"Квартира № 41" - читать интересную книгу автора (Гребенщиков Андрей)Часть втораяМетро живое… его вены — перегоны и тоннели — пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции — внутренние органы. Люди… Что для метро — люди? Лимфоциты, кровяные тельца — эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки? Человек создал метро, вырыл в каменной толще Уральского хребта норы, лазы, бесчисленные ходы. И оно принадлежало своим создателям… Пока была Функция, метро преданно служило — перевезти пассажиров из пункта А в пункт Б, доставить людской поток из одного края города в другой. Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни? Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины? Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» — значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой! Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере. Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя… Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача. Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного. — Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?! В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее. — Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия. Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил. — Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор — четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро! Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива. Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже — хватит ценные кадры терять. Как теперь отыграть обратно и лица не потерять? Да никак… Сейчас еще сыщик этот придурочный явится, а весь злобный запал иссяк на несчастном Поморцеве. — Надо поговорить! Священник вздрогнул, без стука к нему имел обыкновение врываться только комендант. Вид у Константина был неважнецкий — растрепанный и злой — веселой беседы однозначно не получится. — Дела у нас, Гришка, очень и очень хреновые. После отпевания отец Павел чувствовал себя опустошенным и разбитым. Население станции и так слишком мало, чтобы хоронить зараз по три человека. А тут еще комендант… — Костя, а можно эту твою «радость» оставить до утра, на душе и так не… — Не можно, — отрезал Ивашов. — Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал. «Действительно хреново» — священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать. Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу. — Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище — тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес. — Ты думаешь, он сошел с ума? — Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад — он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше — ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение… И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу… Комендант не смотрел на священнослужителя — взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние — как тогда — в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась: — Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет — на которого молится одна половина станции, а другая — просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил. Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника: — Я правда не… — Хватит! — глаза Ивашова пылали яростью. — Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все — все вместе — его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие — прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват. Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил: — Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка — он же для всего метро… он… Ивашов запнулся и замолк. Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание. Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа». Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить. «Сережа». Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы… «Сережа». Я дотянусь… вижу свет с той стороны… Корнет открыл глаза и тут же зажмурился. Врач — в ослепительно белом халате (такого цвета не бывает в метро, белый — давно умер и похоронен под слоем грязи и пепла!) сидел рядом с кроватью. Вернее сидела. Сергей не мог рассмотреть её лица — оно скрывалось в сиянии несуществующего света. «Сережа». Она погладила его по голове — нежно, невесомо. Как ветерок. Улыбнулась. Засмеялась. «Сережа». Летний ветерок. Тепло и спокойно. — Я… здесь, — Сергей не узнал свой голос — слабый, надтреснутый, дрожащий. Кивок и опять улыбка. «Я искала тебя». Он хотел спросить, что-то важное, мучавшее, терзавшее… Но боль утонула в сиянии и стало хорошо, свободно… «Мне нужны воспоминания». Он кивнул, не понимая, но… «Плохие воспоминания». — Я… вспомню. «Дозор. Последний дозор. Что было там?» Из сияния во тьму. Хохол, повариха, Иван Леонидович. Мы… «Кто напал на вас?» Вспышка, захлебывающий автомат, грохот гильз, ударяющихся об бетон. Черно-белые кадры летят, сменяя друг друга. Черная, лишенная красного кровь. Всполохи бесцветного пламени и туман. Скользкий, одновременно вязкий. Уцепиться, вспомнить. Крики — без звука. Боль — без стона. Ярость — без… — Не помню, не могу… — Корнет безвольно опускает голову. Её рука — на его лбу. Покрытого испариной, холодного, разрезанного морщинами. — Не могу. Сияние мерцает, иногда угасая и разгораясь вновь. Соленая вода. Она плачет. «ГЕО. Тебя ждет ГЕО. Там — приговор и судьба». Она встает и полы её халата взлетают двумя белоснежными крылами. «И истина». Сияние тускнеет и заливается беспощадной темнотой. «ГЕО». Она ушла. Растаяла. Как ветерок. Кузьмич задумчиво почесал окладистую бороду. Нахмурил огромный морщинистый лоб и надолго задумался. — Сереж, у меня только одна догадка. Корнету оставалось только вопросительно смотреть на своего гостя. За спиной сталкера Кузьмича — по паспорту Кузьмина Евгения Васильевича — суетилась медсестра. Заметно нервничала. Не находила себе места. Ох, как ей не понравилась просьба Корнета… ему бы лежать в спокойствии, отдыхать, сил набираться, так нет же, подавай срочно Кузьмина — странного, неуемного мужичка, сующего свой огромный мясистый нос во все «метровые» закоулки. Все люди как люди, а этот старый черт всё по станциям шатается, тоннели изучает, перегоны всякие, еще говорят и на поверхность вылазит… дурень, прости Господи, седина давно в волосах, а в башке детство играет! И Сережку растревожит — увалень… Но как заступнику нашему откажешь в просьбе малой… бредит наверное… ох, дура я, дура, зачем послушалась… — Одна догадка, — повторил сталкер. — Серега, ты, кстати местный? Ветки хорошо знаешь? Вернее знал… как было ДО? Корнет мотнул головой: — С области я, город вообще неважно знаю, тем более метрополитен. Кузьмич оживился — изучение географии метро было одним из двух любимых его дел. Вторым любимым делом — был рассказ неискушенному слушателю о географии метро. — Вот смотри — зашуршала крошечная карта, сохранившаяся с «довоенных» времен — это станции построенные ДО. И три ветки: первая, самая старая, она же наша — станции Проспект Космонавтов, Уралмаш, Машиностроителей, Уральская, Динамо, Площадь 1905 года, Геологическая, Бажовская, Чкаловская, Ботаническая. На Уктусские горы не смотри, её открыть не успели. Вторая ветка — начинается где-то на западе, какие уж там станции сохранились — мне неизвестно — «спасибо» Площади — все входы-выходы перекрыла и никого через себя не пропускает. Говорили, минимум три станции там живы-здоровы. Но сам не видел, врать не буду. Заканчивается вторая ветка на этой самой треклятой Площади. Раньше на восток шли еще станции, однако достоверно известно, что ближайшая станция — Театральная — уничтожена, что называется под корень. Что дальше, одному Богу известно. Ну и понятно, выжившим, коль есть такие. Третья ветка, так называемая Калиновская… Жутко интересно, что там и как, но с остальными она ветками не сообщается — и не сообщалась никогда, не успели ее с Театральной да Геологической законтачить. Были слухи, что технологические тоннели прорыты давно. Но думаю — лукавят. Из живых да достоверных — не бывал там никто. О легендах и былях давай в следующий раз, — сталкер сделал над собой заметное усилие. — Известная обитаемая часть как раз проходит по нашей ветке. Как я сказал, и на второй, и на третьей ветке наверняка кто-то выжил, но из-за дурной Площади пятого года достоверно ничего не известно. Площадь — как кость в горле… плотно держит свою часть второй ветки и обрубает южную часть первой. — Что значит обрубает? — не сдержался Корнет. Кузьмич провел толстым пальцем по первой ветке — с севера на юг — и уперся в Площадь 1905 года, — вот Площадь, за ней Геологическая. Площадь её не контролирует, потому как контролировать там нечего, обитателей нет. Зато есть… нечто или некто… люди называют это Хозяином, Стражем, Хароном, Пограничником… короче, всяко кличут, с перепугу фантазия хорошо работает… Странное место, очень странное. И не пройти его просто так… — А что за Пограничник такой? Мутант что ли? — Может и мутант, — Кузьмич пожал плечами. — Только не видел его никто — брешут разное, но толком ничего не известно. Говорят, дань он собирает — человеческими душами. Как за что? За проход через станцию. Очень уж многим хочется на юг по ветке пробиться — ведь там супермаркеты стоят огромные, не разграбленные, ждущие своих отважных сталкеров. Есть такая присказка: дорога в Рай проходит через три круга ада — Площадь — олицетворение человеческой подлости, Геологическая — нечеловеческой жадности, и Бажовская… Корнет закашлялся. И не мог остановиться несколько долгих минут, чем окончательно довел пожилую медсестру: — Кузьмич! Старый ты хрен, волосня седая — а сам всё сказки рассказываешь, да языком, как помелом… Шел бы, делом наконец занялся! Нечего мне раненных ребят глупостями морочить! Ивашов, продолжая кашлять, жестом остановил старушку. Прокашлявшись, сиплым голосом попросил: — Баба Катя, дай нам полчаса. Пожалуйста. И улыбнулся — устало, вымученно, моляще… Медсестра возмущенно всплеснула руками, чертыхнулась одними губами, но перечить своему любимцу не стала. Лишь исподволь кулаком погрозила виновато усмехающемуся сталкеру. — Кузьмич, извини, что там с Бажовской? — Да ничего, Сережа. Мы с тобой про Хозяина говорили. Паскудное существо. Многие наши ребята — сталкеры — навсегда остались там, на Геологической. Мало кому удалось пройти дальше. А кому посчастливилось пробиться до Бажовской… того уж с нами нет. Я тоже пытался… пройти. На Площадь нам — динамовцам, ходу нет. Да не очень-то и хотелось. Площадники живут пусть и зажиточно, но их диктаторские замашки не по мне — замучить чужака, запытать, а потом и прилюдно повесить за «шпионаж» — их любимое развлечение. Обошел я эту станцию. По поверхности. Корнет от удивления чуть снова не захлебнулся кашлем. Кузьмич довольно засмеялся в ответ на невысказанный вопрос: — Сережа, не спрашивай, меня твоя нянька за эти «сказки» совсем со свету сживет. Прошел и прошел, как видишь — жив и более-менее здоров. Баба Катя смолчала, однако, что она думает по поводу душевного здоровья Кузьмина, было понятно и без лишних слов. — Площадь обошел, добрался до Геологической, — продолжил сталкер уже без тени улыбки. — Два часа я там торчал, у входа ничем не защищенного — ни гермозатворов тебе, ни ворот — ничего. Голая лестница… А спуститься не смог, такой страх меня обуял, аж затрясло, зазнобило. Десять потов сошло… но на ступеньку первую даже не ступил. Убежал. До самой Динамо бежал без оглядки. Автомат, рюкзак — всё побросал… Ребята сказали, не допустил меня Хозяин… побрезговал наверное. Душа видать слишком черна, не по нраву упырю — жестковата на вкус будет. Ему больше младенцев подавай невинных, детишек он без отказу принимает, тварь подколодная… люди семьями прорывались, когда зачистки на Площади шли — ни одного ребеночка не пожалел, женщин сколько загубил… Считай мужики только и прошли, да и то не все. Не Хозяин там — Паук в логове… Кузьмич замолчал. Зло, напряженно. Сквозь зубы процедил: — Митька Сологуб, Серега Старый, Паша Колесо, близнецы Электроники, Верка Щекотуха, Игнат Москвич — золотые всё мужики… ну Верка, понятно, баба — но какая! Сокровище, а не баба. Боевая! Кремень! Лучше любого из нас метро знала, на такие станции забредала, что на картах и не значатся. Всех пожрал паучина… самых достойных сталкеров. Ты знаешь, какие это были ребята?! Любой спину прикроет, из беды вытащит, а если надо — и жизнь отдаст, себя не пожалеет. Светлые люди, чистые души… настоящий деликатес для каннибала. И уже не сдерживаясь, в голос, в крик — прорычал: — Друзья все там! Все до одного! А я здесь! Живой! Потому что трус! И душа тьмой пропитана, грехами тяжкими… Но ничего, Сережка, ничего. Я вернусь туда. Очищу душу — молитвами, добрыми делами, раскаянием — и вернусь… Мне уже не страшно… страшно жить вот так… а умирать оно легко. Когда за родных своих, товарищей боевых и верных… Голос сталкера задрожал, надорвался. Баба Катя вжалась в стенку. Её изумленный взгляд ни на миг не оставлял понурившего, опустившего голову Кузьмича. Хотела что-то сказать, но лишь вздохнула тяжело и безвольно осела на стул. Корнет в задумчивости почесал переносицу, нахмурился и ровным, ничего не выражающим голосом, спросил: — Геологическая — это и есть ГЕО? Кузьмич, не поднимая головы, кивнул: — Так её никто не называет, обычно Логовом кличут. Однако на входе станции сколота часть букв в названии, целыми остались только первые три. ГЕО. Я умею видеть небо. Сквозь многокилометровый слой радиоактивной пыли, сквозь смерть и забвение. Люди изуродовали и тебя… Синевы больше нет, только серое безмолвие, немой крик и бесконечный укор. Тебя содрали с лица Земли и бросили сгорать в одиночестве — под лучами безразличного Солнца. Осиротевшее небо… Звонкий, неосторожный стук железа о железо. Сдавленное чертыханье. Они прячутся в темноте, не включают фонарей. Спотыкаются о рельсы и шпалы, продираются чрез собственный страх. Трое. Мужчина, женщина и… ребенок. Маленькая девочка. Живые в мертвом царстве ГЕО. Незваные гости. ОН — пылает алчностью — его влекут сокровища Ботанической; и ужасом — его страшит Хозяин. ОНА — безвольная, тусклая… ДЕВОЧКА — робкий, дрожащий свет, надежда и ожидание. Три огонька в черноте тоннеля. Я озаряю станцию аварийным освещением. Глупые прятки закончены. ОН кричит, захлебывается. «Хозяин, Хозяин проснулся». Если бы Хозяин умел спать… ОН знал, что за переход придется заплатить, надеялся, что сможет проскочить, но всё равно знал… Давно разлюбленная жена и дочка, которая в тягость — вот, что ты приготовил мне в жертву? Скинуть с себя бремя нелюбви — это ты называешь платой? Ты заплатишь… я осуществлю твою мечту — дарую дорогу через ГЕО. К Бажовской. ОНА. Она пойдет с НИМ. Это тоже плата — за безразличие. К себе и к той, что ты подарила жизнь. Они убегают. Двое взрослых, бросающих дитя на темном полустанке. ДЕВОЧКА плачет, зовет родителей. Но у неё своя дорога, свой путь. Путь принесенных в жертву. Снаружи послышались громкие старушечьи причитания, сдобренные довольно «перчеными» словечками, потом резкий барабанный бой в дверь: «Батюшка, открой, пусти грешницу». Комендант и священник переглянулись, оторопев от подобно напора. Не дожидаясь разрешения, в комнату влетела баба Катя, медсестра из госпиталя и заголосила: - Константин Михайлович, отец Павел, что же это такое творится, Господи?! Кузьмич — хрыч полоумный, недоумок проклятый, надоумил Сереженку нашего, больного дитятку, переться куды-то! Да как же это, его ведь силой не удержишь! Сам на ногах еле стоит, а меня старую слушать не желает — «надо мне, баба Катя». Вразумите бедненького, не пущайте… Первым в себя пришел комендант: — Катерина Генриховна, взрослый человек, а тараторишь как дитя малое… и влетаешь как ураган, только честных людей пугаешь. Непонятно ж ничего. В ответ медсестра только замахала руками, громко заохала «Беда, беда», схватила вконец растерявшегося священника и бесцеремонно потащила в сторону больницы. Следом засеменил Ивашов, не знающий — гневаться ему или смеяться. Странная тройка — вопящая одними междометья пожилая женщина, священник с безумным взглядом и смущенный комендант — пугая врачей, вломилась в госпиталь. Корнет был найден в своей палате. «Слава Богу, не успел убёгнуть». Когда нежданные посетители шумно вломились в палату, Сергей, придерживаясь за кровать, тяжело, неверными движениями натягивал плотную куртку. «Вот, посмотрите на голубчика, полюбуйтесь!» Комендант расширенными глазами уставился на Корнета, затем резко перевел взгляд на отца Павла. Священник, нервно кусая губы, тоже искоса поглядывал на Михалыча. — Сережа, что случилось? — наконец выдавил из себя Ивашов. Корнет вымученно улыбнулся: — Хорошо, что вы… Так бы и ушел в самоволку… без разрешения и благословения. Комендант и священник переглянулись. Константин Михайлович выразительно потер подбородок, в задумчивости крякнул. И через несколько секунд решительно выставил медсестру: — Екатерина Генриховна, у нас тут мужские беседы, будь добра… Когда возмущенные крики старушки затихли, комендант осторожно взял Корнета под локоть и усадил на кровать: — Рассказывай, Сережа. — Да мне особо рассказывать и нечего, Константин Михайлович. На Геологическую мне срочно надо. Вопрос жизни и смерти. Начну объяснять, за умалишенного примете, поверьте уж так, на слово… Снова короткий, быстрый перегляд: — Ничего, Сергей, ничего, рассказывай, не бойся. Уже полностью одетый Корнет театрально развел руками и со смехом выпалил: — Видение мне было или сон… как не скажи, всё в психи запишите… про ангела. Призвал он меня на Геологическую. Там судьба моя и… может быть… Настена. Последняя фраза была произнесена чуть слышно, почти шепотом, одними губами. Но оба посетителя отчетливо её услышали. Метро живое. Чувствую его дыхание. Биение каменного сердца. Дрожь земли. Живое. И больное… Огромный тромб — станция Бажовская. Черная дыра, белое пятно. Оконечность, край мира… За Бажовской ДО были другие станции. Что сейчас с ними? Отмерли отрезанные тромбом? Или жизнь везде найдет себе дорогу? Многие сталкеры мечтают пробиться к Ботанической. Недоступные сокровища супермаркета «Дирижабль» влекут охотников-мародеров. Отчаянные — пытаются пройти по земле, безумные — через Бажовскую. И те, и другие исчезают бесследно. Я чувствую пульсацию всего метро, всех веток, каждой станции. Даже слабые токи (конвульсии, судороги?) Чкаловской и Ботанической не могут укрыться от меня. Но Бажовская — это пропасть, без дна, без начала и конца. Она бездвижна — ни шороха, ни намека на него. Абсолютная непроницаемость. Безграничная тишь. Ни жизнь, ни смерть — ошибка в двоичной системе метро, глюк, сбой. Эта станция — отрицание, отсутствие чего-либо и всего сразу. Станция «НЕ». Пустыня. Страшное место — невозможное для живых, гиблое для мертвых. Я — твой привратник. И я боюсь тебя. Четыре человека у гермоворот. Один в рясе, другой в медицинском халате, третий в камуфляже. Последний — в костюме радзащиты, с перекинутым через плечо Калашниковым. Врач — Поморцев — протянул вооруженному человеку шприц: «Возьми, Сережа… я пять кубиков тебе вколол уже. На часа три хватит… почувствуешь, что боль возвращается, вколишь оставшееся». Корнет благодарно кивнул. Священник перекрестил его, комендант обнял. Надсадно взвыл сервопривод ворот, створки дернулись и, противно скрипя, разошлись. Сергей Ремешов натянул защитную маску, больше всего похожую на противогаз, прощально взмахнул рукой и шатающейся походкой двинулся вверх — по растрескавшимся, пыльным ступенькам. Отец Павел и Константин Михайлович молча смотрели ему вслед. Ворота давно закрылись, Поморцев убежал в госпиталь, а два товарища так и стояли, глядя в никуда. — Мы поступили подло? — Не знаю. — Нашли хороший предлог избавиться и…? — Забудь, что сказал, выведал или придумал опер. Правда одна — мы потеряли нашего Корнета. А когда это случилось — полчаса назад или в том дозоре… уже неважно. Станция стала беднее на одного хорошего человека. — Пойдем к тебе, напьемся… за него… за нас. Поверхность. Страшно поднять глаза… Что стало с миром… Пустыня? Горы руин? Призрак мегаполиса или его труп? Корнет покачнулся. Подъем по разрушенной лестнице вымотал его. Слабые, дрожащие ноги отказывались нести тяжелое тело. Мышцы ныли, хотелось сесть и больше никогда не вставать. Успокоить бешено колотящее сердце, заговорить упирающиеся конечности, идти, идти! Бесполезно… Кошмарный защитный костюм душил собственной тяжестью, пригибал к земле; многотонный автомат впился в плечо и давил, давил, давил… Заныла незажившая рана, помутнело в глазах. Корнет неловко осел и помотал головой. «Нужен укол, иначе здесь и останусь». Какое-то движение слева. Промелькнула тень и исчезла. Заскрипела бетонная крошка. Стоит одолеть последний лестничный пролет и… Что-то было там, за крайней ступенькой, что-то ждало — с нетерпением. Сергей усмехнулся. «Падальщик? Рановато. Охотящийся хищник? Останется без ужина». Близкая опасность придала сил. Калашников заметно полегчал, затвор весело щелкнул. «Подходите, ироды, всем свинца хватит». «Ироды» не спешили. Время было на их стороне. Прошло десять минут, потом еще пятнадцать. Голодные твари — уже не таясь — злобно урчали, пронзительно переругивались между собой («добычу они уже там делят что ли?»), кто-то один протяжно выл. Однако к лестнице хищники пока не подходили, выжидая жертву за кромкой гранитного бордюра, обрамляющего выход станции с трех сторон. «Сколько же вас там? Четыре? Пять? Больше?». Корнет выпустил короткую, резкую очередь в небо. Маслянистый, тяжелый воздух завибрировал, пелена белесого тумана подернулась на миг и снова застыла. «Застыла, как маска смерти на лице давно остывшего покойника», промелькнула в голове Сергея странная мысль. «Я лежу в склепе и меня готовят к длительному путешествию в царство мертвых. Туман — белый саван, воздух — посмертная маска. Сейчас придет жрец и выдернет бесполезные более внутренности. Кажется, в Египте фараонам и прочим мумиям доставали мозги с кишками через ноздри… Какие затейники…». Мысли путались, глаза слезились и закрывались. Даже беспощадная боль, казалось, отступала. Автомат безжизненно спал на коленях. Безвольные руки плетьми висели вдоль плеч. «Ну где же вы, ироды, идите сюда! Сразимся наконец»… сил кричать не оставалось, только шепот, хриплый стон. Уснуть и не просыпаться. Закрыть глаза и спать… Без боли, без рвущегося в клочья сердца… Неожиданно оцепенение спало, оковы сна разлетелись лоскутами тумана. «Вставай, иди!». Корнет вздернул поникшей головой. «ГЕО… ждет». Опереться на Калаш, встать на одно колено, теперь на другое. Отлично. Теперь рывок. Наверх! Шаг, еще. Одна ступень, другая, шаг, снова шаг. Видна поверхность. Еще немного. Трусливо воющие изуродованные силуэты. Они боятся тебя… автоматная очередь, сладостный звон горящего металла… они отступают, жалобно скуля, пятясь… Еще металла! Огня! Жечь, жалить! АК рвется из рук — «в бой!». Пули шипят «Смерть, смерть»… Хрусталь сознания треснул и пошел трещинами, распался на осколки. Мозаика. Блестящие кусочки разлетающегося витража. Рябь на воде… Чужак! Вмешался, заглушил арию войны, его — Корнета — войны! Зачем? Зачем?! И только треск чужих выстрелов в ответ. Незваный гость методично добивал раненных мутантов. И тихий голос — сквозь грохот, рев и стоны — «здравствуй, Сергей, я пришел за тобой». Через минуту — тишина, оседающая пыль, растерзанные туши. И протянутая рука — «здравствуй». Корнет автоматически ответил рукопожатием. Незнакомец дружески улыбнулся. «Что-то не так… Улыбка… Улыбка?! Лицо открыто — безо всякой радзащиты! Не может быть…» — Меня зовут Игнат. — Я — Сергей. Снова улыбка и кивок: — Знаю, товарищ Корнет. Честно говоря, не ждал тебя так рано. Ремешов в упор посмотрел на Игната — простое, обветренное лицо, ничего особенного. Обычный сталкер, только без химзащиты… — Мы знакомы? Чужак покачал головой. — Игнат, — устало и немного раздраженно пробормотал Корнет. — Давай не будем играть в странные игры, можешь просто объяснить? Очередная улыбка. Беззлобная, открытая, чуть грустная: — Ты идешь к ГЕО. Я — твой провожатый. Сергей вздохнул: «Хороший ты, Игнат, рассказчик, многословный». Тот только руками развел и засмеялся — громко, заливисто. Поняв, что большего не добьешься, Сергей кивнул в сторону неприкрытой головы собеседника и задал последний интересующий его вопрос: — Как ты… без маски-то? Ответ вновь не поразил информативностью: — Мне без надобности. Пойдем, Сереж, нам пора. Время. Очень много времени. Дар и бич. Наказание и награда. Последнее прости от исчезнувшего Бога. Он приговорил меня к существованию; странному, одинокому, полному времени. И даровал мне Функцию, власть. Я — проклятый и прощенный. Уничтоженный и спасенный. Паук, плененный собственными сетями… Анимация смерти, симуляция жизни. Железный цветок в поле из пенопласта. Свет холодной Луны и мрак Солнца. За что?!! Я знаю, я понял. Не сразу, далеко не сразу. Десятки ночей, переплетенных с бесконечными днями, сотни непролитых слез. Молитвы, вязнущие на полпути к небу. Проклятья, оседающие пылью. ГЕО стала моей тюрьмой — плахой. И новым вместилищем — жизнью. Я — есть. А ТЕБЯ — нет! Ты ушел и забрал, кого любишь. Нелюбимые чада твои — здесь. А Мишка — друг, родной человек из детства, далекого, никогда не существовавшего прошлого — там… не на развалинах СИНХа, нет… в храме Любви и Света, рядом с ТОБОЙ, в ТВОЕМ сиянии. Мишка заслужил, Мишка достоин. Миллионы достойных… любимых… ушли вместе с ТОБОЙ. И всего несколько тысяч изгоев… Нам не хватило места в храме? Мы оскверняем его своды? Мы — здесь. ТЫ покарал нас. Жестоко. Одиночество. Без права на надежду, без права на помилование. Слишком жестоко для тебя… ТЫ бы так не сделал. ТЫ не говоришь со мной, не отвечаешь мне, но… ТЫ там, за небом. Сразу за серой, истончившейся кромкой небес… Я вижу ТВОЮ тень — того, кто не оставляет теней. Легкий намек… Невидимое движение солнечного ветра… Мы выдержим. В рукотворном аду я — Проводник, Судия и Палач. Милосердный и жестокий — мне есть куда низвергнуть грешников; чистым душам — есть, где обрести спасение и покой. Ад в аду… рай в аду. Какая насмешка. Злая ирония. И никогда ад не был таким притягательным, а рай забытым и покинутым. Ад манит алчных и жадных, безумных в собственных страстях, рай же сокрыт даже от детей — невинных, ангельских созданий… Но я справлюсь, ТЫ слышишь? Я справлюсь! … ГЕО. Мир между адом и раем. Врата, которые стережет дух, застрявший меж двух миров. Два путника в пустыне. Двое посреди руин мертвого города. В сердце пылевой бури, под слепыми взорами выпотрошенных многоэтажек. Впереди — легко, пружинисто ступая, идет сталкер в простом военном камуфляже, за ним — медленно бредет облаченный в массивный костюм радзащиты Корнет. Его раны больше не ноют, мышцы и нервы не вопят от извечной боли. Нет в теле легкости, но нет и бремени, только голова тяжела и мысли несутся вскачь… В глазах рябило. Сквозь визор проглядывались то сломанные карандаши высоток, то миражи прежнего — живого, цветного — города, то всё покрывала серая муть пыли. Справа застыла чаша стадиона, имя которого стерлось из памяти, слева лежал при смерти кинотеатр «Космос». Чуть вдалеке на секунду блеснул золотом купол церкви. «Неужели устояла?!». Корнет был здесь раньше — ДО. Гулял целый день по Плотинке, любовался Храмом-на-Крови, удивлялся смелой архитектуре новостроек, заглядывался на красивых свердловских девчонок стайками прогуливающимися по набережной. Одну из них он даже осмелился пригласить в кино… Тысячу лет назад… И она согласилась — правда только на театр. Там, на горе, да, на той горе стоял ТЮЗ, странное советское здание с очень уютным зрительным залом. Название спектакля давно вылетело из головы, даже имя той девчонки стерлось безвозвратно. Однако ощущение Жизни стремительным потоком ворвалось в сознание — сломив тщательно выстроенные запоры беспамятства, охранявшие Корнета столько времени. Он увидел Жизнь вокруг — пыль разметало ураганным ветром, улицы очистились от толстого слоя грязи и пепла, небо, скинув бельмо копоти, прозрело и озарило мир забытым светом — по блестящему на солнце асфальту весело шлепали возбужденные детишки, легкомысленные парочки обнимались, пожилые люди чему-то задумчиво улыбались… За каменным парапетом игриво журчала маленькая речушка… «Исеть». Сергей вздрогнул от неожиданности — «что?». «Я говорю, мы должны сплавиться по Исети», — голос Игната казался глухим, еле слышным. Его действительно заглушал шум воды. Путники стояли на берегу реки — грязной, мутной, страшной. Цвета поблекли, пенсионеры и малыши исчезли, звуки замерли. Только вода не признавала смерти и куда-то обреченно рвалась изо всех сил, не замолкая и не останавливаясь на минуту. — Разве можно проплыть через закрытый шлюз Плотинки? Игнат ничего не ответил, только кивнул в сторону ожидающего их плота. Через полкилометра они миновали покореженную плотину, какой-то неведомой силой выдранную вместе с огромным полотном моста. Река укрылась туманом, скрыв извилистые, разоренные берега. Казалось, всё вокруг исчезло, поглотилось тишиной и безвременьем, и только стремительный поток, увлекающий за собой одиноких путников, безгранично властвует в царстве смерти. «Безжизненный Стикс и молчаливый Харон. Теперь я знаю, куда иду», — отвлеченно подумал Корнет, убаюканный шепотом древней реки. Путешествие не было долгим, вскоре Игнат, по одному ему ведомым приметам, причалил плот к кривому, ни чем не примечательному берегу. Взобравшись по крутому склону, они оказались на широкой, во многих местах изрытой воронками, дороге. — Дальше, Сережа, сам, — проводник рукой махнул в сторону невысокого здания, увенчанного резным куполом. — И удачи тебе. Через минуту плот отделился от берега, гулко шлепнул по воде шест и квадратный силуэт мгновенно растворился в тумане. В удивительном здании, чья крыша представляла собой полусферу из изогнутых самым причудливым образом бетонных колонн, Сергей без труда узнал цирк. Ему приходилось видеть свердловский цирк всего лишь раз и то из окна трамвая, однако подобное архитектурное безумство трудно забыть. «Красивое безумство». Впрочем, цель путешествия находилась немного правее манящего купола цирка. Вход в метро, станция «Геологическая». Подойдя ближе, Сергей разглядел, что название действительно сильно пострадало, сократившись до лаконичного ГЕО. Чуть поодаль — на противоположных концах перекрестка — виднелось еще два входа в метрополитен. Интересно, сохранилось ли на них оригинальное наименование… Что-то подсказывало Корнету — везде он увидит только емкое, рубленное «ГЕО»… Станция изменилась — и у неё нет и никогда не было ДО — на месте узловой «Геологической» родилось абсолютно чуждое, иное, непонятное ГЕО… Взгляды — голодные, злые — ощущались отовсюду. В прицеле пристальных глаз… Корнет оглянулся — ничего и никого. Руины и белесый туман. Пронзительная, истеричная тишина, вывернутое наизнанку одиночество… До спуска в метро несколько метров. Сергей ждал приступа ужаса и паники — о чем говорил сталкер Кузьмич. Однако — тишина, вездесущая, абсолютная. Ни страха, ни боли. Еще несколько шагов и… Хотелось оглянуться, запомнить этот странный «наружный» мир — без потолка и стен. Здесь неуютно, кружится голова и захватывает дух. Потерянный рай, откуда человек изгнал сам себя. Тяжелое зрелище — покинутый и разоренный рай. Впереди черный зев станции. Разинутая пасть выброшенной на берег рыбы. Шаг. Мир за спиной еще существует, однако через несколько шагов он пропадет, растает, как дым. Призрак. Двое нерожденных — остов так никогда и не возведенной гостиницы «Харбин» и вечно недостроенная телебашня с грустью взирали на одинокую человеческую фигуру, исчезающую в недрах ГЕО. Гермоворота навсегда застыли на половине пути. Что с ними случилось — заклинило, обесточило, повредило — теперь уже не имело значения. Станция открыта — потому и мертва. Геологическая была обречена с самого начала. Сколько жизней унесли незакрывшиеся ворота? А сколько душ пожрал новый обитатель — ГЕО? Проклятое место. Корнет пробирался на ощупь, то и дело под ногами хрустели кости, пару раз он поскользнулся на черепах. «Гробница и склеп — вот, что такое ГЕО, Свердловская костница! И посреди этого „великолепия“ сидит дракон, или упырь, а может вурдалак?». Наконец показалась платформа, освещенная тусклым «аварийником». Насколько хватало неверного, слабого света — станция была пуста. Пыль и запустение. Необитаемый остров посреди густозаселенного метрополитена, где идет война за каждый квадратный метр жизненного пространства. Здесь этих метров было с избытком — огромная станция. Роковая. Проклятая радиацией и её адскими порождениями. — Я — Сергей Ремешов, я пришел. «Здравствуй, Сергей Ремешов», — ответ пришел мгновенно, родившись прямо в голове. — «Благодарю, что ожидание не затянулось». — Ожидание? Меня? «Ты должен был прийти, как и все остальные, кого я звал… „в гости“. Однако прочих до последнего держал страх, многие даже пытались избежать „встречи“. Ты пришел сразу — это делает тебе честь». — Меня звал не ты, ко мне приходил ангел. Короткий смешок: «Иногда ангелы подрабатывают курьерами». — Кто ты, — серьезно спросил Корнет. — Если даже ангелы у тебя на побегушках? «Не стоит обижать Посланников… А кто я… Тебе ведь рассказывали обо мне, так как ты думаешь, кто я?» — Убийца, Пожиратель душ? — неуверенно, однако с вызовом заявил Ремешов. Смех. «Ангелы не работают на убийц. Разве что только падшие. Твой Ангел был похож на падшего?» Сергей резко мотнул головой. Вздох. «Твой Ангел прекрасен… и совсем не достоин сомнений… в служении кровопийцам». — Тогда кто же ты на самом деле? Я слышал, ты отбираешь душу за проход к Бажовской, умертвляешь лучших людей, губишь детей и их матерей! — пылко воскликнул Корнет. Снова вздох. «Если так, зачем ты пришел сюда? Страдаешь суицидами?». — Я ищу девочку… Голос задумчиво произнес: «Настю…» — Ты знаешь, где она, ты видел её?! — Корнет, сбросив одним сильным движением защитную маску и обнажив испуганное, потерянное лицо безумца, кричал. И крик был страшен… потерянной и обретенной надеждой, отчаянием, безграничной, нечеловеческой болью. Голос молчал. Долго, целую вечность. Наконец звук родился вновь: «ГЕО — это обитель. Моя обитель. И никого более. Здесь бывают гости, бывают… посетители… бывают грешники, праведники, ангелы, дети… Но никто не задерживается надолго. У каждого свой путь. Одним предначертана Бажовская, другим — освобождение, третьим — служение». — Освобождение — это смерть, да?! Что ты сделал с Настей?!!! — Сергей уже не кричал — хрипел. «Я видел Виталика…» Сергей больше не мог говорить, горло не слушалось, глаза застилал водянистый туман. Только шепот: — Виталик умер… «Да, Сережа, Виталик умер. Как герой, маленький, но очень отважный герой. И… я проводил его, указал правильный путь». — Он… на Бажовской? — севший голос Корнета дрожал. «Глупые сталкеры восхваляют Бажовскую, рвутся туда как умалишенные… кое-кого я останавливаю — типа твоего приятеля — неблагодарного Кузьмича. Хороший он мужик, добрый, сердце золотое, но дурак дураком, и упрямый жутко к собственной дурости. Сейчас вон опять собрался сюда — тебя выручать. Редких сталкеров веду истинной дорогой. Но чаще алчные любители приключений получают желанное — проход к Бажовской. И за блеском вожделенных сокровищ не замечают они, что идут дорогой проклятых… Черная душа, изъеденная пороками и низменными страстями — слепа…» — Ты играешь в Бога! Решаешь, кому жить, а кому… — Корнет не договорил. «В Бога? Ты не знаешь, про что говоришь. Ты, брошенный умирать в безродных, пустых землях — без права на помилование, без права на наследство и потомство, о чем ты говоришь?!» — Голос гремел, перекатывался в бетонных тоннелях, содрогался раскатистым эхом. «Какого Бога ты поминаешь? Жестокого, бессердечного тирана, кинувшего людской род на произвол стервы судьбы? Или доброго, всепрощающего хирурга, со слезами в вечно грустных глазах, вырезающего безжизненный плод из чрева матушки Земли? Нет здесь Бога, нет! А может никогда и не было». «Я не распоряжаюсь чужими жизнями», — ярость, внезапно родившаяся в Голосе, так же внезапно сменилась отстраненным равнодушием. «Моя задача — сортировать души, направлять их уготованной дорогой. Но эту дорогу каждый мостит себе сам… Вот взять твоих знакомцев — бабу Галю, хохла и преподавателя — Ивана Леонидовича…» — Ты их знаешь? — удивился сбитый с толку Ремешов. «Всякая „освободившаяся“ душа стремится — волей или неволей — на ГЕО. Они были здесь. Иван… Леонидович оказался очень приятным собеседником». — И куда ты его отсортировал? «Дурацкое слово — сортировка… Только что „играл в Бога“, а теперь опустился до Сортировщика», — в голове Корнета раздался смешок. «Твои товарищи пошли разными дорогами. Хохол — как и положено редкостной гниде — тупой и безмозглой — на Бажовскую. Иван Леонидович ушел так никогда и не вырытыми тоннелями Калиновки, а баба Галя…» Корнет не сдержался и перебил: — Я слышал про Калиновскую линию, однако… «Она была самостоятельной, состояла из нескольких станций на северо-востоке города и когда-то должна была влиться в общую сеть через Театральную и Геологическую». Голос замолчал на несколько секунд. «Тоннеля нет. Прорыть не успели. Хотя сама ветка существует — её ведь начали отстраивать с конца, так сказать, с Калиновки. ДО функционировало станций пять или шесть. Чуть-чуть не добрались до Геологической — всего пару остановок… Дело не в этом, Сережа. Светлые души идут путями, которых нет. Такова их участь». Ремешов размышлял несколько минут в полной тишине, наконец нашел нужный вопрос: — Что там? Что в этих несуществующих туннелях и что за ними? Куда идут… светлые души? Голос звучал задумчиво: «Я вижу отражение спокойствия и мира. Но это лишь отблески, а возможно — тени. Только намеки. Штрихи и контуры… В моих силах попасть туда, уйти вместе с другими, познать… Я боюсь, что не захочу вернуться». — Что тебя держит здесь? «Этот мир и так забыт и заброшен всеми. Не хочу уподобляться… не хочу играть в Бога». — А Бажовская, ты видишь её? «Если долго всматриваться в бездну, то она начинает всматриваться в тебя», — процитировал Голос. «Бажовская доступна мне… почти на расстоянии вытянутой руки. И путь до нее проделать гораздо проще, чем до Калиновки, ты уж мне поверь. Вот только в данном случае, боюсь — НЕ СМОГУ вернуться… Не стоит шутить с тьмой». Корнет неожиданно вспомнил о своей спасительнице — бабе Гале: — А что с нашей поварихой… «Не так черна, чтобы принадлежать Бажовской, но и света в её душе немного. Пришлось найти ей достойную „работу“», — Голос смеялся. «ГЕО — мертвый мир. Здесь нет места живым. Однако непрошенные гости довольно настырно пытаются нарушить уединение этой станции. Теперь проход между Площадью и ГЕО будет охранять кикимора — существо не особо опасное, но на вид чрезвычайно злобное, к тому же жутко сварливое. Надеюсь, она многих отпугнет». В голове Корнета слышался уже не смех, а настоящий хохот. Хозяин станции потешался от души. — Она спасла мне жизнь, — тихо, почти шепотом проговорил Сергей. «Это мы с тобой и должны выяснить. Как бы то ни было, баба Галя нашла себя и вполне довольна. Я не шучу. У каждого свое призвание, своя судьба. Есть „коктейли“, где добро и зло намешаны столь густо и тесно, что не остается никакого смысла разделять их и оценивать чего в пропорции больше. Создания из света и тьмы». Каким-то образом Корнет почувствовал, что Хозяин улыбается. «Интересный такой зверек ваша повариха. Самобытный». Сергей рассмеялся, но тут же серьезно добавил: — Разве не все люди — «коктейли»? Мне не приходилось встречать ни абсолютного зла, ни воплощенной добродетели. Голос вздохнул. «Зато мне многое пришлось повидать. Есть чистые ангелы — дети. А есть концентрированная, лютая злоба. Хохол ваш отличный пример. Упыри, которые Динамо первоначально захватили, помнишь их? Какой там коктейль? Смесь дерьма с дерьмом. Всё дело в свете. Он есть в каждом. Дети буквально излучают его — маленькие звездочки. Со временем многие тускнеют, некоторым удается выкорчевать из себя свет с корнем, под самое основание. Это легко. Тяжело сохранить чистоту и яркость хрупкого огня… Такие, как ты, Сережа, способны разжечь целый костер. Боль, утрата, ощущение несправедливости и обреченности, помноженные на яростно сильный, выжигающий свет… лучших дров для настоящего пожарища не бывает. И пожар этот способен пожрать самого себя и не пощадить других. Ты пылаешь и в адском мареве не видишь ничего. Истинный огонь должен освещать. Должен уничтожать тьму… Боюсь, что твое пламя сжигает любимого Настей Корнета. И порождает тьму». На станции установилась тишина. Тяжелая, обвиняющая. Гнетущая. — Ты ведь не Сортировщик, правда? Судья, да? Обвинитель? И Палач? — Ремешов говорил спокойно и уверенно. Без звенящих эмоций и дрожи в голосе. «Ты забыл про Дознавателя… Против тебя выдвинуто очень серьезное обвинение. Выдвинуто твоими же товарищами. Живыми и мертвыми. Нам предстоит узнать правду». Ремешов поднял голову и сказал, обращаясь куда-то в бетонную высь: — Знаешь, Судья, мне не страшно. Я понимаю, что должно — но не страшно. Честно. Ни на грамм. Может ты и прав на счет огня… душа выжжена, я не чувствую… её нет, только пепел. И страх выжжен. И все желания. Я даже умереть больше не хочу. Молил о смерти, днями и ночами молил, каждую минуту… А теперь всё равно. Только скажи — когда убьешь меня — я смогу увидеть своих… детей? На один миг… Я прошу… Пойду хоть на Бажовскую, хоть к Калиновке, зубами прогрызу тоннели… Один миг, всего одно мгновение… Люди. Хрупкие создания — слабая физика, тонкая, слишком тонкая психика. Медуза на просвет — безвольное тело, прозрачная душа. Создатель, разве тебе не жалко нас? Бросить и растоптать… Мы всегда были такими… беспокойными, ищущими, злыми, как дети, любящими, как старики… Мы не взрослеем, да? Идут тысячи и тысячи лет, а человек не меняется. Камень сменяется топором, топор автоматом, автомат — ядерной боеголовкой. Заемное могущество — ведь так? Ты разочаровался? Наделил нас любовью, вложил добро и свет, а на выходе получил безумную обезьяну с томагавком? Это Тебя бесит?! Дитя получилось не очень… Урод, без конца требующий внимания и жалости. Наши вечные мольбы, напитанные низменными желаниями и плохо скрываемой скверной, иссушили Твой слух, бесконечное насилие — высушило слезы и ранило глаза? Ведь так? Твой рот закрыт презрительной гримасой, а взгляд стыдливо отведен в сторону. Твоя длань больше не коснется наших душ, а благодать навсегда покинула черствые сердца? Да только сердца-то не черствые… Страсти, огонь, любовь. Пороки и небесный трепет, грязь и святость, жестокость и безграничное — до самопожертвования — милосердие. И вера… Ты ведь чувствуешь её до сих пор? Я никогда не верил в Тебя. Даже не то что не верил, не думал о Тебе. Тебя не было в моей жизни. Жизнь была, а Ты — нет. Стоило миру перевернуться, а жизни вытечь по капле, как я узрел Тебя… уходящего, покидающего… И верить стало не в кого. Тебя не было в моей жизни, нет Тебя и в смерти. Почему я должен отвечать измученному, израненному, лишенному всего человеку на вопросы, адресованные Тебе? Почему я должен судить его — за Тебя? Я снова хочу быть тем несчастным, провалившимся абитуриентом, для которого самым страшным испытанием были вступительные экзамены. Ты кинул на мои плечи страшную ношу! За что я проклят, за что так жестоко наказан? И всегда молчание. Миллионы вопросов и один ответ на всё. Тишина. Стена безмолвия. Есть ли что-то за ней? Ответ я знаю. «Подсудимый Ремешов, я начинаю Суд. Мне нужно проникнуть в твое сознание и память. Будет проще и безболезненней, если обойдемся без сопротивления». Я погрузился в море — обжигающе холодное, безбрежное. Вода казалось чистой и прозрачной — вот первые воспоминания — смех родителей, беззаботное детство, школа, детская влюбленность, институт… Ядерное марево — ослепительное, выжигающее глаза — я тоже помню тебя — небо рушится на землю… Вода темнеет — отчаяние и невысказанный вопрос… Круговороты, водопады, пороги и уступы… адская гонка в дьявольской темноте. Вой сирен, мерцание гаснущего света. Падение в бездонную пропасть — нескончаемое, безнадежное. Резкая, нежданная вспышка — яркая, подобная Солнцу, — теплые, обволакивающие лучи и… море нежности. Счастье без берегов и дна. Чистое, восторженное, всепроникающее чувство, которому нет названия… мне не познать — не успел, и уже не узнаю никогда… Прозреть на один миг и ослепнуть, унеся в своей памяти свет. Невыносимая пытка. Счастье взаймы — чужое, в замочную скважину. Я закричал — от боли и понимания! Кричал и Корнет — безмолвно; раздирая ногтями маленькую гранитную плиту с любимым именем, разрывая собственную душу, вывернутую на изнанку. Пустыня, выжженное, высохшее море. Долина боли, обнаженное небо, плачущее без слез. Серый мир, выпитый до капли. И только безумный ветер, завывая пустотой, бессвязно шепчет о чем-то ушедшем. Молитва без адресата, проклятье без… Песчаная буря кружит в сумасшедшем танце, повинуясь ритму неведомой мелодии. Мир, уходящий во мрак и хаос. Юдоль смерти, обитель кошмара. Мне остается сделать шаг. Я вижу три фигуры, двое мужчин и одна дородная женщина. Через несколько секунд разыграется странная трагедия и придет смерть. Однако они безмятежны, ибо неведома им страшная участь. Останавливаюсь, воспоминание немедленно замирает, покрываясь черно-белым дрожащим туманом. Что дальше? Бессмысленная бойня, порожденная больным разумом; нападение неведомых тварей; наведенный морок, искажающий восприятие? Мне не сделать последний шаг… не хочу знать. Правда может вознести Корнета, а может приговорить. Как бы то ни было, она лишит метро своего героя — неважно положительного или отрицательного. Я не позволю в нашем тусклом мире затушить ярко пылающий факел… Его палящий огонь чертовски опасен и может спалить дотла, но после атомной преисподнии глупо боятся ожогов… Корнет открыл глаза, усиленно заморгал, возвращаясь в сознание. Оглянулся, приводя мысли в порядок и, с трудом разлепив ссохшиеся губы, тихо спросил: — Суд окончен? Хотелось кивнуть — неопределенно, уходя от ответа. Но я не мог кивнуть, а Корнет — разглядеть этот жест. «Суда не будет». — Что-то случилось? «Я не могу тебя судить» — Не понимаю. «У тебя есть цель, есть смысл… и они важнее Суда и Приговора». Ремешов молчал. И ждал. «Сейчас ты уйдешь. Тебе нужно идти». — Я могу вернуться на Динамо? «Кое-что изменилось, Сережа… Ты сам все почувствуешь и поймешь. Тебя ждет собственный путь». Я смотрел в спину уходящему человеку — человеку, которого отказался судить. Такое случалось и раньше. Будет и в грядущем… я надеюсь… нет, теперь знаю. Этот человек очень нужен двум малышам. И когда-нибудь они будут вместе — рано повзрослевший отец и его дети — чудесная девочка и не по годам серьезный сын. Вот только годы больше не имеют значения… Ты пойдешь дорогой тщетных поисков, тебе не найти желаемого в перегонах, станциях и тоннелях метро… Однако щедрой душой ты отметишь свой путь… Беззащитным нужно спасение, безутешным — надежда, мертвым — покой, живым… живым нужно ЗАВТРА. Брошенному и покинутому миру не выжить без любящей души… Мы — сироты, забытые на пыльном полустанке, ненужные дети на перекрестке чужих судеб. О, ангелы, возносим вам свои молитвы, взываем о защите и вере… Спаси и сохрани. Кузьмич говорил глухо, низко опустив голову: «… в пятидесяти шагах от ворот. Так и сидел на лестнице, с пустым автоматом и поднятой маской. И лицо… спокойное, спокойное. Я сначала подумал — живой. Закричал, обрадовался…» Сталкер на секунду закрыл лицо огромной ладонью. Его руки и плечи била мелкая дрожь. «Он даже до поверхности дойти не успел… не смог. Там кровь кругом… Долго отстреливался, пока патроны оставались. А потом…» Кузьмич махнул рукой и отвернулся. Комендант содрогнулся. Всем телом. Сердце взвыло запредельными оборотами, в глазах потемнело. «Мы еще от ворот отойти не успели, а он… он уже умирал. Что же мы с тобой, Гришка, наделали?» Вопрос не был задан вслух. А будь задан, отец Павел его бы не услышал. Священник, отстранившись от мира и целиком погрузившись в себя, о чем-то разговаривал с Богом. |
||
|