"Символы. Песни и поэмы" - читать интересную книгу автора (Мережковский Дмитрий Сергеевич)ГЛАВА ТРЕТЬЯ«Beati possidentes»,[10] — вот что важно: Блаженны те, чей кошелек набит Кредитными рублями! Пусть отважно Их мысль в надзвездной области парит: Пробудит вдохновенье аппетит Для ужина. Но с пустотой желудка Лирический восторг — плохая шутка! На крыльях грез в какой-то чудный край Летишь, бывало. Вдруг жена подходит: «Прекрасно, милый друг, — пиши, мечтай!.. Вот до чего поэзия доводит, — Сегодня нет обеда! Так и знай»… Она права, скажу я между нами: Не будешь сыт красивыми стихами. Роптать и мне случается порой: Зачем я не сапожник, не портной? В хорошем сюртуке или ботинках Есть польза несомненная: простой, Понятный смысл, — а в звездах и в росинках, И соловьях — какой в них толк — для тех, В ком вдохновенье возбуждает смех? Забавный титул юного поэта Мне надоел. Что может быть скучней, Как вечно у редакторских дверей Стоять с портфелем? Слушаясь совета Серьезных и практических людей, Забуду с музой ветреную дружбу, Остепенюсь и поступлю на службу. Когда пустое место наполнять Типографу приходиться в журнале, Поэту позволяют выражать Свои восторги, думы и печали Стихотвореньем строчек в двадцать пять, — Никак не более. Вошло в привычку У нас стихи печатать «на затычку», — Как говорил покойный Салтыков… И, может быть, испуганный читатель, Взглянув на ряд моих несчетных строф, Воскликнет: «Да хранит меня Создатель Читать роман в две тысячи стихов!» Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть… Но делать нечего, — окончу повесть. Сергей вернулся в Петербург: дома В тумане желтом, дождь, гнилая осень, Октябрьских полдней серенькая тьма… Ему здесь душно: давят, как тюрьма, Глухие стены. Запах южных сосен, Лазурь небес припоминает он На грязных, темных улицах, как сон. Кругом все то же… Дни его так пусты… Знакомый красный дом, городовой, И вывеска над лавкой мелочной С изображеньем хлеба и капусты… Узор на ширмах, запах комнат, бой Часов в столовой, тишина, и снова — Весь ужас одиночества былого. «Опять — унылый, бесконечный день!..» Проснувшись утром, глаз не открывая, Он думал. Скучно. Одеваться лень. Часы обеда, ужина и чая — Вот все событья. Он читает. Тень Все гуще — сумерки; и в эту пору Приносят лампу и спускают штору. Ну, слава Богу, ночь уж близко! Цель Его желаний — броситься в постель, Скорей задуть свечу… Дула устала… Он с отвращеньем думал: «Неужель И завтра то же, и опять сначала — Вставанье, кофе, чтенье и опять, — Обряд постылый жизни исполнять!..» Забелин к доктору зашел от скуки. Тот взвешивал его: «Помог Кавказ! Прибавилось полпуда. В добрый час!.. Что значит климат! — потирая руки, Смеялся немец. — Поздравляю вас: Теперь сто лет вам жить!» — и с жалкой, бедной Улыбкою внимал Сережа бедный. «В труде — спасенье! — просветлев на миг, Он раз подумал. — Буду на магистра Держать экзамен!» — и за груды книг Принялся лихорадочно и быстро. Сидел две ночи, но едва проник Он в смысл одной главы: душа тревожна. Он чувствует — работа невозможна. Однажды шел по улице Сергей. Сквозь талый снег быт слышен визг саней На мостовой, и скользкие панели Сияли в мутном свете фонарей; Из водосточных труб ручьи шумели, И пьяный пел у двери кабака, И тихо падал мокрый снег… Тоска! Сереже снилась комнатка; он весел, Работает. Уютно и тепло. И кроткое, любимое чело На темном бархате глубоких кресел Под лампой так нежно и светло… И шьет она, — чуть слышен безмятежный, Приятный звук иглы ее прилежной… Он все отверг. От счастья сам ушел. Простая жизнь казалась пошлой долей. Он гордую свободу предпочел, И, одинок, самолюбив и зол, Остался он с своей постылой волей. Но что в ней? В сердце — холод смерти. Свет Любви погас, и в жизни смысла нет. Был вечер. Полон грустными мечтами, За книгой у камина он сидел, Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел, Обняв его, холодными усами К щеке прижался, хохотал, шумел. «Ну, как живется, милый мой философ?» И предлагал он тысячи вопросов. «Да ты не знаешь горя моего: Из школы выгнали. За что, — спроси-ка! За вредные идеи!.. Каково? Уж кажется старался никого Не обижать… Все это глупо, дико… ……………………………………… ……………………………………… Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят: Ведь дело-то пошло у нас на лад!.. Работа славная! Но нет нам ходу, Пока в деревне кулаки царят. Со всей любовью искренней к народу, С образованьем, с жаждою труда Кому теперь я нужен? Ну, куда, Скажи, куда прикажешь деться?..» Много, Он в этом духе говорил. Потом Расспрашивал Сережу обо всем С участьем, с нежной, дружеской тревогой. Тот рассказал, как ездил он в Боржом. Он, впрочем, говорил довольно мало, С улыбкою небрежной и усталой. «Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» — «Помилуй, что за вздор!..» — и с лицемерной Беспечностью он отрицал. — «Смущен… Ага, краснеешь, — значит, это верно!.. Уж вижу по глазам…» — Был удивлен Сергей. Один оставшись: «Неужели, — Он думал, — Климов прав?.. Так, — в самом деле! — И сердце в нем забилось. — Боже мой, Зачем, зачем, все эти муки, бремя Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?… Ах, Вера!..» — Слезы хлынули волной, Душа смягчилась. «Да, люблю, все время Любил родную, бедную мою, И как я думать мог, что не люблю!..» Увы! любовь сомнение затмило. Так в комнате луна царить в ночи; Внесут огонь, и месяц от свечи Померкнет вдруг; уносят — с прежней силой Сияют вновь стыдливые лучи: В нас ложный свет рассудка чувство губит; Любовь, как месяц, тихий сумрак любит. Он Вере написал. Теперь тоска Ему почти отрадна и легка, — Надеждой робкою она согрета. И пишет вновь дрожащая рука Слова любви; он молит, ждет ответа, Двух строк, хотя б упрека, и не лень Ему на почту бегать каждый день. Закрыв глаза, он шорох платья слышит И милый, нежный голос. Чуть звонок, В прихожую летит он на порог: «Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, — Ответа нет. Он больше ждать не мог… В душе росло безумное волненье — То детский страх, то радость, то мученье. Он старое письмо хранил. В тоске — То был последний луч его надежды. В записке Веры, в желтом лоскутке, Как в бедном увядающем цветке, Был слабый аромат ее одежды, Ее духов; и весь он трепетал, Когда тот запах с жадностью вдыхал. Ответа нет как нет. Ужель не будет? Ужель захочет Вера отомстить И оттолкнет его? Ужель забудет? Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!.. О, только бы позволила любить Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи Он видит чьи-то горестные очи, И все над ним летают в тишине Какие-то мучительные звуки: «Сережа, я больна… скорей ко мне!..» Она зовет, протягивает руки, — Он это знает, чувствует во сне… В слезах проснется, смотрит: тьма ночная. И он один, и мучит мысль иная: «Что, если Вера вовсе не больна, И даже весела, и все забыла? Приеду я некстати, и она Промолвит мне, досадою полна: „Ведь я писала вам, что разлюбила!..“» От этих дум сошел бы он с ума, Когда б, бедняга, наконец письма Не получил. Писала мать из Крыма: Опасно Верочка больна. Врачей Пугает грусть ее. Необъяснима Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей Приехал к ним, хоть на немного дней. Он понял все: от горя умирая, Она рвала все письма, не читая — Из гордости!.. И вот три дня подряд Сергей на поезде курьерском скачет. И по ночам, когда в вагон спять, Он, на диване прикорнув, объят Безвыходной тоской, тихонько плачет. Очнувшись вдруг в возке на лошадях, В унылых севастопольских степях, Он видит: мечется седая вьюга. Но только что чрез горный перевал Байдарские ворота миновал, — Пахнуло теплое дыханье юга; В воротах снежный прах еще летал, А там, у моря, солнце уж пригрело Подснежник трепетный с головкой белой. Весна! И он взглянул с обрыва вниз: Там лавр, олива, стройный кипарис, И тихо плещет море голубое, И под январским солнцем вознеслись Дворцы Алупки в сладостном покое, Внимая вечно ропщущим волнам, И наш герой подумал: «Вера там!» Над морем, в темной роще — домик белый… Он — на крыльцо. Еще в последний раз Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..» И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой Стучит; вошел, не поднимая глаз… В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый, Сергей стоял, смущением объятый… Потом он только помнит чей-то лик В подушке… свет сквозь спущенные шторы, Лекарства душный запах… слабый крик: «Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры… «Она!..» — узнал он, бросился, приник… «Голубчик!..» — голову ему руками Обняв, как мать, прижавшись к ней губами, Шептала Вера: «О, побудь со мною Вот так, еще минутку, бедный мой, Хороший мальчик!..» — и его жалела, — Простила все и волосы рукой Тихонько гладила… но ослабела, Сомкнулись очи, замерли слова, Упала на подушки голова. В ее чертах искал он Веры прежней… Все, все, что было с ней, он понял вдруг, Прочел всю повесть гордых, тайных мук… Чем дольше смотрит он, тем безнадежней Его тоска. Из жалких, слабых рук Она его руки не выпускала: «Теперь мне так легко, легко!.. Я знала, Что ты придешь когда-нибудь ко мне… Все время я томилась одиноко, Как будто в темной, страшной глубине, Где холодно и душно, как на дне Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко; Но первый луч мне в сердце горячо Проник, и хочется еще, еще… О, разве мог покинуть ты родную?! Ты — мой. Одна я в жизни у тебя, Не выдумаешь деточку другую, Как ни старайся!.. Прежде для себя Любило сердце, мучилось, любя; Теперь ты мне, как я сама, — и сила Любви навеки гордость победила…» Они твердят: «Люблю», душой, умом Все глубже, глубже входят в это слово, Уж больше, кажется, нельзя, — потом Нежданный смысл в нем открывают снова, Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем, И чувству нет границ, и манят бездной Слова любви, как тайны ночи звездной. А дни проходят. Миндали в садах Покрылись цветом розовым. В горах Растаял снег. Больная солнцу рада. Надежда робко светится в очах: Так вспыхивает бледная лампада Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле. Зазеленели травы на Яйле, Дымились тучи на скалах Ай-Петри. В сыром овраге желтый анемон Уж распустился, воздух напоен Весной, и запах моря — в теплом ветре. Перенесли больную на балкон. Она за белым парусом следила Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила: «Как хочется мне жить!..» Сергей цветов Принес, и Вера с жадностью дышала Благоуханьем свежих лепестков И прятала лицо в них, и шептала: «Как хорошо!..» Он плакать был готов: Бескровный лик ее так худ и жалок Среди росой обрызганных фиалок. Однажды у окна они вдвоем Сидели в тихий вечер. Огоньком Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре, И в лунном свете, мягком, золотом, Едва дышало трепетное море, И лишь одна горела над землей Звезда, непобежденная луной. Он ей шептал: «Нам больше слов не надо. То вечное, что светится в лучах Далеких звезд — и у тебя в очах Горит и веет в душу мне отрадой, Блаженства нет вне нас, оно — в сердцах, Нельзя достичь его, понять лишь можно, — Все остальное призрачно и ложно. Бывало, в детстве молишься порой, И вдруг, о чем молился, позабудешь, Лишь чувствуешь младенческой душой, Что близко Бог, что Боженька с тобой, Вот тут, сейчас, и если добрым будешь, Он не уйдет: так и теперь — в моей Душе покой и счастье детских дней»… Они умолкли. Тишина царила. И только сердце билось; и за них, О чем они молчали, говорила Природа вечным шумом волн морских, Мерцаньем звезд… И Божий мир затих, Чтобы внимать, как там в ночном просторе, Про их любовь немолчно пело море. «Прошу тебя, Сережа, об одном, — Однажды, подозвав его с улыбкой, Она сказала, — помни, я во всем Сама виновна. Не считай ошибкой Того, что было, и себя ни в чем Не обвиняй: я писем не читала, — Из гордости любовь я заглушала. Во мне самой — причина мук и зла, Твоя любовь лишь счастье мне дала; Я снова бы как прежде полюбила, И если б прошлое вернуть могла, Я ничего бы в нем не изменила. О, что бы ни случилось, знай, Сергей, Что нет раскаянья в душе моей!.. Я испытала радостей так много, И каждый взор твой в прошлом сердцу мил; Я не хотела б, чтоб меня любил Ты по-другому, — нет!.. Прошу у Бога, Чтоб Он тебя за все вознаградил, — За все, что ты мне дал, — и вечно, всюду Твою любовь благословлять я буду!» Увы! то был последний разговор, И ей все хуже делалось с тех пор. Предчувствуя, что уж близка могила, Вперив на друга долгий, долгий взор, Больная ничего не говорила, Как будто с ним прощалась, и порой Качал в тревоге доктор головой. Меж тем вставало в памяти Сергея Все прошлое; он позабыть не мог, Как был тщеславен, мелочен, жесток, Как сам разрушил счастье, не жалея. Припоминал он звонкий голосок И смех ее, и блещущие глазки, И нежность первой, трогательной ласки, Боржомский парк, любимую скамью, В сосновой роще милую тропинку… Давно, давно… то было, как в раю!.. Чтоб искупить одну ее слезинку, Чтоб видеть Веру прежнюю свою, Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!.. И вечной тьмой душа его объята. Он раз проснулся ночью. Отчего — И сам не знал; как будто до него Коснулось что-то. В комнате соседней Все замерло… Не слышно ничего… Но сердцем понял он, что час последний Был близок… К Bеpе бросился: она Лежала неподвижна и бледна. Он увидал, что больше нет надежды. Чуть слышался дыханья слабый звук, И тихо, тихо приподнялись вежды; В очах — не смутный бред, не ужас мук, — В них мысль, почти сознательный испуг… Тихонько мать заплакала… сиделка Перекрестилась… Часовая стрелка Показывала три… и за стеной Сверчок был слышен в тишине ночной. Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите! Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!.. Ко мне, Сережа, мама… защитите!..» И, задыхаясь, думает Сергей И просит Бога: «Только б поскорей!» Он на колени стал, изнемогая. Мать подошла, и, полная тоской, Вся бледная, но тихая, простая, Она его жалеет: «Бедный мой Сережа!» — гладит волосы рукой И плачет с ним, и он, внимая звуку Простых речей, целует эту руку. К рассвету Вере стало легче. Страх Совсем исчез. Но не было в чертах Уж ничего земного: в них другое — Великое, спокойное, чужое. Он отблеска любви искал в очах; Она смотрела пристально, глубоко, Но как-то странно, словно издалёка. С восходом солнца Вера умерла, Все так же безмятежна и светла; Когда прильнул дрожащими губами Сережа к бледной ручке со слезами, Уж холодна, как лед, она была… Ее в уста целуя на прощанье, Тихонько мать сказала: «До свиданья». Он выбежал из комнаты… Меж скал Волна, не находя себе приюта, Шумела и металась. Он не знал, Что с ним и где он… Разум потухал… Порой хотелось отомстить кому-то И громко, громко закричать, проклясть Какую-то бессмысленную власть, Людей гнетущую… Он думал: «Боже, Ведь я люблю, люблю еще сильней!.. О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..» Что нет ее, не мог понять Сергей, — Так чувствовал он связь живую с ней. Он углублялся в скорбь, ее измерить Хотел умом, но в смерть не мог поверить, Не мог… и даже мысль, что Веры нет, В сознанье не входила… Мягкий свет Упал из туч разорванных на море, И море небу ясному в ответ Затрепетало, засмеялось… Горе Затихло в нем. Он вдруг отдался весь Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!» Не в душной, темной комнате, а в лоне Природы вечной, в шорохе листа, В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне Душа ее незримо разлита, Как мысль, как свет, как жизнь и красота! Его любовь росла, росла без меры, И все ясней, понятней близость Веры. И каждый луч, и каждая струя, И каждый вздох волны, былинки трепет, — Все, все слилось в один любовный лепет, В одну живую ласку: «Это — я, Всегда с тобою деточка твоя!..» Он отвечал, от счастия рыдая: «Я слышу, слышу, милая, родная!» Что было с ним, он сам понять не мог. Перед лицом пустыни молчаливой, Меж скал, у волн шумящих, одинок, Колена преклонил он на песок, Подняв сквозь слезы к небу взор счастливый. «Отец небесный мой…» — шептал Сергей Забытую молитву детских дней. Она — в гробу. Вокруг цветы живые. Открыты окна: падают лучи Весенние на ризы золотые, На дым кадил, на серебро парчи… И тускло пламя восковой свечи. А голубое море ярко блещет, Смеется, дышит, пеной волн трепещет. Среди подснежников, фиалок, роз, Как будто спит она… и прядь волос Колеблет ветерок… и слышно пенье: «Рабу усопшую прими в селенья Блаженные, Господь, где нет ни слез, Ни воздыханья, ни земной печали…» Слова святые радостью звучали И прямо к небу уносился дым Кадил звенящих, легкий и прозрачный. Сергей взглянул, — она была пред ним, Как будто пред избранником своим Невеста юная в одежде брачной. И с ней тогда он заключил союз Ненарушимых клятв и вечных уз… И сделалась любовь великой силой, Всю жизнь согрела теплотой своей, — Он чувствовал, что не изменит ей. И многому страданье научило: Он стал сердечней, проще и добрей. Урок судьбы прошел ему недаром, — Сергей под первым жизненным ударом Окреп душой. И Вера с ним была — Всегда, везде, ревниво берегла, Как будто бы следила нежным взором. И с милой тенью связан договором, Сергей не смел, не мог бы сделать зла, Мучительно боясь ее обидеть, Немой укор в очах ее увидеть. В большой аудитории шумит Толпа студентов… Сквозь морозный иней Дерев развесистых в окно глядит С далекою звездою вечер синий. Уж с легким шумом в лампах газ горит… Вошел профессор молодой — и волны Толпы затихли… Все вниманья полны. Он говорил, — и речь его лилась С волнующей сердца свободной силой, Как будто бы меж ними родилась Глубокая, невидимая связь, — Он знал, что слово каждое входило В их душу молодую глубоко. Ему немного страшно, но легко. И бесконечно радостно, и ново… Ты в нем героя повести моей Узнал, читатель. Обаяньем слова Лишь потому в толпе царит Сергей, Что сам был молод, сердцем близок ей. Он чувствовал с улыбкой гордой, смелой, Что делал доброе, святое дело. Но не видал он, радостью объят, Как там в окно из синевы глубокой Упал сквозь иней луч звезды далекой: Он был похож на благодарный взгляд, Когда в нем слезы нежности дрожат, — Мерцающий из бесконечной дали И полный тихой, сладостной печали. Рогожей крытый, маленький возок Тащился в снежных тундрах под метелью… Сидел в нем Климов. В дальний уголок Сибири едет он все с той же целью — Узнать народ; как прежде, одинок, Он странствовал в деревню из деревни, Ночуя в юрте у якут, в харчевне Или в избе, — при свете ночника Он слушает рассказы ямщика, Мотивы заунывных русских песен Иль разговор о Боге старика… И если матерьял был интересен, Торжествовал исследователь наш, И в книжке быстро бегал карандаш. Он счастлив был, как птица на свободе. Родную землю всей душой любил За то, что дремлет в ней так много сил; И как Сергей в науке, он — в народе Успокоенье сердцу находил. Был каждый прав в своем любимом деле, И оба шли к одной великой цели. Бог помочь всем, кто в наш жестокий век Желает блага искренне отчизне, В ком навсегда не умер человек, Кто ищет новой меры, новой жизни, Кто не изменит родине вовек! Привет мой всем, кто страстно жаждет Бога, В ком не затихла совести тревога! Пусть к вам летит простая песнь моя, Безвестные, далекие друзья! Мы все полны одним негодованьем, Одной любовью и одним страданьем. Нас, братья, много: мы — одна семья, Мы одного мучительно желаем, Мы вместе плачем над родимым краем. Там, на прибрежье теплых синих волн, Вблизи часовни ветхой над аулом, Откуда виден в море дальний челн, Где ароматный, свежий воздух полн Зеленых сосен бесконечным гулом, Есть одинокая могила. В ней Уснула та, кого любил Сергей. Кругом покой и тишина: лишь пчелы В цветах шиповника гудят весной; О чем-то детском шепчет ключ веселый… Как реквием таинственный, порой Здесь слышен моря вечного прибой. И радостна, тиха ее могила: Она была любима и любила. 1890 |
|
|