"Третий выстрел" - читать интересную книгу автора (де Катальдо Джанкарло, Амманити Николо,...)Джорджо Фалетти Почетный гостьЯ благодушно развалился в удобном офисном кресле, а Марио Манни, директор «Скаута» и владелец офиса и уютных кресел, устроившись напротив, разглядывал меня так, будто я разворошил термитник. – Сдается мне, ты опять блефуешь. – Ничего подобного. Когда это я блефовал? – Да постоянно. Я хорошо знал Марио: ему трудно было отказаться от театрального эффекта, особенно если этот эффект ему преподносили на серебряном блюдечке, как это сделал я. Однако если он думал, что я останусь на трибуне и буду ему аплодировать, то он сильно ошибался. Я поднялся с кресла: – Ладно, вижу, мой репортаж тебя не интересует. – Погоди. Да где твое чувство юмора, черт возьми! Сколько тебе дают в «Монте ди Пьета»? Я снова уселся в кресло. – Гораздо меньше, чем дашь ты, когда я принесу тебе фотографии и эксклюзивное интервью. Марио снял очки и потер переносицу пальцами: – Итак. – Он поднял на меня близорукие, выпуклые, как у форели, глаза. – Ты говоришь, что знаешь, где находится Вальтер Чели… Я скорчил рожу – нахальнее не бывает. Пусть теперь не сомневается, что термитник разворошил именно я. – Я не На физиономию Марио, будто бы с небес, снизошло ангельское выражение. – Ах вот как? И где же он? Я расхохотался: – Так я тебе и сказал. Даже маме не сказал бы, будь она жива. Я прекрасно знаю, что в соседней комнате у Ланцани уши оттопырились, как крылья «фольксвагена-жука», чтобы расслышать, о чем мы тут говорим. Думаешь, он не заметил, что ты оставил включенным переговорное устройство? Если я скажу, этот истеричный пидор на брюхе приползет раньше, чем я сниму плащ с гвоздя. Ангельское выражение на лице Марио омрачилось недоверием. – Да ладно тебе, я… Дверь распахнулась, и Бенито Ланцани влетел в офис: – Фальки, я тебе зад порву. – Браво! Вижу, ты выучил катехизис и знаком с Евангелием: поступаешь с другими, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Может, и другую щеку подставишь? С ним чуть не сделалась истерика: – Ах ты, грязная скотина, вот я… Я невозмутимо его перебил. Закинув ногу на спинку кресла, я начал томно загибать пальцы: – Ты не можешь набить мне морду, потому что драться – занятие мужское. Это раз. Ты не можешь расцарапать мне морду, потому что царапаться – занятие бабское. Это два. И тебе остается меня только ненавидеть, ненавидеть и ненавидеть. На какую-то секунду мне показалось, что Ланцани на меня бросится. – Прекратите оба! Манни стукнул ладонью по столу, повернулся ко мне: – Перестань! А ты… – он сверкнул глазами в сторону Ланцани, – придержи язык, идиот. Беднягу аж передернуло: его самолюбие было уязвлено. Вид у него был, как у Нерона, чью арию центурионы дружно и громко освистали, воспроизведя губами неприличный звук. Обиженный, он покинул офис, несильно хлопнув дверью. Наверное, отправился поджигать Рим. Марио Манни повернулся ко мне, как будто ничего не произошло и я не поймал его за руку. – Сколько ты хочешь? – Сто тысяч. – Сколько? Ты спятил! Я внимательно разглядывал кончики своих пальцев. – Спорим, если я отнесу репортаж в «Госсип», мне там дадут сто тысяч? Знаешь, насколько вырастет тираж с такой новостью? Я уж не говорю о том, что информацию можно дозировать, как историю с Дюкрюэ и Стефанией дель Монако или с Клинтоном и Моникой Левински. На этом материале можно продержаться месяца два. Я попал. В его глазах читалось «иду ко дну». – Я не могу дать тебе сто тысяч евро даже за такой репортаж. Я снова начал разглядывать кончики пальцев. Надо помнить, что заброшена слишком жирная приманка. – Давай поступим так… – Как? – Дай мне пятьдесят процентов с прибыли, которую тебе принесет увеличение тиража. Он поглядел на меня, и в глазах у него закрутились долларовые знаки, как у диснеевского Скруджа Макдака. – Лучше сто тысяч. Ему явно не понравилась моя торжествующая улыбка. – Ненавижу тебя. – И ты тоже? По-моему, ты слишком много времени проводишь рядом с Ланцани. – Проваливай отсюда! Я велю подготовить контракт и пришлю его тебе факсом. Вернешь мне подписанную копию. Издателя хватит удар… Я поднялся: – Издателя хватит удар, когда он поймет, что ты его обобрал. У тебя ведь есть процент с увеличения тиража? Похоже, я потопил авианосец. Манни побагровел, а я ринулся к двери, чтобы не видеть, как с ним случится инфаркт. Его голос остановил меня на пороге: – Фальки… – Ну? – Как тебе, черт побери, удалось узнать, где находится Вальтер Чели? – Все дело в бесчисленных дарованиях, которые из простого журналиста делают журналиста великого. Фантазия, дедукция, а также интуиция… Я осторожно прикрыл дверь и уже не увидел разлития желчи. Едва выйдя из офиса Манни, я наскочил на Ланцани. Он стоял возле стола редакторши и болтал с ней, опершись на монитор компьютера. Взгляд его источал яд. На виду у целой кучи народу я пересек просторную комнату с застекленными дверями, которые вели в разные офисы, и медленно подошел к Ланцани. Его глаза тревожно забегали. У него в штанах, похоже, вместо яиц – пришпиленная кнопкой моментальная фотография яиц. Я подошел к нему и пристально посмотрел в глаза: – Бенито, я тебе никогда не говорил… Его голос слегка дрожал: – Что? Он не успел отреагировать. Я стиснул его физиономию ладонями, притянул к себе и страстно прижался губами к его губам. Потом произнес с аффектацией, достойной провинциального трагика: – Я всегда любил тебя. Повернувшись, я удалился под оглушительный хохот, от которого стены затряслись. Занавес. В истории с Вальтером Чели у меня сработала не просто интуиция, я его задницей почуял. Во всей Италии не было ни одного журналиста или выдающего себя за журналиста, кто не отдал бы кусок своей задницы (Ланцани, тот отдал бы всю целиком) за информацию о том, что же все-таки сталось с Вальтером Чели. И я единственный это знал. Вальтер Чели был телезвездой. Наверное, точнее было бы сказать, что в определенный период Вальтер Чели – это и было телевидение. И стал он звездой с той же скоростью, с какой Бенито Ланцани тащил в дом подвернувшегося на вокзале Термини едва знакомого симпатичного парня. (Только, ради бога, не проговоритесь ему. Не Ланцани, а тому парню.) Во времена бурного роста количества телепрограмм и жесткой борьбы двух китов: RAI и Mediaset,[28] – а также третьей силы, в любой момент готовой вмешаться, все лихорадочно искали новый материал, новые программы и персонажей. И Вальтер Чели буквально свалился с неба, как комета, появляющаяся раз в две тысячи лет. Он, несколько лет проработав массовиком-затейником на деревенских туристических маршрутах, начинал с коротенькой молодежной передачи перед выпуском новостей на канале Mediaset. И имел большой успех. Этот парень являл собой средоточие всех дарований, составляющих портрет успешного артиста. Он владел речью, умел петь, танцевать и смешить, обладал очаровательной внешностью и нравился женщинам. За пределами студии он вечно собирал целую армию девиц, которые, завидев его, в буквальном смысле начинали рвать на себе волосы, так что мне не раз приходило в голову поставить возле студии лавку с паричками. Как бы он ни одевался, в какой бы автомобиль ни садился, какое бы произведение ни публиковал, он в полчаса создавал собственное направление, и его гонорары взлетали до небес. Одним словом, Вальтер Чели обладал тем, что называют Его агент урвал пятилетний эксклюзивный контракт, круче, чем у всех, вместе взятых, игроков «Ювентуса» и «Милано».[29] У руководства Mediaset не один месяц зад чесался по этому поводу. Боль поутихла, когда начались первые матчи, и чесотка перекинулась на задницы спонсоров, которые вожделели попасть в программы. А потом этот кошмарный случай. Чели вел передачу «Только в субботу» вечером по субботам на Mediaset, и передача эта била все рекорды по вложениям и рейтингу. Его и авторов специально попросили выйти за лимит намеченных десяти выпусков, поскольку рейтинг передачи возрастал с каждой неделей. За возможность в ней появиться бились и спонсоры, и журналисты, и гости, а руководство канала потирало руки, как бойскаут, добывающий огонь с помощью двух палочек. Девятый выпуск собрал замечательных почетных гостей. Рок-певец, идол подростков (его последний диск продавался, но об этом распространяться не следовало), полный актерский состав американского фильма с суперпопулярными героями, а также Вики Мерлино, итальянская субретка, при виде которой слюни рекой текли у всей Италии, а теперь и у всей Америки. На этом потоке она и вплыла в Голливуд, где теперь снимала фильм. Во время шоу Вальтер пригласил на сцену Вики, она появилась из-за кулис и стала спускаться по лестнице под звуки оркестра. Такой способ представить зрителям звезду Голливуда, вместе с шармом, таил в себе изрядную долю иронии. Однако делу это не вредило, да и не думаю, чтобы сама звезда уловила эту иронию. Суть дела заключалась в том, что красавица подошла к Вальтеру, поздоровалась с ним, обняла и поцеловала, а потом так естественно, словно долго репетировала, упала на пол и умерла. Умерла мгновенно. Поначалу все решили, что это обморок от усталости, тем более что Вальтер, наклонившись над ней, произнес какую-то реплику вроде: «Черт возьми, не знал, что я так тебе нравлюсь…» – но все быстро поняли, что произошло, заметили, что у нее не бьется сердце. Зрители у экранов ужаснулись, рейтинг передачи взлетел на беспрецедентную высоту, а шоу, вопреки закону, требующему продолжать передачу любой ценой, было прервано. Вскрытие показало, что смерть наступила от естественных причин: остановка сердца была вызвана врожденным пороком, о котором Вики не знала или не хотела говорить. Журналисты-стервятники вроде меня на этих похоронах чувствовали себя как на свадьбе (да простится мне черный юмор). Кричащие заголовки во всю страницу красовались во всех газетных киосках, тележурналы ни о чем другом не говорили, хотя никто не пытался ни на кого возложить ответственность за случившееся. Через несколько дней Вальтер Чели исчез. Не просто уехал, взял тайм-аут или что-нибудь в этом роде. Он действительно исчез, испарился, улетучился. Его агент, невеста (родителей Вальтера уже не было в живых) и руководство Mediaset сидели и ждали, не подаст ли он признаков жизни хотя бы по телефону. Так они и просидели целых четыре года, уже плесенью покрылись, но никакого звонка не дождались. Никто на свете не знал, где Вальтер. Никто, кроме меня. Когда я вышел из лифта на лестничную площадку своего дома (мини-аттик с видом на крыши, хата суперлюкс), на ступеньке перед дверью сидела моя племянница Сара. – Привет, красавчик. – Привет, милашка. Что ты тут делаешь? – Тебя жду. – Ладно, верю. Хотя мне кажется, что тут не зал ожидания. – Консьержка не дала мне ключи. – И правильно сделала. На это Рождество я подарю ей свежий кулич, а не купленный на послепраздничной распродаже. Она встала, чтобы я мог открыть дверь, и вошла вслед за мной. Сара – дочь моего брата Клаудио: восемнадцать лет, красивая, как мать, высокая и стройная, как отец, и хитрая, как племянница Улисса. Не знаю, ясно ли я выразился. Она закрыла дверь как раз в тот момент, когда факс начал выплевывать листы контракта, который посылал мне Манни. Пока я их раскладывал, она с невинным видом меня разглядывала: – Что ты сделал с моими слайдами? – Какими слайдами? Сара подошла ко мне и стряхнула со стола листки, которые я рассматривал. – Риккардо, хватит строить из себя дурачка. Думаешь, я так и поверила твоим россказням? Когда она называла меня Хорошо еще, что она была моей племянницей, а не дочерью. Сара вообще мастерица находить приключения, ей в этом просто сказочно везло. Двумя днями раньше я ужинал у брата, что обычно со мной случается как минимум раз в неделю. Сара только что вернулась с каникул, проведенных в Гвадалупе, и я, даже не без удовольствия, присоединился к просмотру слайдов. Мы трое, то есть я, мой брат и невестка, сидели на диване, а Сара, стоя позади нас, лихо переключала изображения. В глубине кадра, хорошо замаскированный густой бородой, темными очками и бейсболкой, виднелся Вальтер Чели. Сара возобновила атаку: – Ты рассказал такую правдоподобную историю, выпрашивая дать тебе на время слайды, что Мюнхгаузен бы обзавидовался. Да, с чувством юмора у нее явно всё в порядке. Интересно, от кого она его унаследовала? На месте брата я бы сделал анализ ДНК. Ладно, я наплел историй, но слайды таки выпросил… Вернувшись домой, я сразу сканировал интересовавший меня слайд. Компьютер тут же вывел его на экран, и я увеличил нужный фрагмент изображения. Хотя маскировочная завеса борода-очки-бейсболка и не давала уверенности, что это именно Чели, у меня эта уверенность была. Когда-то я брал у него интервью в бассейне одной из гостиниц в Римини и заметил на руке, чуть выше кисти, красную родинку в форме земляничины. Вот она, родинка, красновато поблескивает на загорелой коже человека со слайда. Я чмокнул мужчину на экране компьютера (Ланцани тоже целует, только без экрана), и в моем алчном мозгу возник образ: тело директора банка, распростертое у себя в офисе, а вокруг порхают последние взносы моего кредита. – Ну… знаешь, чисто художественный интерес и определенная привязанность должны бы… Сидя в кресле напротив компьютера, она прервала меня движением руки: – Дядя… Когда она снова начинала называть меня – Ты очень симпатичный, даже красивый. По меньшей мере две из моих подруг пошли бы на все, только бы оказаться на моем месте, но их мамаши гарантируют, что ты один из самых мерзких сукиных сынов, появившихся на свет в нашем городе при попустительстве бабушки. – Сара, я поражен лексиконом, который такая юная девушка, как ты… – Эта юная девушка уже три года как пользуется противозачаточными пилюлями и не имеет ни малейшего желания давать себя облапошивать всяким умникам вроде тебя, пусть ты и мой дядя. Что дальше? Я вздохнул, словно вострубил, обрушив стены Иерихона, и рассказал ей все. Рассказывая, я отправился на кухню к холодильнику налить нам холодной кока-колы. Пока я наполнял бокалы, до меня из другой комнаты донесся ее голос: – Сколько они тебе дают за услугу? – Тридцать тысяч. – Здесь в контракте сказано сто. Черт! Сара была не племянницей Улисса, она была Улиссом собственной персоной. А я был последний остолоп. Я оставил листки контракта на столе, как раз перед шерлок-холмсовским взглядом моей племянницы. Сара появилась в дверях маленькой кухни: – Как ты думаешь его разыскать? Это фото ничего не значит. Он мог оказаться там проездом. Я пожал плечами и протянул ей бокал кока-колы. – В любом случае это отправная точка. Я решу на месте. Покажу его фото. Наверняка найдется кто-нибудь, кто его видел, говорил с ним… Я отпил глоток. – Если тебе интересно, я знаю, где он. Я поперхнулся кока-колой, и белый кухонный столик принял леопардовый окрас. – Ты что, знаешь, где он? – Конечно. – Где? – Сколько? – Что «сколько»? – Сколько ты мне дашь? – Ты хочешь сказать, что за информацию я должен тебе заплатить? – Эта информация принесет тебе сотню тысяч, милый Риккардо. Если она снова начала называть меня – Сколько ты хочешь, змея? – Было бы справедливо, скажем, тридцать процентов. – Ты сошла с ума! Пять. – Двадцать пять. – Ты забываешь одну вещь. Я ведь могу найти его и один. – Ты никогда его не найдешь, можешь поверить мне на слово. Не знаю почему, но я ей поверил. – Ладно, десять процентов. Она расхохоталась, запрокинув голову. Эта паршивка была восхитительна. Я не знал, обнять ее или выдрать. Но в ее глазах светилась искорка, та самая, что присуща только человеку и отличает его от животного. Была, была искорка. – Пятнадцать, и кончим этот разговор. – Идет. Так где он? Она снова засмеялась. На этот раз мне захотелось ее только выдрать. – Нет нужды тебе говорить, тем более что я тоже еду. – Ну уж нет! – Ну уж да! Манни, Манни, если бы ты был рядом, как бы ты торжествовал! Кто ранит шпагой… – Дай мне знать, когда едем. Она взяла брошенный на кресло рюкзачок, закинула его на плечо и открыла дверь. – Разумеется, дорожные расходы твои. Она уже собиралась уйти, но я преградил ей дорогу: – Сара, меня мучит один вопрос… – Ну?.. Я задал этот вопрос, а в ушах у меня раздавался голос Манни. – Как тебя угораздило обнаружить, где Вальтер Чели? Она посмотрела на меня с довольным видом: – Очень просто. Я с ним трахалась. И она удалилась, оставив меня в одиночестве. Слава богу, что она мне только племянница, а не дочь. Закрыв душ, я на миг остался понежиться и вкусить блаженство последних капель. Я вообще-то слегка побаиваюсь самолетов. Так, ничего серьезного, просто мне всякий раз делается не по себе, когда я вижу даже нарисованный самолет. Пока я восемь часов как на иголках сидел в самолетном кресле, вслушиваясь в каждое изменение шума двигателей, у меня из-под мышек струились горные ручьи. А когда мы наконец сели в Гвадалупе, я был мокрый как мышь. Завернувшись после душа в халат, я вышел на балкон любоваться карибским вечером. Меня сразу же целлофаном обволокла сырость, а в ушах заревел оглушительный лягушачий хор. Я заказал две комнаты в отеле «Меридиан» и теперь убедился, что лягушачий концерт стоил мне столько же, сколько концерт знаменитой группы «Cream», с той только разницей, что там я мог беспрепятственно встать и выйти из зала. Если не принимать в расчет звуковое сопровождение, панорама открывалась очень даже недурная. Передо мной развернулась живая открытка: пальмы, буйная растительность, влажное, чувственное дыхание жары, белый песчаный пляж и в глубине – небо и море, оспаривающие друг у друга линию горизонта. Хотя я и дипломированный стервятник, мне не удается отделаться от ощущения, что в некоторых местах чувствуешь себя так, словно висишь в комнате вместе с табличкой «Прошу не беспокоить».[31] Может, с такой философией и легко наворачивать жареные каштаны, но стоит ли рваться изо всех сил на две недели в отпуск, если там всегда найдется тот, кто будет смотреть на тебя сверху вниз только потому, что ты нездешний? Сара прервала мои мысли, войдя без стука в дверь, которая соединяла наши смежные комнаты: – Ты готов? Я вернулся в комнату. Увидев, что я еще в халате, она на меня набросилась: – Ты еще в таком виде? Я умираю с голоду! Я удивленно на нее взглянул: – Баронесса, вы тоже здесь? Никак не мог себе представить, что вы покинули родимый Оксфорд в разгар сезона поло… Племянница покосилась на меня, и высокомерная гранд-дама на время уступила в ней место прилежной отличнице. – Хорошо, как только высокоученый, изысканный синьор соизволит привести себя в порядок, думаю, не будет излишней дерзостью с моей стороны попросить его сопровождать баронессу Крыть было нечем. Моя племянница обладала первоклассным умом да к тому же была красива. Она станет неотразимой женщиной, если только кто-нибудь, например собственный дядя, не убьет ее раньше. Я продолжал в том же духе: – А не будет ли дерзостью с моей стороны, если я попрошу у леди Привереди оставить меня на минутку, чтобы я мог одеться? Сара фыркнула так, что люстра закачалась, и удалилась в свою комнату, сухо хлопнув дверью. Оставшись один, я скинул халат и, все еще улыбаясь, попрыскал на себя немного дезодорантом и духами. Открыв чемодан, я надел белую футболку и синие хлопчатые брюки. На ноги – пару лихих мокасин, тоже когда-то белых, которые через четверть часа ходьбы превратились в нечто совершенно непотребное. Я погляделся в зеркало. Ладно, сойдет. То же выражение появилось и на лице Сары, когда она меня увидела. Она присвистнула, сложив губы трубочкой: – Риккардо, я ведь тебе уже говорила, что куча моих подруг… – Ну да, я только и слышу что об этих подругах. – Ты старый свин. Я взял ее за плечи и притянул к себе, как старого друга: – Сказать по правде, я себя вовсе не чувствую старым. Мы хохотали, подкалывали друг друга и ужасно друг другу нравились, потому что и впрямь в каком-то смысле разница в возрасте сравнялась. В коридоре нам встретилась женщина лет тридцати, загорелая и привлекательная, одетая явно по-американски. По ее взгляду и выражению лица я понял, что она «засекла» шикарного мужчину тридцати восьми лет на отдыхе с юной «племянницей». При первом же случае объясню ей, что племянница у меня без кавычек, а сам я хоть и не сатир, но всегда готов в такового превратиться. С ней, например, застигнув ее в номере. К несчастью, мысли мои пока были заняты другим. Мы невредимыми вынырнули из безмолвия, которое неизбежно таит в себе каждый лифт, высадились в холле гостиницы и проследовали в направлении, которое указывала стрелка с надписью «Ресторан». О чудо организованных путешествий! Мы действительно оказались в ресторане. Интерьер оформлял, видимо, тот же архитектор, которому в начале времен поручили проект земного рая, потому что создан он был исключительно из растений. Надо было помнить о том, чтобы, не дай бог, не заказать яблоки. Несколько официантов, белых, черных и всевозможных промежуточных оттенков, с озабоченным видом сновали между столиками. Метрдотель с тонкими усиками, похожий на гангстера, усадил нас за столик. Делая заказ, я обнаружил, что по-французски Сара говорит лучше меня, и подло взвалил на нее сражение с меню. – Кухня местная? – Исключительно. По уважительному взгляду, брошенному на меня, я понял, что с помощью Сары продвинулся вперед на несколько пунктов. Оба мы не принадлежали к той категории итальянцев, которые, куда бы ни заехали, требуют в ресторанах только спагетти, а на остальное смотрят с отвращением. Сара оживленно беседовала с метрдотелем, предоставив мне заниматься винами. Я выбрал новозеландское белое, хорошее уже потому, что мы его никогда не пили, и удостоился признательной и сочувственной улыбки, которую метрдотели обычно приберегают для знатоков. Мы ожидали заказа, потягивая вино с легким ароматом цитрусовых, разглядывали людей за столиками, вполголоса делились впечатлениями, громко смеялись, дурачились, и все нам было нипочем. Моя племянница подняла глаза от бокала и заметила, что я смотрю на нее с особым вниманием. – Ты чего? – Ничего, я думал о тебе… – И что же ты обо мне думал? – Если я когда-нибудь решу обзавестись дочерью, я буду держать перед глазами твою фотографию, когда буду ее заделывать. Она чуть покраснела и снова опустила взгляд в бокал с вином. Неловкость момента была шумно прервана двумя официантами, черным и белым, один из которых толкал перед собой тележку с тарелками. Они водрузили перед нами сооружение, покрытое выпуклой крышкой, и, в отличие от шахмат, где первый ход всегда за белыми, с синхронностью, которую грешно было бы не назвать танцем, открыли крышку и предъявили нам содержимое: мастерски приготовленное блюдо из риса и бананов. Мысленно я поставил семь баллов за церемонию, а когда попробовал кушанье, оценил его гораздо выше. Наступило молчание проголодавшихся. Старая ищейка с племянницей поглощали блюдо с завидной скоростью, готовясь к следующему этапу церемонии, который предвещал новое появление официантов с тележкой. Я отдал себе отчет в драматичности ситуации, когда понял, что еды, заказанной Сарой, хватило бы, чтобы одолеть голод во всем мире. Я уже начал поглядывать на дверь в кухню, как генерал Кастер[33] поглядывал на холм, из-за которого должны были появиться индейцы. Под конец я с нескрываемым восхищением наблюдал, как моя племянница разделывается с мороженым, перед которым я вынужден был отступить. Теперь я уже не был уверен, что хочу такую дочку… – Поздравляю! – С чем? – Если честно, то я предпочел бы скорее оплачивать твою учебу, чем твое питание. Ты сожрала курс обучения в Сорбонне. Теперь понимаю, почему твой отец пашет с утра до ночи… Сара рассмеялась, что не помешало ей уничтожать мороженое, как личного врага. – У моего отца есть увлечения подороже, чем моя страсть к еде. Да и у мамы тоже. Тебе никогда не говорили, что дети, выросшие без присмотру и нуждающиеся в ласке… – Эти истории меня не впечатляют, девочка. У тебя врожденная склонность к обжорству, которой в нашей семье никогда не наблюдалось. На самом деле такое единение, как у этих троих, составлявших и мою семью тоже, встречалось редко. Именно поэтому я и посещал их дом постоянно и, что там говорить, с завистью, в которой ни за что не сознался бы даже перед лицом инквизиции. Огромная чашка американского кофе, а потом и сигара, которую мне выбрал и зажег Гангстер, появились как знаки перемирия. Жизнь, жизнь, жизнь… Я пустил колечко дыма, и оно застыло в неподвижном воздухе. Это хорошая примета. Прежде чем оно исчезло, я сунул в него палец и загадал желание. Благополучный мужчина, уверенный в собственном будущем, обратился к племяннице: – Когда ты… ну, словом, когда ты встретила Вальтера Чели, ты его не узнала? – Ты имеешь в виду, когда я была с ним в постели? Да что с тобой, Риккардо, ты что, стесняешься называть вещи своими именами? Сара просверлила меня взглядом, и я почувствовал себя идиотом. – Да нет, мне просто трудно относиться к тебе как к пожирательнице мужчин… Сара откинулась на спинку стула и обвела глазами зал. – Никого я не пожирала. Это случай особый, совсем особый… – Она помолчала и снова перевела разговор на суть моего вопроса: – Когда все это произошло, я имею в виду успех Вальтера четыре года назад, мне было всего четырнадцать и я больше интересовалась зарубежными исполнителями… Да, я прекрасно помнил ее восторги по поводу какой-то американской группы. Она тогда заклеивала стены своей комнаты их афишами и доводила отца и меня до бешенства, требуя достать билет на концерт, когда они приехали в Италию. Потом группа распалась, и Сара плакала навзрыд, а семья вздохнула с облегчением. Сара взрослела, и казалось, ей самой стали смешны эти детские страсти. – Меня не особенно интересовало то, что происходило на итальянском телевидении. Признаюсь, я узнала, кто изображен на фотографии, только когда ты мне об этом сказал. – То есть ты хочешь сказать, что не поняла… – Именно. Я понятия не имела, кто такой Вальтер Чели, когда… ну, словом, когда познакомилась с ним здесь, в Гвадалупе. Черт бы побрал меня и мою склонность попадаться на мистификации. Сара на мне заработала даровое путешествие и солидный процент с моего сенсационного материала, а мне досталась роль мокрой курицы. Я ощутил, как кровь прилила к лицу. Теперь мой тон переменился, и она это почувствовала. – О'кей, где он? – Кто? Я ошибался или невинность вмиг исчезла из двух кусочков голубого неба, светившихся в ее глазах? – Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Где он? Молчание длилось целый век. Сара опустила глаза, и небо почернело. – Не знаю. Я спокойно откинулся на спинку стула. – Слушай, еда, вино и дорога, должно быть, сыграли со мной плохую шутку. Мне показалось, что я услышал слова Если верно, что лучший способ защиты – это нападение, то Сара выбрала наиболее прибыльный из видов этой стратегии. Она подняла на меня глаза, и в них снова засветилось небо, но небо было грозовым. – Ты понял правильно. Я не знаю, где находится Вальтер Чели, будь он проклят. Грозовое небо неожиданно разразилось дождем, и Сара разревелась. Она упала лицом на сложенные на столе руки и затряслась от рыданий. Немногие клиенты, находившиеся в зале, не сводили с нас глаз. Я растянул губы в улыбку, которая вполне могла бы заставить застучать счетчик Гейгера. Положив ей руку на плечо, я нагнулся к ней: – Эй, девушка, если ты решила продолжать в том же духе, лучше тебе уединиться, пока нами не занялась полиция. Сара снова предоставила мне возможность любоваться ее лицом. Она вытерла ненакрашенные глаза столовой салфеткой. Слезы, смех и бананы. И объяснения. Не существовало такой тактики, пусть хоть ревет, хоть хохочет, которая позволила бы моей племяннице уйти от ответственности за вранье. Бог простит, но не я. Так мне казалось. – Можем мы хоть минуту поговорить серьезно, сообразно драматическому моменту? Кроме твоих рыданий, которые я нахожу безошибочными с точки зрения тактики, есть еще проблема: я чувствую, что меня надули. Она шмыгнула носом, и тут, как по волшебству, появился бумажный носовой платочек. Женщины – непостижимые существа. У них всегда найдется бумажный носовой платок, даже если они абсолютно голые. Может, на то эволюция и создала пупок, чтобы дать им возможность хранить там платочки? Сара прервала мои размышления: – Я вовсе не собиралась тебя надуть… Она выдержала эффектную паузу, которая разбилась о стенку закипавшего во мне гнева. Сара это поняла и ударилась в патетику: – Представь себе, вопреки всему, что ты обо мне думаешь, Вальтер Чели был моим первым мужчиной. Я решила, что уж если на это идти, так со сто́ящим человеком, а он был сто́ящим. – И что?.. – А то, что я влюбилась сразу, как только его увидела… Помню, у меня был чуб, как у Элвиса Пресли, но мне не приходило в голову запеть рок в разгар сеанса «Унесенных ветром». – Послушай, девочка… Она взглянула на меня, видимо отдавая себе отчет, что если я называю ее – Хочешь сказать, что заставила меня проделать восемь тысяч километров в этом распроклятом самолете, чтобы подсунуть историю в стиле с-той-минуты-как-я-его-увидела? Тебе не кажется, что с этого момента действия, будь оно трагедией или фарсом, я имею право знать более важные детали? А ты мне вкручиваешь, что он прискакал на белом коне, сорвал цветок твоей невинности и опять исчез неведомо куда! И за все время, которое он провел с тобой, он ни разу не сказал тебе, как его зовут, где он живет и что собирается делать? Голос мой, помимо воли, обрел лишние децибелы. Гангстер и еще несколько официантов с любопытством обернулись в нашу сторону. Остальные посетители оживились. Сара снова шмыгнула носом, и снова появился бумажный платочек. – Мы познакомились на рынке, через десять минут после того, как была сделана фотография. Послушай, я не какая-нибудь придурочная девчонка… – Нет, – перебил ее я, – ты просто девчонка. Придурок я! Голос Сары был таким жалостным, что в сравнении с ним голос – Нет, дядя, как только я услышала его голос, то сразу поняла, что со мной происходит что-то очень важное, что незнакомец, с которым я разговариваю, уже фактом своего существования важен для меня. И вместо того чтобы сказать себе Фразы, весьма далекие от назиданий, так и рвались у меня с языка, но я поймал их на лету, как детские летающие тарелки, ибо во всяком случае Сара сделала свой выбор, плохой или хороший, и она заслуживала уважения. Мое молчание подтолкнуло ее по пути рассказа, и это был путь наверх. – Я практически рассталась с друзьями, он снял коттедж на берегу моря. Мы выходили… Минута смущения. Опущенные глаза. Руки терзают бумажный платочек. Неоспоримое присутствие Божественной справедливости. – Мы выходили, только чтобы поесть и выкупаться. Никогда в жизни я не была так счастлива. Все то, что я читала или слышала о любви, казалось банальным в сравнении с тем, что чувствовала я… – Она тут же себя поправила: – Что чувствовали мы… Все это длилось не больше месяца, а потом он исчез. В один миг. За день до моего отъезда Лука… – Лука? – Он сказал, что его зовут Лука Моро. – Скажи спасибо, что он не назвался Марио Бьянки.[35] Сара не ответила и продолжала: – Вечер накануне отъезда Лук… то есть Вальтер, хотел провести со мной вдвоем. Мы сами приготовили ужин. Он сел на мотоцикл, который мы взяли напрокат, и поехал за шампанским, и… – И?.. – И с этого момента я его больше не видела. Я много часов просидела одна, гадая, что могло случиться… Дом стоял далеко от города, и мне было страшно идти одной пешком, в темноте. Потом я заснула, а наутро автостопом догнала своих друзей в аэропорту. Когда самолет оторвался от земли, мне показалось, что вместе с ним оторвался кусок моего сердца. С той минуты я все время искала способ вернуться. А потом… Она помолчала. Меня охватила нежность. Я представил, как она, в страхе и одиночестве, терзает бумажный носовой платочек. Однако от нее не укрылось, насколько я был зол в эту минуту. – А потом явился идиот, твой дядюшка, и преподнес тебе эту возможность на серебряном блюдечке… Я добавил яду: – А тебе не приходило в голову, что такое поведение типично для мужика, который нашел симпатичную девочку для развлечений, а потом благополучно слинял? Я тут же возненавидел себя за эти слова, но возненавидел и мерзавца, который вынудил меня их произнести и заставил плакать мою племянницу. Я был уверен, что такие передряги случаются с ней не впервые. Может, это и пошлость, но я бы охотно придавил ему яйца медвежьим капканом. Ладно, пусть это будет капкан для маленьких медвежат, в конце концов, я умею прощать. Сара подняла голову. В жизни не видел таких голубых глаз, сияющих от непролившихся слез. – Нет. Все не так, я чувствую… Ну да, если бы слухи стали привычным для влюбленных языком, «Амплифон»[36] завладел бы счетами Медельинского картеля.[37] Этого я не сказал. Сара перешла на шепот: – А потом все усложнилось… – Что такое? – Я жду ребенка. Опа! Мое адамово яблоко вдруг раздулось до размеров баскетбольного мяча в руках Шакила О'Нила.[38] – Какого еще ребенка? – просипел я. Сара сделала выпад и, пользуясь моментом, восстановила утраченное равновесие; я же потерял равновесие окончательно. Но «Золотой мяч» перешел ко мне, и я послал его обратно, не потому, что выиграл, а потому, что ничего на этом не заработал. Голос Сары добил меня: – Знаешь, такие маленькие существа, которые пищат, пачкают пеленки, а потом рано или поздно произносят «мама» или «папа». Вот такого и жду. Мой язык вполне можно было бы подать вместо котлеты по-милански, и никто не отослал бы его обратно шеф-повару. – Да кто тебе сказал, что ты ждешь ребенка? Сара подняла глаза и поглядела на меня, как смотрят на человека, которого похитили, а потом вернули назад, на Землю, пришельцы. – Синьор, именуемый гинекологом, а еще раньше синьор, именуемый предиктором. Тебе достаточно мнения этих двух светил? Я опустил глаза и посмотрел на пол, чтобы увидеть, куда упал тот обух, которым мне дали по голове. Воцарилось молчание. Моя племянница обладала даром превращать пару благопристойных хлопчатых брюк в непотребные полотняные подштанники. Она взглянула на меня, и, хотя к ней и вернулась прежняя бойкость речи, в глазах застыли растерянность и испуг. В конце концов, она была всего лишь восемнадцатилетней девчонкой. – Что будем делать? Я поднялся из-за стола и расправил брюки. – Пойдем спать. Я весь как выжатый лимон, и голова не желает работать в таком состоянии. Утро вечера мудренее. Мы поднялись к себе и остановились перед дверью ее номера. Вид у нее был такой потерянный, что я обнял ее. Она уткнулась головой мне в плечо, и я растаял от нежности: – Да ладно, все образуется, вот увидишь. – Спасибо, дядя. Я оторвал ее от себя и заглянул ей в лицо. Теперь была моя очередь покинуть Оксфорд. – Спасибо, дядя, чертов хвост! Это будет стоить тебе твоего процента. Немного, но зато надежно! Наконец-то она улыбнулась и в ее потерянных глазах затеплилось облегчение. – Что касается меня, то мне на это абсолютно наплевать. Спокойной ночи. Она закрыла за собой дверь, и я остался один в коридоре. Войдя к себе, я слышал, как она возилась и шуршала, готовясь ко сну. Сквозь тонкую стенку раздался ее голос, и я понял, что она звонит своим, чтобы сказать, что мы доехали прекрасно, что все «о'кей» и так далее. Интересно, что сказали бы заботливые папа с мамой, если бы узнали, что скоро станут заботливыми бабушкой и дедушкой? Я разделся и тоже улегся в постель. Как ни странно, лягушачий хор затих. Наверное, их гонорар не предусматривал выступления на бис. Я погасил свет и лежал в темноте, слушая шум кондиционера, как слушал совсем недавно рев самолетных двигателей. То, что сказала мне Сара, звучало в моей голове, отскакивая от стенок, как пинг-понговый шарик. Теперь, когда я лучше узнал свою племянницу, самое время было задать себе один вопрос. Что же было пулей: ее рассуждения о противозачаточных пилюлях или о ребенке? – Ну? Сидя за рулем прокатного «пежо», я удрученно взглянул на племянницу, изнывавшую на пассажирском месте. Жара была адская, несмотря на работающий кондиционер, и мы чувствовали себя потными и грязными. И разочарованными. И вообще… – Ничего. Здесь его тоже никто не видел. Я показывал его фотографию даже гекконам. Мы стояли на парковке гольф-клуба «Кокос», некоей мегаструктуры из разряда «пощечина нищете», с полем на восемнадцать лунок и помещением клуба, которым распоряжался не иначе как сам Жан-Люк Пикар.[39] Наша запыленная машинка должна была казаться каретой Золушки в пять минут первого. Представьте себе, как выглядели мы сами. Мы излазили весь остров, только что пауков из нор не выковыривали. Если уж быть точным, то нор мы не видели. На следующее утро после приезда мы поехали на тот самый рынок, где было сделано фото, и с него началось наше путешествие, способное заставить Марко Поло побледнеть от зависти. В агентстве, через которое Вальтер арендовал коттедж, мы ничего не добились: аренда была оплачена вперед. Сара не знала, где Вальтер брал напрокат мотоцикл, да и бесполезно было разыскивать конкретную прокатную контору в месте, где на каждом углу висели объявления о прокате мотоциклов. Мы посетили все места, где Сара и Вальтер бывали вдвоем, а потом и все остальные, то есть гостиницы, туристические агентства, бюро по найму квартир, порты, аэропорты, магазины, ночные клубы, бары, рестораны и аптеки. Мы опросили всех белых и черных, мужчин и женщин, гомосексуалистов и проституток, инструкторов подводного плавания при полном погружении, собак, котов, лошадей и даже несколько статуй. Для большей уверенности я возил с собой, кроме фото Вальтера в бородатой версии, несколько старых фотографий, где он еще без бороды. Ничего, ничего и еще раз ничего. Никто его не знал, никто не видел. Ответ был всегда одинаков: отрицательное покачивание головой и «Нет, месье, никогда не видел» – слова, которые въелись в мою кожу, как татуировка. Я допросил даже двух бездельников по-креольски, но они поняли только общий смысл вопроса, а в детали вникнуть не смогли, поэтому толку с них было ноль. Наше разочарование росло, да и, если вдуматься, чего было ожидать в такой ситуации? Эйфория первой добычи сбила меня с толку, и я не подумал, насколько трудно найти кого-либо в городе туристов, где ежедневная концентрация новых лиц повергает в ужас. Я просчитался, решив, что беглец поселился на острове или, по крайней мере, провел там достаточно времени, чтобы оставить ощутимые следы. Может быть, он был здесь только проездом, может быть, он вел кочевую жизнь, колеся по всему свету, может быть… Короче говоря, такой же бездельник, только итальянец. Мы с Сарой переглянулись. Яркое солнце, сиявшее за окнами автомобиля, только подчеркивало тень разочарования на наших лицах. Мне показалось, что Сара устала. – Как ты? Очевидно, в моем голосе прозвучали тревожные нотки, и она сразу взвилась: – Ты, случайно, не впал в мужское беспокойство по поводу беременной женщины? Я себя чувствую прекрасно, да и как еще я могу себя чувствовать? Просто у меня чуть-чуть плывет в глазах и очень жарко… С позиции человека опытного я объяснил Саре, что в глазах может плыть от работающего вентилятора, хотя это и случается довольно редко. Мне казалось, что пока не время уменьшать поток воздуха, но в любом случае слабым звеном была она. На этом я бы, конечно, слегка отыгрался и вернул свой грошовый престиж, но в свете происшедших событий под ударом оказалась именно ее жизнь. Получалось, что в известной мере мы влипли. И пока я заводил машину, я задал вопрос, уже несколько дней вертевшийся на языке: – Слушай, а ты окончательно решила рожать? Сара неотрывно глядела на улицу перед нами, пока я выруливал по маленькому городишку Капестер-Бельо, который был меньше таблички с собственным названием, и выезжал сквозь бесконечные пальмы, пыль и тропические заросли на дорогу к Трем Ривьерам. – Не знаю. Я не перестаю об этом думать и все никак не могу решить. Я вроде не дура и человек, в общем, достаточно практичный, но на этот раз не знаю, что делать… Говоря, она теребила руки, и я впервые увидел ее такой, какой она и была на самом деле: растерянной и напуганной девчонкой. Весь этот груз лежал на ее плечах, и только она одна могла нажать кнопку, которая изменит ее жизнь. Единственное, что я мог сделать, – это уверить ее в том, что она всегда сможет рассчитывать на мою поддержку. Она посмотрела на меня, словно впервые увидев: – Риккардо, ты уникум. Ты намного лучше, чем хочешь казаться и чем сам себе представляешь. Когда мы уезжали, ты ехал разыскивать человека, который был нужен тебе для твоей работы. А теперь, после того как я тебе все рассказала, я знаю, что ты разыскиваешь его уже для меня, и я тебе за это очень благодарна. Этот сеанс психоанализа начинал принимать скверный оборот. Я вовсе не желал, чтобы моя племянница превратила меня в тунца с рекламы, которого можно пройти с головы к хвосту, грызя сухарик. И я сделал неожиданный поворот, чтобы выйти из шока: – Есть идея. – Ну? – Раз мы на Карибах и тут полно солнца, моря и кокосовых орехов, почему бы нам не устроить себе каникулы? Мотаясь по дорогам, мы пропылились, как дальнобойщики. Сделаем-ка вот что… Я остановил машину на площадке для отдыха. Точнее, площадка превратилась в место для отдыха, когда я решил, что оно тут должно быть. Дорога шла по берегу моря, и слева от нас был пляж с совершенно бессовестным количеством белоснежного песка, не говоря уже о лазурном море и небе. Я открыл дверцу со своей стороны, вышел из машины, обошел ее и распахнул дверцу Сары. – А теперь мы выкупаемся прямо на этом пляже с рекламной картинки, и, как говорится, до завтра у нас game over.[40] Сара вышла из машины и, не говоря ни слова, стянула с себя майку. На свет божий, подтверждая тезис, что молчание – знак согласия, появились верхняя часть купальника и улыбка. Мы перешли дорогу и пляж, отделенный длинной пальмовой аллеей, и мелкий, как пудра, песок скрипел у нас под ногами. Мы оставили вещи рядом с небольшим холмиком и бросились в воду. Мы бесились в теплой хрустальной голубизне, как дети, визжа, брызгаясь и плавая вдоль берега кролем. Примерно через полчаса я, запыхавшись, выбрался из воды. Чтобы выдержать дольше, надо было курить меньше сигарет, проводить меньше ночей, отплясывая рок-н-ролл, и больше заниматься спортом. Я рухнул в тень под пальму, ощутив всем телом теплую плойку песка. Сара осталась в воде еще поплавать, а я растянулся на боку, улегшись у самой кромки воды. Какое-то время я наблюдал за ней. Вдруг за спиной я услышал глухое «бум!». Я повернул голову и увидел на земле огромный кокосовый орех, которого раньше не было. И тут же перед моими глазами запестрели журнальные заголовки: «Знаменитый хроникер убит в Гвадалупе кокосовым орехом» – и развернулась моя собственная похоронная процессия, в ходе которой никто из друзей не мог сдержать хохота. Я поднялся и переместился поближе к холмику, где мы оставили вещи. Сара как раз вышла из воды и двигалась в том же направлении. Мы одновременно подошли к одежде, и я вдоволь налюбовался ее красотой, исключив всякую возможность того, что мое суждение пристрастно. Наверное, Вальтер Чели думал так же, и живое тому доказательство мы получим через несколько месяцев. Через девять, если точнее. – Как чудесно, – сказала Сара, наклонив голову, чтобы отжать длинные волосы. Капли воды упали на песок, и он их тут же с жадностью поглотил. – Жаль, что нельзя ненадолго… Сара вдруг вздохнула, закатила глаза и каким-то неестественно текучим движением подогнула колени. Я успел вовремя подхватить ее, прежде чем она упала на землю. Она повисла у меня на руках, оставив меня лицом к лицу с гамлетовским вопросом: что делать мужчине, одному на пляже в Карибском море, с молодой беременной дамой, потерявшей сознание? – А теперь как она себя чувствует? Голос моей невестки чуть повизгивал, отчасти из-за качества связи, отчасти от волнения. – Говорю тебе, отлично. Всего-навсего сомлела от жары и солнца, и больше ничего. Врач сказал, что она в полном порядке, здорова как бык, а что ее подержат ночь в больнице, так это профессиональная перестраховка… – А кто теперь с ней? – Ради бога, Мариция, не делай из нее даму с камелиями. Она уже и так устроила дикий скандал, потому что желает выйти на волю, поэтому, кто бы с ней ни был, хоть бы и сам сатана, ему будет несладко. – Там хоть чисто? – Ясное дело, чисто. Если мне будет надо лечь в больницу, попрошусь именно сюда. Здесь не больница, а цветочная лавка. Невестка, кажется, начала успокаиваться: – Ну ладно. Хорошо еще, что ты там рядом, Риккардо. Держи меня в курсе и сообщи, если мне надо будет приехать. – Тебе совершенно незачем приезжать. Я позвоню завтра, пока. – Пока. Я повесил трубку и перевел дух. Этот звонок был самым тягостным из всех событий дня. Я оплатил телефонный звонок кассиру бара. Тот близко поднес руку к глазам и копошился в ней, словно пересчитывал заодно и зубы, и волосы. Когда я вышел, он все еще перекладывал персональный мобильник из ноздри в ноздрю и глядел вверх на вентилятор, словно надеясь, что местная Мадонна наконец заставит его чудесным образом заработать. Я пересек улицу и распахнул калитку больницы, где находилась Сара. Пройдя по аллее и оставив слева от себя парковку, где стояла и моя машина, я вошел в светлый вестибюль, сразу же насладившись благами кондиционера. Когда Сара потеряла сознание, я так перепугался, что, наверное, встреча с Фредди Крюгером по сравнению с этим показалась бы мне смешной. Я попытался привести ее в чувство пригоршней морской воды в лицо, но безрезультатно. Решив, что ей надо сделать искусственное дыхание, я перенес ее в машину, разложив заднее сиденье так, чтобы она могла лежать, и понесся во весь дух к ближайшему городку километрах в двадцати от места, надеясь найти помощь там. По дороге я нарушил все правила движения, кроме запрета на остановку, прописанные в гвадалупских законах, тем более что уже нагляделся, как водят местные автомобилисты. Сара тем временем начала приходить в себя и возвращаться к своей доле участия в этом мире. В машине не было люстры, а то мой вздох облегчения ее точно бы разбил. – Все в порядке? – Вроде бы в порядке. А что случилось? – Случилось то, что ты потеряла сознание. Я думал, умру от страха. Она оперлась на локоть и высунулась в окошко. Лицо ее слегка побледнело, но, с моей точки зрения, это было нормально. – И потеряю опять, если ты не снизишь скорость. Я перестал давить на газ, и сразу же автомобиль стал поднимать меньше пыли. Со скоростью, уже близкой к нормальной, мы въехали в город, и я повел машину, ориентируясь по табличкам, указывающим на больницу. Сара запротестовала: – Даже мертвой не желаю попасть в местную больницу. Я утихомирил ее тоном взрослого, отвечающего на каприз ребенка: – Если вместо врача к нам выйдет шаман с будильником на шее, я тебя увезу, а до тех пор делай, что я говорю. Пока мы препирались, перед нами, как кинодекорация, появилось больничное здание. Так и казалось, что сейчас оттуда выбегут разом много медсестер и начнут петь и танцевать, как в мюзикле. Здание было низкое, выстроенное в виде буквы «V», явно с учетом местной архитектуры, элегантно отделанное деревом и бамбуком. От центрального корпуса, где располагались отделение первой помощи и приемный покой, отходили два боковых крыла с палатами для больных. Повсюду царила чистота, и все утопало в тропической зелени, на зависть любому садоводу. Оба мы уже успокоились, а необыкновенная расторопность персонала убедила нас окончательно. Врач, рыжеватый американец, который вполне смотрелся бы в любой футбольной команде, заверил меня, что ничего страшного с Сарой не произошло. Однако, когда я рассказал о ее состоянии, он настоял на том, чтобы на ночь она осталась под врачебным контролем. Сара немного поворчала, но место произвело на нее такое впечатление, что перспектива здесь переночевать уже не казалась тоскливой. Сестра в ослепительно-белом халате (его, наверное, стирали тем самым средством, упаковка которого заменяет две более дешевого) проводила нас в комнату, которую язык не поворачивался назвать больничной палатой. Я подождал, пока Сара устроится на кровати, и отправился позвонить, поскольку автомат с жетонами находился за территорией больницы. Позвонив брату и невестке, я возвращался к Саре. Стоп. Улыбнувшись дежурной вахтерше, я пересек вестибюль и свернул налево в коридор. Пройдя его целиком, я уверенно, без стука, открыл дверь в последнюю палату. Даже сейчас я доволен, что туда вошел. Тут же стало ясно, что я ошибся дверью. Занятый своими мыслями, я свернул не в то крыло и оказался в мужском отделении. Прошла доля секунды, и сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Я не верил своим глазам. На койке, с загипсованной ногой, растянулся Вальтер Чели. – И ты затеял весь этот шурум-бурум, чтобы найти меня? Я вскинулся: – Это я затеял шурум-бурум?! Да ты отдаешь себе отчет, какую неразбериху ты устроил в Италии, когда внезапно исчез? До сих пор у нас полно таких, кто заложил бы душу дьяволу, чтобы узнать, что с тобой стряслось. Мало того, ты появляешься здесь под фальшивым именем, тебе огребается такая девчонка со всеми прибамбасами, а ты вновь испаряешься! По части искусства исчезать Дэвид Копперфилд тебе в подметки не годится. Вальтер развалился на койке, а рядом с ним сидела Сара. Они держались за руки и были оба такие загорелые, ухоженные и счастливые. Как только я попал не в ту комнату и оставил там вместо себя повисшее в воздухе «sorry!», я тут же помчался к Саре, сдернул ее с кровати и потащил к этому счастливчику – Но теперь-то уж я наверняка заслужил объяснений. Вальтер глядел на меня своими черными глазищами, которые я так хорошо знал. Эти глазища были способны зажечь огоньки телекамер и создать у зрителей ощущение, что он находится рядом с ними, в их гостиной. Прошло четыре года, он прибавил пару килограммов, но обаяние его осталось прежним. – Я уже все объяснил Саре. В тот последний вечер, когда я поехал за шампанским, меня сбила машина. Я очнулся наутро в этой больнице, с ногой на вытяжении… Сара сияла и силилась объяснить все и сразу: – Он здесь не живет, поэтому мы и не могли его разыскать… – У меня дом на Мари-Галант, острове напротив Гвадалупы. Я редко оттуда выезжаю, а если и выезжаю, стараюсь не останавливаться дважды в одном и том же месте. У меня есть маленький туристский самолет, я вожу его сам. Если лететь над морем, от острова до острова не больше двух часов лету, и можно запросто остаться незамеченным. Неподалеку отсюда, в Ламантене, есть маленький получастный аэродромчик, что-то вроде контрольной вышки с посадочной полосой. Там же можно и заправиться без лишних вопросов. Обычно я еще и приплачиваю, чтобы скорее забыли… Вот почему никто не мог нам помочь, ни в аэропорту, ни в других местах. Наш герой передвигался на собственном транспорте, и я хлопнул себя по лбу: как же я мог забыть, что дружище Фриц владел патентом на полеты! Я видел не одну его фотографию а-ля Красный Барон.[42] Но я простил себе этот просчет, поскольку в Вальтере всегда было что-то раздражающее. За его словами стояла какая-то скрытная, охотничья жизнь, которую он сам, может, и не принимал в расчет, а мне она доставляла немало хлопот, потому что я не мог ее понять. – Когда я познакомился с Сарой… Вальтер с улыбкой обернулся к ней, и словно свет упал на зеркало. В ответ глаза моей племянницы засияли, как два маяка. Молчание их обоих было красноречивее любого диалога. Что ж, теперь мне осталось выяснить только одно: почему? Вальтер посмотрел на меня с видом той самой веревочки, которая сколько ни вейся… Он знал, что рано или поздно я ему задам этот вопрос. Знал, что рано или поздно придет некто и все равно его задаст, и придется на него ответить. Он этого боялся и в то же время, наверное, этого хотел. Нет такого самолета, который может увезти от себя самого. Он заговорил, будто снимая груз с души: – Ты ведь помнишь, какую жизнь я вел четыре года назад… Я кивнул. – Я вертелся в такой каше, что тебе и представить трудно. Не могу сказать, что это мне не нравилось. Я кучу времени потратил на это, и каждое проявление признания, даже надоедливое, было благом. Когда мне становилось невмоготу без конца раздавать автографы, я говорил себе, что без них было бы хуже. Наверное, разъезжая в «BMW» и имея еще «феррари» в гараже, я был не только достоин своей публики, я был ей обязан. А потом я затеял эту передачу… Он приподнялся на постели, чтобы устроиться поудобнее, и Сара поправила ему подушку. Вальтер невидящими глазами уставился в потолок. – Все шло прекрасно, был энтузиазм, эйфория шумного успеха, пока не пришел черед последнего шоу, на которое я пригласил Вики… Он помолчал, а у меня почему-то пошли мурашки по коже. Муха, жужжавшая под потолком, притихла. Наверное, ей тоже было интересно, что же дальше. – Репетиции начались за три дня до съемки. Как всегда, во вторник мы собрались, чтобы обсудить режиссерский набросок, в среду собрали авторов, в четверг начали репетировать песни и балетные номера. Репетиции с гостями передачи начинались обычно в пятницу или, если случались трудности с явкой, прямо в субботу вечером на генеральной репетиции… Он закурил сигарету, а я все оставался под обаянием его голоса. Неудивительно, что он пользовался таким успехом. Уже просто слушать его было удовольствием. С таким же оглушительным успехом он мог бы читать, к примеру, список телефонных абонентов. – Пожалуй, впервые я увидел этого человека в пятницу. Он стоял в сторонке, стараясь никому не мешать, словно был посетителем или чьим-нибудь аккомпаниатором. На него никто не обращал внимания, потому что в телестудии всегда хаос, а если передача пользуется успехом, то она напоминает просто морской порт, где кто только не толчется: и журналисты, и менеджеры, и репортеры, и еще черт знает кто. Мое внимание привлекла не столько его странная одежда, сколько конфета… Я с любопытством посмотрел на него. То же любопытство отразилось на лице Сары. – Какая еще конфета? Вальтер, казалось, не слышал меня и продолжал рассказ, словно беседуя с самим собой: – На нем был темный костюм из очень странной ткани: она то отражала свет, и тогда по ней прокатывалась волна вспышек, то поглощала его, сразу тускнея. Я хорошо помню желтую рубашку, красный галстук-бабочку и жилет в цветочек, причем цветы казались рельефными и живыми… Казалось, его воспоминания расцвечиваются все новыми подробностями, будто сам факт, что он об этом заговорил, вызвал к жизни детали, которые раньше он не считал важными. – И во рту у него все время торчала конфета, ну такой леденец, типа чупа-чупса, по-моему «Лейтенант Койяк».[43] Палочка в углу рта, щека оттопырена. Он озирался по сторонам с явным любопытством, словно все, что происходило в студии, было ему в новинку. А потом прибыла Вики, и я о нем забыл, потому что такая девушка, как Вики, где бы ни появилась, вносит жуткую неразбериху. Она была невыносимая зануда, ибо знала, что природа не наделила ее никаким талантом, кроме внешности. Но от ее красоты можно было взвыть. Она не умела ни петь, ни танцевать, ни декламировать, но более красивой женщины я никогда не видел… Он покосился на Сару, сжал ее руку, как бы говоря: «присутствующие не считаются», – и продолжал: – Она отчаянно суетилась по пустякам, проявляя маниакальный для репетиции энтузиазм. Нам предстояло составить нечто вроде попурри из мелодий мюзиклов, которое должно было пойти после интервью, где она рассказывала о своей жизни в Голливуде. Она довела до белого каления авторов и продюсеров, поскольку, как все неуверенные в себе люди, нуждалась в постоянной поддержке. Ее секретарь, бедняга, дошел до нервного тика, но худо-бедно дело шло. С ее появлением студия наполнилась разными экстравагантными людьми, так что я не особенно удивился, увидев того типа с конфетой. Невысокого роста, пухлолицый, с торчащей изо рта палочкой, он, заложив руки за спину, болтался по студии и ничего не делал. Только смотрел. Вальтер дал наконец выход тому, что долго держал в себе, поэтому каждое сказанное слово падало как камень с души. Сара нежно провела рукой по его волосам. – Вечером в пятницу, после репетиций, мы все вместе отправились ужинать. Компания состояла из продюсеров, моего агента, режиссера, Вики с секретарем и меня. Мы пошли в… Он назвал ресторан, который я знал превосходно. Он ничем не выделялся, но, по странному стечению обстоятельств, вошел в моду среди людей шоу-бизнеса и был наводнен теми, кто готов был заплатить заоблачную сумму, лишь бы оказаться за столиком рядом со звездами кино или телевидения. Так уж устроен мир. – Все взгляды были устремлены на нас, особенно на Вики. Мужчины пожирали ее глазами, а женщины – испепеляли, знаешь, как это бывает… Я это знал, ох как знал. – Хозяин ресторана провел нас в отдельный маленький зал, заказанный заранее, и, пока мы туда шли, я увидел за столиком в правом углу, у двери, того самого типа в темном костюме. Трудно было не заметить желтую рубашку и дурацкую красную бабочку. Помню, что недососанную конфету он положил рядом с собой на скатерть, сбоку от тарелки. Усаживаясь за столик, я спросил у продюсера Горла, кто этот тип. – Какой тип? – переспросил он. – Да тот коротышка в темном костюме, который шатается по студии с чупа-чупсом во рту. Вики пришла мне на помощь: – Ты имеешь в виду того, в желтой рубашке, с красной бабочкой, который сидит вон там? – Того самого. Ты тоже его заметила? – Конечно, его трудно не заметить. – Мы продолжали болтать, а Горла поднялся и пошел в соседний зал поинтересоваться предметом нашего разговора. Вернувшись, он сказал, что за столиком, на который мы ему указали, никого не было… Не знаю почему, но мне стало не по себе. Мне вдруг расхотелось узнать, чем кончилось дело. А Вальтеру, наоборот, хотелось скорее завершить рассказ. Он словно нашел дорогу домой и преодолевал последние километры пути. – Дело кончилось ничем, да тогда это и не казалось важным. А потом была та передача, и вы знаете, что произошло. Когда я увидел, что Вики мертва, я так испугался, страшнее мне было только однажды. Вальтер помолчал. Волосы у меня на руках встали дыбом, как солдатики по стойке «смирно». Однако я не удержался от вопроса: – Что было страшнее? Вальтер посмотрел на меня, и то, что я прочел в его глазах, мне не понравилось. Ох как не понравилось. – В ту ночь я вернулся домой потрясенный. После того как унесли Вики, начался неописуемый бардак. Когда видишь, как такую девушку, воплощение жизни и красоты, уносят, накрыв белой простыней, это впечатляет. И производит впечатление, когда видишь, как тип в желтой рубашке и с конфетой во рту глядит на закрывшуюся дверь «скорой помощи» с тем же любопытством, с каким глядел на репетицию балетного номера… В его рассказе была какая-то неуловимая тоска и тревога, и она тут же передалась нам. Должно быть, кондиционер вдруг заработал на полную мощность, потому что мне ни с того ни с сего стало холодно. – У меня, как и у всех, была привычка записывать свои выступления на видео. Обычно на другой день я просматривал запись, чтобы насладиться удачными моментами и иметь потом возможность исправить неудачные. А в ту ночь я, не знаю почему, сразу, не дожидаясь утра, подошел к телевизору и стал смотреть запись передачи. Я быстро прокрутил начало, до того кадра, где я представляю Вики. Оркестр сыграл позывные, она вышла из-за кулис и начала спускаться по лестнице. За ней, буквально в одном шаге, как тень шел Я весь покрылся гусиной кожей, и волосы у меня встали дыбом, как колючки у дикобраза. Сара крепче сжала руку Вальтера. У нее в глазах стояли слезы. Голос Вальтера слегка дрожал. – Я видел, как бедная девушка под рукоплескания зала спустилась с лестницы и подошла ко мне, на середину сцены. И видел, что, едва мы обменялись приветствиями, человечек за ее спиной поднял руку и коснулся ее виска… Голос его прервался, и воцарилось молчание. – Вики скользнула на пол и умерла. Я видел в записи, как я склонился над ней, как подбежал директор студии, но меня интересовал только человечек в темном костюме. Пока Вики лежала на полу, а мы хлопотали вокруг нее, он достал из кармана новую конфету, развернул ее, засунул за щеку и спокойно вышел из студии. – Он замолчал и перевел дыхание. – Не знаю, как я не сошел с ума… Мы с Сарой глядели на него, потеряв всякий контроль над собой. Комната сделалась ледяной. Нашу растерянность Вальтер принял за недоверие: – Вы вольны не верить, мне абсолютно все равно. Я знаю, что я это видел, и мне этого достаточно. Я тут же вызвал своего агента, заставив его подняться с постели и приехать ко мне. Я был близок к панике, а может, впал в истерику, не знаю. Факт тот, что, когда он вошел, у меня был вид сумасшедшего. Я силой усадил его в кресло и заставил смотреть запись. В нужном месте Марати, мой агент, посмотрел на меня уже как на абсолютного психа. Человечек с конфетой с видеозаписи исчез. Была Вики, был я и все остальные, но от человечка не осталось и следа… Вальтер протянул руку, свободную от вцепившейся в другую руку Сары, взял с тумбочки бутылку минеральной воды и долго пил. У нас было время переварить то, что мы только что услышали. У меня в горле застрял вопрос. Все это было слишком невероятно, а задать этот вопрос означало признать, что я поверил. Но я его задал: – А того человека с конфетой ты еще когда-нибудь видел? Вальтер явно расслабился, ему придало силы старинное правило: разделенная беда – почти что радость. – Нет, никогда. Мне хватило. Он и сейчас иногда мне снится, хотя я бы с удовольствием без него обошелся. Тем более что я теперь точно знаю: из всех, кто был тогда на передаче, его видели только мы с Вики. Он подумал с минуту и продолжал: – Вот почему я предпочел исчезнуть. На следующий день я подписал у нотариуса доверенность на продажу всей моей собственности, закрыл счета в банке и перевел все деньги на зашифрованный счет в Барбадосе, который открыл через банк в Монте-Карло. Потом, с помощью организации, которая помогает людям, желающим бесследно исчезнуть, я получил новое имя, документы и место, где мне следует жить. Остальное вы знаете. В одном я уверен на сто процентов: никогда в жизни я больше не войду ни в одну телевизионную студию. Молчание стало заволакивать комнату, стелясь низко, как пары искусственного льда.[44] Был слышен только шум кондиционера. Сара встала со стула и обняла Вальтера. Так они и остались, обнявшись, и снова в их безмолвном диалоге я оказался лишним. Я подошел к окну и сквозь стекло стал смотреть на улицу. Цветы уже не казались мне такими яркими, а зелень – такой свежей. Все было по-прежнему: солнце, небо над крышей, но теперь все утеряло былое очарование. Я не знал, что и думать, и поймал себя на том, что вспоминаю горькую улыбку Лила Абнера,[45] когда он говорит, что нет ничего путанее путаницы. Было такое чувство, что я поднял крышку с чайной чашечки и в нос мне ударил запах дерьма. Отперев дверь своей квартиры, я почти удивился, найдя все так, как и оставил. Обычно женщина, которую я нанимаю для уборки, пользуется моим отсутствием, чтобы дать решительный бой привычному беспорядку. После этого, правда, неделями приходится искать нужную вещь, зато поначалу даже приятно войти в жилище, явно принадлежащее человеческому существу. Сара осталась в Гвадалупе с Вальтером Чели. Как только я их покинул, они перебрались в дом Вальтера на Мари-Галант. Вместе. Может, настоящей любви и нет, но то, что было между этими двоими, казалось мне суррогатом, вполне достаточным, чтобы они счастливо прожили уйму времени. Жизнь есть жизнь, и всегда есть элемент риска. От жизни презервативом не спасешься. С другой стороны, если едешь на мотоцикле и у тебя зачесалась голова, бесполезно чесать каску. Перед тем как уехать, я встретил в аэропорту брата и невестку, примчавшихся тотчас же после телефонного разговора с Сарой. Когда они узнали о ребенке, Мариция заплакала, а брат не сказал ни слова. Потом же, как и положено в кино, справедливость восторжествовала и все с чувством друг друга обняли. Аминь. Я оставил чемодан в коридоре и несколько минут вдыхал воздух дома. Из приоткрытого окна доносился шум римских улиц, и купол собора Святого Петра был таким привычным, домашним. Я подошел к компьютеру и включил его, чтобы послушать новости, скопившиеся на факсе. Там была пара сообщений от воздыхательниц, послание от Манни, давно ожидавшего от меня известий, от коллеги, просившего адрес, запрос из агентства о счете и письма от приятелей, желавших знать, что же стряслось с Риккардо Фальки. Я закурил и плюхнулся в кресло. Как раз этот вопрос я и сам себе задавал. Может, вопрос, повисший еще в гостиничном номере в Гвадалупе, требовал предварительного ответа, может, я выкурил слишком много сигарет, может, я постарел, а может… Я сидел и курил, обдумывая этот вопрос, и вдруг решил, что самое время попробовать. Поднявшись, я направился в свою комнату, где над всем, как герой-любовник в постели, царил телевизор «Грундиг» с сорокадюймовым экраном, модели «домашний кинотеатр». Порывшись в кассетах, я нашел то, что искал. Я знал, что эта запись существует, потому что в тот вечер сам запрограммировал запись с телеканала, но просмотреть не успел, а просто положил вместе с остальными. Но совершенно точно не выбросил. Сидя на кровати, я глядел на кассету у меня в руке, как на неизвестную диковину. И взгляд мой постепенно соскальзывал с реальности в воспоминания. Я вспомнил тот вечер, как в раскадровке фильма, увидел свою руку, закрывающую дверцу машины, проход до дверей студии; увидел людей, с которыми здоровался, идя по коридору, увидел комнаты с именами приглашенных, приоткрытые двери пошивочной и гримерной. А потом увидел его. Когда я входил в студию, где уже начиналось шоу, я у самой двери столкнулся с забавным человечком в темном костюме, с палочкой от конфеты во рту и с оттопыренной щекой. Двое не могут миновать друг друга, если один входит, а другой выходит в ту же дверь. Мы оказались друг напротив друга, он справа, а я слева. Цвет рубашки и жилет с рельефными, совершенно живыми цветами, как вспышкой, высветились в мозгу. Глаза его были так близко от меня, что я мог видеть зрачки, в которых непрерывно менялся и переливался цвет. Это было, как заглянуть в колодец, где в глубине, вместе с отраженной луной, видишь не гладкое водное зеркало, а мерцающий водоворот. Только теперь я понял, почему этот потешный пухлолицый человечек вызвал у меня такое странное чувство. Тогда я спешил, мною владело проклятое стремление скорее увидеть то, что хотел увидеть, услышать то, что хотел услышать, и понять то, что хотел понять. Во всем, что происходит, есть свой смысл. Можно притворяться, что это не так, суетиться, спать, думать, что живешь, прятать голову под одеяло… пока не придет некто или нечто и не ткнет тебя носом в полную тщетность всего. Я даже не вставил кассету в телевизор. И так все было ясно. Пока я плелся в гостиную, чтобы налить себе чего-нибудь покрепче, я думал о Вальтере Чели, о Вики Мерлино и о себе. Мы трое оказались объединены волей случая, а может, неуемным любопытством узнать, каков на вкус этот чупа-чупс. Может, не случайно именно мне удалось обнаружить Вальтера Чели. Вот он, смысл, который должен был открыться мне, хотя я и не знал, где его найду. У меня не было никакого желания его искать, но было много, слишком много времени. Будут другие ночи и другие дни, и те, кто придет ко мне, наверняка спросят, что же случилось, что стало с человеком, который мог шутить даже перед самим дьяволом. И бесполезно будет ставить им эту кассету. Я уверен, что они не увидят человечка в темном костюме, с конфетой за щекой. Его увижу только я. И получается, что ответ на все их вопросы будет один. Вот тут мне стало страшно. |
||
|