"Символы. Песни и поэмы" - читать интересную книгу автора (Мережковский Дмитрий Сергеевич)ПЕСНЬ ВТОРАЯО Смерть, тебя пою! Ликует Мучитель слабых; бич — в руках. А жертва плачет и тоскует: И люди мнят: на небесах — Возмездья нет. Но ты предстанешь, Освободительница, взглянешь Ты в час возмездья роковой Злодею в очи строгим взором, — И как он жалок пред тобой, Как полон страхом и позором! ………………………………… …………………………………… Пусть тлеет, что достойно тленья! От твоего прикосновенья Народы, как цветы долин Под вихрем снежным, увядают; Но вечно молод дух один: Когда все листья опадают, Зеленый лавр еще свежей — В холодном блеске зимних дней! Блажен, кто смерть улыбкой встретит, Как воин — доблестную брань, Кто на призыв ее ответит, Подав ей дружескую длань. Так, выпив яд, учитель строгий, Сократ, без горя и тревоги, Благословив учеников, Одежду на главу накинул С последним звуком мудрых слов, И мир наш радостно покинул, И для него была светлый И легче смерть, чем сон детей… Но мы — без веры в человека, Без веры в Бога мудрецы, Вполне практического века Благоразумные дельцы, — С каким лицом, с какой душою Пред неподкупным Судиею Предстанем мы? Иль, как роса, Исчезнет весь наш род мгновенный, — Лишь ты взойдешь на небеса, О солнце правды, Бог вселенной… И проклянет наш поздний внук Сей век насилья, полный мук. А ты, слепой законодатель Литературных, пошлых мод, Всегда насмешливый читатель, Ты чужд сомнений и забот: О смерти думать — вот охота!.. Ты полон мелкого расчета, Ты полон глупой суеты. Но мы должны о тьме могильной, Чтоб, наконец, проснулся ты, Напоминать тебе насильно, Пока для правды не утих В устах певца свободный стих! Нам смерть, как в тучах — проблеск неба, Издалека приносить весть, Что, кроме денег, кроме хлеба, Иное в мире что-то есть. Когда б не грозная могила, Как самовластно бы царила Несправедливость без конца, Насилье, рабство и гордыня, Как зачерствели бы сердца!.. Тебе, о грозная богиня, Тебе несу к подножью ног Сплетенный музою венок! Вернемся к повести. Все лето В деревне Ольга провела. В глуши лесов, вдали от света Любовь печальная росла И крепла. Ей Борис сначала Писал; потом не получала Она ни строчки и от мук, От слез едва не заболела; Вернулась в Петербург… и вдруг — Письмо!.. Взяла его несмело, Решиться долго не могла Порвать конверт… Потом прочла: «Простите мне мое молчанье. Не мало дней прошло с тех пор, Как в длинных письмах о свиданье Я вел беспечный разговор. Все изменилось: я был болен… Никто в судьбе своей не волен. Я жалких слов не выношу И ненавижу стиль любовный, — Все ж именем любви прошу, Прошу вас — будьте хладнокровны! Расстаться мы должны навек: Вам пишет мертвый человек. Люблю вас, но мой ум, как прежде, Правдив, логичен и суров: Не верю никакой надежде И знаю лучше докторов, Что смерть — недалеко. Спокойно Я жду, и, право, недостойно — Себя обманывать: к чему? Смиренье облегчает муки, Я верю знанью моему И, предан до конца науке, Умру я в мирной тишине: Не приходите же ко мне. Не нужно. Меньше я страдаю В уединенье. С жизнью связь Порвав, я тихо умираю, От всех надежд освободясь. Что делать? Оба мы — несчастны! Но утешения напрасны. Спокойных, одиноких мук Не увеличивайте бремя. Как я, смиритесь: ваш недуг Излечит молодость и время, Любовь исчезнет без следа. Прощайте, Ольга, навсегда». Рецепты, стклянки из аптеки, Под лампой ряд забытых книг… Больной с усильем поднял веки; Его усталый, бледный лик Хранил печальную суровость. Газетную, пустую новость Ему рассказывал Петров, Беспечный друг. Врачу неловко: Он сам так весел и здоров. С обычной докторской уловкой, Приняв интимный, важный вид, О пустяках он говорить. Но этот смех, но взор холодный, Невозмутимое лицо, И даже брюки, галстук модный, На пальце розовом кольцо Борис глубоко ненавидел, Как будто в первый раз увидел И понял друга своего. Он, отвращенья не скрывая, Смотрел угрюмо на него. Петров пощупал пульс, вставая: «Ну, до свиданья, милый мой». Тогда не выдержал больной: «Я умереть хочу спокойно! Мне надоела болтовня… Игрой в участье недостойной Зачем вы мучите меня?..» Больного взор жесток и светел. Но умный доктор не ответил: Скорей в прихожую спешит, Прервав неловкую беседу. «Давно пора мне на визит… Я завтра вечерком заеду». И, подавив притворный вздох, Шепнул прислуге: «Очень плох». Безмолвье комнату объемлет, И близкие предметы вдаль Уходят. За стеной — он внемлет — Порой чуть слышится рояль. Как странны, чужды эти звуки!.. Он взял с усильем книгу в руки, Прочел две строчки… Все равно, — Читать теперь уже не стоить: Он книги разлюбил давно. Его ничто не беспокоит… Сквозь дымку смотрит он на все, Впадая тихо в забытье… Но вдруг — звонок. Он встрепенулся. Блеснула мысль: ужель она? И сразу к жизни он вернулся, Душа смятением полна… Вошла, обвив его руками, Еще холодными устами Припала к трепетным устам… Борис шептал: «Что это значит?.. Ты — здесь… Не верю я глазам!.. Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет. И смерти нет, недуг исчез, И он здоров, и он воскрес! Сидел в гостиной тетки важно, В кругу внимательных гостей, И говорил на «о» протяжно Седой старик apxиepeй. Когда племянница вернулась, Старуха, молча, оглянулась В свой черепаховый лорнет И, бледность Ольги замечая, Промолвила: «В мой кабинет Прошу, зайдите после чая». С флаконом спирта и платком, С многозначительным лицом Она ждала ее: «Вы смели Уйти: признайтесь же — куда?» — «К Каменскому. Не вижу цели Скрывать…» — «Как, вы решились?..» — «Да». — «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..» — «Меня удерживать напрасно: Он болен, при смерти…» Но здесь Покину сцену мелодрамы И в двух словах открою весь Расчет глубокий умной дамы: Ей нужен Ольгин капитал, Ее давно он привлекал. Старуха говорила много, Упомянула этикет И честь родной семьи, и Бога, И «votre pauvre mére»,[3] и свет; Была вполне красноречива, Но, холодна и молчалива, Ей внемлет Ольга: прежний страх Исчез в душе ее бесследно. Решимость строгая в очах, Хотя лицо немного бледно, Тиха, спокойна и светла, Она в ответ произнесла: «Мa tante,[4] я ложный стыд забуду, Себя, быть может, погублю, Пускай! К нему ходить я буду, Так нужно: я его люблю!» Старуха поднялась со стула И с удивлением взглянула: «Вы оскорбляете мой дом!.. Sortez!..»[5] — указывает двери Она с трагическим лицом, Решась прибегнуть к строгой мере. «Страшитесь Божьего суда! Вы мне чужая навсегда. Я с вами больше незнакома; Молиться буду я за вас, Чтоб вам Господь простил… Из дома Прошу вас выехать тотчас». Она уходить, шлейфом длинным Шурша по комнатам пустынным. И Ольга собралась скорей: Пошла к себе наверх украдкой, Простилась с комнаткой своей, С девичьей, старою кроваткой, Связала в бедный узелок Белье, две книги, образок И вышла. К прежней гувернантке Она извозчика взяла, К старушке доброй, англичанке, Что на Васильевском жила. Во мраке улицы холодной, Одна, в бобровой шубке модной, Под белым шелковым платком Она казалась очень странной С своим несчастным узелком. Печален ряд домов туманный И фонарей дрожащий свет… Но в сердце Ольги страха нет. И шла к тому, кого любила, Она, все прошлое забыв. Откуда в ней — такая сила? Откуда в ней — такой порыв? Она ли не росла в теплице! В благовоспитанной девице Сказалась вдруг иная кровь, Демократична и сурова. О, русской девушки любовь, Всегда на подвиг ты готова!.. Так силы девственной души Уже давно росли в тиши… С больным сестрою милосердья, Служанкой барышня была, Сама, смеясь, полна усердья, Варила суп и пол мела, Все делала легко и смело И с нежной строгостью умела Улыбкой побеждать каприз; Ее, не говоря ни слова, Покорно слушался Борис… В обитель мрачную больного, Как утро вешнее, светла, Она поэзию внесла. Теперь порядок в книгах, в целой Фаланге стклянок, в чистоте Подушки с наволочкой белой… Следя за супом на плите, Она с кухаркой подружилась, И та в нее почти влюбилась. Меняет Ольга простыни Больного нежными руками, А руки те в былые дни Лишь в пяльцах тонкими шелками Умели шить, и нет при ней Непоэтичных мелочей. Борис не лгал, не лицемерил, Он смерть предвидел; но, любя, Как будто чуда ждал, не верил, Еще обманывал себя: В нем страх в борьбе с надеждой тайной… Оставшись раз один случайно, Держась рукой за шкаф, за стол И стены, к зеркалу, пугливо Он, озираясь, подошел, И долго с жадностью пытливой Смотрел, и сам себе чужим Казался. Все, что было с ним, — Он понял вдруг, и, от испуга Похолодев, с тоской в очах, Печать смертельного недуга Он узнавал в своих чертах… Вдруг Ольга… «Что с тобой?..» В смущеньи Остановилась на мгновенье. Он отвернулся, покраснел. Она прочла в лице больного Весь ужас смерти. Посмотрел Он с недоверием сурово, К постели подошел и лег. Но все ж в очах — немой упрек… Смутясь, они молчали оба. Она не подымала глаз… Дыханье смерти, — холод гроба Меж них повеял в первый раз. Он с непонятным раздраженьем За каждым взором и движеньем Смущенной Ольги наблюдал, Но близость смерти неизбежной Ловил намеки, избегал Порывов искренности нежной. Был рад, когда нашел предлог И начал ссору, и не мог Он победить в душе волненье: «Я от людей давно ушел, Чтоб умереть в уединенье… Вы сами видите: я зол, Жесток и мелочен… Вы правы, — Вы трудитесь для Божьей славы! Я понимаю вашу цель: Вам хочется меня заставить Поверить в Бога. Но ужель И полумертвого оставить Нельзя в покое? Даром сил Не тратьте: я умру, как жил — Лишь с верой в разум!.. Вы молчите, Но вам притворство не к лицу: Я знаю, к Богу вы хотите Вернуть заблудшую овцу. Подумайте, какая мука, Когда порой вы даже звука Не произносите, — в глазах У вас я мысль о Боге вижу. О, этот детский глупый страх От всей души я ненавижу!.. Прошу вас, уходите прочь, — Вы мне не можете помочь!..» Ее в порыве злобы бурной Он с наслажденьем мучил, мстил, Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно…» — Он слабым голосом молил. Она в отчаянье уходит, По городу без цели бродит; Светло; но в тусклых фонарях Вечерний газ давно желтеет В прозрачном небе. На ветвях Деревьев гроздьями белеет Пушистый иней: он везде — И у прохожих в бороде, И на косматой лошаденке, На белокурых волосах Бегущей в лавочку девчонки, На меховых воротниках… Скрипят полозья, мчатся санки. Кипящий сбитень и баранки Разносит мужичок с лицом Замерзшим, в теплых рукавицах. Веселье бодрое кругом — И в звонком воздухе, и в лицах, И в блеск розовых снегов На кровлях сумрачных домов. Уж в освещенных магазинах И в окнах лавок овощных Мороз играет на витринах Цветами радуг ледяных. Там — масла сливочного глыба И замороженная рыба, Там зайцы жирные висят. Хозяек опытные взоры Пленяют дичи, поросят И овощей зеленых горы. Лазурь вечерняя темней… И снежных искр, живых огней Как будто полон воздух синий… А в сердце Ольги — тишина. Как посреди немой пустыни — Она в толпе совсем одна, Мертва, бесчувственна… Читает Спокойно вывески, не знает, Куда идет. Казалось ей Такою призрачной, далекой И непонятной жизнь людей. Душа, затихнув, спит глубоко… Но скоро бедная домой Вернулась с прежнею тоской И робко подошла к постели: Он бредил, на его щеках Слезинки жалкие блестели… Он с тихою мольбой в устах И с выраженьем детской муки К груди прижал худые руки: «Да где ж она?.. Ведь я люблю… О, как я мог!.. За что обидел Голубку бедную мою… Теперь она ушла… я видел, — Ей было горько… не придет!..» — «Я здесь! — она его зовет, — Я здесь, мой милый!..» Он не слышит, Напрасно Ольга обняла Больного; он с усильем дышит… «Она ушла, совсем ушла»… И плачет тихими слезами И долго мутными глазами, Ее не видя, смотрит вдаль. В лице — покорная, немая И безнадежная печаль… Полоска бледно-голубая Светлеет в окнах: первый гул Столицы слышен… Он уснул. И видел сон: идет куда-то По длинным комнатам, пустым И мрачным… Сердце в нем объято Тревогой смутной. А над ним По темным лестницам и сводам, По бесконечным переходам, Как будто шум от сквозняка, Был слышен свист однообразный, Пронзительный. В груди — тоска, Мечты унылы и несвязны… Уж он устал, но все вперед, Вперед по комнатам идет. И громче ветра шум пустынный; И сквозь таинственную мглу Он видит — кто-то темный, длинный Стоить, не двигаясь, в углу. И с головы до ног упало, Его закутав, покрывало. Порой лишь складки черных риз Дыханье ветра подымает, — Они колеблются, и вниз Одежда медленно сползает… Он чувствует — последний час Пришел… И не отводит глаз, И смотрит в ужасе смертельном. Напрасно хочет он бежать… В его томленье беспредельном Есть жажда наконец узнать, Проникнуть в страшный смысл загадки. Он видит: трепетные складки Сейчас лицо откроют… Вот — Все ниже, ниже покрывало. Еще мгновенье — и падет… Вдруг ветер зашумел, — упало, Он понял: это — смерть!.. И вдруг Проснулся. В комнате вокруг Все было ярко в зимнем блеске. Сидела Ольга у окна… И луч играл на занавеске. Борис почти не помнил сна, Но поглядел кругом бесстрастно… И он почувствовал так ясно И понял смерть, как никогда. От всех порывов, колебаний И от надежды — ни следа. И нет любви, и нет желаний! В его душе, в его очах — Теперь один безмолвный страх. Больной о смерти думал прежде По книгам, по чужим словам. Он умирал в слепой надежде, Что смерть еще далеко, там, В грядущем где-то. Он сумеет С ней помириться, он успеет Вопрос обдумать и решить И приготовиться заране… И — вот он понял: жизни нить Сейчас порвется. Не в тумане, Не в дымке — подойдя к концу, Он видел смерть лицом к лицу. И стоицизм его притворный, И все теории, как дым, Исчезли вдруг пред бездной черной, Пред этим ужасом немым. И жизнь он мерит новой мерой. Свой ум напрасно прежней верой В науку хочет усыпить. Он в ней опоры не находить. Нет! Страха смерти победить Умом нельзя… А жизнь уходит… От всех познаний, дум и книг Какая польза в страшный миг? Как физиолог, поневоле Он наблюдает за собой И ждет, прислушиваясь к боли Однообразный и тупой, Растущей медленно, зловещей. Что это — смерти признак вещий, Он понял; Ольге не сказал Ни слова. Робок и послушен, Он только жалобно стонал, К словам участья равнодушен: Он разлюбил ее давно, Терпел и думал: «Вот оно!» Плыло, сходило, приближалось, Над ним уж веяло оно И снова тихо расплывалось, Как мутно-cеpoe пятно. «Что это, что?»… в недоуменье Он напрягает ум и зренье, Он хочет знать: ответа нет, Молчит в бессилье ум тревожный… Быть может, это — глупый бред, Быть может, это — призрак ложный?.. Но сердце, ужасом полно, Не даром чует: «Вот оно!» Покинуть мир в былое время, Не зная смерти, он решил, Чтоб сбросить сразу жизни бремя, Когда терпеть не хватит сил. И что ж? он смерть узнал, увидел, Но эту мысль возненавидел. Теперь несчастного томит Одна боязнь, что искушенья Он наконец не победит, И будут так сильны мученья, Что преждевременный исход Он добровольно изберет. А пузырек заветный с ядом Так близко. Ночь. Недолгим сном Забылась Ольга. Ящик рядом С постелью в столике ночном. Борис открыл и стклянку вынул, На Ольгу взор пугливый кинул, И, еле двигаясь, тайком К окну замерзшему подкрался, Привстал и форточку с трудом Открыл: холодный вихрь ворвался… В окно он бросил пузырек И отошел, и снова лег. Прошло два дня — сильней страданья. Уж он не помнил ничего. И Ольга, слушая стенанья, Порою голоса его Не узнавала: были звуки Чужие в нем. Все хуже муки, Непобедимей и страшней. Несчастный целыми ночами Молил: «Убей меня, убей!..» В слезах подушку рвал зубами, И был ужасен вечный крик, Не умолкавший ни на миг. Исчезли дни, исчезли ночи. За темной шторой на столе, Когда уж солнце блещет в очи, Краснеет лампе в полумгле И длится время бесконечно… Казалось Ольге, был уж вечно И вечно будет этот крик, Очей открытых взор блестящий И в душном мраке бледный лик, И робко жалости молящий Его руки безумный жест. Она не спит, почти не ест; Очнется бедная порою Случайно в кухне где-нибудь, И на мгновенье за стеною Утихнет крик, но отдохнуть Стыдится Ольга и не смеет; Кухарка барышню жалеет, Тарелку супа принесет… И съест она две ложки, стоя, И хлеба корочку возьмет, — Но уж пора: ей нет покоя… Она спешит на казнь, и вновь Со смертью борется любовь! Подымет очи со слезами И на коленях в уголке Стоит, закрыв лицо руками. Порой, в безвыходной тоске Молиться бедная пыталась… Но вся душа в ней возмущалась: «Ты благ и милостив, Господь, — Зачем, зачем же эти муки?..» Негодованье побороть Не может и ломает руки. Потух в душе последний свет, И шепчет Ольга: «Бога нет». Теперь Борис лежал безмолвный. Затих усталый, слабый крик… Но он не мог, тревоги полный, Остановиться ни на миг, — Уже с закрытыми глазами, Все время шевелил руками И то к лицу их подымал, То снова, молча без сознанья К груди с тоскою прижимал. «Ах, лучше б прежние стенанья И крик, чем эта тишина!» — Невольно думает она. Но четырех ночей усталость Ее сломила. В глубине Души беспомощная жалость Еще томительней во сне: Чрез полчаса в слезах проснулась, Открыла очи, встрепенулась И посмотрела на него… И что ж? Ни боли, ни испуга — Не оставалось ничего От побежденного недуга: И тих, и светел бледный лик; Покой в нем — ясен и велик. Она почувствовала радость… Он пробужденья Ольги ждал; В нем дух неведомую сладость Отдохновения вкушал. В смиренье Ольга преклонилась: Любовь со смертью примирилась: И бесконечно далеко От прежних ужасов и муки, Он дышит ровно и легко, Глядит, сложив покорно руки, На Ольгу пристально, в упор; И новой мыслью полон взор. Он тихо шевелил губами: Для слов уж не хватало сил, Но детски ясными глазами О чем-то Ольгу он просил. Она приникла к изголовью И сразу поняла любовью, Чего пред смертью он хотел: Взяла Евангелье, открыла, — И взор больного заблестел. Тогда весь мир она забыла И, вдохновенна и светла, Слова великие прочла: «Я жизни хлеб, сходящий с неба. И возалкавший человек, Вкушая истинного хлеба, Лишь Мной насытится навек. Я жизнь даю: возжаждет снова Кто пил из родника земного, — Но утоляет навсегда Лишь Мой источник тех, кто страждет. Я жизни вечная вода, — Иди ко Мне и пей, кто жаждет!» Она умолкла, и полна — Великой тайны тишина. И то, чему не верил разум, Что не могла она в словах Ему сказать, — он понял разом: Она прочла в его глазах, Что он уж знает все. А тело В ее руках похолодело. И долго ни одна слеза Земного горя не упала, И друга мертвые глаза Спокойно Ольга закрывала. В ее душе — любовь и свет, И нет разлуки, смерти нет. Когда же в окна посмотрела На тусклый день, на мокрый снег, Внезапно Ольга побледнела И одиночество навек Тогда лишь поняла, проснулась… Но вместе с жизнью смерть вернулась… Как будто вспомнила она, Что нет его… И вдруг сознаньем — Ее душа озарена. Без слез, убитая страданьем, Упала, обнимая труп, Касаясь мертвых бледных губ… ………………………………….. ………………………………….. ………………………………….. О век могучий, век суровый Железа, денег и машин, Твой дух промышленно-торговый Царит, как полный властелин. Ты начертал рукой кровавой На всех знаменах: «В силе — право!» И скорбь пророков и певцов, Святую жажду новой веры Ты осмеял, как бред глупцов, О, век наш будничный и серый! Расчет и польза — твой кумир, Тобою властвует банкир, Газет, реклам бумажный ворох, Недуг безверья и тоски, И к людям ненависть, и порох, И броненосцы, и штыки. Но вождь не пушки, не твердыни, Не крик газет тебя доныне Спасает, русская земля! Спасают те, кто в наше время В родные, бедные поля Кидает вечной правды семя, Чье сердце жалостью полно, — Без них бы мир погиб давно!.. Кладите рельсы, шахты ройте, Смирите ярость волн морских, Пустыни вечные покройте Сетями проволок стальных, И дерзко вешайте над бездной Дугою легкий мост железный, Зажгите в ваших городах Молниеносные лампады, — Но если нет любви в сердцах — Ни в чем не будет вам отрады! Но если в людях Бога нет, — Настанет ночь, померкнет свет… ……………………………… ……………………………… Как в древних стенах Колизея Теперь шумит лишь ветер, вея, Растет репейник и полынь, — Так наши гордые столицы И мрамор сумрачных твердынь — Исчезнет все, как луч зарницы, Чуть озарившей небосклон, Пройдет — как звук, как тень, как сон! О, трудно жить во тьме могильной, Среди безвыходной тоски! За пессимизм, за плачь бессильный Нас укоряют старики: Но в прошлом есть у вас родное, Навеки сердцу дорогое, Мы — дети горестных времен, Мы — дети мрака и безверья! Хоть на мгновенье озарен Ваш лик был солнцем у преддверья Счастливых дней… Но свет погас — Нет даже прошлого у нас! Вы жили, вы стремились к цели, А мы томимся, не живем, Не видя солнца с колыбели!.. Paзyвеpeние во всем Вы нам оставили в наследство, И было горько наше детство! Мы гибнем, и стремимся к ней, К земле родимой, на свободу, — Цветы, лишенные корней, Цветы, опущенные в воду, Объяты сумраком ночным, Мы умираем и молчим!.. Мы бесконечно одиноки, Богов покинутых жрецы. Грядите, новые пророки! Грядите, вещие певцы, Еще неведомые миру! И отдадим мы нашу лиру Тебе, божественный поэт… На глас твой первые ответим, Улыбкой первой твой рассвет, О, Солнце будущего, встретим И в блеске утреннем твоем, Тебя приветствуя, умрем! «Salutant, Caesar Imperator, Те morituri!»[6] Весь наш род, Как на арене гладиатор, Пред новым веком смерти ждет. Мы гибнем жертвой искупленья. Придут иные поколенья, Но в оный день, пред их судом Да не падут на нас проклятья: Вы только вспомните о том, Как много мы страдали, братья! Грядущей веры новая свет, Тебе — от гибнущих привет! Лето 1890 — зима 1891 |
|
|