"Четыре дня Маарьи" - читать интересную книгу автора (Тунгал Леэло Феликсовна)

ГЛАВА 7

Пока наши попутчики пополняли свои запасы, мы со Стийной пошли осматривать руины Пылтсамааского замка. Раньше я никогда в Пылтсамаа не бывала, однако же знала, кому в старину принадлежал замок. У Стийны от удивления сделались большие глаза, когда я сказала, что Петр I подарил замок в начале XVIII века какому-то Фикку, а тот завещал его своему зятю фон Лауву. Фон Лаув открыл тут фарфоровую мануфактуру и стал изготовлять красивую посуду с сине-голубыми рисунками. Остатки этой посуды встречаются в деревенских домах до сих пор.

 - Блефуешь? — спросила Стийна. — Откуда ты знаешь?

 - Мярт рассказывал.

Стийна уставилась на меня долгим взглядом.

 - Знаешь, я так люблю древние руины, — сказала она погодя. — Даже у растений вокруг них какой-то старинный, таинственный запах. А руины выглядят и как-то по-детски беззащитными, и в то же время как-то зловеще.

 - Это запах крапивы, — предположила я, и мне сразу же стало неловко оттого, что заземлила возвышенные мысли Стийны.

Но у крапивы, по-моему, действительно своеобразный, густой и тревожный запах. Я пыталась представить себе, как здесь когда-то ели на серебряной посуде, вели жеманные беседы и гуляли: шуршали шелковые шлейфы платьев, а музыканты играли разные вальсы. Кто-то был влюблен, кто-то несчастен, а кому-то не давалась учеба… Но все-таки кажется, что у людей в старинные времена все — как мысли, чувства, так и само их существование — было более "груботканым".

Мярт каждое лето бывал в Пылтсамаа у бабушки. Если бы я сегодня утром не встретилась с ним в Таллине на углу у магазина «Оптика», могло бы, пожалуй, возникнуть искушение побродить по маленьким тихим улочкам — на одной из них стоит дом бабушки Мярта, окруженный кустами смородины и вишнями. Случайно встретиться в таком маленьком городке было бы довольно легко. Мярт сказал, что он из исконного пылтсамааского рода, то есть первый в своей семье, кто родился в Таллине. Один из его предков делал у фон Лаува фарфор. Удивительно — может быть, наш белый пузатый молочник с голубыми цветами сделан прапрапрадедом Мярта? Этот предок и представить себе не мог, что расписанный им молочник когда-то окажется в руках одноклассницы его потомка. И точно так же у меня нет ни малейшего представления, как мог выглядеть тот предок Мярта, о чем он мог думать, когда шел по траве, возможно, здесь же, где сейчас лежали мы со Стийной.

 - Каждый привязан к своему времени, — говорила я Стийне. — Не видит ни того, что будет, ни того, что было. Действительно, это очень здорово — теперешняя жизнь кажется гораздо интересней. И все-таки хотелось бы на один миг увидеть все так, как это когда-то было. Замковый сад и господских барышень и тогдашние обычаи — на один-единственный миг, верно?

 - Если бы я была волшебницей, перенесла бы тебя сейчас на двести лет назад, — Стийна усмехнулась. — Только замкового сада ты тогда бы не увидела — была бы маленькой девочкой-рабыней!

 - Не была бы!

Далась им эта девочка-рабыня! Хотя и Мярт зимой вдребезги разбил мои контрдоводы, я все же никак не могла согласиться с тем, что мои все равно какие далекие предки были крепостными какого-то немецкого помещика. У меня просто в голове не умещается, что целые семьи могли принадлежать одному человеку, трудиться на кого-то. Неужели они не замечали различия между своей низкой крестьянской избой и баронским замком? Нет, не верю и никогда с этим не соглашусь! Тетя говорит, что в нашем роду все были с острым умом, а человек, обладающий острым умом, не может безвольно подчиняться чужой власти, как рабочая скотина!

Зимой мы с Мяртом спорили об этом, и он, в конце концов махнув рукой, сказал, что у меня типично женский образ мыслей: не верю в то, во что неприятно верить.

 - Не с луны же ты свалилась! — рассердился Мярт. — Исторический факт: все эстонцы когда-то были крепостными! В 1816 году крепостное право в Эстонии было отменено, но ведь не будешь же ты утверждать, что твои предки лишь после этого свалились с луны?

Почему он говорил так? Ведь я — это я, и все равно, с какой стороны ни глянь, я не должна напоминать крепостную рабыню. Ведь не хотел же Мярт вызвать у меня чувство неполноценности?

 - Ну вот! — Мярт вздохнул, зачерпнул пригоршню снега и слепил из него серо-белый шарик. Снег в Саду датского короля[7] покрыт слоем копоти и сажи. — Почему же неполноценности? Совсем наоборот, хочу вызвать у тебя чувство гордости. Каждый должен знать историю своего народа, иначе он будет как перекати-поле. Есть такое растение, корни у него слабые и землю не любит. Ubi bene, ibi patria, — говорили древние латиняне.

Я не поняла. Ведь я не собиралась стать врачом, как Мярт, ему и надо учить латынь, а не мне.

 - "Где хорошо, там и родина", — перевел Мярт. Глаза его сияли, как всегда, когда он рассуждал на тему, которая его увлекала. — Скажи, хотелось бы тебе жить где-то в теплых краях, где с деревьев падают на голову апельсины?

 - Съездить хотела бы.

 - Ну, конечно, съездить, побывать. Но жить постоянно можно только у себя на родине, какой бы бедной и нищей она ни была!

 - Но ведь наша родина и не бедная, и не нищая!

 - Однако была когда-то и бедной, и нищей, — возразил Мярт. — Возьмем хотя бы то же самое крепостное право, которое ты не желаешь признавать. "Войну в Махтра"[8] небось читала? Значит, не осмелишься утверждать, что Пяэрн Вылламяэ жил хорошо? Подумай о том, какие только угнетатели не сидели шестьсот лет на шее у маленького эстонского народа: датские короли, псы-рыцари, польские магнаты, шведы… Не шуточки! Но ведь все вынесли! Ведь раньше "черную кость" на Вышгород не пускали, а мы, видишь, сейчас разгуливаем с тобой тут и спорим о том, как лучше сказать по-эстонски: грейпфрут, йыммельгас или помпельмуус. (Я была сторонницей второго, а Мярт — сторонником третьего из предложенных в газете вариантов.)

Я считала, что Мярт противоречит себе — ведь он только что утверждал, будто мы происходим из крепостных…

Мярт погрустнел. Снежок у него в руке подтаял и стал твердым, и на нем отпечатались следы пальцев. Мярт точно попал снежком в черный ствол столетней липы и сказал тихо:

 - Ну как ты не поймешь? Я ведь хотел сказать именно то, что, благодаря упорству наших предков, мы стали теми, кто мы есть сегодня, и абсурдно отрицать, что они когда-то существовали. Я имею в виду не только несчастных крепостных. Нельзя забывать о тех, кто защитил нас в Великой Отечественной.



 Я подумала: "Все равно, в любую эпоху Мярт непременно был бы героем. Он такой… смелый и прямой… и красивый…"

Мярт умолк на полуслове и смотрел на меня в упор. Напряженный блеск в его глазах погас, теперь его взгляд стал мягким и веселым.

 - Я все-таки дурак, — пробормотал он. — Удивительно, что ты не сбежала. Прекрасный зимний вечер, оттепель, снег и высокие деревья, а я толкую своей девушке о крепостном праве!

Так и сказал — своей девушке. Это было произнесено между прочим, вскользь, но мне было приятно, и сделалось жарко и даже боязно — а вдруг он скажет еще что-нибудь такое, и тогда все нарушится и больше не будет все так красиво, а мне придется что-то ответить, обнаружить свое отношение к Мярту. Но как бы я ни относилась к Мярту, все равно, я не смогла бы сказать вслух: мой парень.

Держась за руки, мы пошли с Вышгорода вниз по лестнице Паткуля, и лестница на сей раз оказалась ужасно коротенькой. Лишь в самом низу, на последних ступеньках, обнаружили, какой обледенелой, скользкой она была. Может, верхние ступеньки были посыпаны песком? Я опасалась, что Мярт заговорит. Ведь лучше всего было идти под сумеречным дымным городским небом, держась за его худощавую руку и не произнося ни слова.

 - Маарья, скажи честно, — начал Мярт тихо, и у меня сердце екнуло. — Скажи, наверное, я тебе уже до смерти надоел?

Уфф! Я засмеялась облегченно.

 - Ты же сам говорил, что мое лицо ничего не может скрыть!

 - Небось считаешь меня жалким маменькиным сыночком, верно?

Я отрицательно покачала головой.

 - Нет, но я же знаю, что девушкам нравится, когда говорят только о них, и о лунном свете, и о поэзии.

 - Отчего же не говоришь? — подзадорила я.

 - Поверь, я могу нести всю эту чепуху не моргнув глазом.

Я вырвала у него свою руку.

 - Но тебе неохота. (Хм! Сомнительный комплимент!). Я иногда забываю, что ты девушка, отношусь к тебе, словно ты такая же, как я…

Словно!

Но я не долго сердилась на Мярта, потому что из-под сумеречной арки дома появился человек в куртке и надвинутой на глаза кепке и попросил у нас пятнадцать копеек "на хлеб". Где-то я вычитала, что хулиганы так ищут повод для ссоры, и быстро сунула руку в левый карман, хотя знала точно, что там лишь трамвайные талончики и трехрублевка. Но Мярт резко ответил, глядя ему в глаза:

 - Вы врете! От вас несет водкой!

Мужчина хрипловато засмеялся.

 - Я принципиально не даю денег на алкоголь, — сказал Мярт, взял меня под руку, и мы спокойно пошли дальше.

Мое спокойствие было притворным, я на миг оглянулась. Мужчина развел руками и покачал головой.

Я почувствовала гордость за Мярта и пошла бы за ним хоть на край света.

Но вместо края света Мярт повел меня в кафе «Каролина». Я была не вполне уверена, могут ли школьницы, даже в приливе отваги, находиться в таких заведениях для взрослых. Ох, силы небесные, видела бы меня танте Мария! Но она была на работе, а я от неловкости все время поглядывала на часы. Мярт хотя и сохранял самоуверенный вид, однако говорил он здесь не так складно и свободно и охотно согласился уйти, когда я сказала, что должна быть дома в восемь. Мярт почти совсем замолчал, а мне было весело.

У выхода, в дверях, мы столкнулись… с Меэритс! Следом за моей классной руководительницей влетели две ее приятельницы. Они любезно нам закивали, здороваясь, когда мы с Мяртом поприветствовали Меэритс. Наверняка они тоже были учительницами — никто другой из людей так не охоч до приветствий, как педагоги.

 - Боюсь, — сказал Мярт, когда мы вышли из «Каролины», — что она теперь начнет к тебе придираться!

 - Пусть! Скажу, что заходили купить пирожных.

 - И охота тебе врать по пустякам!

Да, ему-то что — он умеет обращаться с учителями спокойно и уверенно, будто они его сверстники. А я не умею. И Меэритс всегда с таким подозрением смотрит на тебя, что начинаешь чувствовать себя лгуньей, хотя и говоришь чистую правду. Тогда уж лучше врать — в таком случае подозрения будут оправданны.

 - Ты считаешь, что ученики и учителя — антагонисты, — подтрунивал Мярт. — Учти, золотце, что от учителя ты должна получить знания, все остальное — детская жажда привязанности.

Я не могла понять, почему ученикам нельзя чувствовать привязанности к своей классной руководительнице — конечно, если это не Меэритс.

 - Будет достаточно, если математичка сумеет хорошенько вдолбить тебе свой предмет. Потому что человек она самый заурядный.

 - Да если бы она и сама так думала!

Некоторые учителя действительно странные: они показывают свое право повелевать и запрещать, читают мораль. Неужели они забывают, что нормальные дети всегда хотят, чтобы их кумир был просто умным и красивым человеком.

 - А вот Паюпуу — учитель что надо! — упрямо возразила я Мярту. — Иногда жалеешь, что урок литературы кончился, так и кажется, будто он не успел сказать все важное и необходимое… Ну, такое ощущение, что Паюпуу знает гораздо больше, чем рассказывает…

Мярт усмехнулся.

 - Это, между прочим, и есть самое большое различие: одни говорят больше, чем знают, другие же знают больше, чем говорят.

Уж не на меня ли он намекает? Ну и ладно, я могу преспокойно помалкивать.

 - Философски помалкиваешь? — прочел Мярт мои мысли. — У нас, между прочим, такая учительница истории — вам она, кажется, не преподает, — которая счастливым образом соединяет в себе обе эти черты: говорит много, а знает еще больше. Сама такая маленькая и незаметная: если встретишь на улице — ничего особенного, но стоит ей раскрыть рот — заслушаешься!

Мне уже доводилось слышать, что в нашей школе есть такая легендарная, фантастическая учительница, которая знает немыслимое количество языков и историю так, будто у нее не голова, а компьютер. Однажды на перемене Тийт по-рыцарски бросился помогать худенькой седоголовой учительнице — собрал с полу разлетевшиеся рабочие тетради. Килу потом съязвил, что Тийт — подлиза. На это Тийт ответил: "Если бы у тебя в голове обнаружилась хотя бы тысячная доля ума и знаний этого человека, я бы, честное слово, каждый день носил твою сумку в школу!"

 - Это такая… похожая на мышку, да? — спросила я Мярта. — Седая, верно?

Мярт засмеялся.

 - Мне никогда в голову не приходило, что Маннь похожа на мышку! Но пожалуй, да, у нее такие живые глазки…

 - Маннь?

 - На самом деле она Мари Суур, но мы всегда называем ее Маннь. Когда говорим между собой, язык не поворачивается назвать ее «историчкой» или Суур. Она вела у нас уроки всего два года, но мне кажется, будто я знал ее все время, пока учусь в школе. Что я вообще знал об истории? До Маннь история представлялась мне лишь скучной хронологией — бесчисленное количество дат и названий, войн и восстаний, императоров и полководцев. Все это меня как бы не касалось. Маннь показала нам, что у всех событий есть свои причины и следствия — и в прошлом, и в наши дни… Представляешь, мы живем тоже в истории! Маннь настолько мудрая женщина, что у нее на уроке стыдно говорить глупости. И на предыдущей неделе…

Мярт вдруг замолчал и махнул рукой.

 - Эх, разболтался, как пустомеля!

 - Что было на прошлой неделе? Получил у нее двойку, да?

 - Нет, для меня вообще оценки не существенны. А было то, что одна девчонка из нашего класса ходила к Маннь домой за какими-то материалами для реферата и была просто ошеломлена: отец и мать Манни — сама подумай, какими же они должны быть старыми! — одним словом… ее родители оба лежат больные дома, и Маннь со всей своей огромной библиотекой живет в основном на кухне! Так что дома она ухаживает за двумя полупарализованными; а утром она снова идет, улыбаясь, на урок, одинаково интересно рассказывает о древних римлянах и о текущих политических событиях. По-моему, Маннь могла бы запросто работать на телевидении международным комментатором, но когда я однажды сказал ей об этом, она только усмехнулась и спросила: "Вы считаете, что в учителя я не гожусь? "Каждый сапожник должен оставаться при своих колодках" — скажите это мне на радость по-латыни".

 - У нас в сельской школе тоже была такая классная руководительница, которой было стыдно врать.

Мярт вскинул брови.

 - Неужели тебе нравится врать?

 - Иногда, изредка, ради красоты. — Я улыбнулась. — Ведь истину надо приукрашать, каждый сапожник пусть делает это по своим колодкам!

 - Между прочим, есть старое правило, — заговорил Мярт снова деловито, как лектор, — веди себя с каждым так, как ты хочешь, чтобы вели себя с тобой…

Наш класс железно уважал учительницу английского языка, которая беспощадно требовала от нас правильного произношения и частенько забывала проверить тетради. Иногда она читала в классе стихи на английском языке, в которых мы почти ничего не понимали, но сама учительница розовела от восхищения.

Мы злились на Килу, который даже и не пытался исправить свое произношение, он сказал учительнице, что эту огненно-горячую картофелину ни за что во рту не удержит.

Учитель физики Мутт любил нас поддеть — мол, девочкам нипочем не разобраться в физике. У нас в классе было лишь пять мальчиков, и Мутт имел возможность без конца повторять свою шутку. Но мы на него за это не обижались — кое-кто из девчонок вынужден был признать, что учитель прав, кое-кто успешно доказывал обратное.

Я не могу упрекать учителей за то, что им не всегда удается одинаково любить и свой предмет, и учеников…

Но про Меэритс я частенько думала, что она пришла в школу, чтобы дать выход какой-то подсознательной злобе. Правда, предмет свой она знала отлично, требовала от нас величайшей аккуратности в тетрадях и была в этом педантична, по поводу самой мельчайшей мелочи начинала отчаянно возмущаться: "И когда только вы научитесь делать все как следует? Ну почему я должна тратить свою жизнь на таких нерях? Да знаете ли вы, что мне несколько раз предлагали работу на заводе имени Пеэгельмана? И не какую-нибудь, а высокооплачиваемую должность! Там нужны люди с таким знанием математики, как у меня. А я почему-то гублю свою жизнь тут среди хулиганов и разгильдяев!"

Не знаю, что именно вызывало у Меэритс антипатию ко мне, но это чувство было у нас взаимным. И она не упускала случая, чтобы доказать, будто я и есть корень зла любых нарушений дисциплины в классе. Например, когда мы всем классом прогуляли урок физкультуры, я оказалась единственной, кого Меэритс вызвала "на ковер". В тот раз мы не замышляли ничего плохого, но когда Тауно перед последним уроком вдруг объявил: "Леди и джентльмены! Дверь раздевалки открыта! А в кино дают "Высокого блондина"! И прошу обратить внимание, что, хотя уже осень, погода на дворе необыкновенно теплая!" — все единодушно согласились, даже Вийу не возражала.

Мы аккуратненько спустились по лестнице и исчезли. Для конспирации Тауно выпускал нас из раздевалки "рассеянными группами".

Такого дружного посещения кино у нас до тех пор не бывало. Однако именно мне выпала честь беседовать с классной руководительницей с глазу на глаз о долге, дисциплине и жажде знаний. Но ведь прогуляли-то мы урок физкультуры, и уж если нанесли урон, то лишь своим мышцам, а вовсе не знаниям. Нет, само собой разумеется, прогуливать любой урок, да еще всем классом, очень некрасиво, с этим никто и не спорил. Но когда Меэритс спросила: "Пярл, а в прежней своей школе вы часто организовывали такие побеги?" — я почувствовала прилив отваги — хоть пытай, не отвечу, — и под холодным взглядом классной руководительницы чувство вины рассеялось, как слабый туман.

 - Да, крепкий орешек! — признал Тауно, когда я потом рассказала в классе про допрос, который учинила мне Меэритс.

Тийю и Сирье-маленькая, сидящие за моей спиной, изумлялись наперебой, что у Меэритс все-таки есть следовательская интуиция: обвиняя новичка, легче выяснить истинных виновников.

 - Зато, значит, у меня есть контринтуиция, — сказала я. К тому времени девятый «а» уже не казался мне таким заносчивым, как в первую неделю. С каждым порознь можно было великолепно поддерживать отношения, но стоило собраться вместе всем сорока, возникала какая-то отчаянная бесшабашность.

До сих пор не могу понять, почему Меэритс на классном часе не объявила о моем грехе — о посещении «Каролины», что ее удержало? Великодушие? Или она сама стеснялась, что ходит туда? Но ведь сорокалетние могут в любое время ходить куда угодно, будь они хоть дважды учителя. А может, Меэритс побаивалась Мярта? Это предположение развеселило меня…

Лежа на зеленой траве Пылтсамааского замка, я сожалела о нашей с Мяртом детски глупой ссоре из-за можжевельника. Ну почему была такой глупой — пыталась командовать Мяртом перед всей школой! Наверняка именно это и было причиной его досады! Почему я хотя бы на торжественном собрании не догадалась как-нибудь извиниться. Еще после первомайской демонстрации Мярт пригласил меня быть его соседкой за столом на выпускном вечере. Может быть, он все-таки ждал, но не осмелился пригласить меня снова? Жаль, ведь оттуда мы могли бы пойти вместе со всеми встречать по традиции восход солнца у "Русалки"[9].

Воспоминания вызвали в душе щемящее чувство, я встала и потянулась, чтобы освободиться от него. Стийна что-то писала в своей тетради, увидав, что я поднялась, она прикрыла страничку рукой, как маленький ребенок.

 - Пора идти?

 - Если ты хочешь писать…

 - Нет, не хочу, я просто так… черкала…

Мы решили, если попуток больше не будет, доехать до Тарту рейсовым автобусом. Но поди ж ты! Автобус наших веселых путешественников все еще стоял возле столовой и приветливо распахнул перед нами свою складную дверь.

 - Мы уже подумали, что барышни упорхнули, — сообщил высокий усатый мужчина.

 - Куда же мы без вас, — отшутилась я. — Сюргавере — моя любовь!

И тут же прикусила язычок: усатый, видимо, счел мои слова за намек на признание его неотразимости и уже больше не оставлял меня в покое. Стийна сначала усмехалась, но, когда увидела, что наша дальнейшая судьба находится под угрозой, сразу согласилась на вынужденное приземление. Водитель пожал плечами: "Как девушки желают". И открыл дверь. Мы выпрыгнули в вечерний сумрак и побежали в придорожный кустарник. Подождали, пока автобус уехал, и вернулись на шоссе. Ноги были мокрые от росы.

Это было не асфальтовое шоссе, а узкая гравийная дорога. Куда она могла нас вывести?

 - Подходящий случай разыграть сценку из «Отверженных» великого Гюго! — бодрилась я.

 - Надо бы найти какой-нибудь сарай для сена, — считала Стийна. — Ночь наступает. Или будем идти всю ночь?

 - Конечно, идти.

И мы пошли по пути в неизвестность.