Анатолий Ким БЛИЗНЕЦ (Глава из романа)

Перед всесильным натиском зеленого вируса никто не мог устоять — от великих царей арабских до темного таджикского крестьянина, который вынужден был, когда настали лихие времена, отбросить прочь свой кетмень и схватиться за автомат Калашникова. Вначале я был здоров, молод, жил в кишлаке, учился в школе и наблюдал со стороны, как постепенно зеленеет окружающее нас геополитическое пространство. Василий тоже был молод, учился в школе, потом в университете. По окончании которого работать нигде не стал и начал писать художественную прозу. А мне, в те же годы, стало ясно, что автомат или пистолет гораздо удобнее для рук, и только с ними в руках можно было добыть зеленые доллары во имя Аллаха и ради всемирного священного джихада. Таким образом я принял причастие доллара намного раньше, чем Василий, хотя мы были, кажется, почти ровесниками. А когда, каким образом, по какой причине я был внедрен в кишлачного мальчика, который летом в хорошую погоду спал на плоской крыше родительского дома, во сне сладко посасывая свой далеко отгибающийся на кулаке большой палец, — того я не знаю.

Не знаю и того, почему я однажды утром проснулся человеком, в котором чугунной тяжестью давило душу угрюмое нежелание просыпаться, снова входить с утра раннего в эту жизнь, открывать глаза и видеть ее свет. Мне было 72 года, я был лысым стариком, дряблое брюхо покоилось на моих коленях, я сидел в трусах и майке на краю кровати, свесив с нее сизые зябнувшие ноги. Почему-то возле меня никого не было, ни жены, ни детей, моя жизнь к старости оказалась одинокой, и другого положения для нее, по всей вероятности, уже не предвиделось. Не знаю, потерял ли я жену, умерла ли она, были дети или их никогда не рождалось у меня — моего прошлого нет как нет, остается одно только будущее! То бишь перспектива моего существования безнадежно тонет в дрожащем мареве вечности. И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело этого человека вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем — умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать, — в любом новом воплощении, — то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотою в прошлом, напрочь отсеченным от него беспамятством болезни Альцгеймера — также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием “Хочу жить вечно на земле”.

Зачем это, спросите вы; отвечу — чтобы бесконечное число раз умирать. Боюсь, господа, что желание вечной жизни — это бесконечное перетекание через пороги и уступы смерти. Перевалив через очередной уступ, водопад жизни словно бы устремляется к бездне, летит прямо туда! Но дно все-таки достигается — и побушевав в свирепом аду клокочущей пены, желание жить выносится уже на спокойные просторы нового существования. Потому и так завораживает, притягивает моего старика явственно слышимый по утрам шум близящегося водопада. И проснувшемуся человеку отчаянно не хочется просыпаться. Его одолевает ложная надежда: вот если бы сейчас не проснуться, то как-нибудь можно и проскочить водопад... Но вот он сидит, в трусах и майке, на краю своего одинокого ложа — и заоконный грохот утренних рабочих машин, подобный шуму гигантского водопада, едва не оглушает семидесятилетнего старика. Который никак не сообразит, кто он такой, где находится — в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет...

Недавно с ним встречался Василий, уже вошедший в моду писатель Вас.Немирной со всеми новенькими штемпелями борзопишущих критиков на лбу — этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностию для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать... И Василий полагал, что литературному реликту будет приятно услышать такие слова.

— Я хотел спросить у вас... Как писателю распорядиться своим жизненным временем, чтобы не растерять, а полностью осуществить свои возможности? — солидно-ханжеским тоном, усвоенным им совсем недавно, молвил далее Вас.Немирной.

В ответ он услышал нечто совершенно неожиданное:

— Да вы, судя по вашему виду, уже давно исчерпали все свои возможности, молодой человек! Но это ничего, по этому поводу расстраиваться не стоит. Вот я перед вами — у меня было возможностей в тысячу раз больше, чем у вас, и многие из них мне удалось осуществить. И что же, какая теперь разница между нами? А никакой. Я, со своими громадными осуществленными и упущенными возможностями, и вы, успешно освоивший все свои малые, — мы сидим рядышком, мирно разговариваем, как равные. Мы и есть равные. Ведь нас уже давно сожрало некое огромное чудовище, зверь. Сожрало и переварило — и теперь мы не что иное, как его благополучное и самое убедительное говно, дорогой мой. Которое в наше время — и в нашем государстве также — обрело сейчас зеленоватый оттенок. Вот мы с вами и стали этим зеленым говном, товарищ писатель.

— Вы имеете в виду, наверное, американский доллар, — чувствуя, что криво усмехается, промолвил “товарищ писатель. — Или что-нибудь другое?

— Разумеется, доллар, — был ответ. — А что еще? В более общем смысле — конечно же, деньги. Как только мы напечатаем где-нибудь в журнале первую свою строчку — зверь уже ждет нас, широко раскрыв свою пасть. И никуда нам от него не деться.

— Мне кажется, не очень оригинальная у вас получилась метафора...

— Не очень, согласен.

— И что же, вы считаете — нечисты все без исключения? Все в дерьме?

— Все. Разве что два-три человека за всю историю. Вы сами догадываетесь, о ком я...

— А Ван-Гог? Он ведь был чист — за всю жизнь ни одной картины не продал.

— Зато после его смерти чудовище проглотило его картины и переварило по тридцать семь миллионов долларов штука... Ничего себе, а?

Василий был огорчен получившим столь неожиданный оборот разговором; он сидел перед старым писателем со смущенным видом; та встреча происходила в Переделкине, на писательской даче. (Дорогой читатель, Переделкино — это еще советский писательский поселок с гектарными участками леса, с бревенчатыми теремами и другими старыми советскими привилегиями признанных литераторов строя.)

— Признаться, я шел к вам вовсе за другим,.. — тихо и трусливо пробормотал Вас.Немирной, и только я, его невидимый близнец, мог угадать, какая темная и едкая смута поднимается в его душе.

— С чем же, — был вопрос, — вы пришли ко мне?

— С тем, во-первых, чтобы поблагодарить. Об этом я уже говорил. Много лет с трепетом читал ваши книги.

— Мне очень приятно это слышать. Я тоже благодарю вас. А что дальше?

— В одном своем романе вы сказали, что человек не видит, но знает: позади него остались день его рождения и — до этого дня — вечность времени. Поэтому можно предполагать с уверенностью, что впереди у него будет день смерти, а за ним — все та же неминуемая вечность.

— Вполне возможно, я что-нибудь подобное и написал. Так что же? В чем ваш вопрос?

— А в этом слове — “неминуемая”. В каком смысле вы употребляете его — как что-то обязательное, или в том смысле, что невозможно миновать — “непреодолимое”?

— Не помню. Да это и неважно. Забыл — значит какая-нибудь ерундистика. Я всю свою прожитую жизнь забыл, товарищ, а вы толкуете о смысле какого-то слова. Давайте лучше поговорим о другом. Например, о вас.

— И о чем же... обо мне? — несколько растерялся Василий.

— Проклятый вопрос о смерти остался для вас неразрешенным, так ведь? Впрочем, как и для всех, включая сюда и тех двоих-троих, о которых уже шла речь. И дело вовсе не в том, чтобы решить эту задачу, она, видимо, нерешаема. А в том дело, к какой группе крови относится каждый из нас, к какой категории жильцов на свете относится. Вот мы с вами относимся к той, которая исповедует главный лагерный закон: ты умри сегодня, а я умру завтра. Мы с вами, молодой человек, одной крови — вы и я. (Скрытая цитата.)

— Но это, по-вашему, хорошо или плохо? — несколько ироничным, минорным тоном вопросил Вас.Немирной, как никогда уверенно чувствуя себя представителем постсоветского модернизма.

— Хорошо, хорошо, — успокаивающе махнул на него восковой ленинско-мавзолейной рукою собеседник. — Да вы и сами знаете, поэтому и пришли ко мне. Скоро к вам доллары потекут. Ждите. А потом вы умрете внезапной смертью — скорее всего, вас убьют.

— Спасибо за пророчество, конечно... Но при чем тут доллары? Вы что, прямо связываете их с моей прискорбной гибелью?

— Не обижайтесь, скажите лучше спасибо. Ведь я напророчил вам внезапную смерть, самую лучшую из всех возможных. Хотел бы я оказаться на вашем месте. А насчет долларов — так ведь это, товарищ, общее место. Там, где они текут, обычно убивают.

Если иначе нельзя их отобрать и присвоить. Все можно присвоить, всякое имущество, даже кусок территории на луне и даже пространство другой человеческой личности — да, да, молодой человек: став каннибалом и сожрав труп этой личности. Однако нельзя ни присвоить, ни украсть времени чужой жизни! Это чужое время никогда не станет твоим, убей ты хоть миллион других людей. И безумие — не понимать этого. И этим безумием охвачены девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента людей на земле — со дня их творения, если, конечно, они были сотворены, а не произошли от лохматых обезьян.

Вы что думаете, вы пришли ко мне за советом или какой-нибудь премудростью? Нет, вы пришли, дорогой мой, сами того не ведая, в надежде присвоить мое жизненное время. Однако это невозможно. Чужое время непожираемо. И пусть вас не сердят эти мои слова — все мы, бедные, испытываем голод чудовищного недостатка собственного жизненного времени. От этого голода, как от дистрофии, и подыхаем. Умираем голодной смертью времени. Его так мало — и оно принадлежит только каждому из нас. И никакого эквивалента ему нету. Так что напрасно смотрите на меня тоскливыми глазами — не только присвоить, но и получить его от меня, если я вдруг захочу отдать свое время в дар, — вы не сможете! Это действительно невозможно. Не было придумано такого способа присвоения, сколько бы ни старались.

... И тогда появились деньги. Их придумали прагматики человечества. Они смеялись над теми, которые считали, что главные ценности жизни откроются для них на том свете, после смерти, а не на этом. (На этом свете получаем, мол, лишь то самое, что не годится для будущего вечного сосуществования.) Прагматики решили все ценное, что должно открываться на этом свете, оформить во что-то существенное, материальное. И появились деньги, придуманные как эквивалент самого ценного — жизненного времени. Деньги стали солью, консервантом этого жизненного времени. В прямом смысле звучит лозунг новейшего времени: время — деньги. Но это уже не просто лозунг прагматиков всех времен — так звучит их религия всех времен и народов.

Общечеловеческая шизофрения началась и поехала именно с того момента, как были придуманы деньги. То есть с незапамятных времен. Но сумасшедший определяется не только тем, что он утверждает, что у алжирского дея шишка под самым носом, но и тем, что будет утверждать: время — деньги. Однако ни один сумасшедший не признает себя за такового... Вот обратитесь к себе, обратитесь к самому искреннему и самому умному началу своей души: болен я или притворился больным? И вы услышите в ответ: да, притворился слегка... И тогда ни в чем не сомневайтесь, делайте свое дело и смело загребайте столько денег, сколько сможете. И покупайте тренажеры для укрепления мышц, покупайте самые дорогие туристические путевки на экзотические острова.

— А если душа ответит “нет”? — прервал старого писателя молодой.

— Тогда тренажер не покупайте, за удовольствиями туристическими не гонитесь. Живите где-нибудь в деревне или на даче.

— Как вы, например?

— Да, как я, например.

— И что же, будет все хорошо?

— Нет, молодой человек, вовсе не хорошо.

— Тогда как же быть?

— Если бы я знал... Если бы хоть кто-нибудь знал... Вот вы, молодой товарищ, не видите ли во сне, что вас душат за горло?

— Нет, к счастью, пока не вижу таких снов.

— Скоро увидите. По лицу вашему заметно, что это будет скоро. Тогда вспомните меня и произнесите следующее заклинание. Запомните его, пожалуйста, или запишите. “Доллар, доллар, пошел бы ты на хер. Как жил без тебя, так и проживу дальше”. И постарайтесь, уж действительно, немедленно бежать из тех мест, где вас настигла эта зеленая зараза. Ни на миг не задумывайтесь и бегите, иначе вы пропали. Однажды ночью приснится кошмар, что подкрадется к вам некий бандит со зверскими глазами и станет душить, схватив вас за шею. И вы посмотрите ему в глаза и увидите, что это ваш потусторонний близнец, что это вы сами.

На душе у Василия, вынужденного слушать всю эту бредятину, стало совсем скверно, и, как всегда это у него бывало, фантазия мгновенно унесла его за тридевять земель, на этот раз почему-то в памирский горный кишлак, на плоскую крышу деревенского дома. Была ночь — необыкновенно яркие, отчетливые, словно светящиеся кристаллы, висели звезды над самой крышею, на которой я лежал, укрытый тяжелым ватным одеялом. Уютно пригревшись всем телом, но с лица овеваемый холодным ночным воздухом высокогорья, я бросил последний бездумный взгляд на сверкавшее в звездах небо — Вселенский Единый Кристалл — и глаза мои сонно закатывались, правая рука привычно подносила ко рту большой палец, который после многих лет дурной привычки стал выглядеть заметно тоньше, чем такой же палец на левой руке...