"Манхэттен" - читать интересную книгу автора (Пассос Джон Дос)

IV. Пожарная машина

Они идут по алее Центрального парка.

– Выглядит так, словно у него нарыв на шее, – говорит Эллен перед статуей Бёрнса.[136]

– Да, – шепчет Гарри Голдвейзер с жирным вздохом, – но он был великим поэтом.

Она идет в большой шляпе, в светлом, свободном платье, которое время от времени под ударами ветра облипает ей ноги и руки; она шелково, плавно идет среди больших розоватых, пурпуровых и фисташково-зеленых сумеречных пятен, возникающих от травы и деревьев и прудов, льнущих к высоким серым домам, которые окружают, точно гнилые зубы, южную часть парка, тающую в индиговом зените. Когда Голдвейзер заговаривает, роняя круглые сентенции с толстых губ, не сводя с ее лица коричневых глаз, она чувствует, как его слова давят ее тело, тыкаются в складки ее платья. Она едва дышит от страха, слушая его.

– «Zinnia Girls»[137] будут иметь большой успех, Элайн, я вам говорю, и эта роль написана специально для вас. Я с наслаждением проработаю ее с вами, честное слово… Вы какая-то особенная… Все девушки в Нью-Йорке одинаковые, монотонные… Вы будете прекрасно петь, если захотите. Я одурел в первый же миг, как увидел вас, а с тех пор прошло уже добрых шесть месяцев. Сажусь есть – еда не лезет мне в горло… Вы никогда не поймете, каким одиноким становится человек, когда он из года в год должен убивать в себе всякое чувство! Когда я был молодым парнем, я был совсем другой. Но что поделаешь? Надо было зарабатывать деньги и пробиваться. И так шло из года в год. Теперь я впервые радуюсь, что делал это, что продвигался и зарабатывал большие деньги, потому что теперь могу предложить все это вам. Понимаете, что я хочу сказать?… Все идеалы, все красивое, что было придушено во мне, пока я пробивал себе дорогу, все это было как семя в душе, а теперь из семени вырос цветок, и этот цветок – вы.

Он то и дело дотрагивается до ее руки; она стискивает руку в кулак, угрюмо отдергивает ее от его горячих, жирных пальцев.

В парке бродят парочки и семейства в ожидании музыки. Пахнет детьми, подмышниками и рисовой пудрой. Продавец воздушных шаров проходит мимо них; он тащит за собой красные, желтые и розовые шары, точно ветку винограда.

– Купите мне шар. – Слова сорвались с ее губ прежде, чем она успела остановить их.

– Эй, дайте мне по одному шарику всех цветов! Вот-вот, и золотой тоже… Сдачи не надо.

Эллен вкладывает веревочки шаров в грязные руки трех обезьяноподобных девочек в красных шапочках. В каждом шаре трепещет фиолетовый свет дугового фонаря.

– Ах, вы любите детей, Элайн, да? Мне нравится, когда женщина любит детей.

Эллен неподвижно сидит за столиком на террасе казино. Горячий запах кушаний и ритм музыки удушливо кружатся вокруг нее; время от времени она намазывает маслом кусочек булки и кладет его в рот. Она чувствует себя очень беспомощной, как муха, пойманная его клейкими, тягучими словами.

– Никто во всем Нью-Йорке, кроме вас, не заставил бы меня идти так далеко… Я слишком много ходил в былые дни. А потом был рассыльным в игрушечном магазине Шварца… Я бегал весь день – только вечером отдыхал в вечерней школе. Я думал, что стану юристом. Все мальчишки с Истсайд мечтают быть юристами. Потом я одно лето служил капельдинером в театре на площади Ирвинга[138] и увлекся сценой… Оказалось, что это довольно выгодное дело, только хочу наверстать потерянное. Только об этом я и беспокоюсь. Мне тридцать пять лет, и мне на все наплевать. Десять лет тому назад я был клерком в конторе старого Эрлангера, а теперь многие люди, которым я когда-то чистил сапоги, будут рады и счастливы, если я позволю им подметать полы в моей квартире на Сорок восьмой улице… Я могу вас сейчас повезти, куда вы захотите, как бы дорого, как бы шикарно это ни было… А в былое время мы, ребята, думали, что мы в раю, когда у нас было пять долларов в кармане и мы могли повести наших девушек на Кони-Айленд… Держу пари, что вы жили совсем иначе, Элайн… Я хочу вернуть это старое чувство, понимаете? Куда мы поедем?

– А почему бы нам не поехать на Кони-Айленд? Я никогда там не была.

– Там много простонародья… Но все-таки поехать можно. Поедем! Я вызову мой автомобиль.

Эллен сидит одна и смотрит в свою чашку. Она кладет кусочек сахара на ложку, обмакивает его в кофе, кладет в рот и медленно растирает кристаллики сахара языком о нёбо. Оркестр играет танго.

Луч солнца, пробившись в контору из-под закрытых ставен, прорезал яркой полосой сигарный дым.

– Все очень просто, – цедил Джордж Болдуин. – Гэс, мы легко справимся с этим делом.

Гэс Мак-Нийл, с воловьей шеей, с багровым лицом и тяжелой часовой цепочкой, ползущей по жилету, сидел в кресле, молча кивая головой и посасывая сигару.

При таком положении вещей никакой суд не поддержит подобного иска. Этот иск, по-моему, – чистейшая политика со стороны судьи Коннора. Но есть тут некоторые обстоятельства…

– Вы уже говорили… Послушайте, Джордж, я предоставляю все это темное дело вам. Вы вытянули меня из истсайдского болота, и мне кажется, что вы вытянете меня и теперь.

– Но, Гэс, в том деле вы все время действовали в пределах закона. Если бы это было не так, то я, конечно, не взялся бы за него, даже ради такого старого друга, как вы.

– Вы знаете меня, Джордж… Я никогда никого не оставлял в беде и не хочу, чтобы меня покидали друзья. – Гэс тяжело поднялся на ноги и стал ходить по кабинету, прихрамывая и опираясь на палку с золотым набалдашником. – Коннор – сукин сын! Вы не поверите, но он был порядочный малый до тех пор, пока не попал в Олбени.[139]

– Я построю мою защиту на том, что ваше поведение в этом деле все время намеренно извращалось. Коннор использовал свое званье судьи ради политических целей.

– Господи, как бы мне хотелось подцепить его наконец! А я-то думал, что он порядочный человек; да он и был порядочным человеком, пока не выдвинулся и не спутался с этими вшивыми республиканцами. Много приличных людей погибло в Олбени.

Болдуин отошел от плоского стола красного дерева и положил руку на плечо Гэса.

– Не теряйте сна из-за этого.

– Я чувствовал бы себя прекрасно, если бы не интербороуские бумаги.

– Какие бумаги? Кто их видел?… Ну-ка, позовем того парня, Джо… И вот еще что, Гэс. Ради Бога, держите язык за зубами… Если какой-нибудь репортер или вообще кто-нибудь сунется к вам, скажите, что вы ездили на Бермуды… У нас будет достаточно гласности, когда нам понадобится. А теперь мы как раз должны держать газеты в полном неведении, а то за вами будут стаями бегать реформисты.

– А разве вы сами не связаны с реформистами? Вы можете сговориться с ними.

– Гэс, я адвокат, а не политический деятель… Я вообще не впутываюсь в эти дела. Они меня не интересуют.

Болдуин нажал ладонью стоячий звонок. Черноволосая молодая женщина со смуглым лицом и тяжелыми мрачными глазами вошла в комнату.

– Здравствуйте, мистер Мак-Нийл.

– Как вы чудно выглядите, мисс Левицкая!

– Эмили, пришлите того молодого парня, что ждет мистера Мак-Нийла.

Джо О'Киф вошел, слегка волоча ноги, держа в руках соломенную шляпу.

– Здравствуйте, сэр.

– Джо, что сказал Мак-Карзи?

– Союз домовладельцев и подрядчиков решил в понедельник объявить локаут.

– А как ваш союз?

– У нас полная касса денег. Мы будем бороться.

Болдуин сел на край стола.

– Я бы хотел знать, как относится ко всему этому мэр Митчел?

– Шайка реформистов, как всегда, толчет воду в ступе, – сказал Гэс, озлобленно покусывая сигару. – Когда же будет оглашено решение?

– В субботу.

– Прекрасно. Продолжайте держать с нами связь, Джо.

– Хорошо, сэр.

– Да, пожалуйста, не вызывайте меня по телефону. Это неудобно. Видите ли, это не моя контора. Могут подключиться к телефону. Эти молодцы ни перед чем не остановятся. Ну, мы еще увидимся, Джо.

Джо поклонился и вышел. Болдуин нахмурился и повернулся к Гэсу.

– Гэс, я не знаю, что я буду делать, если вы не бросите возиться с рабочим движением. Прирожденный политик, как вы, должен иметь больше здравого смысла. Так вы далеко не уйдете.

– Но весь город ополчился на нас.

– Я знаю множество людей в городе, которые и не подумали ополчаться. Но, слава Богу, это меня не касается. Дело с акциями в порядке, но если вы ввяжетесь еще и в забастовку, то я откажусь от вашего дела. Фирма не может отвечать за такие дела! – прошептал он яростно; потом сказал громко, обычным голосом: – Как поживает ваша жена, Гэс?

Снаружи в сияющем мраморном вестибюле Джо О'Киф в ожидании лифта насвистывал веселую песенку. «Славненькую он завел себе секретаршу, однако!» Он перестал свистеть и медленно выпустил изо рта набранный воздух. В лифте он поздоровался с лупоглазым человеком в клетчатом костюме.

– Хелло, Бэк!

– Ну как, были в отпуску?

Джо стоял, расставив ноги и заложив руки в карманы брюк. Он покачивал головой.

– Нет, еду в субботу.

– А я намерен провести несколько дней в Атлантик-Сити.

– Как это вы устраиваетесь?

– Будьте спокойны – у меня башка работает.

Когда О'Киф вышел на улицу, ему пришлось прокладывать себе дорогу в толпе, собравшейся под навесом подъезда. Аспидное небо, проглядывая между высокими домами, заплевывало улицу серебряными монетами. Мужчины спасались бегством, пряча соломенные шляпы под пиджаки. Две девицы соорудили колпаки из газет и надели их на свои летние шляпки. Проходя мимо них, он поймал взглядом синеву их глаз, румянец губ и блеск зубов. Он быстро добежал до угла и вскочил на ходу в трамвай. Дождь продвигался по улице плотной завесой, блестя, кружась, прибивая к мостовой обрывки газет, танцуя серебряными нитями по асфальту, хлеща по окнам, играя бликами на лаке такси и трамваев. На Четырнадцатой улице не было дождя, воздух был душный.

– Странная штука – погода, – сказал старик, стоявший рядом с О'Кифом.

О'Киф что-то промычал.

– Когда я был мальчиком, я раз видел, как на одной стороне улицы молния ударила в дом, а на противоположный тротуар не упало ни одной капли дождя… А один старик выставил в окно томаты и все ждал дождя.

Пересекая Двадцать третью улицу, О'Киф увидел башню на Мэдисон-сквер. Он спрыгнул с трамвая и по инерции пробежал за ним еще несколько шагов. Потом он отвернул воротник и перешел площадь. На скамейке под деревом дремал Джо Харленд. О'Киф шлепнулся рядом с ним.

– Хелло, Джо, возьмите сигару.

– Хелло, Джо, рад видеть вас, мой мальчик. Благодарю. Давно я не курил таких сигар… Ну, что поделываете?

– Мне что-то скучно последнее время. Возьму в субботу билет на бокс.

– А что с вами?

– Черт его знает… Все как-то не ладится. Я с головой влез в политическую игру, но ничего хорошего в ней не вижу. У нее нет будущего. Эх, если б я был таким образованным, как вы!

– Подумаешь, помогло мне мое образование!

– Не скажите… Если бы я мог выбраться на ту дорогу, на которой вы стояли, я бы уже с нее не сошел, будьте уверены.

– Никто ничего не знает, Джо. Странные вещи случаются с человеком.

– Наверное, женщины и прочее такое?

– Нет, я не это имею в виду… Просто все становится противным.

– Черт возьми, я не понимаю, как это человеку с мошной вдруг все может опротиветь?

С минуту они сидели молча. Солнечный закат сверкал. Синий сигарный дым вился над их головами.

– Посмотрите-ка, какая шикарная баба!.. Посмотрите, как она идет! Ну не прелесть ли? Вот таких я люблю: стройная, гибкая, с накрашенными губами… Много, должно быть, денег стоит гулять с такими бабами.

– Они такие же, как все, Джо.

– Черта с два!

– Нет ли у вас, Джо, лишнего доллара?

– Может, и есть.

– У меня желудок что-то не в порядке… Мне бы надо принять чего-нибудь такого, а я до субботней получки пуст… Вы, надеюсь, не сердитесь? Дайте мне ваш адрес, и я пришлю вам в понедельник утром.

– Черт с ним, не беспокойтесь, встретимся еще.

– Спасибо, Джо. И, ради Бога, не покупайте больше угольных акций, не спросив меня предварительно. Может, я и бывший человек, но прибыльную сделку я могу учуять с закрытыми глазами.

– Я ведь вернул свои деньги…

– Исключительная удача!

– Да, забавно, в общем, что я одалживаю доллар человеку, которому принадлежала половина Уолл-стрит.

– Ну, в сущности у меня вовсе не было так много денег, как обо мне говорили.

– Странно…

– Что именно?

– Вообще странно… Ну, Джо, я, пожалуй, пойду, возьму билет… Говорят, интересный будет бой.

Джо Харленд смотрел на частые, подпрыгивающие шаги О'Кифа, который удалялся по дорожке, сдвинув соломенную шляпу набекрень. Потом поднялся и зашагал по Двадцать третьей улице. Тротуары и стены домов дышали зноем, хотя солнце уже село. Он остановился у кабачка на углу и стал внимательно разглядывать серые от пыли чучела, красовавшиеся в центре витрины. Сквозь хлопающие двери на улицу просачивались спокойные звуки голосов и солодовая прохлада. Он вдруг покраснел, прикусил верхнюю губу, бросил беглый взгляд вверх и вниз по улице, шагнул через порог и неуклюжей походкой подошел к медной, сверкающей бутылками стойке.

После свежего воздуха затхлый запах кулис ударил им в нос. Эллен повесила мокрый дождевик на дверь и поставила в угол уборной зонтик. Под ним сразу же образовалась небольшая лужица.

– Единственное, что я помню, – тихо говорила она Стэну, который следовал за нею спотыкаясь, – это смешная песенка, которую кто-то пел мне, когда я была маленькой девочкой:

– Я не понимаю, почему люди имеют детей. Это признание своей слабости. Деторождение – это признание в несовершенстве своего организма. Деторождение – признание своей слабости.

– Стэн, ради Бога, не кричи так – рабочие услышат… Не следовало приводить тебя сюда. Ты знаешь, сколько сплетен вокруг театра…

– Я буду тихий, как мышь… Только позволь мне остаться до тех пор, пока Милли придет одевать тебя. Видеть, как ты одеваешься, – это единственное мое удовольствие… Я сознаю, что мой организм несовершенен.

– У тебя вообще не останется никакого организма, если ты не перестанешь пить.

– Я буду пить… Я буду пить до тех пор, пока из любого пореза на моем теле не потечет виски. На что человеку кровь, когда есть виски?

– Ах, Стэн!

– Единственное, что остается делать несовершенному человеку, – это пить… Твой организм совершенен, прекрасен, он не нуждается в алкоголе… Я пойду, лягу бай-бай.

– Ради Бога, не надо, Стэн. Если ты сейчас выйдешь из моей уборной, я никогда не прощу тебя.

В дверь тихо постучали два раза.

– Войдите, Милли.

Милли была маленькой женщиной с черными глазами и морщинистым лицом. Примесь негритянской крови сказывалась в иссера-красных, толстых губах на очень бледном лице.

– Уже четверть девятого, дорогая, – сказала она, быстро окинув взглядом Стэна.

Она повернулась к Эллен, слегка нахмурившись.

– Стэн, тебе придется уйти. Я встречусь с тобой после в «Beaux Arts» или где-нибудь в другом месте.

– Я хочу бай-бай.

Сидя перед туалетным зеркалом, Эллен полотенцем стирала с лица кольдкрем. От гримировального ящика исходил запах жирных красок и кокосового масла.

– Я не знаю, что с ним делать, – шепнула она Милли, снимая платье. – О, как бы я хотела, чтобы он перестал пить.

– Я поставила бы его под душ и пустила бы на него струю холодной воды.

– Какой сбор сегодня, Милли?

– Очень небольшой, мисс Элайн.

– Это из-за погоды… Я буду ужасна сегодня…

– Не позволяйте ему утомлять вас, дорогая. Мужчины этого не стоят.

– Я хочу бай-бай, – Стэн раскачивался и морщился, стоя посередине комнаты.

– Мисс Элайн, я поведу его в ванную, никто его там не заметит.

– Хорошо, пусть спит в ванне.

– Элли, я пойду бай-бай в ванну.

Женщины втолкнули его в ванную комнату. Он шлепнулся в ванну и заснул в ней ногами кверху, головой на кранах. Милли укоризненно щелкнула языком.

– Он похож на спящего ребенка, – нежно шепнула Эллен.

Она подложила ему под голову сложенный мат и разгладила потные волосы на лбу. Он дышал тяжело. Она нагнулась и нежно поцеловала его глаза.

– Мисс Элайн, поторопитесь… Занавес поднимается.

– Посмотрите скорее, все ли на мне в порядке.

– Вы хороши, как картинка… Да благословит вас Бог!

Эллен сбежала вниз по лестнице, обогнула кулисы и остановилась, тяжело дыша, словно только что избежала опасности попасть под автомобиль. Она выхватила из рук помощника режиссера ноты, поймала реплику и вышла на яркую сцену.

– Как вы это делаете, Элайн? – говорил Гарри Голдвейзер, качая телячьей головой.

Он сидел на стуле позади нее. Она видела его в зеркале, перед которым снимала грим. Высокий человек с седыми усами и бровями стоял около него.

– Помните, когда вас впервые пригласили на эту роль, я говорил мистеру Фаллику: «Сол, она не справится». Правда, я это говорил, Сол?

– Говорили, Гарри.

– Я думал, что молодая и красивая девушка никогда не сумеет изобразить… знаете ли… страсть и ужас… понимаете?… Сол и я – мы были поражены этой сценой в последнем акте.

– Чудесно, чудесно! – простонал мистер Фаллик. – Скажите, как вам это удалось, Элайн?

Грим сходил, черный и розовый, на тряпку. Милли тихо двигалась в глубине комнаты с места на место, развешивая платья.

– Знаете, кто помог мне справиться с этой сценой? Джон Оглторп. Прямо удивительно, как он знает сцену.

– Да, это позор, что он так ленив… Он был бы очень ценным актером.

– Тут дело не только в лени.

Эллен распустила волосы и сплела их в косу обеими руками. Она видела, как Гарри Голдвеизер подтолкнул мистера Фаллика.

– Хороша, а?

– Как идет «Красная роза»?

– О, не спрашивайте, Элайн! Всю прошлую неделю играли перед пустым залом. Не понимаю, почему эта вещь не идет… Она очень эффектна… У Мей Меррил прелестная фигура… Театральное дело теперь гроша не стоит.

Эллен воткнула последнюю шпильку в бронзовые кольца волос. Она вздернула подбородок.

– Я бы хотела попробовать что-нибудь в этом роде.

– Нельзя же делать две вещи зараз, моя милая юная леди. Мы только что начали выдвигать вас как эмоциональную актрису.

– Я ненавижу эти роли; они насквозь фальшивые. Иногда мне хочется подбежать к рампе и крикнуть публике: «Идите домой, проклятые дураки! Идиотская пьеса и фальшивая игра – как вы этого не понимаете?» В музыкальной комедии невозможно быть искренней.

– Не говорил я вам, что она душка, Сол? Не говорил я вам, что она душка?

– Я использую кое-что из вашей декларации для рецензии на будущей неделе. Я это как следует обработаю.

– Вы не позволите ей сорвать пьесу!

– Нет, но я могу использовать это для статьи о претензиях знаменитостей… Например, председатель компании «Зозодонт» обязательно хочет быть пожарным. А другой, банкир, мечтает быть сторожем в зоологическом саду… Чрезвычайно любопытные человеческие документы…

– Можете написать, мистер Фаллик, что, по-моему, всем женщинам место в сумасшедшем доме.

– Ха-ха-ха! – засмеялся Гарри Голдвейзер, обнажая золотые зубы в углу рта. – Вы танцуете и поете лучше всех, Элайн.

– Да ведь я два года служила в хоре, прежде чем вышла замуж за Оглторпа.

– Вы должны были стать актрисой еще в колыбели, – сказал мистер Фаллик, насмешливо глядя на нее из-под седых бровей.

– Ну, господа, я должна просить вас удалиться на минуту, пока я переоденусь. Я вся мокрая после последнего акта.

– Придется покориться… Можно мне зайти на секунду в ванную?

Милли стояла перед дверью в ванную. Эллен поймала злой взгляд ее черных глаз на бледном лице.

– Боюсь, что нельзя, Гарри, она не в порядке.

– Тогда я пойду к Чарли… Я велю Томсону прислать водопроводчика. Ну-с, спокойной ночи, дитя. Будьте паинькой.

– Спокойной ночи, мисс Оглторп, – сказал мистер Фаллик своим скрипучим голосом. – И если вы не можете быть паинькой, то будьте по крайней мере осторожны.

Милли закрыла за ними дверь.

– Фу, слава Богу! – воскликнула Эллен, потягиваясь.

– Дорогая, я ужасно испугалась… Никогда не приводите с собой в театр таких молодчиков. Я видела много прекрасных актеров, погибших из-за подобных вещей. Я говорю вам это потому, что я люблю вас, мисс Элайн, и потому, что я стара и хорошо знаю актерские дела.

– Вы совершенно правы, Милли… Посмотрим, нельзя ли разбудить его… Боже мой, Милли, поглядите-ка сюда!

Стэн лежал в той же позе, в какой они его оставили, но ванна была полна воды. Полы его пиджака и одна рука плавали на поверхности воды.

– Вылезай, Стэн, идиот!.. Ты насмерть простудишься. Сумасшедший, сумасшедший!

Эллен схватила его за волосы и изо всех сил трясла его голову.

– Ой, больно! – захныкал он сонным, детским голосом.

– Вставай, Стэн, ты весь промок.

Он откинул голову и открыл глаза.

– Вот так-так!

Он поднялся, держась руками за края ванны, и стоял, покачиваясь; вода, пожелтевшая от его платья и ботинок, капала с него. Он громко гоготал. Эллен прислонилась к двери ванной и тоже смеялась сквозь слезы.

– На него нельзя сердиться, Милли, – вот что ужасно. Ну, что мы будем делать?

– Счастье, что он не утонул… Дайте мне ваши бумаги и записную книжку, сэр. Я попробую высушить их полотенцем, – сказала Милли.

– Но как ты пройдешь мимо швейцара в таком виде… если даже мы тебя выжмем? Стэн, тебе придется снять твое платье и надеть мое. Потом ты наденешь мой дождевик, мы доберемся до такси и отвезем тебя домой. Как вы думаете, Милли?

Милли вращала глазами и качала головой, выжимая пиджак Стэна. Она разложила в умывальнике размокшие остатки блокнота, карандаш, складной карманный ножик, две катушки пленки, фляжку.

– Я все равно хотел принять ванну, – сказал Стэн.

– Я, кажется, побью тебя… Хорошо, что ты по крайней мере трезв.

– Трезв, как пингвин.

– Прекрасно, тогда надевай мое платье.

– Я не стану надевать женское платье.

– Придется… У тебя ведь даже нет дождевика. Если ты не переоденешься, я запру тебя в ванной.

– Ну хорошо, Элли… Честное слово, я ужасно огорчен.

Милли заворачивала платье в газету, предварительно выжав его над ванной. Стэн смотрел на себя в зеркало.

– У меня прямо неприличный вид в этом платье… Какая мерзость!

– В жизни не видала ничего более отвратительного… Нет-нет, ты выглядишь очень мило… Только платье немного узковато. Ради Бога, повернись ко мне лицом, когда мы будем проходить мимо швейцара.

– Мои ботинки совсем размокли.

– Ничего не поделаешь… Благодари Бога, что у меня есть дождевик… Милли, вы прямо ангел.

– Спокойной ночи, дорогая, и помните, что я вам сказала… Я вам говорю, все это…

– Стэн, делай мелкие шаги. Если кого-нибудь встретишь, продолжай идти прямо и прыгай в первое попавшееся такси… Ты проскользнешь незаметно, если пройдешь быстро.

Руки Эллен дрожали, когда они спускались по лестнице. Она взяла Стэна под руку и оживленно защебетала:

– Знаешь, дорогая, папочка пришел к нам в театр посмотреть пьесу два или три дня тому назад. Он был шокирован до смерти. Он сказал, что девушка унижает себя, обнажая свои сокровенные чувства перед толпой… Не правда ли, ужасно?… Все же отзывы обо мне в воскресных номерах произвели на него большое впечатление… Спокойной ночи, Барней, какая скверная погода… А вот и такси. Куда ты поедешь?

В темном чреве такси его глаза под голубым капором казались такими черными и яркими, что она испугалась, словно она заглянула в глубокий колодец.

– Поедем ко мне… Шофер, поезжайте, пожалуйста, на Банк-стрит.

Такси тронулось. Они мчались по Бродвею сквозь зигзаги красного света, желтого света, зеленого света, унизанного бусами реклам. Вдруг Стэн наклонился и быстро, крепко поцеловал ее в губы.

– Стэн, ты должен перестать пить. Это уже выходит за пределы шутки.

– А почему нельзя выйти за пределы шутки? Вот ты, например выходишь за пределы шутки, и я очень доволен этим.

– Но, дорогой, ты убьешь себя.

– Ну и что же?

– Я не понимаю тебя, Стэн.

– А я не понимаю тебя, Элли, но я очень, очень люблю тебя.

В его тихом голосе послышалась дрожь, которая наполнила ее счастьем.

Эллен расплатилась с такси. Сирена завыла, забралась наверх и оборвалась глухим стоном. Промчалась пожарная машина, красная и сверкающая, за ней – выдвижная лестница с звенящим колокольчиком.

– Пойдем на пожар, Эллен.

– В таком костюме?… Нет-нет.

Он молча вошел вслед за нею в дом и поднялся по лестнице. В длинной комнате было прохладно и пахло свежестью.

– Элли, ты не сердишься на меня?

Она развязала мокрый узел с платьем и унесла его в кухню, чтобы высушить на газовой плите. Звуки граммофона заставили ее вернуться. Стэн снял с себя платье. Он танцевал по комнате со стулом, ее голубой купальный халатик развевался вокруг его тонких волосатых ног.

– О, Стэн, дорогой глупыш…

Он поставил стул и направился к ней, коричневый, мужественный, стройный, в дурацком халатике. Граммофон доиграл песенку до конца, а пластинка все еще крутилась и крутилась, хрипя.