2

ПУСТЫННЫЕ УЛИЦЫ. Снег. День в разгаре, но ставни затворены. Редко-редко пробежит какой-либо человек да и то, прижимаясь к заборам, оглядываясь. Новочеркасск затаился. Шорохов обнаружил это, едва сошел с поезда.

На пути к дому Скрибного дважды встретился конный патруль. Счастье, что конный. На одинокого пешехода внимания не обратили. Пешие непременно остановили бы, стали проверять документы.

У одного из перекрестков пришлось постоять. Путь преградила кавалерия. Несколько полков. Шли со всем скарбом, тянулись медленно. Кухни, лазареты, обоз… Казаки были злы. Тех, кто пытался перебежать улицу в промежутке между сотнями, возами, стегали нагайками. Шорохов по привычке считал верховых. Потом бросил. Такая точность излишня. Судя по составу обоза, полки уходят совсем. Путь держат мимо вокзала, к шляху на Ростов. Идет массовое отступление своим ходом. Железная дорога расписалась в беспомощности.

Скрибный был дома!

Прямо на крыльце обнялись. Вскоре сидели за столом. Шорохов ел и пил много, с радостью. Говорили:

— Как я истомился, Леонтий? Спросить? Узнать? К любому не сунешься. Люди как волки. Чужая жизнь ни в грош.

— Что в Таганроге, Макар?

— Бегут. Домов, хоть на главной улице, хоть в порту — с магазинами, складами — купить, в аренду взять, — сколько угодно. Да только все в один голос там: "Красные наступают… Красные наступают…" Не стал. Суди, как хочешь.

— А письмо Манукову?

— Передал. Только твою фамилию назвал — сразу: «Пожалуйте». Проводили к этому… Федор Иванович!.. Роста небольшого, лысый.

— Тебя он о чем-нибудь спрашивал?

— А как же! Давно ли у тебя служу? Чем всегда торговали? С прибылью или с прогаром были?.. Это особенно его интересовало.

— И что ты?

— Фирма не дутая. Еще при старом Богачеве марку высоко держали. Привычка осталась.

— Доволен был?

— Мужик скрытный. Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал.

— Так, Макар, так… А где твои сейчас?

— В станицу к бабке отправил. Пусть отсидятся.

— Думаешь, красные скоро?

— Дни остались. Сам видишь.

— А после возвращения как ты тут жил?

— Тут меня не было. Я в Новороссийск поехал.

— Зачем!

— Твой приказ выполнять. Я в Таганроге дома так и не снял.

— Новороссийск здесь причем?

— Я, Леонтий, в Таганроге с одной бабой связался.

— Из-за нее там и застрял?

— Застрял я из-за облавы. Пропуска у меня не было. Так вот, брат этой бабы служит там в контрразведке. От него по-пьянке узнал: из Таганрога ставка и все миссии скоро уедут в Новороссийск. И этот город красным не отдадут никогда. Союзники не допустят. Горой будут стоять.

— И ты поперся.

— Но это чудо-город, Леонтий! Я двадцать верст до него не доехал. Поезда не пошли. Идти пешком? Заметил: пеших задерживают. Пристроился на подводу. Последний поворот сделали, к морю стали спускаться: что за диво? На Дону у нас, как вечер, — полная темнота. А тут огни! В город въехали, разглядел. Это не в домах, Леонтий! На параходах. Сотни их там. Английские, французские, турецкие, американские. И, знаешь, у нас зима, а тут ветер с моря теплый, волны на гальку накатываются. И такой там порядок, Леонтий! В газете читал: "За кражу девяти тысяч рублей из экспедиции заготовления государственных бумаг — двадцать лет каторги"… Утром у комендатуры развод караулов. С оркестром.

Шорохов слушал и непривычная размягченность все более овладевала им. Тепло, уют в доме, ощущение полной безопасности, свободы даже в самом простом: съесть и выпить без ограничения, — как-то по-особому раскрепощали, дружеское чувство к Макару Скрибному делалось безграничным, перерастало в неотложную потребность говорить с этим человеком с полной откровенностью, иметь своим единомышленником, тут же сказать, что ни в какой Новороссийск оба они не поедут. Не позже чем завтра уйдут на север, к своим, к красным.

Что сдерживало? Мелочи, в общем. Почему Скрибный сказал: "Твою фамилию назвал", — а назвал-то на самом деле тогда фамилию «Дорофеев». И вот это еще: "…сразу: «Пожалуйста», — и: "Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал". Выдали его Скрибному господа-американцы. Что их он агент! И, значит, Скрибный вполне сознательно служил им. А теперь должен был бы поверить, что он на самом деле служил и служит красным.

Об это Шорохов в своих мысленных разговорах со Скрибным не раз спотыкался. Споткнулся опять. Спросил:

— В Новороссийске ты помещения нашел?

— Бессрочная аренда. Восемьдесят шесть тысяч в год. Что сейчас эти деньги? Тьфу!.. Склады, жилье, магазин. Да какие! В трех шагах от самой господской набережной. Вызывать тебя не стал. Дорога тяжелая.

— Меня в Новочеркасске все равно не было.

Скрибный, не слушая его, продолжал:

— Домина! Два этажа! Каменный! Стены в аршин…

Шатаясь, он вышел в соседнюю комнату, вернувшись положил на столе перед Шороховым мелко исписанный лист с подписями и какой-то печатью. Вглядываться в этот лист Шорохов не стал. Прижал его ладонью к столу. Было ясно: контракт на дом.

Скрибный не унимался:

— Двери дубовые, окованные. Крепость! — он трясся от смеха. — Хозяин из молокан. У них первая заповедь: "Слово мое — дело мое"… Только все это, Леонтий, теперь чепуха. Я же еще до отъезда в Новороссийск, одну штуку затеял. Ты знаешь? Я назад на крыше вагона ехал. Чуть не сорвался, обморозился, — он подставил Шорохову ладони. — Видишь? Подушки. И сейчас горят. Спасся, думаешь, чем? Знал: обязательно должен домой вернуться. Я, Леонтий, как из Таганрога возвратился, из сейфа все, что ты там оставил, забрал.

— Молодец, — проговорил Шорохов. — Очень ты меня этим выручил.

С тем же смехом Скрибный дал ему теперь еще и конверт с надписью: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев".

— И это тебе. Пока ездил, у сестры лежало.

— Молодец, — повторил Шорохов. — Цены тебе нет.

— Сейчас другое скажешь. Я, Леонтий, все деньги в дело вложил. Тысячу сто пудов шевро купил. Самого тонкого. Последний такой, Леонтий! И коз той породы нет, с которых шкуры для него драли, и мастеров, что умели его выделывать, больше нет, — Скрибный говорил громко, с восторгом, прежнего приказчицкого тона в его голосе как не бывало. — Нежней шелка, Леонтий! Я, Леонтий, теперь сверху на всех плюю. До конца дней нам обоим хватит. Смешно: под Касторной тебе предлагал: "К красным уйдем". Теперь-то зачем? Уж моим-то детям с сопливыми носами не ходить.

Он говорил счастливо смеясь, но Шорохов делался все серьезней. Спросил:

— В эту кожу ты всадил все деньги!

— Все всадить было нельзя. Тысяч по триста оставил, мне — тебе на расходы. Чтобы крутилась машина.

— К такой громадине себя привязать! Сам сказал: скоро красные.

— Но мы с тобой и в Новороссийске не останемся. Я одному итальянцу лоскут показал, он аж взвился: "У нас это сейчас дороже золота". Четыре товарных вагона. Никакими мильонами не оценишь. Деньги и дальше будут валиться, да нам теперь что? К туркам, французам уедем. Или в Италию.

Сияет. Дорвался.

— Я, Леонтий, всю жизнь вторым, третьим, десятым человеком был. Приказчик! Холуй! Будь ты хоть младший, хоть старший, день с чего начинается? "Сделай то, сделай это…" Теперь я сам кого угодно пошлю.

Слушать не будет. Бессмысленно.

— Четыре вагона, Леонтий! Щитами из котельного железа окна зашиты. Сторожей подобрал — орлы. Клинья подбиваю к литерному поезду прицепить. Завтра, бог даст, отправимся, томился только: от тебя ни слуху, ни духу. Теперь вместе поедем. Я — все честно, Леонтий!

Шорохов как-то разом ослаб и настолько охмелел, что ему стало казаться, будто он безостановочно валится на спину. Однако ясности мысли он еще не потерял. Отозвался:

— Завтра мне не успеть, — и спросил. — Мануков в Новочеркасске за это время не появлялся?

— Он и сейчас тут, — ответил Скрибный. — В «Центральной», где ты до этого жил. В номере двадцать седьмом. Позавчера сюда заходил.

— Погоди. Адрес ему ты давал? \

— Нет.

— И я не давал. Худо, брат. Что он говорил?

— Чтобы, когда вернешься, сразу его разыскал.

— Худо, — повторил Шорохов. — Ой, как все это худо.

Скрибный наклонился к нему:

— Завтра уехать тебе, Леонтий, обязательно надо. Ищут тебя. Возле моей хаты все время толкутся.

— Я не заметил.

— Заметишь. Я у твоего Ликашина был. Про тебя узнать. Он вместо того сам выспрашивал: ты не возвратился ли? Не в Александровске-Грушевском ли? В глазенках было подлое. Ты не думай, я по-честному. Мое, твое… Все пополам. — Скрибный был совсем пьян. — Такого шевро я никогда еще в руках не держал.

Шорохов спросил:

— Когда ты в банке деньги забирал, как там прошло?

— Какие деньги?

— Из сейфа.

— Сперва — ни в какую. "Пусть пожалует сам". — "У меня доверенность", — говорю. "Так и что?". Пришлось дать. Потом еще один старик приставал: "Где он? Когда приедет?". Плел ему: "Скоро. Может приехал уже… "Потом слышу: банк на возы грузится в Ростов ехать… Ты, Леонтий, усы сбрей, остригись, как после тифа, на костыли стань. К таким меньше вяжутся. К Ликашину не ходи. Продаст. И Мануков продаст…

Под его бормотанье Шорохов думал: "Сбрить усы, остричься… Дурака этим обманешь. Умный решит, что надо скорей арестовывать. Мне-то лишь бы еще день-другой продержаться".

Вслушался. Скрибный опять твердит:

— Меня с ног теперь никому не свалить… Глаза закроешь, щупаешь: шелк, бархат… Кожи я какой хочешь в руках подержал, понимаю…

Следующий день выдался хмурый. Падал мокрый снег. Ледяная каша устилала мостовую, тротуары.

От дома Скрибного Шорохов не сразу пошел к собору. На всякий случай прежде петлял по городу. За это время дважды попадался ему на пути один и тот же старик в полушубке, в шапке из серой овчины. Почему дважды один и тот же? И сзади кто-то маячил. Присмотрелся: женщина.

Свернул в какой-то проулок. Прошел два квартала. Оглянулся. Женщина шарахнулась в сторону. А где старик? Впереди привалился к забору. Филеры.

Свернул еще раз. Пошел скорым шагом. Таким же скорым шагом по другой стороне улицы теперь кто-то уходил от него. Мужчина ли, женщина разобрать было нельзя. Обложили.

Войти в чей-то двор, наплести хозяевам: мол, ищу такого-то. Не подскажете ли?.. А дальше? Наверняка заметят, возле какого дома он исчез.

Между дворами был проход. Шириной в аршин, не больше. Слева и справа глухие заборы. Юркнул в него. Выйдя потом на какую-то улицу, огляделся. Нигде никого подозрительного. Сколько-то минут в запасе у него теперь имелось.

Задыхаясь от быстрой ходьбы — бежать побоялся: не привлечь бы внимание! — вышел к собору. На площади перед ним народа немало, но все калеки, нищие. С точки зрения конспирации — хуже некуда. Если связной один из них — в отрепьях, в лаптях — к нему подойдет, в то время как он в шубе, в меховой шапке, в бурках, это само по себе вызовет подозрение.

Глянул на часы. Пора. Подошел к памятнику Ермаку, постоял, направился дальше. Не оглядываясь, миновал один квартал, другой. Никого. Впрочем, нет. Саженях в ста позади — старик, на другой стороне улицы, почти напротив, женщина. Снова «ведут». Связной, если был, это, конечно, заметил. Значит, что? Связь не состоялась. Следующая встреча может быть только через неделю. Но как это — через неделю? Не позже чем послезавтра сводка должна уйти за линию фронта!.. И что сделать сейчас? Увлечь филкрскую пару за собой в мешанину мелких домишек и садиков на окраине города. Там отвязаться от них будет легче. Потом вернуться к Скрибному. А дальше что?.. Об аресте, насколько можно судить, речь пока не идет. Обычная слежка. Но тогда всего лучше другое: не таясь пойти в «Центральную». Нет Манукова в гостинице, ждать. Едва встретимся, отдать задовскую бумагу. Заслуга перед миссией будет бесспорная. Пусть выгораживают.

Мануков находился в номере и встретил Шорохова словами:

— Боже мой! О ля-ля!.. Где пропадали? И — вид! Снова болели, как тогда под Воронежем?

— Сидел я в тюрьме, — спокойно, даже равнодушно, будто говорит о каком-то безразличном ему человеке, ответил Шорохов.

— У кого?

Шорохов без приглашения опустился в кресло. Сказал тем же спокойным тоном:

— Николай Николаевич! Не знаю, в какой мере вы в курсе моих дел с господином Ликашиным?

— В достаточной мере. Вас мой ответ устроил? — Мануков рассмеялся.

Смех, как и улыбка на его губах, были маскировкой. Этого Шорохов не забывал.

— Последняя моя поездка по этому делу закончилась неудачно.

— Догадываюсь.

— Я не смог выслать должные сообщения.

Мануков сел в кресло напротив Шорохова.

— Мне это известно.

— Был я на юге Украины, угодил в махновскую контрразведку.

— Сочувствую.

— Да, но сейчас-то! Вчера вечером возвратился, а сегодня с утра за мной слежка.

— И не можете понять чья?

— Да.

— Но не забудьте: за вами по этой вашей поездке аванс.

Что получалось? Отступается?

— Все тут сложнее, — Шорохов подал Манукову задовскую бумагу.

Ах, как долго вчитывался Мануков в эту машинописную страницу!

— Копия, — затем сказал он. — Вопрос в том, откуда она у вас. Тогда решится, верить ей или нет.

— От Льва Андреевича Задова.

— И кто это?

— Начальник махновской контрразведки. Вручил при расставании. Из того, что он при этом сказал, следует: потому-то меня и отпустили, чтобы я вам ее передал. Вам или Федору Ивановичу. Короче говоря, в миссию. Хотят с ней связаться. Притом — фальшивка? Едва ли.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Мануков. — И считаете, что за вами следят как за агентом этого Задова?

— Или как за агентом миссии. Впрочем, может, следят и за вами.

Мануков молчал, поигрывал задовской бумагой как веером, прищурясь поглядывал на Шорохова. Наконец, проговорил:

— Ваш патрон по Управлению снабжений из Новочеркасска уехал. Но колеса, которые он привел в движение, еще крутятся. Ничего больше.

— Очень мило. Себя он этим обезопасил. Но мне-то как быть?

— Его не вините. Полагал: вам это не повредит.

— Посчитал, что меня там убили.

— Во всяком случае, уехали, как пропали. Район опаснейший.

— И в каком я теперь положении? Шьют уголовщину! И, знаете, коли, как понимаю, участием в делах господина Ликашина оплачивалась моя работа на миссию, она обязана меня защитить.

— Обязана, — подтвердил Мануков. — Но сегодня для вас можно сделать только одно: отправить в расположение Четвертого Донского отдельного конного корпуса. К Мамонтову. Да, мой друг. Я все продумал. Вашим спутником и спасителем будет есаул Плисов. Он из этого корпуса, сегодня туда уезжает. В ближайшие минуты должен у меня быть. Немедля с ним и поедете.

"Там сразу перейти фронт", — подумал Шорохов.

— Мне нужно побывать на квартире, где я остановился, — сказал он. — Взять деньги, какие-то вещи.

— Побываете. Человек обязательный. Попрошу, будет сопровождать. В его присутствии никто вас не тронет. Мамонтовец! Это котируется высоко. Хотя почему? Кто бы мне объяснил?

— Где сейчас корпус Мамонтова? — спросил Шорохов.

— Держит фронт. Отсюда, полагаю, в полутора сотнях верст. Точнее не знаю.

— Красные так близко!

— Реальность. Разумеется, в корпусе никакой угрозы вам лично не будет. Как и потом, когда возвратитесь. Тоже реальность. Окажется не до того. К тому моменту определится, следует ли вам снова поехать к этому Задову.

— Спасибо. Почти месяц сидел в подвале размером сажень на сажень. Грязь, вонь, холод. Харчи — хлеб и вода.

— Ну… ну… Теперь-то вас там на руках будут носить. Но давайте обедать. Прикажу подать в номер. И прошу — никаких деловых разговоров. На сегодня достаточно.

— Мне тоже, — согласился Шорохов, думая: "Хочешь все взвесить. Давай, давай…"

Есаул Плисов — худенький офицер лет двадцати восьми с прилизанным косым чубом, подстриженными редкими усиками, в очках, очень подвижный, почти постоянно как-то просительно улыбающийся — с охотой согласился принять Шорохова под свою опеку. Вместе потом они зашли к Скрибному. Тот был дома, сразу сказал, что вагоны с шевро прицеплены к составу с хозяйственной частью атаманской канцелярии. Решению Шорохова не ехать о ним, огорчился не очень, местом дальнейшей встречи назначил станицу Кущевскую. Было бы это ужe на Кубани, за Ростовом.

— Еще дожить надо, — вздохнул Шорохов.

Оглянувшись на Плисова — тот покойно сидел на стуле, словно бы готовый ждать сколько угодно, — Скрибный увел Шорохора в соседнюю комнатенку, сказал:

— Знаешь, Леонтий, что ребята из атаманской канцелярии говорили? К Ростову красных специально пропустят. Потом корпус Мамонтова ударом с севера ловушку захлопнет.

Шорохов молча смотрел на Скрибного.

— И еще одно дело. Тебя старик дожидает.

— Какой старик!

— Из банка. На кухне второй час сидит.

Подумал: "Засада. Немедля уходить с этим Плисовым. Но, может, они тут все заодно?" Спросил:

— Не ухляк? (Соглядатай, сыщик. — А.Ш.)

— Тогда мы его придушим. И дела-то, Леонтий! После всего, что мы с тобой повидали…

Шорохов метнулся в кухню. На табурете, ссутулившись, сидел человек лет шестидесяти. Низенький, толстый, круглолицый, плешивый. Лицо бритое, крупный нос, пухлые щеки. В чиновничьей шинели. Фуражка чинно лежит на коленях.

Поздоровались, не подавая руки. Шорохов спросил;

— Кто вы такой?

Как-то странно, словно бы вовсе не шевеля губами, гость отозвался:

— Не все ли вам это равно.

— Вас кто-либо прислал ко мне?

— Нет.

— Что вас сюда привело? Говорите скорее. Времени совершенно нет.

— Имею возможность предложить вам экземпляр акта передачи мамонтовского трофейного имущества. Точнее, опись ценностей, помещенных на хранение в Государственный банк.

— От кого вам известно, что меня это может интересовать?

— Известно.

Говорил он совершенно без интонаций.

— Тогда другой вопрос. Откуда у вас опись?

— Вам это нужно знать?

— Чтобы увериться в подлинности.

— Собственной персоной участвовал в составлении сего документа. Две недели труда — с. Сидели, как проклятые.

— Сами видели всю мамонтовскую добычу?

— Почему же всю, — впервые какое-то подобие вопроса или даже возмущения послышалось в тоне голоса этого человека. — Чай, сахар, мануфактуру Полевой Контроль отделил еще в Миллерово. Мелочь, впрочем. Шесть пудов тридцать семь фунтов чая, восемьдесят пудов восемнадцать фунтов сахара. Стоило ли возиться? Да и у нас два ящика церковной утвари без вскрытия передано в консисторию. Все остальное? Высокие господа в таких случаях только присутствуют. Пересчет ведут, каждую вещицу в руках держат другие.

— Вы были одним из них?

— Да. Из счетного отделения.

— Это опись всей трофейной казны? — спросил Шорохов.

— Вам это важно?

— Чтобы оценить стоимость вашей работы.

— Еще всего лишь портфель командира корпуса.

— Его опись тоже делали вы?

Странный гость ничего не ответил. Сидел сгорбившись, глядя в пол.

— Хорошо, — сказал Шорохов. — Как вы свою услугу оцениваете?

— Не так дорого, если по нынешним временам. В акте восемь листов. Пять тысяч николаевскими деньгами за лист.

— А если о вашем предложении узнает начальство?

— От вас узнает? Какая вам выгода?

— Вы правы. Документ при вас.

— Да.

— Последнюю страницу акта я мог бы взглянуть?

— В обмен на деньги, пожалуйста.

Вошел Скрибный:

— Мне пора.

— И мне, — сказал Шорохов. — Вот деньги. Давайте ваши бумаги.

В кухню вбежал Плисов:

— Господа! Нет ни единой секунды!

Старик что-то еще пытался сказать. Выслушивать его было некогда. Мелькнула мысль: "Если фальшивка, пропали деньги. Уходить, уезжать. Но что за портфель при командире корпуса? Ладно. Остальное потом…"

ПАРОВОЗ И ОДИН ВАГОН — вот и был весь их поезд. Мчались в ночи, сквозь вьюгу, с хода минуя станции. В салоне, занимавшем добрую половину вагона и предоставленном в их распоряжение, было тепло, светло от толстых свечей в фонарях под потолком, уютно. Мягкие плюшевые диваны, зеркала, шелковые зеленые занавески, ореховый полированный стол. Никогда прежде Шорохов не ездил в подобной роскоши.

Кроме него и Плисова был еще один пассажир. Среднего роста, с округлыми плечами, плотный, мускулистый, хорошо выбритый, подстриженный ежиком, в русских сапогах, в солдатской гимнастерке без погон. Лицо было неизменно спокойно, говорил не глядя на собеседника, как человек, который не только знает цену своим словам, но привык, что окружающие воспринимают их с почтительным вниманием. В салоне он обосновался до появления Шорохова и Плисова. Знакомясь, представился: "Сергей Александрович". Фамилии, должности, чина не назвал. Впрочем, они тоже ограничились именем-отчеством.

Конечно, как только поезд тронулся, на столе появились еда и питье. У Плисова, у Шорохова нашлось всего этого предостаточно. Сергей Александрович тоже достал из своего, грубой холстины, мешка две банки американских мясных консервов, бутылку смирновской водки.

Плисов, выпив, разгорячился, говорил много, все об одном: как славно было в мамонтовском походе по красному тылу минувшей осенью. Сколько там захватили в складах, магазинах, банках. И погода стояла прекрасная. Другое дело теперь. Корпус отступает, провиант плохой. Интендантству нигде ничего не взять, купить же — немыслимые деньги. Из дома бесконечные жалобы на дороговизну.

Сергей Александрович поначалу ни словом, ни выражением лица на речи Плисова не отзывался. Чтобы разговор не увял, Шорохов иногда что-нибудь спрашивал, добавлял. Плисов не унимался:

— Сейчас Буденный на левом фланге Донской армии наступает. Прет тараном. Трудно против него стоять? Еще бы! Но хоть знаешь, куда удар придется. А против нашего корпуса краском Думенко. Заноза в душе. Никогда не знаешь, на каком участке ударит. Откуда? Какой силой? Генерал Деникин два миллиона за его голову предлагал, десять миллионов самому Думенко, согласись тот на нашу сторону перейти. А Думенко-то всего бывший вахмистр. Не казак даже, иногородний. И нате вам — десять миллионов! Другому предложи. Кто б отказался?

Сергей Александрович вмешался:

— Вы, есаул, в своих рассуждениях легковесны. Думенко — главный организатор конницы у большевиков. Вы Буденного упомянули. Этот ваш Буденный командиром бригады у него служил, заместителем. В чем вы правы: быть не там, где тебя ждут, особенность всех действий Думенко. Пулеметы на тачанках, тактика фланговых ударов — его открытие. Вообще, позволю себе заметить, конница красных — ответ на рейд, о котором вы столь восторженно говорите. Краскомы поняли: без нее не прожить. Со стороны генерала Мамонтова в известном смысле медвежья услуга.

Плисов обиделся:

— А не медвежья услуга красным, что наш Главком казацкой конницей дыры на фронте затыкает? Она на острие Добровольческой армии должна быть. А мы где?

Сергей Александрович ответил с насмешливой снисходительностъю:

— Понимаю. И все понимают. Это, чтобы первыми в города входить, сливки снимать, как в том вашем походе. И чтобы еще, как тогда, ни учета трофеев, ни учета потерь! Репутацию командира корпуса берегли? Но ведь размеры потерь это еще и уровень возможного в предстоящих операциях. Или командир ваш о них не задумывался? Жил, как набежит? Тогда какой он полководец?

— Командир наш до Москвы мог дойти. Кто его в этом не поддержал? В первую очередь Главком. Боялся, что добровольцев опередим.

Сергей Александрович продолжал презрительно:

— Я, знаете, есаул, совсем недавно видел оперативные приказы по вашему корпусу. Ужаснулся. Первое, что в таком приказе должно быть: сведения о противнике, второе — сведения о наших частях, третье — наши задачи. Так? Читаю: что такое? Первого пункта нет совсем. Вообще перед корпусом нет противника? Голое пространство?.. Развратились вы в том рейде. Привыкли против мужиков да баб воевать. И рядовые, и офицерство. И что тогда ваши приказы? Беспомощное заклинательство.

— Думаете у Думенко, у Буденного не грабят? — спросил Плисов.

Он произнес это, как показалось Шорохову, плаксиво.

— Думенко не трогайте, — Сергей Александрович бросал эти слова из-за плеча, — Наполеон конницы. Ни у красных, ни у нас большего полководца кавалерии сейчас нет. И большего идеалиста, я бы сказал.

Плисов рассмеялся:

— Хорошенький идеалист! А я считаю, что у этого краскома замашки диктатора. Большевики с ним горя еще хлебнут.

— В чем-то вы правы, — устало и даже как-то удрученно ответил Сергей Александрович. — Великие люди всегда не только чужим, но и своим сотоварищам непонятны. Отсюда их неизбежное одиночество. Ни слева, ни справа у них никого. В результате — отчуждение. Начинает казаться: стану диктатором, будет командовать легче.

— Вот-вот, — торжествующе проговорил Плисов.

— Относится ли это к Думенко? — Сергей Александрович будто обращался к самому себе. — На все попытки красного командования осыпать его корпус наградами, он, к примеру сказать, отвечает: "Награды не принимать. Они вносят разлад в наши ряды. Наша награда — общее дело".

— Но сам-то он орденом награжден.

— Красного Знамени. У большевиков такой есть. Но его он почти не носит. По той же причине, полагаю. Нет. Такие люди, как он, в диктаторы не выходят. У них другие личные цели.

— А деньги? — спросил Плисов.

Сергей Александрович брезгливо покосился на него:

— Причем тут деньги?

— В чем еще сила? Вы привели пример с наградами. Я приведу другой. Германцы дали Ленину денег. В России произошла революция. Разве не так?

— Революция, — ответил Сергей Александрович, — это, знаете, такое состояние народа, когда все, как один, выбегают из домов с безумным криком: "Долой!" Какие тут деньги? В Петрограде делегаты съезда, на котором была объявлена Советская власть, получали по стакану морковного чая с сахарином и по куску хлеба с маслом. Вот, в сущности, все расходы большевиков на Октябрьский переворот. Я тогда был там, знаю.

Плисов замахал руками:

— Хорошо! Не буду спорить! Но, возьмите меня. Служу старшим адъютантом штаба корпуса. Должность не малая, но решительно не на что жить. Поверите? Без копейки сижу. Хоть караул кричи. Порой думаю: пусть надо мной хоть царь, хоть диктатор, только чтобы ни в чем не нуждаться. Разве я не прав, господа?

"Но это я твои письма читал под Касторной, — подумал Шорохов, с особенным любопытством глядя на Плисова. — Потому мне и кажется, что с тобой мы давно знакомы. Ты там так и писал: "…Вы без копейки сидите… а тут жалованье и не предвидится… хоть караул кричи…"

Сергей Александрович взглянул на часы:

— Спать. День завтра нелегкий.

Все они были пьяны. В том числе и Шорохов. Он однако решился, немедля, как это он назвал про себя, "забросить крючек":

— Вы, господа, о деньгах… А что они? Знаете сколько я за эту поездку в корпус заработаю?

Плисов живо повернулся к Шорохову:

— Сколько?

— Восемь миллионов. Конечно, деньги это не прежние, но…

— Есть ли бог, господа! — воскликнул Плисов. — Суточных боевых я получаю по семь о полтиной, оклада четыре тысячи. А тут за неделю восемь миллионов!

— Спать, — повторил Сергей Александрович с отвращением. — И прошу разрешения, господа, хотя бы одну из свечей не тушите. В полной темноте я не засыпаю. Такая у меня странность, господа.

Но Шорохов-то как раз плохо засыпал при свете. Лежал то с открытыми, то с закрытыми глазами, ворочался. Стук колес, покачивание вагона и те не навевали сна.

Он достал акт передачи мамонтовских трофеев, какую-то первую попавшуюся из его страниц:

… 3 октября был вскрыт сундук № 2 для точного подсчета серебряных и золотых вещей и процентных бумаг, причем оказалось: бокальчиков серебряных (вызолоченных) разных размеров 57 штук, чарок серебряных вызолоченных разных размеров 80, наперсный крест серебряный вызолоченный с цепкой — 1, серебряный графинчик (ликерный) — 1, серебряных подсвечников — 3, серебряный пятисвечник — I, серебряный пояс с 17–ю звеньями — I, серебряный маленький редикюльчик с цепочкой — I, кувшинчик для духов маленький серебряный — I, столовых ножей серебряных (разных) — 13, серебряных столовых вилок — 42, серебряных столовых ложек — 44 и ложек (фраже) — 7, серебряных ложек десертных — 16, серебряных ложек чайных (часть вызолочена) — 142, серебряных ложек чайных поломанных — 5, серебряных ложек чайных «аршади» — 6, серебряных разных совочков для заварки чая — 11…

Дальше шли серебряные разливные ложки, щипчики для сахара, вилочки для лимона, ножи для фруктов, плоские ложечки для рыбы, а потом и нитки мелкого жемчуга, золотые медальоны, броши, браслеты, запонки для манжет, нательные кресты, обручальные кольца, спичечницы, лом золота и серебра, облигации Займа Свободы, некогда выпущенного Временным правительством, банковские книги, заполненные вексельные бланки… И все это корпус Мамонтова тащил за собой, считал военной добычей, охранял как важнейшее государственное достояние? И опись именно этого «достояния» предлагал в Таганроге Чиликин? Мелочевки, в общем-то. Но почему-то же этого газетчика убили?

Чиликин особенно напирал на слова «прочее», "полная". Что это могло быть? Мамонтовский портфель, а в нем денежные обязательства перед казной Юга России? Свидетельства о мошенничествах Управления снабжений Донской армии? И там фамилии деятелей чрезвычайно известных, на что и намекал в Таганроге Ликашин.

Наконец, он заснул.

Разбудил Шорохова рев паровозного гудка и голос Плисова:

— Что за дьявольщина, господа! Мы стоим.

Шорохов спал, не раздеваясь, лишь накрывшись шубой. Поднялся. Отодвинул занавеску. За окном было темно. В самом деле доехали?

Плисов вышел из салона, через минуту-другую вернулся, объявил:

— Восемнадцать верст осталось. Пути замело. Не пробиться.

Рев паровозного гудка повторился.

— А гудит он, полагаю, чтобы не врезался встречный поезд, — продолжал Плисов. — Тут одна колея. Но странно, кто может в нас врезаться, если пути замело?

— Все бывает, — сказал Шорохов. — Важно: надолго ли? А то нанять бы подводу, сани.

Паровозный гудок все не унимался. Со своего дивана поднялся Сергей Александрович. Растер ладонями щеки, несколько раз присел, помахал руками, с полотенцем через плечо вышел из салона. Когда вернулся, проговорил:

— Гудит он, чтобы нас отыскал конный отряд. И никакие «нанять» в данном случае не помогут. Даже если предложить все ваши восемь миллионов. Голая степь.

"Точно, — подумал Шорохов. — Не казак. А то бы казацкое присловие знал: "Богатый и в аду на сковородке — пан". Но кто ты все-таки?"

Станция Ровенки, где, как оказалось, стоит штаб корпуса Мамонтова и куда конный отряд доставил их во второй половине дня, была засыпана снегом. Мороз перевалил за двадцать градусов. Порывами налетал ветер, обрушивая снопы ледяных игл на возы, на лошадей, на людей, запрудивших улицы станционного поселка, дворы, промежутки между домами.

Командовал отрядом подъесаул Синтаревский, мужчина высокий, большеротый, длиннорукий, лет тридцати пяти, в шинели с башлыком, при шашке. В Ровеньках, едва въехали в поселок, он остановил отряд, приказал одному из казаков спешиться и проводить господина заготовителя к коринту — корпусному интенданту. Шорохову надо было еще договориться с Плисовым о предстоящей встрече, но Синтаревский, подхватив его под руку, и почти силой извлекши из саней, настойчиво проговорил;

— Вам туда. Туда же!

Хотел как можно скорей отделить его от Плисова и Сергея Александровича. Что-то скрывалось, конечно, и за этим. Шорохов подчинился. Взметнув снежную пыль, отряд помчался дальше. Казак, назначенный в провожатые, спросил:

— Из каких краев ваши благородия?

— Из Новочеркасска, — ответил Шорохов.

— И как там?

— Обычно. Атаман смотры проводит.

— Дай-то бог.

— Красные от вас далеко?

— Верст пятнадцать.

— В Ровеньках давно стоите?

— С позавчерашнего дня. Место гиблое. Купить ничего нельзя. Так достать? Разве настачишься? На каждого жителя сто постояльцев. Коней хоть снегом корми…

Потом казак ехал верхом, Шорохов шел. Под конвоем? Скорей всего так.

В доме, где размещался интендантский отдел, было тепло, светло от керосиновых ламп, щелкали на счетах делопроизводители, причем коринт принял Шорохова с таким радушием, что тот поначалу встревожился. Успокоился лишь, когда оказалось: коринт — бывший интендант 78-го конного полка, гостями которого они были в августе. Четверкой донских купцов начинали свою поездку по красному тылу. Их всех коринт помнил прекрасно, и, конечно, одним из первых его вопросов было: "Где сейчас господин Мануков". Ответил:

— Недавно возвратился из Парижа. Вчера в Новочеркасске я с ним виделся. У таких господ как он, всегда все хорошо. Женился. В жены взял дочку Фотия Фомича Варенцова. Тоже в нашей компании был.

Коринт поднялся со своего места:

— Ну, как же! Конечно! Я помню! И — женился! Боже мой!..

Вошел казак с чайным подносом. Коринт сказал:

— Угощайтесь. Может, вы желаете чего-то покрепче, но я — только чай. Как и наш командир. Знаете, что у нас в корпусе говорят? В России сейчас три генерала. Один это Шкуро. Сам пьет и другим пить дает. Другой — Улагай. Сам не пьет и другим не дает. Третий сам не пьет, но другим пить дает. Это наш командир, — коринт усмехнулся. — Я, впрочем, только с утра не пью.

Это, конечно, был намек на предстоящую гулянку, где Шорохову придется за все платить. «Выдержим», — подумал он.

— Чем я могу быть полезен? — спросил коринт.

— Мои люди, — это была ложь, но совершенно необходимая, — здесь очень давно. Заготовляют пшеницу, ячмень. Как и всегда, главные сложности с вывозом. Дожди шли, теперь, вот, снег.

— Да, — согласился коринт.

— Мне сейчас нужно знать: каким временем я еще располагаю? Неделя? Две?

Коринт поежился:

— Сейчас ничего не могу сказать. Откатились сразу на сотню верст. По фронту слева от нас корпус Буденного. Справа — корпус Думенко. Слышали о таком краскоме?

— Слышал.

— Конница. Ждать можно всего. Притом, если честно, с того дня, как Константина Константиновича приказом генерала Врангеля от корпуса отставляли, порядка в нашем штабе нет. И сегодня оперативный приказ еще не поступил. А времени — ого-го!

Шорохов спросил:

— Но когда это Константина Константиновича отставляли от корпуса? Я ничего не знаю.

— История длинная. Девятого сентября приказом Главкома генерала Май-Маевского на посту командующего Добровольческой армии сменил барон Врангель.

— Про это я слышал, — вставил Шорохов.

— Да, но в тот же день наш корпус, приказом генерала Деникина, был передан из Донской армии в Добровольческую. Еще через пять дней приказом барона наш командир от корпуса был отставлен. Для того корпус добровольцам и передавали. Главком и барон заранее условились. Истинный заговор.

— И казаки позволили?

— Приказ по Добровольческой армии был жесточайший: "За неспособностью руководить войсками".

Шорохов никак не мог понять, на чьей стороне коринт. Спросил:

— А генерал?

— Приказа не принял, заявил, что корпуса никому передавать не будет, но командовать перестал. Нас и покатило на юг.

— А новый командир?

— Какой новый! У Главкома все понимали: пока Мамонтов в корпусе, любому новому башку снесут. Забили отбой. Две недели как корпус вернули в Донскую армию, Константина Константиновича снова назначили командиром, а мы все бежим и бежим. Понять можно. Вам любимая женщина изменит. На день, на час. Потом улыбается, объятия раскрывает. Все по-прежнему. А вы разве можете по-прежнему? Шрам на сердце. У нас такое же. Кто виноват? Сам Главком? Нет. Начальник штаба его, этот злой гений. Привычка чужими руками личные счеты сводить… Я о начальнике его штаба генерале Романовском говорю.

"Свести тебя с Сергеем Александровичем, — подумал Шорохов. — Он бы тебя вразумил". Сказал:

— Но хотя бы день-два в моем распоряжении есть?

— Сейчас мой порученец вас отведет на квартиру, — ответил коринт, помолчав. — Отдыхайте. Вечерочком встретимся в спокойной обстановке, обговорим. В том доме и я квартирую. Так что до вечера. Домишко не бог весть, но удобный. К той поре, бог даст, прояснится, — он говорил улыбаясь, но глаза его глядели недобро.

Вечером у этого Евгения Всеволодовича — так звали коринта — была застолица. Бессмысленная по своей примитивности. Пили. Участвовали в ней еще Плисов и какой-то сотник лет сорока, грузный, очень самоуверенный. Представляясь, он назвался, но Шорохов имени-отчества его не запомнил.

Плисов несколько раз призывал не говорить о делах:

— Хоть раз, господа! Надоело. Ну, давайте о женщинах, о музыке?

Но едва коринт и сотник вышли курить, и они остались одни, повел речь о том, что очень хотел бы оказаться Шорохову полезен, да обстановка в штабе корпуса такая, когда на дружеское общение совершенно не остается времени. Приходится все его употреблять на сиюминутные материальные заботы.

— …Вы даже представить себе не можете, — с исступленностью в голосе говорил он, — насколько унизительно. Ведь это только слова, что деньги сейчас ничего не стоят, а попробуйте совсем без них обходиться.

Пять тысяч рублей Шорохов ему тут же дал. Плисов засуетился, наполняя стаканы каким-то питьем:

— Ваше здоровье… Обязан безмерно. Завтра занесу расписку.

Шорохов рассмеялся:

— Ну что вы! Обязательства в душе. Сейчас все остальное — пыль. Когда сможете, возвратите.

— Но я непременно хочу быть вам полезен. Вам и господину Манукову.

Он заискивал до отвращения назойливо. Не провокатор ли? Однако свел-то их Мануков. Гарантия. Шорохов ответил:

— Благодаря вам я в Ровеньках. Большего мне не надо.

— Нет-нет, что вы! — Плисов говорил шопотом и так, словно причитал. — Я вам помогу еще очень во многом. Вы не раз убедитесь.

Вернулись коринт и сотник. Он-то и обратился к Шорохову:

— Вы Евгению Всеволодовичу говорили, что ваши люди здесь давно.

— Говорил.

— И на станции Щетово они есть?

Шорохов с безразличным видом смотрел на сотника, и тот продолжил:

— Отсюда это десяток верст в сторону Штеровки. У красных под носом, можно сказать. Вот-вот они там будут.

— Люди там мои есть, — подтвердил Шорохов. — Конечно, когда ведешь дело в прифронтовой полосе, его не афишируешь. Но о чем речь? Тут, господа, надо честно.

Обменявшись взглядом с коринтом, сотник стал рассказывать. Возле Щетово есть механический завод. Совсем небольшой, давно не работает, однако у него на подъездных путях стоит цистерна с очень ценным товаром. Ее надо любым способом с завода вытащить, доставить в Щетово, потом в Ровеньки. Закончил он так:

— Пусть ваши люди там это сделают. Не прогадаете.

— Что в этой цистерне? — спросил Шорохов.

— Серная кислота.

— Вещь это не дорогая.

— Была. Теперь на вес золота. Во всей России нигде не делают. А красные завод заняли. Только местные, свои, могут что-нибудь сделать. Не дни решают, часы.

Отказываться было нельзя. Шорохов понимал. Но ведь если это Щетово у самой линии наступления красных, ему туда и надо. Ничего лучше не может быть. Ответил:

— Как-либо распорядиться своим народом я могу только, если попаду в те места сам. Записки, телеграммы… Не поверят. Так условлено.

Коринт и сотник снова переглянулись.

— Завтра утром в Щетово идет паровоз со снегоочистителем, — оказал сотник. — Можно на нем.

Хорошо, — согласился Шорохов.

"Слишком даже хорошо, — подумал он при этом. — Будто они меня через фронт перебрасывают. Как было тогда с Мануковым. Но теперь-то…"

Пили еще. Сидя за накрытым столом, Шорохов так и уснул. Разбудил его Плисов:

— Господин заготовитель! Леонтий Артамонович! К паровозу надо идти.

Всей компанией вышли из дома. Утро было морозное, темное. Деревья, кусты густые, мохнатые от облепившего их ветки инея.

Наконец, подошли к вокзалу. У перрона стоял паровоз. Дышал паром. Тонул в его облаках. Шорохов начал прощаться. Когда очередь дошла до сотника, тот прервал его:

— Я с вами еду.

На какие-то секунды Шорохов оторопел. Вся затея с цистерной — провокация. Чтобы установить, что в Щетово никаких людей у него нет. Что вообще он никакой не заготовитель.

Вслед за сотником поднялся в паровозную будку. Машинист и помощник были на месте. Паровоз двинулся.

Что делать? И дальше играть в спокойствие?

Отъехали, впрочем, саженей четыреста или пятьсот. Послышались хлопки выстрелов, крики:

— Стой! Стой!

Паровоз остановился.

Шорохов подумал: "Так и было задумано". Сжал в кармане шубы рукоятку нагана. Не спасет. Но все-таки легче.

Машинист высунулся из окна будки:

— Эй! Чего надо?

В ответ послышалось:

— Стоять тебе надо, тетеря!

В паровозную будку поднялся казачий офицер. Был это подъесаул Синтаревский, тот, что сопровождал их до Ровеньков. Ни на кого не глядя, ткнул рукояткой нагайки в рычаг реверса:

— Крути назад, — затем обернулся к Шорохову и сотнику. — Вам, господа, тоже возвращаться. Приказ. Ничего не могу поделать.

Паровоз покатил назад.

С сотником Шорохов у вокзала расстался. Сказал, что вернется к себе на квартиру. Если появится возможность выехать в Щетово, пусть за ним зайдут. Думал при этом: "Сегодня уйти. Иначе гибель".

Улицы Ровеньков, как и накануне, были заполнены беженцами, казаками, возами, санями, подводами. К одной из подвод — без поклажи, значит, наверняка, принадлежавшей местному жителю — Шорохов подошел. Сидел на ней мужик лет пятидесяти, осанистый, бородатый.

— В Щетово, отец, не подбросишь? — спросил Шорохов,

— Можно и в Щетово, — отозвался хозяин подводы. — Не даром же.

"Боже мой, как это просто", — облегченно подумал Шорохов.

От Ровеньков отъехали лишь версты две с половиной. Догнала пятерка конных. Командовал ею подесаул Синтаревский. Окружив, погнали назад. Дальнейшее Шорохова не удивило. Остановились у дома с часовым при входе. Мужика с подводой отпустили. Шорохова ввели в дом, предложили подождать. Чего? Не объяснили. Но и обыскивать не стали. Не снимая шубы, часа четыре дремал на стуле.

Наконец пригласили в соседнюю комнату. Там, за канцелярским столом, сидел пехотный полковник. Шорохов узнал его: начальник контрразведывательного отделения при штабе корпуса Родионов. Некоторое время рассматривали друг друга. Не предложив садиться, Родионов спросил:

— Где сейчас господин Мануков?

Этот вопрос очень многое сказал Шорохову. Родионовым он тоже узнан; появлением его в Ровеньках обеспокоен; на связи Манукова, на его авторитет, вполне можно опираться. Ответил:

— Из Новочеркасска я выехал полтора суток назад. Николай Николаевич был еше там. Собирался на день-другой в Ростов потом в Новороссийск.

Вошел капитан, как и Родионов, тоже в пехотной форме. В дверь перед тем не постучал. Значит, был одним из близких его сотрудников.

— Что у вас? — опросил Родионов.

— Генерал Абрамов требует, чтобы казакам его свиты разрешили выехать на хутор Гнилопятовский. Там кони. Без них он отбыть не сможет.

— Что вы ему сказали?

— Выезд только целых воинских частей, только по прямому приказу командира. Отвечает, что недавно сам командовал корпусом, порядки ему известны. Может быть сделано исключение.

— Исключение сделано быть не может. Передайте.

Капитан удалился.

— Обязан предупредить, — раздраженно продолжал Родионов, обращаясь к Шорохову. — Весть о вашем приезде разошлась среди офицеров штаба, в полках. В основе этого убеждение, что трофейная казна должна быть возвращена корпусу, поделена между участниками осеннего похода.

Извиняясь улыбкой. Шорохов проговорил:

— При чем тут я?

— Полагают, что для достижения такой цели нужно прежде всего уничтожить документацию на эту казну. Атаманский приказ о возвращении захваченного их собственникам станет тогда практически неисполним. Общее мнение: вы, как и господин Мануков, имеете список имен и адресов этих собственников.

Отрицать? Подтвердить? Шорохов не мог решиться ни на то, ни на другое, потому что не понимал главного: почему Родионов это ему говорит? Запугивает? Набивается в союзники? Но Родионов молчал. Шорохов, наконец, сказал:

— Мои дела здесь: заготовки для Донской Армии. При мне есть какие-то деньги. Ничего больше.

Очень долго потом опять длилось молчание,

— А чем вас притягивает станция Щетово? — спросил Родионов.

— Указанный мне Управлением снабжения район заготовок. Красные близко, так ведь это и открывает возможности. Риск оправдан.

Родионов смотрел с хмурым видом. Верил или не верил? Шорохов продолжал:

— Вы спрашивали про господина Манукова. Он меня сюда и направил. Есаула Плисова лично просил о содействии мне. Распросите. Он подтвердит.

У него не было ни контракта, ни удостоверения от Управления снабжений для заготовок в этом районе. Потому он и назвал фамилию человека, который мог за него поручиться.

— Сейчас вам дадут сопровождающего, — проговорил Родионов. — Мой совет: сегодня и завтра из квартиры не выходите.

Шорохов поклоном поблагодарил. Что еще ему оставалось?

Этот сопровождающий, заурядного вида нестарый казак с карабином, вывел Шорохова за окраину Ровеньков. Довольно долго шли по дороге в сторону синеющего вдали леса. В разговоры сопровождающий не вступал. Шагал ceбе и шагал, на полсажени пропустив Шорохова вперед. Тот все более недоумевал: куда его ведут? Очевидно, что не на квартиру. Или казак — связной Агентурной разведки, и направляются они к линии фронта? Но разве можно было при этом ему ничего не сказать?

Окраинные дома скрылись во мгле продолжающегося весь день снегопада. Казак еще больше отстал от Шорохова и вскинул карабин. Шорохов выстрелил первым. Стояли они на высокой дорожной насыпи. Казак рухнул под откос, в канаву, лицом в снег, утонул в нем. Могло быть самое разное. Выполнял приказ Родионова; приказ тех, о которых тот его предупреждал; просто хотел пограбить.

Какие-то долгие минуты Шорохов потом ждал. Казак не шевелился. Снег все более засыпал его. Вскоре стало не понять, что там темнеет — человек? Еще не покрытая снегом земля?

Теперь, когда Шорохов не двигался, он услышал, что с той стороны, где синеет лес, доносятся раскаты артиллерийской стрельбы. Там и был фронт.

Отошел он еще версты четыре. Налетела полдюжина конных. Сорвали шубу, повалили, стали стаскивать сапоги. Не сопротивлялся. Было их слишком много. Что последует потом? Зарубят или пристрелят. Сделать ничего нельзя. Только застрелиться. Но это выход самый последний.

Вмешался подъесаул Синтаревскй. Возник, будто из-под земли. Соскочил о лошади, сказал укоризненно:

— Куда же вы, ваше благородие? Эдак и голову можно потерять. Вам на квартиру было приказано.

О том, куда делся сопровождающий, не спросил. Значит, тот вывел его из Ровеньков по собственному почину. Другого объяснения Шорохов не нашел.

Шубу и сапоги возвратили. Потом он бесконечно долго шел в сопровождении едущего верхом Синтаревского. Усталость была такая, что спотыкался на ровной дороге. В комнате своей квартиры, не снимая шубы, повалился на койку. За окном начинала разливаться вечерняя синь. Кончалось 30 декабря. Это было ужасно. Остался жив. Вот и весь результат трех сегодняшних попыток перейти фронт.

Завтра попытаться опять?

В дверь постучали. Прислушался. В стуке было что-то робкое. Решил открыть.

Вошел казак. Приземистый, с белесыми глазами, квадратным лбом, квадратным подбородком. В шинели. На погонах нашивки урядника. От усталости Шopoxoв все, что видел, воспринимал по частям. Отдельно лоб, отдельно

глаза, отдельно погоны.

Вошедший представился:

— Буринец Никита Мартьянович.

— Кто вы будете? — спросил Шорохов.

Он сел к столу. То же самое сделал гость. Снял шапку, пригладил волосы, ответил:

— Урядник Десятой конной бригады. В прошлом — из охраны вагона номер триста тридцать четыре, — он оглянулся, добавил вполголоса. — Что в этом вагоне везли, думаю, знаете.

— Знаю, — подтвердил Шорохов. — Корпусную трофейную казну.

— Было — прошло. И забудь, — гость махнул рукой. — Казаки журавля в небе не любят.

— Вы-то прошлое не забыли, — Шорохов совершенно не знал, как говорить с этим человеком.

— Забыл бы. Не дают, — выдохнул гость.

Все в этом человек настораживало. Скуп на слова, хмур, напряжен. Вид такой, что ждать можно чего угодно: заплачет, выругается, выхватит нож, наган. Притом сказал, что урядник. Всего-то. А к столу без приглашения сел уверенно.

— Вам не дают забыть, что вы когда-то охраняли этот вагон? — спросил Шорохов. — Кто не дает?

— Агенты.

— Чьи? Откуда они тут взялись?

Гость молчал.

— Что вообще было в этом вагоне? Серебро? Золото?

— Было.

— Деньги? Иконы? Документы комиссара Барышникова?

— Эти-то документы сразу с казачьим разъездом в Новочеркасск ушли.

Сказал о себе, что урядник, а знал про такое, о чем и Мамонтов, пожалуй, впервые в открытую заговорил только на чествовании в "Европейской"!

— Все же, в каком вы звании? Честно. Ваша фамилия действительно Буринец?

Гость не ответил.

— Вы сказали: "Эти-то документы сразу ушли", — на слове «эти-то» Шорохов сделал ударение. — Значит, среди захваченного у красных, были еще какие-то?

— Были. В ящиках, сундуках.

— Банковские книги, векселя?

— Не только. Особенно, если о личном достоянии командира корпуса говорить.

— Хотите сказать, что в том вагоне было еще и личное имущество командира корпуса?

— Оно отдельно там было. Чтобы смешивать, этого командир не допускал. И сейчас не допускает. Не стану грех на душу брать.

— Какой же тут грех?

— Не скажите… Свое — чужое мешать негоже. Стадо коров из имения барона фон Роопа в Ничжнечирскую гнали, я, хотя в той же команде ехал, а как бы отдельно. Приказ такой был.

— Что вы везли?

— Обычное. Сундуки. Супруга Константина Константиновича в этой станице живет. Так вот, ей… Потом было еще — несгораемый ящик в ту же Нижнечирскую сопровождал. Но вместе с командиром корпуса, когда он на отдых ездил. Тот ящик командир всегда с собой возит. Он и сейчас при нем. Тяжеленный, а что в него вместишь? Портфельчик, не больше.

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Вы личный порученец командира корпуса? Теперь во всяком случае. Или им были?

Гость молчал.

— Что вас заставило придти ко мне?

— К вам сейчас любой казак придти готов.

— Почему?

— Вы генералу Хаскелю служите.

— Сказали о себе — урядник, а имя называете высокое, к тому же иностранное.

— Это имя в корпусе сейчас любой знает. Верят: только через него можно трофейную казну в корпус вернуть. Но у меня-то дело иное, — он наклонился к Шорохову через стол. — Убить меня хотят. Спрашиваете: "Что заставило придти?" Любого заставит.

— И кто? Вы их видели?

— Не видел.

— Откуда страх?

— Сведения обо мне собирают.

— Может из любопытства. Вы сразу: "Убить".

— Чувствую. Душа не обманет.

— А что еще вы знаете о трофейной казне? Вы бумаги из того, командирского ящика своими глазами видели? Говорите: хотят убить. Вместе подумаем, выход найдется.

— Все вам здесь сказать? — гость озадаченно покосился на Шорохова. — Не-ет. Только, если отсюда меня заберете. Как сопровождающего. Подскажу: через полковника Родионова. Думаю, вам не откажет. Уверен даже. Там уж если… В Ростове, Екатеринодаре… И не вам, простите, повыше… Тогда скажу. И есть что, — Буринец тяжело поднялся с табуретки, приложил к груди руку, поклонился. — Не упустите: завтра под вечер генерал Абрамов в отпуск по болезни отбывает. Не худо бы к его команде пристроиться. Но дело тонкое. На ближайшие сутки всякий выезд и выход только по личному приказу командира корпуса. Через полковника Родионова действовать надо.

— Так и сделаю, — ответил Шорохов. — Не сомневайтесь.

Что предпринять завтра? Эта мысль не давала Шорохову покоя всю ночь. Снова пытаться уйти на север и нарываться каждый раз на Синтаревского? Приставлен следить. Делает ловко. Как водит на длинном поводке.

В седьмом часу утра заявился Плисов. Выглядел усталым. Объяснил, что спать в эту ночь не ложился. Произошло убийство. Дело глухое — ни свидетелей, ни улик.

— Пора такая, — соглашательски протянул Шорохов.

Подумал: "Это об убитом мной казаке". Сердце как распухло. Стоять не смог. Сел на койку. Плисов продолжал:

— Притом убили человека, лично известного командиру корпуса. Расследовать пришлось срочно, писать докладную, дожидаться полковника Родионова. Хорошо хоть к командиру не пришлось идти.

Страдальчески морщась, Плисов вынул из полевой сумки бумажный листок. "Буринец, — прочитал на нем Шорохов. — Никита Мартьянович, православный, 49 лет, вахмистр Атаманского полка, убит в ночь на 31 декабря 1919 года выстрелом в затылок. Пуля вышла в теменной части черепа".

Дальше читать Шорохов не стал. Так убили Чиликина. Он взглянул на Плисова. На щеках нервный румянец, губы дрожат. Может, сам и убил? Родионов был прав: вокруг мамонтовоких трофеев узел в корпусе завязан тугой, хотя, если судить по акту, который он читал ночью в поезде, ничего в этих трофеях особенного нет. Ложки, вилки. Есть еще, правда, облигации, деньги. Но — сменится власть, все это превратится в труху.

Задумавшись, он не сразу понял, что ему толкует Плисов:

— Вчера вы были очень добры, я этого никогда не забуду, но у меня к вам еще одна просьба. Примерно такую же сумму. Взаймы. Только! Я возвращу. Как между порядочными людьми…

Шорохов дал ему еще восемь тысяч. Столько достал из кармана. Этот человек продавался. Надо было покупать. Риск? Или пока его тут все связывают с именем Манукова, риска нет? Может, сейчас в таких делах вообще нет риска? Продается любой?

Спрятав деньги в полевую сумку и еще больше раскрасневшись, заулыбавшись, Плисов сказал:

— Евгений Всеволодович мне сказал, что вы интересовались ближайшими событиями. Чего можно ждать? Вчера я не стал вас разыскивать. Никто ничего определенного не знал. Но сегодня есть оперативный приказ. Везу комдиву Десять. Можете убедиться: сегодняшний и завтрашний дни для торговых дел вам обеспечены.

Листок был исписан от руки под синюю копирку.

Срочно. Оперативный.

Начдивам 9 и 10, генералу Суханову, генералу Хвостикову, командиру 4-го пластунского полка, командиру бронеполка.

Сегодня эскадрон красных вытеснил нашу передовую сотню из хутора Мочетновского, но затем был нами оттуда выбит. Невыясненные силы красных заняли село Щетово и повели оттуда наступление на станцию Щетово, но огнем бронепоезда были загнаны в деревню.

На завтра, 31 декабря, приказываю:

I) 4-му Пластунскому полку утром выступить из села Должино — Орловского в хутор Верхний Дуванный, где поступить в распоряжение генерала Суханова.

2) 9-й конной дивизии оборонять участок от деревни Позднятево до станции Коробчиновка включительно.

3) 10-й дивизии оборонять участок от станции Коробчиновка исключительно до села Карчин включительно. Начдиву 10 передать ген. Хвостикову распоряжение, в случае наступления противника содействовать 4-му Донскому корпусу.

4) Командиру бронеполка иметь 2 бронепоезда для действий на участке Ровеньки — Колпаково, а два других держать в резерве на участке Казабыновка, станция Ровеньки.

5) Нapкopy (Начальник артиллерии корпуса. — А.Ш.) принять меры, чтобы в течение завтрашнего дня 12-й артиллерийский дивизион прибыл и поступил в подчинение начдиву 10.

6) 10-й конной бригаде (Атаманской) приказано выдвинуться к Первозвановке и вести разведку на фронте Луганск, Штеровка,

7) Разведку и охранение дивизии вести в ранее указанных районах.

8) В случае наступления хотя бы незначительных частей красных, решительно их остановить и уничтожить, не беря пленных.

№ 01433

Ровеньки

30 декабря 1919 г.

Генерал-лейтенант МАМОНТОВ.

"Насколько же был прав этот Сергей Александрович! Приказ пустой совершенно. Всех сведений о противнике; "…невыясненные силы красных", — подумал Шорохов. — Зато: "В случае наступления хотя бы незначительных частей красных, решительно их остановить…" В самом деле беспомощное заклинательство. Очень умен был этот их вагонный попутчик. А Мамонтов дождется, что и красные объявят его вне закона: "…и уничтожить, не беря пленных".

— Один вопрос, — обратился он к Плисову. — Меня почему-то никуда не выпускают из Ровеньков. Скован по рукам и ногам.

— Могу сказать, — с готовностью ответил тот. — Был установлен особый режим.

— Что за режим? Сколько езжу по фронту, ни разу с таким не сталкивался.

— Спросите лучше из-за кого. Сергея Александровича помните? С которым вместе ехали.

— Так и что?

— Уходил к красным. Чтобы никто… Ну как это оказать? Не опередил, не помешал… Это я лично вам, под большим секретом.

Агент уходил в красный тыл. Сергей Александрович. Имя, скорей всего, такое же подлинное, как его «Дорофеев». Об этом у Плисова не спросишь. Он, впрочем, может и не знать. Ответил:

— Благодарю. Вы меня успокоили.

— У меня к вам еще одно дело, — Плисов говорил, перемежая слова лихорадочным смехом. — Сугубо во исполнение просьбы господина Манукова. В свете его собственных интересов… Но это… Лично мне в Новочеркасск в ближайшие дни не попасть… Может и вообще… Он специально со мной договаривался. Не знаю, передавал ли он вам?

Продавался еще раз.

— Деньгами, но только не донскими, мы так условились, тридцать тысяч… Три документа. По десять тысяч…

Шорохов дал. Взамен получил какие-то листки. Подумал: "Сколько денег у меня еще остается? Хотя отсюда я к своим…"

На крыльце дома заскрипел под ногами снег.

— Это за мной, — сказал Плисов. — Вернусь, непременно зайду.

Ушел, как бежал. Вслушиваясь в его удаляющиеся шаги, Шорохов перевел глаза на окно. Рассвело. Перед окном маячит какая-то фигура. Подошел, протер пятно в морозных узорах, прильнул глазом к стеклу: казак с винтовкой. Он под арестом. Плисов это наверняка знал.

Некоторое время у него еще было. Прежде всего взяглянуть, что за документы Плисов ему оставил.

Копия секретного официального письма Главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России от 10 сентября сего года, № 156 г. Таганрог.

Милостивый Государь Барон, Петр Николаевич. (Деникин обращается к генералу Врангелю, в ту пору командующему Кавказской армией. — А.Ш.)

В Управление Главного Начальника Снабжений поступает целый ряд донесений от Председателя Реквизиционной комиссии, действующей в прифронтовой полосе, о том, что многие войсковые части и отдельные воинские чины совершенно не считаются с моими приказами и распоряжениями и неоднократными разъяснениями Главного Начальника Снабжений о порядке учета, распределения, реквизиции и конфискации имущества в местностях, освобожденных от большевиков, позволяют себе самовольные захваты и хищения упомянутого имущества и не допускают подлежащие Реквизиционные комиссии к исполнению возложенных на них обязанностей. При постепенном продвижении армии вперед и занятии ими в соответствии с ним все большей территории, происходит грандиозный грабеж отбитого у большевиков государственного имущества и частного достояния мирного населения. Грабят отдельные воинские чины, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц высшего командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самое разнообразное имущество, начиная от интендантских складов и кончая дамским бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой, задерживаются, отправляемые домой, захваченные у большевиков лошади.

Самочинные распоряжения о реквизиции и конфискации военной добычи делают все — от начальников отдельных частей, комендантов и начальников гарнизонов до лиц высшего командного состава. Многие распоряжения старших войсковых начальников идут в разрез с установленными для всех правилами и порядками учета, распределения и реквизиции военной добычи, чем причиняется неисчислимый вред и убытки казне, и вносится путаница в дело правильного распределения и снабжения армии всем необходимым.

Вместе с тем такое самочинное распределение тормозит, а нередко совершенно аннулирует деятельность реквизиционных комиссий. Одновременно с расхищением отбитой у большевиков военной добычи некоторые войсковые части не останавливаются перед грабежом частного населения. Захватывают вагоны, груженые товарами торговых фирм, грабят склады и магазины, врываются в частные квартиры, отбирают у обывателей драгоценные и другие вещи и даже носильное и постельное белье. При таких условиях войска, вступающие на освобожденную от большевиков территорию, вместо успокоения, которого ждет исстрадавшееся под большевистским игом мирное население, несут новые ужасы, создавая благодатную почву для враждебной агитации и содействуя вновь развитию большевизма. В результате население перестает видеть в Армии избавительницу от гнета и проклинает ее.

Дабы в корне прекратить указанные преступления войск, командируются в каждую армию и 3-й армейский корпус особые комиссии под председательством особых Генералов, обличенных широкими полномочиями мною для расследования по всем случаям грабежей, производимых войсками и отдельными чинами и привлечения виновных в хищении и попустительстве к законной ответственности без различия чинов и служебного положения. Сообщая о вышеуказанном, предлагаю Вашему превосходительству сделать распоряжение начальникам всех степеней об оказании названной комиссии полного содействия к выполнению возложенной на комиссию задачи.

Подлинное за надлежащими подписями.

Наштадиву Кабардинской.

Приказания Командира корпуса для точного руководства и исполнения. Начальник штаба 4-го конного корпуса, Генштаба полковник (подпись).

10. Х11-1919 г. Старший адъютант, поручик (подпись).

№ 2354 и.

Шорохов перевернул лист. На его обороте химическим карандашом было написано. "Разослать для прочтения. По поручению Начдив: командирам частей для ознакомления и возвращения в штаб дивизии".

I3–XII–I9

Читали: 1-й конный полк — штаб-ротмистр (подпись)

3-й конный полк — корнет (подпись)

1-й конный батальон — капитан (подпись)

5-й конный батальон — поручик (подпись)

4-й конный полк — хорунжий (подпись)".

"Боже ты мой! — подумал Шорохов, — "…грабят склады и магазины, врываются в частные квартиры, отбирают у обывателей… носильное и постельное белье…" А перед тем: "…происходит грандиозный грабеж отбитого у большевиков государственного имущества…" Третий год тянется гражданская война. И, ведя ее, красные оказываются в состоянии не только хоть как-то свести концы с концами, но и что-то нажить. Как же получается? Нажить для того только, чтобы всем этим капитанам, поручикам, хорунжим, корнетам было что грабить в тех местностях, куда они врываются.

При всем том это копия письма секретного, — продолжал думать он. — Но от кого же секретного, если его рассылают в полки, батальоны, требуют в нем расписываться? Не от красных. Те знают, что творится в занятых белыми селах и городах. Не от белых, естественно, те тоже все знают. Значит, опять секретного от союзников. В ставке Деникина Холманам, Хаскелям твердят: "Мы приносим расцвет и порядок. Нас принимают как избавителей". Насколько все повторяется! В пору мамонтовского рейда от Манукова правду скрывали тщательней, чем от противника. Теперь то же самое. И поразительная подробность: Деникин написал письмо еще в сентябре, но, судя по дате возле подписи старшего адъютанта, ко всем этим штаб-ротмистрам и хорунжим, в войска, оно пришло только две недели назад.

Ax, "Федор Иванович"! Ваша милость просила узнать, доходит ли союзническая помощь до каждого казака и солдата? Доходит. Но с единственным следствием: грабят все больше. Итог: "В результате население перестает видеть в Армии избавительницу от гнета и проклинает ее".

Был еще один документ. Два продолговатых листка, покрытых лиловыми карандашными строчками.

Копия.

Генквармдон. (Генеральный квартирмейстер Донской армии. — А.Ш.)

При сем сопровождаю боевой состав корпуса. Слабый боевой состав корпуса не соответствует серьезности возложенной на корпус задачи по борьбе с конницей Буденного, в борьбе с которым наши части потерпели две неудачи. (Речь идет о поражениях корпуса в боях под Воронежем в сентябре-октябре 1919 года, то-есть еще до событий под Касторной. — А.Ш.). Части не заслуживают упрека за постигшие их неудачи, так как ими сделано даже больше, чем предполагал командный состав, но громадное численное превосходство оба раза приводило наши войска в конце боя к неудержимому бегству. Части понесли серьезные потери, но боеспособность их не утрачена. Необходимо принятие экстренных решительных мер, чтобы корпус не потерпел новых поражений, что может привести к полному упадку духа и утрате боеспособности.

Необходимо: I) Выслать в корпус возможно больше укомплектования казаками, 2) Выслать офицеров нашего корпуса в свои части, так как в частях некому командовать даже сотнями. Офицеры корпуса, как и казаки, пользуясь предлогом изолированности нашего корпуса, предпочитают возвращаться во всякого рода обозы, а не в строевые части корпуса, 3) Направить обозы корпуса и тыловые учреждения в районе к западу от Лисок, 4) Снабдить части корпуса деньгами, которых в частях совершенно нет, что ведет к установлению нехороших отношений о местным населением, у которого части все забирают, не имея возможности что-либо заплатить. Сегодня удалось выпросить у генерала Шкуро двести тысяч советскими деньгами. Полагаю, что часть денег для корпуса должна быть выслана советскими знаками. Сделанное распоряжение о перемещении казначейства в район Лисок не исполнено, 5) Нахождение войск корпуса на левом берегу р. Дона, где фуражные средства были исчерпаны противником и нами, и операция в районе Воронежа сильно истощили конский состав недоеданием. Сейчас корпус находится в фуражном отношении в лучших условиях, но средств этих хватит не более как на две недели и то при условии, если корпус будет маневрировать, а дальше будет необходимо наладить подвоз фуража с тыла.

№ 124 дер. Девица 12.10.19 г.

Полковник Калиновский.

Третьим документом был лист, на котором размещалась, тоже выполненная от руки химические карандашом, таблица. Всматриваться во все ее графы Шорохов не стал, взглянул на итог:

"Всего в корпусе — офицеров 109, казаков 2 560, пулеметов 58, патронов 258 000, орудий б". Всего лишь третья часть того, с чем корпус прорывался в красный тыл в августе этого же года. Даже не третья часть, четверть.

Еще особенность: население предпочитает деньги советские. В сознании народной массы — белое господство рухнуло.

Калиновский написал все это и уехал из корпуса. Кувыркайтесь.

Снова заскрипел возле дома снег.

Конечно, эти документы стоят дороже тех денег, которые он отдал Плисову. И, конечно, тот ни о чем с Мануковым не уславливался. Самодеятельность. Разохотился до безрассудства. Тоже уверен — белому фронту не устоять.

Шорохов опять подошел к окну. Было светло. Да. Так и есть: у дома часовой. Надо попытаться уйти. По черному ходу, через двор.

Спрятав плисовские документы в потайной карман пиджака, Шорохов начал надевать шубу.

От резкого толчка открылась дверь. Вошел Родионов.

Шорохов застыл, держа шубу в руках.

— Леонтий Артамонович, — сказал Родионов. — Я, как и прежде, отношусь к вам с уважением. К вам и к господину Манукову. Но обстоятельства заставляют. Прошу! Все, что имеете.

Он рукой указал на стол посредине комнаты.

Сделать вид, что не понимает, о чем идет речь? Возмутиться? Все это промелькнуло в голове Шорохова. Но он был достаточно опытен. При серьезных подозрениях ни то, ни другое не поможет. Не с подачи ли этого контрразведчика Плисов притащил ему письма Деникина и Калиновского?

Еще об одном он подумал: "Родионов пришел один. Значит, рубить с плеча не намерен".

Ничего не ответив, Шорохов поставил на стол свой баул, выложил из него деньги, документы по первому и второму ликашинскому контракту, полотенце, мыло. Добавил все, что достал из карманов: часы, бумажник, наган, акт с описанием мамонтовских трофеев, документы, подобранные под Касторной и подготовленные для передачи в Агентурную разведку, но имевшие на конверте надпись: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев", и документы, полученные от Плисова.

Жестом приказав Шорохову отойти от стола, Родионов начал перебирать эту груду.

Шорохов думал: "Задову вмешаться еще рано. Ликашин? Чиновник, продавший акт? Плисов? Сергей Александрович? Сотник? Коринт?.. Кто из них мне все это устроил?"

Родионов спросил:

— Чем объясняются ваши вчерашние попытки уйти на север?

Отвечать, что стремился в район заготовок? Опасно. Легко может быть проверено. В Щетово привезут под конвоем. И говорилось им на предыдущей их встрече.

Сказал:

— Просьба господ из Американской миссии, самого Николая Николаевич Манукова: оценить, как население принимает красных. Ежели не забыли, это было целью господина Манукова по отношению к вашему корпусу во время рейда. Я…

Родионов прервал его:

— Но, идя к фронту, все это иметь при себе? — он положил руку на лежащие на столе документы. — Предвижу объяснение: случайно нашли на улице здесь, но предположим, задержат красные. Вы были намерены таким способом откупиться?

Положение безнадежно. Это Шорохов понимал. Ответил:

— Какие-то из этих документов и в самом деле попали ко мне тут. Курьеров я не имею. Лично должен доставить господину Манукову или в миссию. Сейчас пока вынужден все время иметь при себе.

— Страна изнемогает, — с отвращением оказал Родионов. — Вы, все ваши миссии, на ее теле, как тифозные вши.

С улицы донеслось:

— Ты меня, Сенька, через часочек смени.

Вошел Синтаревский. На Шорохова не взглянул, рванул с окна занавеску, сгреб в нее все, что было на столе, затянул в узел, ушел, унеся о собой. Родионов проговорил:

— Утешать не буду. Как и предвосхищать решение командира корпуса.

Тоже ушел.

Дальнейшие события складывались так. Поздним вечером, в кромешной темноте, в Ровеньки ворвались красные конники. От снарядных разрывов сотрясались стены. Не утихала винтовочная и пулеметная стрельба. Казаки, караулившие Шорохова, метались по дому. На попытки заговорить с ними, отвечали руганью, угрозами пристрелить, придушить. Бой был упорный. Стрельба, свисты идущей в атаку конницы, то приближались, то отдалялись.

Незадолго перед рассветом вбежал Синтаревский. Через две минуты, не больше, Шорохов лежал на дне саней, запряженных тройкой, и подъесаул, дыша в лицо ему табаком и перегаром, говорил:

— Я тебя в Новочеркасск Наконтрразвед-Дону везу. Ты слушай. Ты для меня арестант. Связывать я тебе, подлеца, не буду. Цени. При малейшем самовольстве — пуля. Как бешеной собаке. Я много таких, как ты, возил. Довозил не всех. От меня ни один не ушел.

За окраиной остановились. Ровеньки горели, мимо бежали обезумевшие от страха люди, проносились казаки верхом на лошадях с не снятыми хомутами, с волочащимися по снегу постромками, теснились, запрудив дорогу, сцеплялись оглоблями, колесами, осями, круша друг друга, возы.

— В команде генерала Абрамова поедем, — хрипел Синтаревский. — С ветерком. Как почетного гостя, кол тебе в душу…

Наконец, разметав этот поток возов и бегущих людей, появилась колонна из десятка тачанок, саней, полусотни верховых. Их сани влились в эту колонну, помчались, оставляя позади пылающие дома, разрывы снарядов, пулеметную и винтовочную стрельбу.

"Вывалиться на всем ходу из саней? — подумал Шорохов. — Но едем в середине отряда. Если не пристрелят, затопчут".

Вообще-то он чувствовал себя настолько усталым, что сил у него на какой-либо решительный шаг не было.

В середине дня, верстах в тридцати пяти от Ровеньков, напоролись на засаду. Из оврага ударил пулемет. Миновали благополучно. Синтаревский сказал:

— Не радуйся. Живым не останешься, — он повернул голову в сторону казака, который правил лошадьми. — Верно, Матвей?

— Так точно, — ответил тот. — Разве я вас подводил?

Синтаревский продолжал торжествующе:

— Ой! Чует мое сердце: мне тебя до Новочеркасска не довезти!

И откинулся на дно саней. Упругая струя крови ударила у него из шеи на лицо, на руки, на грудь Шорохова. Казак-кучер — Шорохов теперь знал его имя: Матвей, — ничего не замечал. Гнал и гнал лошадей.

— Стой же! — закричал Шорохов. — Ирод ты, что ли!

Остановились. Синтаревский был мертв. Матвей подрагивающей походкой несколько раз обошел сани. Снял со спины карабин, прикладом толкнул Шорохова:

— Сымай с саней. Сымай! — повторил он, видя, что тот все еще не двигается. — Подальше оттащи, — он указал на кусты саженях в сорока от дороги. — Ну! — он оттянул затвор.

"Там же пристрелит, — подумал Шорохов. — Иначе зачем ему меня так далеко отсылать".

— Ну! — еще раз крикнул Матвей.

Подхватив труп Синтаревского под мышки, и стараясь, как только можно заслоняться им, Шорохов поволок труп по снегу.

Думал: "Бросить у кустов и бежать? Пуля достанет".

К саням возвращался с таким напряжением, будто навстречу хлещет град из камней. Оказалось: Матвей роется в дорожной суме Синтаревского. Были там какие-то завернутые в тряпки вещицы, иконки, колоды карт, пачки денег. Лежал и узелок со всем тем, что Шорохов собственными руками отдал Родионову.

— Куда! — оскалясь заорал Матвей, уведев, что он взялся за узелок.

— Мое, — сказал Шорохов. — Бумажки разные. Подъесаул на сохранение взял. Тебе-то они зачем?

В путь с этого места стронулись не сразу. Кормили лошадей, дали им отдых. Разговорчивостью Матвей (Отчества и фамилии сказать Шорохову он не пожелал, отрезал: "Это вам не к чему".) не отличался, в какие-либо объяснения не вступал. Было ясно: присоединяться к генеральской кавалькаде он не намерен. Уж тогда-то подъесауловское достояние наверняка будет eго. Лошади, сани — тоже. Оставалась еще служба в корпусе. Taк ведь корпус бежит.

Шорохову все это полностью возвращало свободу. Спросил:

— До Новочеркасска доедем?

Услышал:

— Еще чего? До Грушевской и то, дай-то бог.

Ответ устраивал всецело. Во-первых, станица Грушевская в семи верстах от Новочеркасска. Почти рядом. Во-вторых, значит, гнать его от себя Матвей не собирается. Считает, что хоть какой-то спутник ему необходим.

Дорога в самом деле была такая, что в одиночку на ней пропадешь: бестолково мечущиеся конные и пешие отряды отступающей с севера армии, бесконечные колонны обозов, лазаретов, толпы беженцев. Обходя патрули и заградительные отряды, петляли проселками. Ночевали в степи, в балках, поочередно охраняя сани и лошадей. Шорохов не paз удачно пускал в ход свои заготовительские бумаги. Дружбы с Матвеем за все это время у него не сложилось. Очень уж он был себе на уме, но и врагами не стали. Говорили друг с другом ровно, только по делу. Шорохову ничего больше ие требовалось. Иногда думал: "Поздно. Ничего не изменишь. Отпущенная Задовым неделя позади. Не смог. Не вернуть".

Пятого января 1920 года в станице Кутейниково-Несветайское (до Новочеркасска оставалось верст тридцать) узнали, что накануне корпус Думенко, проломив фронт и за двое суток с боями пройдя полсотни верст, занял Александровск-Грушевский, вот-вот ударит по Новочеркасску. Следующий день, 6-е, был вторник. Возможная встреча со связным. Шорохов проехал и прошел эти оставшиеся версты, как пролетел на крыльях.

ДОНСКАЯ СТОЛИЦА. Шорохов попал в нее в середине дня. Люд, гражданский и военный, заполнял тротуары, мостовые. По тому скарбу, который тащили на себе эти люди, по общему направлению, в каком они двигались, куда тянулись повозки, экипажи, он сразу определил: стремятся на вокзал. Всеобщее бегство.

Ключ от дома Скрибного Шорохов имел. Зайти туда, пробыть в нем те часы, что еще оставались до визита к памятнику Еpмаку, было самым разумным. Или хотя бы удостовериться, что можно в этом доме переночевать.

Конечно, прежде чем толкнуть знакомую калитку, он, неторопливо и даже лениво поглядывая вокруг, прошел по другой стороне улицы. Ставни были закрыты, дым из трубы не поднимался. На дощечках ставен лежал снег. Не только вчера, но, пожалуй, и позавчера, их не открывали.

Сквозь щель в заборе, Шорохов оглядел дворик. Момент был рискованный. Если кто-нибудь наблюдает за домом, конечно, заметит, как он прошел по другой стороне улицы, стоит теперь у забора.

Дворик устилал снег. Пушистый ровный и все же не скрывший следы. По размаху шагов было ясно, оставил их человек роста высокого, причем назад от крыльца к калитке следы эти не возвращались. Вошел и остался в доме? Но кто? Сам Скрибный? Вполне могло быть: отправка вагонов сорвалась, возвратился. Однако следам, судя по завалившему их снегу, по тому, как они едва угадываются, было самое малое три или четыре дня. И за это время Скрибный, хозяин дома, ни разу не вышел за дровами, к колодцу? Да и ростом он был пониже, чем тот, кто следы отпечатал.

Засада.

Город с часа на час могут захватить красные, а тут — засада. И с каким приказанием? На месте свершить суд и расправу?

Он пошел дальше по улице. Снова думал: "Поздно… Все поздно…" Но теперь это относилось и к тем, кто его подкарауливал.

По дороге подвернулся подвальчик: "Кавказский буфет". Пару часов просидел там за бутылкой кишмишевой бурды. Из разговоров вокруг уяснил: притон, но жулья не крупного. Базарные мошенники, мелкие шулера. Хозяин заведения человек пожилой, с тяжелым подбородком, скаредный. Впрочем, с той публикой, что заполняла подвал, обходиться иначе было нельзя. Шорохов мысленно поставил себя на его место. Через два-три года и он стал бы таким. Или бы разорился.

Сквозь мутное окошко заметил: повалил снег. Погода не лучшая для встречи. Разглядеть, тянется ли за тобой филер, можно лишь шагов за тридцать. Правда, и сам ты ему виден не с большего расстояния.

Одолевала усталость. Не физическая. Тело за последние дни как раз отдохнуло. Дорога от Ровеньков трудной не была. А вот душа извелась в огорчениях. От невозможности что-либо изменить. Сидеть бы и сидеть без движения, без каких-либо мыслей в голове.

К памятнику Ермаку подошел с ног до головы осыпанный снегом. Постоял, двинулся дальше. Снег глушил звуки. Шагов за спиной не услышал. Обнаружил: рядом с ним идет мужчина в студенческой шинели, в фуражке с молоточками на околыше, в пенсне, бритый, худой. Обменялись парольными фразами. Шорохов отдал сводку, довольно объемистую из-за приложенных к ней документов. Вышло не слишком ловко. Спрятав пакет под полу шинели, связной сказал:

— Место твое — белый тыл. До прихода наших не оставайся. Следующая связь в Екатеринодаре. Любой день. У базара, в Сергиевском переулке скорняжная мастерская Васильева. Он сам и связной. Узнать его просто: одноногий, на костылях. Спросишь: "Возьметесь ли из трех потертых шапок сделать две?" Отзовется: "Смотря какой мех". Ответишь: "Американская выдра".

— Есть такой зверь?

— Все есть, — со вздохом ответил связной.

Выглядел он устало, смотрел без улыбки.

— Если не успеешь уйти, а вступят думенковцы, свое удостоверение никому в штабе их корпуса не показывай. Фамилию свою никому не называй. На самый крайний случай тебе на седьмое, восьмое и девятое числа секретное слово: «стрела». Но в штабе корпуса знать его будет только начальник особого отдела корпуса Карташов.

— Как же я к нему доберусь, если прежде никому ничего не могу сказать? — спросил Шорохов. — Меня десять раз к стенке поставят. Получается, что кроме этого Карташова никому в штабе думенковского корпуса доверять нельзя. Да и удостоверение мое тю-тю. Нет его у меня.

Связной молчал.

— А если меня к командиру корпуса приведут? — продолжал Шорохов. — Тоже темнить?

— Я сказал то, что мне сказали, — ответил связной.

— Прости, брат, — проговорил Шорохов. — Обидно влипнуть на мелочи, — помолчав, добавил. — Сводка моя в чем-то устарела. Но тоже, что есть, то есть.

Связной не отозвался.

На первом же углу расстались. Шорохов думал потом: "Нет, ребята. Отсюда мне надо убираться заранее. Милое дело: своих и чужих сторониться. Такого еще не хватало".

Беженский табор заполнял все примыкавшие к вокзалу улицы, площадь. В сам вокзал из этих людей никого не пускали. Часовые действовали решительно. Не подчинился с первого слова, получай прикладом, нагайкой. Мало? Подхватят, куда-то уведут. Поездом не уехать. Но и пешком уходить из города, когда начинает смеркаться, расчета не было. В темноте напорешься на заградительный отряд, разбираться не будут.

Шорохов вернулся в "Кавказский буфет". Сбродного народа собралось там — едва протолкнуться. Под потолком тускло светилась керосиновая лампешка. Из-за усталости Шорохов не вглядывался в лица, не вслушивался в гомон вокруг. Надо было договориться с хозяином подвала о ночлеге. Просто сидеть в этом «буфете» до утра нельзя. Уснешь, обберут.

Хозяин все понял с первого слова. Поманил за собой в низенькую боковую дверцу. За ней начался узкий, темный коридор. Привел он в комнатушку с одним окном, с кроватью, покрытой каким-то рядном. Тут хозяин впервые открыл рот:

— Девушка надо, скажи.

— Какая девушка! — ответил Шорохов. — Трое суток не спал.

Он протянул хозяину пачку донских бумажек. Не глядя, тот сунул их в карман штанов. Ушел. Шорохов тут же опустился на койку. Озадачило то, что хозяин не пересчитал деньги. Судя по тому, как он вел себя прежде, был это не такой человек, чтобы не придавать значение тому, сколько ему заплатили. И — на тебе!

Очень хотелось спать. Или хотя бы просто лежать. Шорохов все же поднялся с кровати, осмотрел окно. Рама на уровне земли, двойная, но установлена на клинышках. Выдерни, толкни раму, вместе со ставнями она двинется, как на полозьях. В его комнате в Александровске — Грушевском окна были устроены так же.

Осмотрел пол. Люка нет. Дверь? Щеколда изнутри. Все ладно?

Он надавил на дверь. Качнулся весь дверной оклад. О таких штуках Шорохов знал. Где-то секретный шплинт. Вынь, дверь вместе с окладом неслышно откинется. Где только этот шплинт? Изнутри? Тогда сделано во спасение того, кому надо из комнаты выбраться. А если снаружи, из коридора? Не потому ли хозяин не стал пересчитывать деньги? Какая разница, сколько ему дал постоялец? Остальное тоже будет его.

Оконные клинышки Шopoxoв вынул. Опасность, если придет, то не оттуда. Но и ложиться на кровать не стал. Сел в шубе, в шапке, спиной оперся о стену, на колени положил наган. Прислушивался. Из-за окна по-прежнему доносилось шарканье ног, скрип возов. Уходили от красных.

Взошла луна. Сквозь щели в ставнях ее свет врывался в комнату. Белым прямоугольником выделялась дверь.

То, что этот прямоугольник исчез, обнаружил счастливо. Вскинул наган, нажал на спуск. Оглушенный звуком выстрела, ослепленный вспышкой, расслышать или увидеть, что там, в глубине коридора, произошло, не сумел.

Подошел к двери. Стоит на месте. Рукой обшарил ее поверхность. Следов пули не было. Значит, не показалось.

Вытолкнул окно, присоединился к людской реке, заполнявшей улицу. Куда лилась она, туда шел и он. Порой казалось: ногами на одном месте месит кашу из снега и грязи.

Начало светать. Лишь тут он понял, что находится далеко за городом. От горизонта до горизонта тянулась по степи колонна конных, пеших, отягощенных узлами, мешками мужчин, женщин, стариков, детей.

Впереди послышались выстрелы. С разных сторон выплеснулись из-за перевалов степного простора отряды верховых, стеснили колонну, погнали назад, к Невочеркасску. Она покорно подчинилась, то замирая, то убыстряя движение.

Шорохов вместе со всеми бежал, останавливался, снова бежал, потом в темноте зимней морозной ночи толокся на одном месте.

Он пытался заговорить с кем-нибудь из конных:

— Товарищ? Эй, товарищ! Послушай, товарищ!

В ответ иногда доносилось:

— Какой тебе тут товарищ! Отойди!

Утром к их толпе подъехала тройка верховых. В шинелях, папахах, с красными бантами на груди. Один из них, особенно рослый, осанистый, выдвинувшись вперед, победно оглядывал беженский табор. Потом, сложив руки рупором, прокричал:

— Новочеркасск наш! Расходитесь по домам!

Шоpoxов, насколько удалось, приблизился к этой тройке кавалеристов. Тоже прокричал:

— Товарищи! Мне вам нужно сказать! Товарищи!..

Тот — самый осанистый из подъехавших, — протянул руку, подзывая. Шорохов подошел. Сказал:

— Мне нужна срочная встреча с начальником Особого отдела корпуса.

— Тебе? — поднимая нагайку, спросил тот, к кому он обратился. — А меня тебе мало?

— Мне нужен товарищ Карташов, — сказал Шорохов.

Грудь лошади, на которой сидел этот верховой, оказалась почти у самого шороховского лица.

— Ты знаешь, с кем говоришь? Я — Жлоба! (Жлоба Дмитрий Петрович — командир 1-й Партизанской бригады Сводного конного корпуса, участник клеветнической кампании против Думенко. — А.Ш.)

— Мне нн…

— Слышали! — оборвал его верховой. — Все вы только и рветесь, кто к Карташову, кто к Абрамову, кто к Думенко. Как же! Наполеон конницы! Наполеон конницы! А я тебе в пустой бочке затычка? От меня в корпусе секретов нет! (Абрамов Михаил Никифорович — начальник штаба Сводного конного корпуса. II мая 1920 года расстрелян вместе с Думенко и членами штаба: Иваном Францевичем Блехертом и Марком Григорьевичем Колпаковым. Обвинялись они в заговоре против Советской власти и других преступлениях. 27 августа 1964 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор за отсутствием в их действиях состава преступления. — А.Ш.).

Шорохов ничего не ответил.

Потом его везли в тачанке степью, предгородними полями, улицами Новочеркасска, мимо так знакомого ему собора и памятника Ермаку. Остановились у кирпичного двухэтажного дома с балконом и большими окнами.

В комнате, куда его затем ввели, было десятка два военных в шинелях, черкесках. Бойцы ли? Командиры? Bcматриваться в их знаки различия у Шорохова не было ни сил, ни желания.

Один из этих людей сказал:

— Я — Карташов.

Шорохов оглядел его: коренаст, губы кривятся презрительно, одет по-казацки. Мотнул головой в сторону прочих военных. Мол, разговор невозможен. Слишком много тут посторонних. Коли поймет это движение, значит, вправду начальник Особого отдела. Что он еще и мoг?

Понял. Вышли в соседнюю комнату.

— Стрела, — сказал там Шорохов.

Карташов улыбнулся дружески. Спросил:

— Что тебе надо?

— Оказаться в Ростове еще до прихода наших.

Вошел военный лет тридцати. Худощавый, голова обрита наголо. Во френче, в галифе, в сапогах со шпорами. Взглядом уперся в Шорохова:

— Кто? Откуда?

Отвечать должен был Карташов. Шорохов поэтому молчал. Но и тот не спешил отозваться. Резко повернувшись, военный ушел. Карташов нервно дернулся ему в след:

— Комкор. Плохо. Теперь тебе одно — темп.

— Одно, так одно, — согласился Шорохов.

— Подожди здесь, — сказал Карташов и покинул комнату.

Думенко у начальника Особого отдела корпуса на подозрении. Это Шорохов понял. Связной намекал на то же самое. "Наполеон конницы" сказал Сергей Александрович. Белые боятся Думенко. Красные тоже боятся. Где правда?

Вернулся Карташов, позвал от двери:

— Пошли.

Во дворе дома Шорохова обступил десяток конников: в шинелях, с красными звездами на островерхих суконных шапках. Один из них обратился к Карташову:

— Товарищ верхом ехать может?

Тот ответил:

— Не положено. В экипаже, с кучером.

Верстах в пяти от Новочеркасска их отряд свернул в придорожную балку. Остановились, спешились. Переоделись в казачье: синие шаровары с красными лампасами, гимнастерки с погонами, фуражки. Снятое с себя побросали в мешок. Условились с одним из бойцов, что через сутки он их здесь же со всем этим имуществом встретит. Поехали дальше. Кучер экипажа обратился к Шорохову:

— Нам-то что? Война скоро кончится, домой поедем, — он подмигнул. — А тебе до самого Новороссийска. Может, за море потом.

Шорохов не ответил. Подумал о Карташове: "Трепло".

Кучер не унимался:

— На Ростов Первая конная наступает. Кого-кого, ее-то мы обойдем, — он еще раз подмигнул.

"Трепло, — повторил про себя Шорохов. — Так ведь я и сгорю".

в сумерках открылся вид на замерзший Дон, на россыпь домов Нахичевани — пригорода Ростова. Мчались, обгоняя вереницы возов, казацкие отряды, бредущих пешком солдат, беженцев.

Командир их десятки попридержал возле экипажа коня, склонился в седле:

— Куда вас?

— В любое место на Таганрогском проспекте. И как можно скорей оставьте меня одного.

ВОТ И РОСТОВ. Пригородная узкая улочка. С двух сторон на них налетели конные. Стреляли, рубились. Случилось внезапно, началось и завершилось стремительно. Шорохова выволокли из экипажа. Лицом он при этом ударился о перильца кучерского сидения, разбил губы в кровь. Обыскали, рассовывая по собственным карманам и пазухам найденное, подгоняя толчками приклада, ввели в какой-то дом, полный военного люда, загнали в клетушку без окон. Проскрежетал засов.

Что произошло? Кто-то из думенковского штаба сообщил о нем белым? Проболтались красноармейцы, назначенные сопровождать? Связной предупреждал. Но лично с его-то стороны в чем ошибка? Кроме Карташова он ни с кем не сказал ни слова. Даже с Думенко.

Часы у него отобрали. Сколько времени прошло, прежде чем начался допрос, он себе не представлял. Но был вечер либо ночь. Окна комнаты, куда его привели, выделялись на стенах черными квадратами. На столе стояла свеча, выхватывая из темноты три фигуры в военном.

— Ты кто такой? — спрашивающего Шорохов не смог разглядеть. — Куда ехал? Рассказывай.

Проговорил:

— Я заготовитель, господа. Агент Управления снабжений…

Ему не дали продолжить:

— Господа? Мы тебе господа!.. Ах ты, белая сволочь!

Один из этих допросчиков поднялся во весь рост. Левая рука его висела на черном платке, обхватившем шею, на рукаве правой были красная звезда и под ней красный ромб.

Шорохов все понял. Когда они въехали в Ростов, там были красные. Первая конная.

— Прикажите сообщить обо мне в Особый отдел корпуса Думенко товарищу Карташову, — сказал он. — Бойцы, которые сопровождали меня, это были думенковцы. Большего я не имею права сказать. Повторяю: корпус Думенко. Особый отдел. Карташову.

— По-твоему мы братьев своих порубили? — зло, бешено глядя на него, закричал военный с рукой на перевязи. — Белая сволочь! Стравить нас с думенковцами хочешь? Для этого тебя и послали!

Здоровой рукой он схватил со стола лежавшие возле свечи лоскутки, швырнул их в лицо Шорохову.

— Это что тебе! — кричал он. — Погоны с твоей охраны. Об одном жалею, что тебя тогда вместе с той мразью не пристрелили! Не радуйся. Свое получишь. С Особым отделом я тебя свяжу. На горе тебе свяжу! Для того только, чтобы мне, товарищам моим боевым, пятна потом на себе не носить! Но ты!.. Ты!..

Шорохова отвели в ту же клетушку. Повалившись на пол, он пытался заснуть. Не смог. И на это должны быть какие-то силы. Он сделал и сказал все возможное. Сказал даже больше, чем имел права. Если и это напрасно, ничто не спасет. Как отстаивать себя в споре с врагами, он знал. Не раз приходилось. Как делать это в споре с друзьями?

Когда-то о нем товарищи говорили: "Железные нервы". Это было еще в пору его работы казначеем подпольных ячеек. Иное! Он всегда знал, помнил: с тем, кто заведомо сильней тебя, не борись. Напрасная трата сил. Ум твой — вообще в такие положения не попадать. И потому, что в своих оценках на этот счет он ни разу не ошибался, ему удавалось выносить всю тяжесть агентской работы. Но теперь эта тяжесть оказывалась непомерна.

Клетушка была без окон. Все еще длится ночь или наступило утро, Шорохов понять не мог, но до его слуха стали доноситься звуки винтовочной стрельбы, разрывов гранат, пулеметных очередей, крики "ура".

Затем мимо двери его клетушки стали торопливо пробегать люди. Стрельба началась в самом доме.

Красные отступают. Это Шорохов понял. Как понял и то, что вот-вот произойдет с ним. Никуда не поведут, не будут читать приговора. Распахнется дверь, грянет выстрел. Подняться бы на ноги, стать у стенки сбоку от входа. Чтобы лицо не белело, уткнуться им в шапку. Может, в торопливости не разглядят.

Наконец наступила тишина. Долгая, тягостная. Тогда он уснул.

Сон был поразительно яркий. Он и дивчина, которую он очень любит, идут по вишневому цветущему саду. Листья, ветки касаются его лба, шеи. Оба они смеются. Но что это? Девчина ведь не смеется. Плачет! И уходит, отдаляется от него. И он не может пробиться к ней сквозь эти упругие листья и ветки…

Он проснулся. Сердце отчаянно билось. Так ведь и было. Ну, какая из нее могла получиться связная? Простая шахтерская девченка. А взялась ходить через фронт. В последний раз судьба их свела… Когда это? В марте прошлого года. Встреча была мимолетной. В Ростове у синематографа "Белое знамя". Передал сводку. Расстались. В том же месяце она погибла. Подробности он не пытался узнать. Зачем? Лишний камень на душу. Жить все равно надо.

Надо. Опять это слово.

Дверь растворилась.

— Вставайте, вставайте!

Вот и конец.

— Вставайте.

Свет фонаря бьет в лицо. Он отворачивается, руками обхватывает голову, прижимается к полу. Слов, мыслей нет. До слуха доносится:

— Что такое здесь происходит?

— Арестант, ваше высокоблагородие.

— Как это — арестант? Кто такой?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие. Остался от красных.

— От красных? Что же вы этого господина тут держите? Немедля доставьте в приличное помещение, пусть пригласят доктора. Ну, ну, быстрее!

Шорохов приподнимает голову: двое военных в черных мундирах. В руках у одного фонарь, в руках другого — фуражка с красной тульей и черным околышем. Корниловцы.

Ему помогают встать, но идти он может и сам. Вскоре он сидит на диване в комнате, обставленной как богатый гостиничный номер. На столе перед ним чай, консервы. Молоденький офицерик тоже в корниловской форме заботливо повторяет:

— Кушайте, кушайте…

От него Шорохов узнает: утром этого дня Первую конную армию красных, накануне занявшую Ростов, внезапным ударом выбила Корниловская пехотная дивизия.

— Кушайте, кушайте… На рассвете мы из Ростова уходим. Фронт будет по берегу Дона стоять… Вы с нами, естественно… Кушайте, кушайте…

По некоторой особой назойливости Шорохов понял: офицерик этот из отделения контрразведки при штабе дивизии. Он-то, конечно, знает, что говорит.

— Кушайте, кушайте…

Но все же! Не арестант ли он?

— Вы, господин Шорохов, — обращается к нему кто-либо из штабных офицеров, — пока что из Кулешовки никуда не выезжайте…

Или напротив:

— Скорей, скорей, господин Шорохов. К вечеру вам надлежит прибыть в Батайск. Вашим спутником будет поручик Савельев. Он и поможет вам стать на квартиру.

Офицерику от контрразведки он еще в самом начале отрекомендовался, назвавшись, на случай, если Лев Задов выдал его начальнику контрразведывательного отдела штаба Донской армии Кадыкину, не агентом Управления снабжений штаба Донской армии, а всего лишь Четвертого донского отдельного конного корпуса. Сказал и про то, что он сотрудник Американской миссии при ставке Главнокомандующего. Поскольку все его документы были отобраны красными, просил помочь получить хоть какое-то удостоверение личности. Без этого не только в прифронтовой полосе, но и вообще в белом тылу обойтись невозможно. Примут за дезертира.

Расчет был точным. Услышав об Американской миссии, офицерик не только ни разу не вспоминал о том, что он заготовитель, но и утроил о нем свои заботы. Сказал также, что начальству доложит, необходимый документ будет выдан всенепременно. Конечно, какое-то время придется ждать. В смысле порядка сейчас плохо везде.

И вот Шорохов послушно трясется то в одноколке, то на тачанке, на простой крестьянской телеге, ежится в санях, мерзнет под мокрым снегом. Все это, порой, под грохот дальних, а то и близких орудийных раскатов, в сутолке срочно передвигающихся пеших и конных команд, бесконечных обозных колонн.

Со своей стороны он ни от кого из господ офицеров штаба дивизии не сторонится, о себе рассказывает с охотой:

— Из мещан я города Александровска-Грушевского… Интендантству корпуса генерала Мамонтова пшеницу, ячмень поставлял… Когда Новочеркасск покидали, со своими уйти не успел. Не часы, минуты решали. Спасибо за спасение, господа.

Либо:

— Что вы, господа? Ну, какой я торгаш? Торгашу все равно на чем прибыль иметь. Я разве так? Мне теперь лишь бы в станицу Кущевскую попасть. Там мой приказчик, мой главный товар: шевро. Высочайшей выделки и коз той породы, шкуры которых на это шевро шли, на свете нет, и мастера, что умели его выделывать, перевелись…

Очень подходящие слова отыскал тогда Скрибный.

После сдачи Ростова, линия фронта в самом деле пролегла по Дону. Был он здесь, в низовьях, ширины почти беспредельной. Морозы сменялись оттепелями. Лед на реке всадника не держал. 17 января красные начали широкое наступление. На третие сутки оно для красных закончилось неудачей. Белый фронт устоял, но с кем из штабных офицеров об этом ни заговори, слышалось: "Не удержаться. У станицы Семикаракорской корпус Думенко. Дон там поуже. Да и Думенко же! От нас это в сотне верст, но коли его корпус прорвется, всем придется откатываться".

Интереснейшее суждение! Может, красным и сил тогда не надо здесь в бой бросать? Все их направить в район Семикаракорской? Но каких-либо записей Шорохов не делал. Не видел смысла. Слишком быстро меняется обстановка. Ну а связь где-то в далеком Екатеринодаре. Зряшняя работа, а хранить записи риск будет немалый.

И слишком устал. Порой ничто не интересовало. Охватывало равнодушие. Очень тяжелыми были последние месяцы. Взять одни только махновские переживания! Да и угроза выдать его Кадыкину осталась. Если что и спасет — всеобщая бестолковщина из-за поражений на фронте. "Время лечит". От кого-то он это слышал. Скорее бы!

Конечно, «оторваться» от штаба Корниловской дивизии Шорохов мог. На фронте то малые, то крупные стычки почти каждый день. Где уж там было до него! И офицерик от контрразведки внезапно пропал. Скорей всего подался в Екатеринодар сообщить начальству, что в расположении их дивизии объявилось лицо, связанное с иностранными господами. Останавливало извечное: "Что дальше?" Если будут какие-то документы, он, так сказать, легализуется. Сбежать и потом от каждого прятаться, смысла не было. Все силы станут тогда уходить на то, чтобы уцелеть. Признаться, не имел он и каких-либо денег. Кормили, давали кров. Не так и мало.

Двадцатого января — Батайск сотрясался от орудийных раскатов: красных в очередной раз оттесняли за Дон, — обнаружился Макар Скрибный. Оказалось, торчит со своими вагонами в этом же городе. Повторял:

— Мы с тобой, Леонтий, теперь любую гору своротим…

— Да, да, — соглашался Шорохов, с недоумением и даже неприязнью глядя на своего компаньона.

Лицо одутловатое, как после запоя. Одет: белая атласная рубаха навыпуск, шелковый черный поясок с кистями, жилетка. Так сам он вырядился в первую поездку по афере Ликашина. Еще одна особенность: никакого интереса к намерениям компаньона, к тому, как он все это время прожил, не проявляет.

Тягостно было, что пришлось заговорить о деньгах. Скрибный дал, но с откровенной неохотой. Шорохов сказал: "Тысяч тридцать хотя бы", — при том, что пуд хлеба стоит триста рублей, мяса — шестьсот, сахара — пять тысяч двести рублей — деньги не так большие. Скрибный точно тридцать тысяч и дал, причем на глазах у Шорохова дважды пересчитал бумажки. И ведь опять не поинтересовался, почему у Шорохова ничего нет. Не сказал и о том, как обстоят его собственные дела. В чем же они теперь компаньоны? Потому и решил, что перебираться к Скрибному в вагоны не будет.

При всем том, конечно, было чудесно, что они встретились заметил за собой, что стал ходить более упругим шагом, уверенней разговаривать. Понимал почему: мог теперь любому воочию доказать свою состоятельность.

"Не сам ходишь — капитал носит", — тоже купеческая заповедь.

Он и пожаловавшего к нему на квартиру дней через пять после этого, как сразу стало понятно, ничуть не случайного гостя, принял не только совершенно спокойно, но и снисходительно.

— Здравствуйте, — сказал тот. — Я вам не помешаю?

— Здравствуйте, если не шутите, — ответил Шорохов.

Он сидел за столом, ожидая когда хозяйка, у которой он снимал жилье со столом, подаст обед. Жестом пригласил к столу этого гостя, но тот продолжал стоять.

— Есаул Моллер Генрих Иоганнович. Оберофицер для поручений при штабе дивизии.

— А я — Шорохов. Заготовитель интендантства Четвертого Донского отдельного корпуса генерала Мамонтова.

Моллер удовлетворенно склонил голову:

— Мне говорили… И на Дону я бывал. Новочеркасск, Калединск, Миллерово… За последний год я, знаете, чуть ни полмира объехал. Я в германскую служил на Румынском фронте. Окопы, окопы… Февральский переворот. Занесло в Минск. Поверите? Через неделю я был там избран в гласные губернской думы да при том еще стал членом комитета по формированию батальонов для Западного фронта. Карьера!

Этому Моллеру было лет тридцать. Внешность он имел довольно нескладную: высокого роста, узкогруд, большеглаз, усы торчат в стороны. Лицо очень подвижное. На нем то выражение радости, то любопытства, то грусти. Одет в английский, защитного цвета, мундир. Над клапаном левого кармана офицерский георгиевский крестик.

— При начале большевистского восстания мы один из батальонов двинули на Петроград, другой в Бобруйск, третий в Москву. Зря. Их присутствие ничего там не изменило. Ну а я выехал в Могилев, в ставку, с докладом генералу Духонину. Добрался благополучно, но… И ставка была не та, и генерал Духонин почил во бозе. Французская миссия направляла офицеров на Дон к генералу Алексееву. Меня это заинтересовало. В конце концов, каждый живет в себе, для себя и сам. Поехал. К атаману Краснову бы не поехал. Германская подтирка. Алексеев — другое. И, знаете, месяца не проходит, мне приказ: "Командируетесь в Москву, оттуда в Лондон и Париж с программой правой союзнической группы". Может, слышали? Объединились в ней господа от Самарина до Новгородцева… Опять же интересно, не правда ли? — Моллер давно сидел за столом, но к еде не притрагивался. — В западных столицах я, знаете, в кругу таких господ оказался, что, как вспомню, дух захватывает: члены государственной думы Лунин и Гурко! Представитель Сибири Окулич! Послы Маклаков, Ефимов, Стефанович. Интриговали против бывшего министра-председателя (министр-председатель — А.Ф.Керенский. — А.Ш.). Насмотрелся и наслушался чего угодно. Но ведь если ты профессионал, то с самим чертом будешь дружбу водить, когда это надо для дела. Хотя, конечно, прежде-то я считал, что те, кто старше меня, выше по чину, по должности, знают куда идти. Не в прямом смысле, естественно.

— Я понимаю, — вставил Шорохов.

— Там я от этой иллюзии излечился. И настолько, что когда меня спросили: "Хотите в Poccию" — поверите ли? Зарыдал. Боже мой, в Россию!.. Тут мне не повезло. Я попал в Архангельск членом гражданского отдела при главнокомандующем союзными силами генерале Пуле. Все вроде бы ничего, но поехал-то я с паспортом на имя французского капитана Сержа. Чужой среди чужих. Среди своих тоже чужой. Хоть руки на себя наложи… Связался с Окуличем. Через него подал рапорт военному агенту в Лондоне об отправке меня в Сибирь, к Верховному правителю. Уже под своей фамилией. Хватит! Как камень снялся с груди. Колчак! Это звучало. Слышали истину? Чтобы быть свободным, надо все возыметь и от всего отказаться. Вы что-нибудь о краскоме Тухачевском знаете?

Вопрос был неожиданным. Не ловушка ли? Но Шорохов в самом деле о таком человеке ничего не знал. Ответил:

— Я? Нет, конечно.

— Вам было бы легче. Но я к тому времени побывал в Екатеринбурге, полюбовался компанией генерала Гайды, побывал у господ из комиссии по расследованию обстоятельств гибели государя — передал им пакет от генерала Пуле. Ужас какой-то. Эта комиссия paccтpeляла вообще всex, кто когда-либо имел в этом городе дело с царской семьей: водопроводчика, которой чинил краны в доме купца Ипатьева; поваров и официантов из столовой, откуда царским особам носили обеды; электромонтера, чинившего проводку; шоферов, хоть раз управлявших автомобилем, подвозившим куда-либо царскую семью… Так вот, к тому времени, когда я прибыл в Омск, опыт у меня был достаточный, в том числе знал я и кое-что лично о краскоме Тухачевском, о том, что армия, которой он командовал, в наступлении на Петропавловск лишила Верховного правителя доброй половины его войск. Ну, и как я там, в Омске, так сказать, наших и ихних посравнивал, понял: не только звезда генерала Гайды, но и звезда адмирала Колчака никогда не взойдет.

Было поразительно все это слушать. Так рассуждать, заявившись к человеку прежде совершенно незнакомому! Или этот Моллер достаточно знал о нем? Но тогда — что именно? Шорохов сказал настороженно:

— Теперь вы здесь.

— Да. Из Омска был послан с документами в Таганрог. Вечный курьер или особа, от которой принято избавляться подобным благопристойным образом. На сей счет я себя не обманываю. Плыл вокруг Азии. Японцы, китайцы, индусы… Люди, как люди. Штаб генерала Деникина разыскал, увы, лишь на станции Тихорецкая, в поезде. Еле догнал. Возвращаться в Сибирь? А куда? Верховный правитель тоже где-то на колесах. Не только Омск, но и Красноярск в руках красных… Теперь оберофицером откомандирован в штаб Корниловской дивизии. Могу поведать в заключение: краском Тухачевский с красного Восточного фронта отозван. По слухам, его направят сюда, на Кавказ. Сегодня узнал это и подумал: "В чью-то пользу опять будет сравнение?"

Все же чего ради этот Моллер явился к нему?

Тот рассмеялся:

— Удивляетесь, почему я к вам пришел?

Шорохов смешался:

— Я? Нет, что вы… Но говорите вы интересно.

— Леонтий Артамонович, мне-то и было поручено обратиться к Генквармдону относительно вашей персоны. Его кухня сейчас в Екатеринодаре. Но прежде я побывал в Новороссийске. Посчитал, что так будет логичней.

— При чем тут Новороссийск!

— Там теперь иностранные миссии. Между прочим, и ставка туда перешла. Так вот, могу обрадовать. Удостоверена ваша безусловная непорочность.

Шорохов с прежней настороженностью смотрел на Моллера. Тот продолжал:

— Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное. Донкихотство? Возможно. Ведь, если честно, почему я в Омске у Верховного правителя России не сделал попытки задержаться? Личное нерасположение. Слушать там не умел никто. Говорить искренне тоже. А я по своей натуре музыкант. Все, что хоть раз в моем присутствии прозвучит, живет в моей душе до бесконечности долго.

— Но почему вы мне не сказали сразу, что были в миссии?

— Говоря строго, я вообще не должен этого делать. Меня посылали не вы. Кроме того, я тогда еще не знал, возникнут ли между нами, как писали в старинных романах, флюиды дружбы.

— Чудеса, — проговорил Шорохов.

Таких людей он прежде ни разу не встречал.

— Жизнь вообще состоит из чудес, — ответил Моллер. — Вы не находите?

— Теперь нахожу. Мне вы… как бы сказать?.. На меня вы произвели самое доброе впечатление.

Моллер церемонно вынул из бокового кармана кителя конверт, отдал Шорохову.

Надписи на конверте не было, внутри лежала записка: "Известный вам документ всего не исчерпывает. Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах. Сислей".

Шорохов испытующе смотрел на Моллера. Загадка. Кому ты из всех этих господ служишь?

Моллер зажег спичку:

— Пожалуйста. Я обещал. Вопрос чести.

— Минуточку, — Шорохов еще раз прочитал записку, перекладывая ее содержание на более понятный язык: "Известный вам документ всего не исчерпывает". Старый чиновный туз в Новочеркасске продал копию мамонтовского акта не только ему, но и еще кому-то из миссии. Скорей всего Манукову. Прочитали и спохватились: в трофеях, сданных Государственному банку, ничего важного нет. Как-то узнали о словах Чиликина: «прочее», "полная опись", о том, что он говорил эти слова Шорохову. Теперь: "Обратитесь к держателям. Гарантированы: всемерная помощь, вознаграждение при любых обстоятельствах". То-есть: "Добивайтесь встречи с Мамонтовым, Родионовым, вообще с кем угодно из штаба Четвертого Донского отдельного конного корпуса. Обещайте все, что угодно, причем не только в России, но и в эмиграции".

Моллер опять чиркнул спичкой. Оба они молчали, пока конверт горел. Пепел Моллер высыпал в ведро, стоявшее под умывальником.

"Разовый агент? Не похоже, — думал Шорохов, следя за его неторопливыми движениями. "Вы хорошо умеете слушать. Для меня это в любом человеке главное". Что, если спросить прямо? Но ведь, коли он работает на миссию, то правды не скажет, а человек, судя по всему, неплохой. Через собственное вранье ему потом будет не переступить".

Моллер танцующей походкой прошелся по комнате, остановился напротив Шорохова, сказал, пытливо глядя ему в лицо:

— Вот что я также должен вам сообщить. Из Екатеринодара вместе со мной в штаб дивизии прибыл господин, который, оказывается, вас хорошо знает. Его фамилия, должность мне неизвестны. Зовут его Михаилом Михайловичем.

Выражение лица Шорохова, видимо, так переменилось, что Моллер торопливо, даже с испугом, закончил:

— Он меня просил особо вас предупредить: встречи с ним вам не следует опасаться. Да-да! Как только представится командиру дивизии, он к вам зайдет.

Михаил Михайлович зашел в этот же день. Был совершенно таким, как когда-то в Москве, при первой их встрече. Вицмундир. Тугая каштановая бородка. Едкая улыбка. И Шорохова он приветствовал в знакомой манере:

— Милейший, дражайший!.. Подарок судьбы!

Шорохов не нашелся, что ответить.

— Ну, ну, — укоризненно подбадривал Михаил Михайлович. — Я вами восхищен: манеры, спокойствие… Совсем другой человек.

— Я тоже рад, — проговорил Шорохов.

— И-и, дорогулечка, — игриво продолжал Михаил Михайлович, — не тревожьтесь. От этого стареют сердца. Если желаете, вообще давайте считать, что прежде мы с вами знакомы не были. Согласны?

— Я всегда за согласие, — помедлив, ответил Шорохов.

— И прекрасно, роднулечка. Ведь ваш главный принцип: "Переплачивая при покупке, обретаешь друзей". Я помню. Вы говорили. А это не просто согласие. Что-то покрепче. И вот тут заковыка. С нее и начнем. Время не терпит. В чем лично для вас смысл хлопот во благо Четвертого конного корпуса? Вам люб Мамонтов? Не наелись им во время рейда?

Получалось: этот Михаил Михайлович знает о задании, только что полученном от миссии. Рассказал Моллер? Вместе ехали из Екатеринодара. Может даже из Новороссийска. И кто их свел: Генквармдон? Миссия? Слова Моллера: "Его фамилия, должность мне не известны" — стоят немного.

— Вы, милашечка, конечно, догадываетесь о чем идет речь? — настойчиво продолжал Михаил Михайлович.

— С корпусом Мамонтова у меня сейчас никаких отношений нет, — ответил Шорохов.

— Но в Ровеньки-то вы ездили. Силенок не пожалели, и собеседники там у вас были, мой чудеснейший, первого сорта. Даже если молчат, то со значением.

На кого он намекал? На Сергея Александровича? На Буринца?.. В любом случае выходило: в руки Михаила Михайловича попала последняя сводка в Агентурную разведку. Перехватили.

— Высокая политика, — с прежней насмешливостью продолжал Михаил Михайлович. — Увлекло. Захотелось облагодетельствовать донское казачество. Но вы-то сами ему нужны ли?

"Кажись глупей конкурента", — тоже одна из купеческих заповедей. Шорохов смотрел на Михаила Михайловича глазами открытыми широко, улыбался, молчал.

— Отдай все ближнему? Прояви альтруизм? Такое слово, впрочем, вам не знакомо. Или знакомо? Вы же все время набираетесь ума-разума. Манеры, эдакий политес… Ах да! Чуть не забыл! Вам-то ведь что-либо знать не обязательно. За вас все всегда знают другие, тот же капитан Бэби из команды генерала Хаскеля. Простите, возможно выдаю служебную тайну. Для вас он "Федор Иванович". Но и Бэби его ли фамилия? «Бэби» в переводе с английского — «ребенок», "дитя". И тут — позвольте! А Мануков? Если эту фамилию, точней, это слово, перевести с армянского на русский, знаете что получится? Тоже «дитя». Вам не кажется, любимейший, что сие не так случайно? Если спросите, отвечу со всей определенностью: состряпанные по одной колодке псевдонимы. Есть в этом смысл. Обозначает ступеньку, на которой стоит агент. Возможности, функции. Впрочем, и такое слово вам знакомо ли?

Шорохов догадался о чем идет речь — все о тех же мамонтовских трофеях, деле почти забытом им в сутолке последних недель. Но вот — пожалуйста! Интерес, притом самый острейший.

— И учтите, драгоценнейший, я всегда бываю прав. Как был прав и в своем отношении к вам с той минуты, когда мы впервые встретились. Надеюсь, не позабыли, где именно это произошло, любезнейший, в какой из славных столиц?

— Забывать это дар божий, — ответил Шорохов, подумав о том, насколько ему легче было разговаривать с Моллером. — Есть он не у каждого. Но коли мы с вами знакомы только с этой минуты… Вы так предложили… Чего там еще я могу помнить?

— И чудесно, дражайший. Но не скрою: когда-то я вас подозревал. Было! Подозревать надо всякого и всегда. Тоже истина. Больше! Главный закон самосохранения. Потому и советую: хорошенько подумайте о моем предложении.

— Да в чем оно?

— Скажу. Полнейшая искренность, мой роднейший. Разделяйте с вашим покорным слугой надежды, заботы и огорчения. Все разделяйте. Я это подчеркиваю. Что будет взамен? Ваша личная безопасность, превосходнейший, — Михаил Михайлович издевательски кривил губы. — Не так мало, если на то пошло.

— Милое дело, — воскликнул Шорохов. — Но позволю себе спросить: как мне при этом ладить с Николаем Николаевичем? Ему от меня то же самое надо.

— Правильно, — Михаил Михайлович даже привстал на цыпочки от ликования. — Умница, что сразу об этом подумали. А есть еще и ваши отношения с миссией. Есть, есть! Не отпирайтесь. Но всей этой игры я вам не испорчу. Не в моих интересах. Всякий раз будем честно решать, чем кого одарить.

Он предлагал служить еще и третьей разведке. Шорохов сказал:

— Условие для меня невозможное. Вы с Мануковым друзья. Видел. Знаю. Может сейчас рассорились. Уверен, помиритесь. Что мне тогда?.. Слово давал. В торговом деле слово — закон. Прежде договоритесь между собой. Тогда — пожалуйста.

— Договорюсь, договорюсь, лучезарнейший, — Михаил Михайлович удовлетворенно кивал головой, но говорил зло. — Не пожалеть бы вам только. Ой, как бы вам после не пришлось пожалеть…

— Жалеть — не жалеть. — Шорохов махнул рукой. — К чему все это?

Разговор был какой-то странный: угрозы, намеки, а вместе с тем льстивое — "восхищен… манеры, спокойствие…"

— Для меня важно дело. Я купец. Или забыли?

— Я-то ничего не забыл, мой чудесный. Лишен этого дара. Вы-то все ли помните, вот в чем вопрос.

Вошел Скрибный.

— Простите, бога ради, — сказал Шорохов. — Мой компаньон. Срочное дело.

Не взглянув на Скрибного, ничего не ответив, Михаил Михайлович покинул комнату. Было слышно, как он в сенях надевал галоши. Хлопнула дверь.

— Что за хмырь? — спросил Скрибный.

— Знакомый. Еще по поездке вслед за Мамонтовым. Дядька поганый, — ответил Шорохов.

— Вагоны сегодня уходят.

Шорохов вопросительно смотрел на Скрибного.

— Со мной не поедешь?

— Не получится.

— А если выйдет так, что в Новороссийске я не задержусь?

— В миссии оставь для меня записку, где потом будешь.

— У Федора Ивановича?

— У него.

— Я пошел.

— Иди. Но — деньги.

Скрибный достал из бокового кармана пальто толстую пачку николаевских сторублевок, не пересчитав, протянул Шорохову. Прощаясь, руки не подал. Он ему тоже.

Вечером пришел Моллер. Смущенно улыбаясь, сказал, что явился с надеждой в приятной компании выпить стакан чая. Пока закипал самовар, разговаривали.

— Вы никогда не задумывались над вопросом, зачем живете? — так начал Моллер. — Зачем вообще живет сейчас человек. Тем более человек порядочный.

Шорохов рассмеялся:

— А что это по нынешним временам?

— Отвечу. Тот, кто делает подлости без удовольствия.

— Но делает!

— Видите ли, на любой войне первыми всегда уходят из этого мира лучшие. Ничтожества остаются и вырастают в вершителей судеб, чувствуют себя личностями. Старая истина: на ночном небе луна — это солнце. Но мы уклонились в сторону.

— Я из людей простых, — сказал Шорохов. — Мой прадед, правда, выходец из Запорожской Сечи, но свою принадлежность к казачьему сословию он потом потерял. Отец — сапожник.

— Как интересно!

— Сам я к торговому делу пришел не сразу. Прежде — металлист, заводской пролетарий. Впрочем, может, вы это обо мне знаете.

— Нет-нет, почему же, — торопливо ("Не слишком ли торопливо?" — подумал Шорохов.) проговорил Моллер.

— У простого человека всегда есть понятие о том, ради чего жить: быть сытым, одетым, иметь крышу над головой, растить детей, — продолжал Шорохов. — В этом смысл всего, что он делает, об этом его заботы. Желать, чтобы он притом еще успевал задумываться над вопросом чего ради живешь? Привычка для господ. Сословию, из которого я вышел, она не по карману. Простите за прямоту.

Хозяйка внесла самовар.

— Говорите: привычка. Но это и есть в человеке самое главное. Его личность, — со вкусом, играя голосом, сказал Моллер. — Иногда приказываешь себе: сделай так, и будет прекрасно. Ан, нет! В нужный момент делаешь по-другому. Простейший пример. Вы ночью храпите?

— По-моему, нет. Никто не жаловался.

— А почему? Потому что вы днем, вообще, когда бодрствуете, дышите только носом. Как просто! Но поэтому вы и ночью не можете, не умеете дышать иначе. У вас нет такой привычки. Результат — не храпите. Полмира страдает. Мой родственник — прекрасный человек — развелся с женой — с женщиной тоже прекрасной — из-за этого. Причину назвали другую, но мне-то известно. А так просто, казалось бы: днем дыши носом, переделай привычку. Не можешь! Привычка это судьба… Хотя, впрочем, не только. Мне, например, не нравится моя внешность: длинный, тощий. Но тут ничего не изменишь.

— Это от бога, — вставил Шорохов.

— Да, но почему сей удар всевышнего пришелся именно по моей персоне? Богохульство? Не спорю. Но и оно во мне есть, — Моллер задумался, двигая усами, сам себе кивая головой, потом сказал. — Еще одну новость я считаю своим долгом вам сообщить. Собственно, для этого я зашел. Я добился перевода в группу войск генерала Мамонтова. Адъютантом полковника Родионова. Когда-то мы с ним были довольно дружны. В Екатеринодаре я его в этот раз встретил. Поскольку генерал Мамонтов оказался там же, а в Корниловской дивизии меня ничто особенно не удерживает, все решилось в один момент.

"Обступают со всех сторон. И как еще! — подумал Шорохов. — И какой там будет у них обо мне разговор? Или был? Что решили?" Спросил:

— Когда вы туда отбываете?

— Завтра. Целой командой. В одиночку сейчас ездить нельзя.

— И где квартирует штаб корпуса?

— В Мечетинской. Отсюда семьдесят верст. Может, и вы со мной? Было бы очень приятно. Вы их поставщик. Примут вас там, я уверен, прекрасно.

— Нет, — ответил Шорохов.

Еще раз стоять под презрительным взглядом Родионова смысла не было. И что отвечать на вопрос о судьбе Синтаревского? А где документы, полученные от Плисова? Свалить на миссию: "Все туда передал". Через того же Моллера проверят… Встреча с Мамонтовым нужна. Но где-то за пределами штаба корпуса.

— Нет, — повторил он.

Моллер вопросительно смотрел на него. Допрос? Может и это. Пришлось пояснить:

— Мне надо в Екатеринодар, потом в Новороссийск. Из-за того, что я застрял в Ростове, а потом здесь, очень много потеряно времени. И, значит, денег, скажу вам. Торговля! Вообще-то вы правы. В корпусе генерала Мамонтова я бывал. В интендантстве там меня знают. Если, конечно, народ в нем не переменился.

— Увы, — подхватил Моллер. — Обещать этого совершенно нельзя. Полгода боев… Но связь с вами я бы терять не хотел. Могу предложить одну небесполезную вещь: адрес в Екатеринодаре, где вы всегда можете остановиться. Улица Михайловская, дом Титова, спросить войскового старшину Ивана Сергеевича Закордонного. Сошлитесь на меня. Примет как родного. Лучше всяких гостиниц. Я всегда у него останавливаюсь. Святого характера человек: пьяный спит, трезвый молчит. Из свиты генерала Букретова, атамана Кубанского войска. Сейчас он в отпуске на лечение… Запомнили? Михайловская, дом Титова.

— Запомнил. Спасибо. Закордонный Иван Сергеевич.

Моллер поднялся из-за стола. Шорохов сделал то же самое. Сказал:

— Но у меня к вам одна просьба, Генрих Иоганнович. Как понимаю, вы единственный, кто может удостоверить мою личность. Теперь вы уезжаете.

Моллер приятельски положил ему на плечо руку:

— Очень просто. Завтра начальник штаба дивизии с готовностью прикажет выдать вам документ, что вы заготовитель Управления снабжений, что вы и ваши люди освобождены от воинской службы, ну и так далее. Советую отъезда не задерживать. События назревают крупные. Бог знает, чем они завершатся. До Екатеринодара больше трехсот верст. Ехать поездом? Доедете ли?

— Это я знаю, — проговорил Шорохов.

Но думал-то он о том, что значат слова Моллера: "вы заготовитель Управления снабжений". Случайная оговорка? Скорей всего знак того, что за участие в последней афере с Ликашиным, преследовать его больше не собираются. А, может, напротив, загнали в ловушку. Верней, сам он в нее себя загнал, когда офицерику от контрразведки представился интендантским агентом корпуса Мамонтова.

На рассвете следующего дня в экипаже, запряженном парой лошадей, возвратился Скрибный. Пьяный, в изодранном кургузом полушубке. Рассказал: на разъезде возле Тихорецкой поезд, в составе которого были его вагоны, атаковали «зеленые» — партизаны, скрывающиеся в лесах.

— Нефть горела, вагоны с патронами. Ну и наше там. Как спички в костре.

— Была бы жизнь, — начал утешать Шорохов. — Из-за того, что потеряно безвозвратно, душу себе никогда не трави. Наживем. Экипаж откуда у тебя?

— Я как зверь сейчас, — ответил Скрибный. — Любого зубами рвать могу.

— Приди в себя, отдохни.

Скрибный сидел с окаменевшим лицом.

— Завтра подумаем, что делать дальше. Лошади добрые. В Екатеринодар покатим… Были мы с тобой бедняки, были богатые… Деньги, что ты мне дал, еще все у меня…

— Душа убита, — Скрибный скрипнул зубами. — Одна зола осталась…

ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ тянулись в бесконечном ряду возов с беженцами, лазаретными фурами, подолгу стояли у каждого моста. От медленности движения, от сознания постоянной скованности, Шорохов устал, пожалуй, не меньше, чем от всего остального, что выпадало на его долю в этой поездке. Скрибный деньги имел, притом немалые, спиртное добывал в любое время, пил до бесчувствия. Читать ему мораль было глупо, да и когда? Днем Шорохов сидел за кучера, ночью стерег лошадей. Подозрительного народа крутилось вокруг полно. Нагана он старался не выпускать из рук даже во сне.

Наконец начался Екатеринодар. Те же, что повсюду в городах, слепые от закрытых не только ночью, но и днем ставен, затаившиеся домишки; голые деревья за заборами; забитые телегами, тачанками, фургонами улицы и переулки. Толпы штатских, военных, детей, женщин.

Погода стояла солнечная, но с холодным ветром, неласковая.

У базара долго искали место, где можно стать с экипажем. Наконец как-то приткнулись.

— На час отлучусь, — сказал Шорохов. — Потом поедем на место. Патруль прицепится, отвечай: "Хозяин — заготовитель штаба Донской армии. Сейчас вернется".

— Хозяин, — с ненавистью повторил Скрибный. — Какой ты мне хозяин…

Дальше были ругань, пьяные слезы, обиды из-за Касторной (Что какое-то время ехали туда в разных вагонах: "Лакея нашел".) из-за поездок в Таганрог, Новороссийск. ("Землю носом по твоему приказу рыл".)

Шорохов слушал молча. Что-либо объяснять было поздно.

Дом в Сергиевском переулке он разыскал быстро. Мазанка в четыре окна. Широкие наличники двери покрывала вязь слов: "Егор Васильев. Скорняк". Были там

еще нарисованы шубы, шапки. На двери висел замок. Шорохов огляделся. Вокруг ни души. Толкнулся в ворота — закрыто. Калитка тоже на запоре. Что это значило? Явка сгорела? Условного знака связной ему не сообщил. Бейся теперь, как рыба об лед.

Дом Титова стоял удобно: двухэтажный, каменный, в глубине двора. Сараи, конюшни. Сам Титов, старик лет семидесяти, худенький, с трясущимися руками, нежданных

гостей принял с поклонами. Экипаж завели во двор, Скрибный начал распрягать лошадей. Шорохова Титов повел в дом, по пути говоря:

— Иван Сергеевич у себя. Отдыхают. Но вы входите. Они гостей любят. Такой человек. Чина немалого, уважение от казачества. Высокие господа заходят…

Закордонный занимал две комнаты. В первой из них в углах были свалены верховые седла, сбруя, на подоконнике — штабель из дюжины клеток с канарейками.

Шорохов подошел к ним. Птицы запрыгали, забились.

— Непуганые, — сказал за его спиной Титов.

Во второй комнате — она была побольше, посветлей — у стен стояли три койки, застланные серыми одеялами. Середину комнаты занимал обеденный стол. На скатерти из грубой холстины, вперемежку с бутылками, стаканами, тарелками были навалены куски хлеба, сала, скибки соленого арбуза, еще какая-то еда. На одной из коек спал рослый усатый мужчина в казацких шароварах с лампасами, в сапогах и в нижней рубашке. Он лежал на спине, щеки, усы его вздрагивали от храпа.

— Сами проснутся, — пояснил Титов. — Привычка такая. Сидели-сидели, — брык. Десяток минут вздремнут, опять на ногах.

Шорохов сел на первый попавшийся стул, откинулся на его спинку. Заснуть бы тоже хоть на четверть часа. Что все-таки делать, если явки не будет?

Настроение было скверное. Вымотали беспробудное пьянство Скрибного, бессонная дорога.

Титов ушел.

Закордонный неожиданно открыл глаза, приподнялся, вытянул голову в сторону Шорохова, спросил встревоженно:

— Есаул? Генрих Иоганнович?

Шорохов подошел к Закордонному:

— Шорохов. Леонтий Артамонович. Генриха Иоганновича друг. Он мне говорил, если попаду в Екатеринодар, непременно должен зайти к вам, может его здесь застану.

— Слава богу, — хрипло проговорил Закордонный. — Подумал: рехнулся. Людей перестал узнавать. А вам я рад. И что там — просто зайти. Вы только приехали. У вас своей квартиры в этом богом забытом городе нет. Тут и живите. Генрих Иоганнович тоже сейчас в Екатеринодаре, — своей здоровенной ручищей он ткнул в сторону одной из коек.

— А вы Сергей Иванович Закордонный, — сказал Шорохов.

— Закордонный, но не беспардонный, — он встал, подошел к столу, налил в стакан какой-то мутной жидкости, выпил, оглянулся на Шорохова. — Не желаете? Дрянь, а с ног валит. Или вы как Генрих Иоганнович? Рюмку к губам подносит, а не поймешь, пьет или нюхает. Алкаголик-нюхач. Особая разновидность цивилизованного человечества. Сам я, доложу вам, — коньякист. Голос у меня, слышите? Меццо-пропито! И не жалею. Я, знаете, прочитал однажды: "Когда мне было тридцать лет, я думал, что за каждой закрытой дверью занимаются любовью. Когда исполнилось сорок, стал считать, что за каждой закрытой дверью пьют. Теперь мне пятьдесят. Уверен, что за каждой закрытой дверью едят". Вранье. Мне пятьдесят два. А я все пью и пью. Вы, как вижу, человек штатский.

Закордонный говорил без пауз.

— Заготовитель Управления снабжений штаба Донской армии.

— А с есаулом что вас свело?

— Из Ростова отступал с Корниловской дивизией. Он тогда там служил.

— Теперь он у генерала Мамонтова, — Закордонный лукаво подмигнул.

— Да.

Закордонный налил себе еще стакан, посмотрел стакан на просвет, покачал головой, выпил, проговорил:

— Вот еще наказание. Чума. Хуже!

Шорохов улыбнулся:

— Чего же вы пьете?

Закордонный досадливо махнул рукой:

— Я не о том. Гордость Дона, его надежда и слава. Слышали такие слова?

— Еще бы. О генерале Мамонтове.

— Вот именно. А, знаете, почему его всякие посторонние господа вроде вас на руках носят? Потому что правды о нем не знают. Я в Николаевском лейб-гвардейском училище в те же годы подвязался, что и ваш этот герой.

— Почему мой!

Закордонный не слушал его:

— Все своими глазами видел. Мамонтов… Мамантов, если точно, — в роте князя Юсупова состоял. А князь Юсупов, будь то вам известно, несмотря на несметные богатства, красавицу жену и великую образованность, из любых пяти слов три говорил матерных. И цукал он этого вашего Мамонтова сколько хотел. А тот перед ним заискивал. Привычку имел тянуться к сиятельствам. Подлая черта характера, я вам скажу. Да, мой друже. Боялся княжеского расположения не иметь. Не пил, не курил, по вечерам в театры, на симфонические концерты выезжал. Дочь родилась, назвал Илиарией. Жена ему в телеграмме: "Крепко целую. Катя", — он ей: "Крепко целую. Константин", — заурядно до чертиков. Но желчь в нем копилась. Как манны небесной своего часа ждал: "Крылья отращу и воспарю". Когда в полк вышел, сразу и начал. Букву в своей фамилии переменил — мелочь. А вот, поелику собственная смелость в нем князем Юсуповым была задавлена и потому он начал брать реванш на беспомощных, факт покрупней. А кто беспомощней пленного? Я о Германской войне говорю. Он там полком командовал. И начал с приказа: "Пленных не брать". А сдавались-то в плен в первую очередь кто? Насильно мобилизованные германцами наши братья-славяне. А он их — под корень. Не хорошо-с.

— Иван Сергеевич! Когда это было!

— Любой человек, я вам скажу, с самого первого часа своей жизни и до дня смерти не меняется. В детстве букой глядит, он и под старость такой. Ваш Мамонтов потому и в красный тыл рванулся, что трусость, вбитую в него князем Юсуповым, в себе не сумел преодолеть. Стариков-то да баб конями топтать можно без всякой опаски! А больше никакой цели у этого вашего донского героя нет и никогда не было. Ни, как теперь говорят, ради общего блага, ни лично для себя.

— Ну, для себя-то лично…

— И для себя лично, — категорически оборвал его Закордонный. — Подстраивается. К одному, другому, сразу ко всем. Как кисель. А тогда чего в полководцы полез? Я, вон, не лезу, — он махнул рукой. — У нас тоже такие. Потому все и валится.

— Но Кубанское войско пока держится.

— Держится. Знаете чем? Для красных себя бережет. Одни надеются из их рук самостийность получить. Ведь эстонцы, финляндцы ее получили. Другие — чтобы потом в большевистском котле вариться. Но, сила в чем? Хотят же чего-то! Не только в свой кошель грести. Отсюда слабость вся, но и сила. Знаете, после чего меня в отпуск по болезни отправили? Как только я об этом самом нашему атаману доложил. Не понравилось. Пью, мол, много. Все на это свалили. А при чем тут — пью? Про «зеленых», надеюсь, слышали? Так вот у нас тут все «зеленые». Даже те, что в леса еще не ушли. Ну, а этот ваш Мамонтов… Он, между прочим, сейчас тоже в Екатеринодаре. Доведется где-нибудь с ним повстречаться, сами сможете убедиться, что за фигура.

— Да, опять же, — почему он мой?

— Ваш, — Закордонный упрямо повел подбородком. — Ваш. Казну-то он грабить вам не мешает? Значит, ваш. Я по интендантской части служу, знаю.

Вошел Скрибный. Остановился у порога. Закордонный долго смотрел на него. Спросил:

— Это кто?

Шорохов помнил недавнюю стычку со Скрибным, ответил хмуро:

— Спутник мой. Человек достойный.

Скрибный шагнул к столу, водрузил посредине его четвертную бутыль. Была она темного стекла. То ли с вином, то ли с водкой.

— Ну, — восхитился Закордонный. — Таких спутников я уважаю. Никаких слов, сразу дело. Садись, др. Общий язык найдем. Спать можешь у канареечек. Все потерял: жену, детей, имение. Канарейки остались. Пусть хоть они поют.

Шорохов тут же ушел. Не давало покоя: что с явкой? Провалилась? Просто жить тогда в Екатеринодаре? Нет, конечно. Уйти к «зеленым»? Извелся от бессонных ночей.

За этими думами до нужного ему дома дошел незаметно. На двери мастерской замка не было. Вошел. Все остальное было прекрасно. Васильев понравился сразу. Веселый, подвижный. Разговаривает, а руки что-нибудь делают. Перекладывают лоскуты меха, сметывают, подрезают.

После того, как Шорохов отдал сводку, Васильев сказал:

— Если не будет чего-то срочного, приходи не чаще раза в неделю. Всей техники: замок на двери увидел, иди мимо. Перед тем, как наши займут город, ты должен уехать в Новороссийск. Там явка по пятницам, в два часа дня у входа в гостиницу «Европа». Подойдут к тебе. Твой опознавательный знак: свернутая трубкой газета в левой руке. Пароль тот же, что был для меня. Глупо будет звучать, но переменить не удалось. Спешка. Все сейчас вслепую рубят с плеча: "Господь разберет". А господь, поди, сам с плеча вслепую рубит.

На этом расстались.

Возвратившись в дом Титова, Шорохов первым делом наткнулся на Скрибного. У окна с канареечными клетками была поставлена кровать. Скрибный лежал на ней. Шорохова встретил с безудержной хмельной радостью:

— Тебя жду, Леонтий!.. Иван Сергеевич — трепло. Бубнит, бубнит. Язык как поганое помело.

Шорохов начал его останавливать:

— Помолчи, Макар. Если твою болтовню сейчас Иван Сергеевич слышит…

— А я им это обоим в глаза сказал. Ему и твоему Моллеру. Они тут знаешь как между собой разговаривали? Как две поганки. Грибы такие в подвалах растут.

— Погоди, — у Шорохова даже занялся дух. — Генрих Иоганнович тут?

— Как узнал, что ты в Екатеринодаре, сразу убежал куда-то. Меня не признал. "Кто вы такой? По чьей рекомендации?" Ах ты…

— Макар, ну, выпил и спи. Ты в чужом доме, понимаешь?

— Понимаю. Теперь они тебя втроем ожидают. Я решил предупредить. Я же не пьян, Леонтий.

— Как это — втроем? — удивился Шорохов. — Ты сказал, что он ушел.

— Вернулся. И не один. Хочешь, вместе пойдем.

Подняться с кровати он не смог.

Дверь была приоткрыта. Шорохов увидел: в комнате помимо Закардонного находятся еще Моллер и казачий офицер лет сорока, смуглый, черноволосый, с крупными чертами лица, губастый, высокого роста.

Моллер встретил Шорохова, как лучшего друга. Они даже обнялись. Казачий офицер представился им:

— Есаул Семиглобов, — он щелкнул шпорами и предложил. — Айдате в ресторан, господа. Чего тут сидеть? Приглашаю! Платить будете вы, — с хохотом закончил он, указав на Шорохова.

— Куда-либо идти сейчас я не в состоянии, — ответил тот и сел на одну из кроватей. — Я только сегодня приехал. От самого Батайска целую неделю трясся в экипаже.

— Я тоже предпочел бы остаться дома, — поддержал его Моллер.

— Знаю, — Семиглобов снова захохотал. — Будете считать барыши. Самая для вас сладкая музыка, — в его руке появилась записка. — Это вам, — обратился он к Шорохову, ничуть не таясь от Моллера и Закордонного. — Послание прекрасной дамы.

Закордонный и Семиглобов ушли.

Оглянувшись на Моллера — тот с безразличным видом продолжал сидеть у стола, — Шорохов развернул записку: "Рад, что вы в городе. Надо свидеться. Непременно сегодня. Мой адрес: Казанская улица, дом 17. Привет от Сислея. Н.Н."

Шорохов покосился на окна. Темно. Идти по городу, в котором никогда прежде не был? Взять Скрибного? Лыка не вяжет.

Он положил записку на стол перед Моллером.

Прочитав ее, тот тоже взглянул на окна:

— Небезопасно. И далеко. Другой край города.

Шорохов развел руками:

— Компаньон. Человек солидный. Если зовет, идти надо.

То, что в записке главным было: "Привет от Сислея", — пояснять не стал.

— Я тоже пойду, — неожиданно согласился Моллер. — Не возражаете?

Они шли по темному, без единого фонаря, без света из окон, городу, и Моллер говорил:

— Вы сказали как-то, что происходите из простых людей. Но ведь и я, знаете? Мой дед был крепостным. У очень странного помещика. Из прибалтийских немцев. По его воле все Гришкины сделались Гофманами. Дмитриевы — Дитмарами, Васильевы — Вольфами. Моего прадеда звали Михеем. Сын его сделался Моллером.

— Я подумал, что вы иностранец.

— Не только вы. Многие так считают. Особенно дамы. Иногда большого труда стоит разуверить.

— Зачем же их разуверять!

— Приходится. Я из разряда мужчин, которые могут предложить себя женщине только на всю жизнь. Впрочем, я-то что! Вы повидали бы моего брата. Вот уж кто всей внешностью, акцентом, даже образом мысли немец или датчанин. Я, когда его вспоминаю, всякий раз думаю: насколько важно то, что каждый сам о себе полагает… Однако я не спросил, как ваши дела?

— Жив. Значит, все хорошо. А ваши?

— Лично мои — прекрасны. Я вообще человек счастливой судьбы. Еще никого из очень близких мне людей не терял. Но если говорить о корпусе, то хвастаться нечем. Давно не было пополнения, вооружение недостаточное, отягощены обозом. Конечно, дело не только в этом. Я как-то говорил вам о краскоме Тухачевском. Именно он теперь командует у красных Кавказским фронтом. Для наших военных деятелей это крушение. С Игнатием Михайловичем мы много об этом беседовали. Он меня понимал.

— Игнатий Михайлович это полковник Родионов?

— Да.

— Но почему вы говорите «понимал»? Вы покинули корпус?

— Другое. Очень горестное. Игнатий Михайлович убит под Мечетинской. Думенковцы — страшная сила. И, главное, не числом берут и не лучшим вооружением. К такому мы не привыкли. Знаете, почему я сейчас в Екатеринодаре? Сопровождал Константина Константиновича. От нашей службы больше никого не нашлось.

— Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов, — коли Константин Константинович в Екатеринодаре, не мог бы я через ваше посредство с ним повстречаться? У меня есть одно практическое предложение. Не скрою, очень важное для миссии, письмо которой вы передали мне в Батайске при первой нашей встрече. Гарантирую, генерал будет искренне рад. Теперь, когда вы в свите генерала…

— Сказали! — с мученической интонацией в голосе воскликнул Моллер, — Я в штабе корпуса всего две недели. Карьеру там теперь, когда Игнатия Михайловича, увы, нет, по нашей службе делает Семиглобов. Вы его видели. Уверен, оценили: лицо, фигура, манеры, все в нем превосходно, а в целом — мерзавец. Как рвотное. Знаете сколько сейчас личных врагов у Константина Константиновича? Легион.

— Почему!

— Ненависть посредственностей. Пора невзгод. На ком-то надо вымещать злобу.

— Но, Генрих Иоганнович, я человек трезвого рассчета. Торговля! Дело обязывает. Ваша помощь будет совершенно законно вознаграждена.

Мoллep остановился:

— Вы смеете такое мне предлагать?

— Смею, — со смехом ответил Шорохов и тоже оста — новился.

Шли они по середине мостовой. Потому и стояли теперь на середине удицы.

— Деньги никогда еще ни одному порядочному человеку не помешалн — продолжал Шорохов. — Напротив. Умножают возможности его личности.

— Какая я личность! — с досадой воскликнул Моллер. — Просто я так воспитан: в отношениях с людьми каждый день начинать с нуля. Не копить обид, — он взял Шорохова за руку, доверительно наклонился к нему. — Я не сказал главного. Командир болен. Сыпной тиф. Вообще сейчас в лазаретах каждые девять из десяти просто больные. Константин Константинович не исключение. Причем он безнадежен. И полная низость: вчера в лазарете задержали человека с бомбой. Хотел бросить в палату, где лежит генерал… В минуты просветления он умоляет супругу уехать из России. Это ужасно. Он всегда любил жизнь, ее радости, был предан Родине. Но идемте, идемте…

Мануков приветствовал их словами: "Очень рад". Приходу Моллера, показалось Шорохову, совершенно не удивился. Ждал и его? Или они сегодня встречались?

Шорохов все же посчитал необходимым пояснить:

— Время позднее. Идти одному? Мало ли что?.. Генрих Иоганнович — адьютант начальника контрразведывательного отделения при штабе Четвертого Донского конного корпуса, прекрасно знает город. Я уговорил меня проводить.

— Да, да, — ответил Мануков. — Против визита вашего друга я ничего не имею, тем более, что сейчас у меня без того есть один неожиданный гость, — на его губах появилась та особенная улыбка, которая, как знал Шорохов, свидетельствовала о внутреннем волнении. — Теперь будет два таких гостя. И только. Прошу…

Комната, куда они затем вошли, была всего вероятней кабинетом состоятельного адвоката. Темный пapкет, мраморный камин, по стенам — застекленные шкафы с томами свода российских законов, бюро для работы стоя. Были тут еще — письменный стоя с зеленым сукном, кресла, тяжелые зеленые портьеры на окнах и дверных проемах.

Посреди этой комнаты, слегка подбоченясь, с вызовом наклонившись вперед и едко усмехаясь, стоял Михаил Михайлович.

Он шагнул им навстречу, поздоровался энергичным кивком и бодро заговорил:

— Милейшие, только горы не сходятся. Что я сказал! Не просто горы. Большой и Малый Арараты! Казбеки! Чебуреки! Шашлыки! — не уделив Шорохову и малейшего внимания, он подхватил Моллера под руку и, с насмешливой почтительностью уведя его в сторону, к камину, продолжал. — Особое мое вам почтение, дорогулечка. Восхищаюсь. Страж сурового величия. Подбор случайных слов, а красиво. Но только что теперь вам оберегать? Чины вашего корпуса разбегаются, как тараканы по горячей плите.

Высвободив руку, Моллер удивленно смотрел на Михаила Михайловича. Тот продолжал в своем обычном ерническом упоении:

— Еще вопросик, роднулечка. Как себя чувствует Константин Константинович? Военная тайна? Но стервятники слетаются делить мамонтову добычу. Полагают, коли то был мамонт, то и наследство окажется мамонтиных размеров. А был ли мамонт? Вопрос вопросов, мой дорогулечка.

Мануков с брезгливой миной на лице прервал его:

— Послушайте? Сколько можно?

Михаил Михайлович изогнулся в шутовском поклоне:

— Можно до бесконечности. Но что за крик души, любезнейший? Или у вас в запасе есть какое-то иное блюдо? Подавайте! Не знаю, как прочие господа, я очень проголодался.

Внезапно он опустился в одно из кресел и остался в нем с видом человека, которого больше ничто не интересует.

Не отрывая глаз от Михаила Михайловича, Моллер расстегнул шинель, снял с шеи шарф, положил на каминную доску.

Мануков кивком указал Шорохову на дверь в соседнюю комнату.

Была это спальня. Притворив за собой дверь и склонившись к шороховскому уху, Мануков сказал:

— Просьба, или не знаю что… приказ, поручение… Завтра около полудня на вокзале, перед дверью в кабинет военного коменданта к вам подойдут, передадут пакет. К сожалению, не такой маленький: размерами с канцелярскую папку. Это учтите. Захватите с собой портфель. С первым же поездом вы уедете в Новороссийск. Дело деликатное в том смысле, что оставаться с этим пакетом в Екатеринодаре вам будет небезопасно. Не могу не польстить: надежней вас никого сейчас у меня здесь нет.

Шорохов спросил:

— Кто будет тот человек?

— Лицо вам известное. Оно тоже вас знает. Пароля поэтому не нужно. Важная подробность: в Новороссийске я появлюсь спустя три-четыре дня. Через миссию вас там найду. Свой адрес вы им сообщите. Заберу пакет.

— Обо всем этом тоже просит Сислей?

— Прошу лично я. В миссии о пакете ни слова. Еще одна подробность. Вознаграждение ждет вас гораздо больше, полученного при посредстве господина Ликашина, — Мануков протянул Шорохову пачку желто-зеленых десятитысячных деникинских купюр. — Это не аванс. На расходы по случаю внезапного отъезда. Повторю: дело срочное, должно быть строго между нами.

"Тысяч двести. Щедр", — с невольным уважением к Манукову подумал Шорохов.

Деньги он взял, но что-либо ответить Манукову не успел: ведя под руку Моллера, вошел Михаил Михайлович.

— Хватит уединяться, раскошнейшие, — объявил он. — Пакуете чемоданы?

— Мне-то почему бы их не паковать? — нервно ответил Мануков. — Я в этой стране девятый месяц.

Все вместе они возвратились в первую комнату. Михаил Михайлович не унимался:

— Но, дорогулечка! В вашем ответе не содержится самого главного. Почему вы делаете это сегодня? Не вчера, не позавчера, не послезавтра, наконец, — он обернулся к Моллеру. — Вы-то почему еще здесь? Выполняете приказ начальства? Какого? Генерала Хольмана? Полковника Кадыкина?

— Мелко все это, — с таким видом, будто у него заныли зубы, произнес Мануков. — Поразительно мелко.

— Желаете по крупному? — Михаил Михайлович насмешливо поклонился. — Что имеется вами в виду, мой милейший? Ах, да! Разговоры этого милого сударя про таланты красного командфронта Тухачевского. Про то, как он громил дивизии Колчака. Адмирал был ничтожество. Трупы правых и виноватых складывал штабелями вдоль сибирской железной дороги. Считал это лучшим способом агитации за твердую власть. А лучший способ: делай необходимое тихо, заявляй о заслугах власти перед народом громко. В этом весь механизм.

Мануков прервал его:

— Вы, по-моему, собирались уйти.

Михаил Михайлович сделал вид, что в ужасе шарахнулся от Манукова:

— Выпроваживаете? Надеюсь, еще не в лучший мир… Вы-то свои тайные переговоры с вашим верным компаньоном завершили?

— Простите, — вмешался Шорохов. — Я тут больше не нн? Тогда я вас покину.

— Я тоже, — добавил Моллер.

— Уходите, уходите, любимейшие, — Михаил Михайлович говорил с нервным смехом и жестикулируя. — Мне-то еще рановато. Две-три особенно сладостные минуты. Эдакий финал. Как при нежном свидании.

Они отдалились от крыльца мануковского дома шагов на двадцать. Моллер неожиданно сказал:

— Леонтий Артамонович! Мне очень тревожно.

— Я вас понимаю, — согласился Шорохов. — Но эти господа давно знакомы. Немалым обязаны друг другу.

— И вот что еще: шарф! Он остался на каминной доске.

— Давайте вернемся.

— Нет-нет. Я один. Из-за моей оплошности стоит ли вам беспокоиться? Идите, я вас догоню.

Моллер так поспешно повернул назад, что у Шорохова не осталось сомнений: хочет вернуться к Манукову без него. Шарф — заранее подготовленный повод. "Какая же у тебя жизнь?" — подумал он.

Завтра, еще до того, как идти за пакетом, надо побывать у Васильева. Есть две возможности. Одна: с этими документами, видимо очень важными, исчезнуть. Вторая: выехать с ними в Новороссийск. Там, пока придется ждать Манукова, снять копию. Выгоды первой возможности: Агентурная разведка получит подлинники документов. Выгоды второй: он по-прежнему останется сотрудником миссии, не прервет своих отношений с Мануковым. Как сделать лучше, это обсудить с Васильевым. Важно, что теперь есть хоть какие-то деньги.

Так раздумывая, он с четверть часа простоял, ожидая. Ночная стужа становилась все злей, дул ветер. Благодаря шубе Шорохов не мерз, но стоять дальше смысла не было. Тоже вернуться к Манукову? Но ясно же: собрались они там теперь только втроем, его, не очень-то и таясь, выставили. Самое правильное — идти домой, лечь спать.

У Закордонного был гость. Подъесаул. Солидной комплекции, бородатый. Назвался Григорием Матвиенко, в каком полку служит, не сказал. Он и Закордонный были пьяны. За столом с ними, тоже пьяный, сидел Скрибный. Разговор у них шел путанный, но все больше о «самостийности» Кубани и еще о том, что кубанское казачество головы свои за Деникина и начальника его штаба Романовского на плаху класть не желает.

Шорохов вслушивался в эти речи отрывочно. Ждал: скорей бы угомонились. Наконец Закордонный свалился на свою кровать. Скрибный ушел к канареечным клеткам. Матвиенко продолжал сидеть за столом, качался, клевал носом. Вдруг вполне по-трезвому проговорил:

— Леонтий Артамонович, я вот что должен сказать. Наш полк готов перейти на сторону красных. Нужен совет, как это сделать. На фронте — там просто. Мы в тылу стоим.

"И с таким вопросом ты ко мне лезешь? — ужаснулся Шорохов. — Или ты ко всем так? Тогда ты дурак".

Он глянул на Закордонного: спит. Спросил:

— Я тут причем?

— Не верите, — подытожил Матвиенко.

— Верю — не верю, это не разговор.

— Вы подумайте, — Матвиенко встал из-за стола. — Завтра под вечер приду за ответом. За советом, вернее.

Он тут же ушел.

"Милое дело, — думал Шорохов. — Еще и такой хворобы недоставало. Не провокация ли? Вот в чем вопрос. Откуда узнали? Влипнешь в два счета".

С этой мыслью он и заснул.

Разбудил его Закордонный:

— Вставайте! Сколько можно? Ваш компаньон тяжело ранен.

— Кто? Какой?

— Американец, к которому вы вчера ходили.

— Вы что? Когда? Кто?

— Кто! Когда! Он ваш компаньон. Должны знать.

— Откуда! Я всю ночь спал.

— И проспали.

— Но кто?

Закордонный ответил не сразу. Ерошил седую шевелюру, беззвучно шевелил губами. Наконец произнес сквозь зубы:

— Говорят, что наш Моллер.

— Не может быть!

— Быть может все.

— Где он сейчас?

— В военной тюрьме.

— Иван Сергеевич, вы не ошибаетесь? Откуда вам это известно?

— На кудыкину гору ходил, — ответил Закордонный.

Дежурный офицер военной тюрьмы — худой, лысый, в помятом мундире, с заспанной физиономией — сперва ничего не желал понять, переспрашивал:

— Моллер? Такой фамилии нет. Может Миллер? Муллер?

— Моллер.

— Не знаю и не знал.

— Как можете не знать? Его привезли прошлой ночью.

— Когда же?

— Точный час мне неизвестен.

— Неизвестен, а пришли.

— Но у вас ведется запись, поступивших в тюрьму?

Дежурный офицер пододвинул к Шорохову лежавшую на столе раскрытую конторскую книгу. На самом верху ее страницы писарским почерком было выведено: "Моллер, Генрих Иоганнович".

Шорохов ткнул пальцем в эту строку:

— Вот, пожалуйста.

— Чего еще вы желаете?

— Потребовать освобождения. Господин Моллер арестован без оснований.

— Но вам-то известно, в какой камере он содержится? — офицер повысил голос. — Так, вот, извольте: суд над ним был.

— И что за приговор?

Офицер молчал, скалясь в хмельной улыбке. Что он пьян, из-за сумрака в кабинете, Шорохов понял только теперь. Он достал из бокового кармана пиджака одну из тех бумажек, что ему вчера дал Мануков, положил на стол. Спросил:

— Я мог бы поговорить с вами об этом деле подробней?

Дежурный офицер конторской книгой накрыл деньги, проговорил:

— Я ничего не решаю.

— А кто решает?

— Полковник Шильников. Будет часа через два, — помолчав дежурный офицер добавил. — Суд наш сами знаете: сто рублей за шкуру — и на вешелку.

Что значило это присловье, Шорохов вдумываться не стал.

— Пока не появится полковник, я мог бы повидать арестованного?

— Пойдемте, — сказал дежурный офицер. — Это в соседнем здании.

В камере было два человека. Когда Шорохов и дежурный офицер вошли, один из них, невысокого роста, круглоголовый, толстенький, в кургузом пиджаке зеленого цвета, в серых брюках — стоял у окна, другой лежал на голом топчане. При их появлении он не шевельнулся.

Шорохов склонился над этим человеком: Моллер. Мундир изодран. Лицо в кровоподтеках. Лежит закрыв глаза.

— Здравствуйте, Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов. — Вы меня слышите?

Моллер открыл глаза, схватил его руку, прижал к губам. Шорохов вырвал руку, присел на топчане с ним рядом.

— Я не убивал. Вы мне верите? — проговорил Моллер. — Я вообще не могу убить.

— Я вам верю, — сказал Шорохов.

— Меня били. Я не могу встать. Это бесчеловечно.

— Что произошло? — спросил Шорохов.

— Я вернулся за шарфом. Вы помните?

— Помню. Я долго вас потом ждал.

— Парадная дверь оказалась не заперта. В дом я вошел, никого не беспокоя. В передней тоже не было ни души. У портьеры там я остановился, потому что господин Мануков и Михаил Михайлович очень громко разговаривали. В первый момент побоялся, что могу помешать им… Вы мне верите?

— Я всегда вам верил. Верю и сейчас.

— Потом понял, если эти господа узнают, что я слышал их разговор, я буду навеки впутан в ужасное дело.

— Они спорили? — спросил Шорохов.

— Напротив! "Мой друг… Мой милейший". Это меня сначало обмануло.

— Вы затаились.

— Что оставалось? Потом… Потом я боялся уйти, чтобы не услышали шума закрываемой двери. На моем месте любой поступил бы не иначе.

Шорохов достал из портфеля блокнот, карандаш, спросил:

— Вы можете писать?

Моллер дернулся на своем ложе:

— Как! Тогда получится, что я подслушивал.

— Это ваш единственный шанс, — сказал Шорохов. — Уже состоялся военно-полевой суд.

— Но меня еще не допрашивали!

— И не будут. Законы военного времени.

— Господина Манукова я не убивал.

— Спасти вас может вмешательство только очень влиятельных лиц. Но с чем я к ним приду? Говорите: «Тайна». В чем она? Собственноручная запись. Другого пути я не вижу. И, бога ради, скорей. Вы говорили, что вы музыкант, хорошо запоминаете все, что слышали.

— Да-да, — согласился Моллер. — Это я могу. Но у меня что-то с ногами. Я не могу сидеть. В то же время ужасная боль.

— Пишите лежа.

Топчан был низенький. Если положить блокнот на пол, писать Моллеру будет удобно. Но лежал-то он на спине. И надо еще переместить его так, чтобы ему было можно водить карандашом по бумаге.

Шорохов обернулся в сторону моллеровского сокамерника. Тот по-прежнему стоял у окна.

— Помогите перевернуть, — попросил Шорохов.

— Чего-о? — нараспев произнес сокамерник. — Грузчик я, что ли? Нашли кого!

Пришлось обходиться без его помощи. Для Моллера это было мучительно. Беспамятство — вот чего всего больше боялся Шорохов. Пока потом добьешься врача, пока он что-нибудь сделает, уйдут все те минуты, которые еще у них с Моллером есть.

Наконец, с этой задачей удалось справиться. Моллер спросил:

— На чье имя я должен писать?

— Думаю, всего лучше на имя тех, от кого вы мне при первой встрече передали послание.

Они были тут не одни. Более определенно Шорохов решил не выражаться.

— И вы это им непременно передадите?

Шорохов не мог обманывать:

— Вы пишите. Не теряйте времени. Кому именно передать — вопрос второй. То, что вы укажете в заголовке — тоже неважно.

Моллер заплакал. Шорохов обнаружил это по его вздрагивающим плечам, а потом и по каплям слез на странице лежавшего на полу блокнота. В глазах Шорохова тоже зарябило от слез. Ломающимся голосом, будто ему зажали горло, он проговорил:

— Генрих Иоганнович! Промолчать в таком случае и убить — это рядом. И что нам с вами делать потом?

Ничего не ответив и все еще плача, Моллер начал быстро писать. Одна за другой заполнялись страницы блокнота.

Сокамерник подошел к Шорохову, кивком головы указал на Моллера:

— Этот фраер никого не может убить.

Шорохов ответил неприязненно:

— Он и не убивал.

Сокамерник рассмеялся:

— Музыкант!.. Иной раз такое услышишь!

— Вы-то не музыкант?

— Почему же? — то ли удивился, то ли обиделся сокамерник. — По фене я ботаю.

Он отошел к окну. "Вор, — думал Шорохов, глядя ему в спину. — Замели. Теперь мечется".

Медлительно тянулось время. Шорохову казалось: вот — вот, войдут, помешают, скорее, скорее надо.

— Больше я не могу, — наконец сказал Моллер.

— Подпишите, поставьте число.

— Это я сделал, — ответил Моллер.

— И не отчаиваетесь.

— Да, да, — согласился Моллер. — Со мной поступают совершенно не по закону.

— Генрих Иоганнович, — сказал Шорохов. — Я вмешаю в это, вы знаете кого. Но если потребуется искать какой-то иной выход, кто бы еще мог вам помочь? Закордонный? Семиглобов?

Моллер не ответил.

— Здесь одни только суки, — не оборачиваясь отозвался от окна сокамерник.

Он слушал их разговор! Шорохов понизил голос:

— Но в любом случае тогда вам придется покинуть Екатеринодар. Куда?

— Уеду в свой старый полк.

— Где он? И это вас не спасет.

— Помогите мне попасть к брату. У него очень большие связи.

— Как я его отыщу?

— В Новороссийске. Служит на таможне.

— В Новороссийске, — со вздохом ответил Шорохов. — Туда перешла ставка. Попадете из огня в полымя.

— Др, может ты и меня отсюда вытащишь? — сказал сокамерник, подойдя и нагло уставившись на Шорохова. — Учти, любая услуга мне оплачивается здорово. Я — Бармаш. Ты про Новороссийск сказал. В любой хазе там на меня сошлешься, как бог будешь принят. Раскусил. Ты и твой этот жавер. И не волынь. Мне тоже стенка назначена. Сочтемся. За одного двоих даю. Идет?

Полковник Шильников, по внешности и манерам тоже старый тюремный служака, все понял сразу. Сказал, что стоить это будет семьдесят тысяч рублей деньгами южно-русского правительства. Шорохов, как положено солидному человеку, сделал вид, что колеблется. Полковник пояснил:

— У меня под ногами сейчас тоже склизко. Случай не простой.

Когда Шорохов отдал деньги, добавил:

— Давайте за второго столько же. Пусть катятся оба.

Шорохов вспомнил, как Бармаш сказал ему: "Грузчик я, что ли?" — сурово подумал: "Пусть получит свое" — и не ответил.

— Как знаете, — продолжал полковник. — Но деньги теперь разве деньги?

— Все так, — согласился Шорохов. — Мало ли кто и за что еще у вас тут сидит?

Промелькнула, впрочем, у него и такая мысль: "Не слишком ли много понял этот вор из их с Моллером разговора? И, вообще, не «подсадка» ли? Очень возможно".

Расстреливать увозили за город, когда темнело. Договорились, что за Моллером он приедет в санитарном фургоне около восьми часов. Ждать будет у тюремных ворот. Моллера вынесут на носилках.

Зайти к Васильеву времени не оставалось. Пошел на вокзал.

У дверей комендантского кабинета торчал больше часа, с каждой минутой все больше понимая, что выстрел в Манукова это дело расстроил. Но и кто должен был подойти? Закордонный? Семиглобов? Сам Мануков? А что если Моллер?

С вокзала же Шорохов попытался дать срочную телеграмму в Новороссийск, в миссию: "Известный вам Моллер Генрих Иоганнович находится военной тюрьме Екатеринодара приговорен расстрелу требуется срочное вмешательство чтобы сегодня отменить приговор всегда всегда ваш Дорофеев".

Телеграфный чиновник оттолкнул его руку с бланком:

— Нет линии.

— А военный телеграф? — спросил Шорохов. — У меня есть разрешение.

— Хоть военный, хоть гражданский, — ответил чиновник, — «Зеленые» столбы спилили, проволоку в горы уволокли. Дня через два, может, починят.

Дня через два!

Но зато во всеобщей сутолоке города, переполненного беженцами, достать на несколько часов санитарный фургон оказалось нетрудно. Подходи к любой из таких колымаг на улице, предложи одну-две тысячи, — ты договорился. Сложнее было найти место, где бы Моллера без лишних расспросов приняли. На Скрибного рассчитывать не приходилось. Никому другому Шорохов довериться в таком деле не мог.

До вечера он метался по лазаретам. Обещал любые деньги. Но требовалось еще одно непременное условие: как можно скорее вывезти Моллера в Новороссийск. Тут начинались осечки: "Не знаем когда… Не на чем… Не обещаем…" Договориться удалось лишь в лазарете Первой Кубанской пехотной дивизии.

В продолжение всего этого дня Шорохов иногда вспоминал о моллеровской записи. Хотелось взглянуть на нее. Не получалось. Ходьба, ходьба… Главным было другое. Всякий раз при этом начинала томить досада. Получил он запись обманным путем. В миссию передавать не собирается. С самого начала знал, что так сделает. А если это всего лишь нечто похожее на детский лепет?

К воротам тюрьмы Шорохов к восьми часам вечера подъехал. Довольно долго ждал. Калитка открылась. Встревожился: почему калитка? Или Моллер в состоянии ходить? Прекрасно. Что может быть лучше.

Из калитки вышел Бармаш. В моллеровском мундире, сидевшем на нем, как балахон.

— Ты! Ты! — закричал Шорохов, пытаясь схватить его за руку, за шиворот, за что придется.

Бармаш отолкнул его и побежал от тюремных ворот. Темнота была полная, но Шорохов все равно бросился за ним.

Остановило: "Ну, догонишь. Ничего это не даст".

— Ты что натворил? — войдя в тюремную канцелярию, спросил он у дежурного офицера.

— Ты за одного платил, — дежурный офицер упрямо крутил головой. — Предлагали, как человеку: "Давай за двоих".

Он опять был пьян. Шорохов повысил голос:

— Ты бандита освободил. Я с тобой о чем договаривался? Мне кого надо было?

— За одного платил, — повторил дежурный офицер. — Одного я тебе и отдал.

— Где второй?

Дежурный офицер указал на небо.

Шорохов понимал, как это произошло: Бармаш силой снял с Моллера мундир, назвался чужим именем. Наглый обман!

Может, Моллер еще в тюрьме? Все тут врут!

В камеру они пришли. Была она пуста.