток, которые так любил рассматривать в детстве. Был ранний вечер. Высоко над городом нависли снежные вершины гор, на склонах которых еще играли лучи заходящего солнца. Внизу же, в долине, уже лежали сине-фиолетовые тени. А сам Вейл казался сотканным из огней витрин и волшебно мерцающих на домах и деревьях лампочек. Ломовик увидел вывеску: Они подъехали к стоянке, где были только «мерседесы» и «порше». — Обычно въезд на машинах запрещен, — похвастался мистер Рей, выключая мотор. — Знаешь, сколько стоит мне эта стоянка? 10 тысяч долларов в год. Ломовику нечего было сказать на это. Мистер Рей вышел из машины и открыл дверцу. Ломовик взял багаж — тяжелые чемоданы, лыжи, лыжные палки, огромная дубленка, весящая не менее 50 фунтов,[10] и понес все это через улицу. В каждой витрине магазина висели ярко освещенные дорогие вещи. Некоторые магазины выставляли на витринах только меха, и они завораживающе поблескивали в электрическом свете. Рестораны работали. Отовсюду доносилась рождественская музыка. По обочинам лежали сугробы. Мистер Рей с явным удовольствием сделал глубокий вздох и спросил: — Чувствуешь? Какой букет! Словно шампанское. Ломовик никогда в жизни не пил шампанского, но кивнул в знак согласия. Мистер Рей тем временем подбежал к группке знакомых, возвращающихся с лыжной прогулки. Богатые, счастливые, не знающие проблем люди. В один голос они прокричали «хелло» на приветствие мистера Рея. Он не представил Ломовика, хотя некоторые из богачей бросали недоуменные взгляды в его сторону. Мистер Рей и Ломовик подошли к симпатичному домику, украшенному балконами с железными перилами. У входа лежала целая гора дров. Они стали подниматься по лестнице, и Ломовик сразу ощутил тепло уютного жилища по контрасту с колким морозным воздухом улицы. Скорее всего, дом был оснащен хорошей отопительной системой, работающей беспрерывно. Во всем здесь чувствовались роскошь и богатство. Пол был покрыт огромным ковром с фиолетовыми лилиями и зелеными листьями, который делал неслышными шаги. Мебель была мягкой и очень удобной. На стенах висело несколько картин, в основном горы и снег, в углу стояла бронзовая фигура ковбоя на вздыбленной лошади. Повсюду, включая стены и потолок, было дерево, и это особенно украшало дом. Огромные окна выходили на горные склоны — излюбленные места лыжных прогулок. — Купил еще в семьдесят втором, — не без удовольствия произнес мистер Рей. На вид ему было столько же лет, что и Контролю. Они даже были внешне похожи: оба большие, грузные, с крупными, хищными носами и подозрительным взглядом бесцветных глаз. — Тогда Вейл был еще деревней. Домишко переделал за последний год: немецкая кухня, отопление, отделка деревом. Мистер Рей произнес все это как само собой разумеющееся. Его явно не интересовало мнение Ломовика. — Отнеси багаж. И Ломовик понес вещи в спальню. Постель поразила его: словно целый океан из розового атласа. А над ней — огромный портрет обнаженного мускулистого мальчика, чье тело застыло в напряженной позе — то ли экстаза, то ли муки. Картина смутила Ломовика, и он невольно подумал, где же ему приготовят ночлег. Когда он вновь вернулся в большую комнату, то увидел, что мистер Рей налил себе в бокал виски и расстелил на чайном столике карту. Он водил по ней пальцем, делая какие-то пометки ногтем. — Она живет здесь. Кондоминиум находится в Пота-то-Патч. Туда можно пройти пешком. — Мне надо взломать дверь? — спросил Ломовик, уставившись на карту. — Не будь задницей. Я дам ключи. — Как вам это удалось? — недоумевал Ломовик. — А зачем тебе знать? — Точно. Незачем. Мистер Рей отпил из бокала. — И вообще, закрой пасть. Оденешься как лыжник. Спортивный костюм, куртка, лыжи на плече, вязаная шапочка на твоей пустой голове — и прямиком в Пота-то-Патч. Войдешь в дом с таким видом, будто он твой, — вот и все. — Ясно, сэр. — Сядь! — приказал мистер Рей, указывая на софу. — Сядь и раскрой уши. Сейчас я скажу тебе, что нужно сделать. Сердце рвалось из груди. Раньше он никогда так не нервничал, но это было волнение без страха. Ломовик чувствовал себя странно с болтающимися на шее темными очками и лыжами на плече. Снег скрипел под его тяжелыми ботинками. Ему казалось, что каждому с первого взгляда ясно, что он, Ломовик, здесь чужак, что кататься на лыжах для него так же дико, как летать по воздуху. Но никто не обращал на него внимания, и самодисциплина взяла верх. Войти в кондоминиум оказалось даже легче, чем представлялось. Людишки, конечно, копошились вокруг, но никто не взглянул на Ломовика. Он просто открыл ключами дверь, стараясь дышать как можно спокойнее, и вошел внутрь. Затем всем телом навалился на створку. Вламываться в чужое жилье было для него делом привычным, дважды он совершал убийства по приказу Контроля. Но ничто не давалось ему с таким трудом, как это несложное на первый взгляд действие. В мире городских улиц Ломовик был как у себя дома, а неожиданно оказавшись в этой ожившей рождественской открытке, он начал вдруг задыхаться, словно рыба, выброшенная волной на берег. Постепенно парень пришел в себя, выпрямился и стал осматриваться. В доме царил полумрак и сладкий, еле уловимый запах. Это был запах женщины. От страха не осталось и следа. Он все-таки сделал то, о чем его просили. Он очутился внутри. Ломовику даже захотелось, чтобы женщина оказалась сейчас дома, где-нибудь в постели, и спала… Ломовик начал обходить комнату, опуская шторы на окнах и включая свет, как ему и приказывал мистер Рей. Это жилище отличалось от дома мистера Рея. Поначалу Ломовик даже почувствовал беспокойство. Цвета здесь были не такими яркими и броскими, а мягкими, деликатными. Женщина, видно, сумела собрать очень большую коллекцию индийских безделушек, настоящее сокровище, разбросанное по всем комнатам. На картинах не было изображено ни снега, ни гор, но полотна таили в себе печать времени, и все они были в тяжелых золоченых рамах. Рядом со старыми мастерами на стене висели и абстрактные картины, которые Ломовик не в состоянии был понять. Мебель не была мягкой или комфортной, она оказалась старинной и украшенной резьбой. Глаза Ломовика невольно скользили по всем этим вырезанным фигуркам. На столе стояли фарфоровые и серебряные вазы. Ломовику никогда прежде не приходилось видеть такого количества фарфора, который переливался сейчас всеми цветами радуги. Женщине явно нравились старые красивые вещи. У нее, кажется, вообще не было ничего нового, а сладкий запах, между тем, нарастал и нарастал, будто рядом вдруг очутилось обнаженное женское тело. Ломовик ощутил, как похоть поднимается в нем откуда-то снизу: жгучая волна, готовая ослепить его в любую минуту. Он подошел к шкафу и начал выдвигать один ящик за другим, пока не нашел нижнее белье. Вот это касалось ее прелестей, было когда-то на ней. Будь он здесь по своей надобности, то он перевернул бы в шкафу все вверх дном. Но работа есть работа. Мистер Рей приказал не оставлять следов. Поэтому он со злобой закрыл шкаф и занялся делом. Парень развинтил у всех трех телефонов трубки и вставил туда микрофоны для подслушивания. Ломовик пользовался сейчас маленькой ювелирной отверткой, соединяя друг с другом красные и зеленые проводки. Для такой работы его пальцы были слишком толсты и неловки, но ему приходилось проделывать нечто подобное и раньше, и сноровка не подвела. Затем Ломовик по памяти набрал номер мистера Рея. После трех звонков повесил трубку. Сел у аппарата и вновь принялся озираться по сторонам. Ему нравилось, что он оправдал доверие Контроля и не подвел его. Нынешняя работенка придавала всему особый смысл. Не какая-то дешевка и пачкотня — разбитые стекла, мертвые старики, изуродованные девчонки, — а по-настоящему большое дело неожиданно подвернулось ему. Машинально он поднес руку ко рту и полизал татуировку. Ломовик сделал рисунки, когда ему исполнилось семнадцать. Рядом с большим пальцем был изображен паук с паутиной — это на правой руке, а на левой — свастика. Класс! Зазвонил телефон и после первого сигнала тут же смолк: условный знак, что микрофоны работают. Довольный собой, Ломовик натянул перчатки и стал искать бумаги, о которых говорил ему мистер Рей. Здесь ему повезло сразу, стоило только заглянуть в большой ящик письменного стала, переполненный всевозможными папками и бумагами. Здесь же лежали и несколько альбомов с фотографиями. Ломовик раскрыл один из них и стал рассматривать снимки. Красивая женщина, около сорока или чуть больше, стояла на снежном склоне, крепко сжимая лыжные палки. Рядом с ней — красавчик, будто сошедший с рекламного щита сигарет «Мальборо». Он демонстрировал всему миру свою ослепительную белозубую улыбку. Парочка провела вместе много счастливых минут, катаясь на лыжах и потягивая коктейли по вечерам. Пролистав еще несколько страниц, Ломовик наткнулся на большую фотографию, сделанную в фотостудии. Женщина загадочно улыбалась в объектив. При более тщательном рассмотрении Ломовик убедился, что куколка старше сорока, о чем говорили морщины у глаз и седая прядь. Но все равно это была куколка. И чертовски красивая при этом! Парень мог поклясться, что ее тело сохранилось в потрясающей форме. Она была из тех, кто любит следить за собой. Напряжение вспыхнуло в нем с новой неудержимой силой. Парень взял альбом в руки, чувствуя, как побежали мурашки по телу. Ломовик еще раз посмотрел на фотографию, стараясь навсегда запомнить образ женщины. Он почувствовал почти физическое прикосновение к ней. В нос ударил запах теплой мягкой кожи, густых ароматных волос. Ломовик даже услышал, какие звуки она может издавать во время оргазма. Во рту появился металлический привкус. Теперь Ломовик знал, что эта женщина будет принадлежать ему. Он знал это, как истинный зверь, который нутром чует добычу. Ломовик улыбнулся, глядя прямо в глаза той, что застыла на фотографии. Когда Контроль прикажет убить куколку, то он сделает все со вкусом. Хотя прежде ему и не приходилось убивать баб. Но перед тем как убить, Ломовик получит то, с чем не сравнятся никакие вознаграждения. Он знал, как можно изнасиловать, не оставив следов. Очень просто: через презерватив. И тогда — в любые места — вот и все. — И будем только мы с тобой, — страстно прошептал Ломовик фотографии. — Ты и я, детка. Усилием воли парень заставил себя положить альбом на место и закончил дело, которое ему поручили. |
||
|