"Древнейшая история Славян и Славяно-Руссов" - читать интересную книгу автора (Классен Егор)

ВВЕДЕНИЕ

ринимать живое участие в минувших делах праотцов своих, восхищаться их славою и величием и из их опытов, как блистательных, так и горьких, созидать законы для собственной жизни было всегда разительною чертою характера каждого сколько-нибудь просвещенного народа, перешедшего уже за рубеж политического младенчества и достигшего опытами и рассуждением внутреннего самосознания. – Эти чувства столь близки и естественны человеческому сердцу, что нет надобности доказывать их. Один только бессердечный космополит может быть равнодушен к соотчичам своим, потому что себялюбием уже убиты в нем все зародыши высшего чувства и стремления. – А потому чем бы человек ни занимался, чему бы он ни посвятил трудовую часть жизни своей, во время его отдыха история Отечества найдет всегда доступ к нему и приют в его сердце. Герой, сложив бранные доспехи свои, мудрец, закрыв книгу идей, и горький труженик, окончив дневную работу свою, найдут отраду и утешение в повествовании об их предках.

Нет поэтому никакой надобности утверждать, что занятие историею приятно; такая мысль уже давно обратилась в аксиому. Но возведем этот предмет к источнику своему – к единству, обусловливающемуся не номинальной личностью, но общностью приложения. – Если история человека есть связный рассказ Божеских путей, по которым он должен был воспитываться и усовершаться, то нет ничего поучительнее и возвышеннее, как глубокомысленное занятие ею; несмотря на то, будем ли мы обращать свои взоры преимущественно на Творца-Воспитателя и вместе с тем на все события, прославляющие его всемогущество и мудрость, справедливость и любовь – или кинем взоры на человека-воспитанника, идущего предназначенным путем или уклоняющегося от того пути и свободно кующего жребий и потомкам своим; будем ли смотреть на него, как на раба своих страстей, или будет занимать нас борьба его с пороком и заблуждением; остановимся ли пред картиною его величия, или со стыдом отвратимся от изображения его позора; привлекут ли нас его добродетели или оттолкнут гнусные пороки.

Но как мы рассматриваем судьбы одного человека, этого отдельного звена в обширной цепи народа, так точно можем мы рассматривать и судьбу целого народа в отношении к самому себе или к внутренней его жизни и в отношении к другим, окружающим его народам, или в отношении к его жизни внешней. – Там мы увидим борьбы сил нравственных и физических во всем объеме народного итога, увидим возрождение одних часто из малого, но чистого источника, и погружение других всею гигантскою массою своей в безличный хаос. – Там мы увидим, от чего пал крепкий Вавилон и просвещенный Египет, от чего разъединили Эллины могущество свое, что ниспровергло знаменитый Илион, как роскошь и разврат наложили цепи на колоссальный Рим, как раздоры Славян подчинили их чуждому владычеству. Там мы изучим причину скоротечности огромных государств, составленных Александром Македонским, Аттилою, Карлом Великим, Наполеоном и другими героями минувшего времени.

Итак, история и в этом отношении имеет те же две стороны: приятную и полезную. В первом отношении она служит нам как памятная книга о событиях минувших, и в этом случае она рассказывает нам рождение народа, развитие его сил, внутренних и внешних, его собственное движение в массе всего населения земного шара, а вместе с тем повествует нам о делах наших предков, могущие горькими опытами своими утешать нас в бедствиях, а славными одушевлять и вызывать к подражанию.

Полезная сторона истории заключается в поучениях, какие мы можем извлечь из событий, раскрывая причины всех явлений, случайных ли или подготовленных целыми веками, и выводя естественные следствия тех явлений. В этом отношении история делается прагматическою и должна читать нам поучения как над монументами, так и над развалинами древнего величия, свидетельствующими и о бывших некогда великих событиях. Эта сторона истории есть самая трудная и требующая высшей осторожности. Ибо, развивая факты в их причины и последствия, должно отстранять всякое предварительное предубеждение в пользу того или другого народа, всякую современную нам наглядность в характер его. Последнее важно потому, что настоящее и прошедшее одного и того же народа редко идет неуклонно по одной и той же колее, и так настоящее никак не может служить основанием и мерилом прошедшему.

Поэтому основанием для прагматических развитий должны служить только факты несомненные. Всякое безотчетное предположение, всякая гипотеза, внесенная в пределы истории и служащая потом точкою опоры для философского взгляда на все периоды, затем следующие, вносит ложный свет в науку, искажающий дух, характер народа, его внутреннюю силу, его особенность, а часто и его достойное величие.

Бесполезно и даже смешно безусловно принимать в область истории какие-либо сказки, но нельзя отвергать и того, чтобы в них не находилась иногда и какая-либо нить историческая. Все вообще народные сказания или легенды делятся на мифические и героические. Первые произошли от поверья людей в сверхъестественные существа с земною естественною жизнью и страстями и заключают в себе вымыслы, слитые весьма часто с действительностью. Это бывало тогда, когда человек, одаренный особыми против современников своих способностями, удивлял и очаровывал их своими действиями и за то причисляем был к существам сверхъестественным или мифическим. Героические легенды суть воспоминания действительных событий, в которых выставлены личные достоинства героя.

Оба рода этих сочинений относятся к области поэзии и отнюдь не к истории. Но, разложив такое сказание на его составные части, отделив от него вымысел строгою критикою, всегда можно найди в нем личность и действия исторические.

Ибо как историческая легенда берет свой предмет из круга действительности, отстраняя иногда только законы времени и пространства, переносит эти события в область чудесного и претворяет храбрых людей в героев, героев в полубогов и богов, и, наконец, на высочайшей степени своего развития теряется в области чисто мифической; так точно сказания о божествах спускаются в действительный мир, облачают вымышленные ими существа именами и свойствами живших людей и народов. Совершенное слитие того и другого рода сказаний в одном творении образует эпопею. – Но нет эпопеи, в которой не было бы характеристической черты из истории.

Возьмем для примера исландские саги. Мы встречаем в них имена Valland (Галлия), Danmork (Дания), Gotthiod (Готландия), Rin (Рейн), Attli (Аттила), Holmgardr (Холмогоры), Vana (Венеды). Это все имена, принадлежащие несомненно истории. Также объяснятся многие их слова, в которых прибавляют они на конце букву г, как aesir, diar, iatnar или iotar, thursar или thussar, vanir, vanaheimr, Skalogrimr и пр. Отнимите конечную букву г, будет: aesi, dia, iatna или iota, thursa или thussa, vani, vanaheim, skalogrim (азы или полубоги, духи или боги, юты или геты, фурсы или жрецы, ваны или венеты, Венетия или земля венетов, Скалогром – славянин, переселившийся с балтийского поморья в Норвегию при короле норвежском Гаральде, а оттуда перешедший со своими ближними в Исландию и составивший первое ее население). Эти названия взяты все из действительного быта. Древнейшие писатели, каковы, например, Этельвард, Альберикус, Снорро, Торфей, Саксон Грамматик, утверждают также, что все встречающиеся в древних скандинавских легендах имена взяты с исторических лиц и народов, но перенесены на божества и существа сверхъестественные.

Сходство имен в легендах с именами историческими и хотя самые легкие намеки древних на подобные описанным в тех легендах события, а вместе с тем сходство местностей, породивших такие легенды, с местностями историческими, и сходство обстоятельств дозволяют делать и выводы исторические, причем только боги разоблачаются в обыкновенных людей.

Разумеется, что если бы в скандинавских легендах заключались имена героев индийских или африканских, то трудно бы было и предполагать соотношение этих имен с историей, тогда бы отнесено было это к случайному созвучию слов.

Но совсем не то, когда речь идет о двух соседних народах, об их взаимных распрях и битвах и когда и сами события расположены в таком порядке, что они приближаются к нашей хронологии, и особенно, когда вывод делается о народах, описанных в легенде врагами и противниками; ибо противников древние писатели старались всегда унижать, а потому извлечение действительного быта из этой стороны не представляет опасности, что мы извлечем панегирик, но, без всякого сомнения, получим выводы о бывалом.

Действия, приписанные преданиями каким-либо лицам, бывают, по обыкновению, всегда преувеличены; но до этого нам и дела нет; если мы встретим в скандинавской саге имя Ярослава, то, не обращая внимания на все приписанные ему действия, мы можем смело заключить о бывших в его время каких-либо отношениях Руссов со Скандинавами или о достопамятности его действий, сохранивших его имя в сказаниях инородцев. – Если сага говорит о битвах Скандинавов с Руссами, мы не верим подробностям этих битв, но не смеем отвергать ни существования Руссов в то время, ни их войн со Скандинавами. А если в легенде упомянуты и местности, то мы знаем и то, где тогда Руссы имели свою оседлость.

Но если, например, в легенде скандинавской Аттила описан человеком правдивым и мудрым, а в истории Римлян – злодеем, то мы поверим легенде, а не истории, которую писали ненавистники Аттилы, и в такое время, когда считалось делом не только обыкновенным, но даже необходимым унижать своего врага до того, что из истории делалась эпиграмма или сатира.

Илиада есть также легенда; в ней также много вымысла, но вместе с тем в ней ясно раскрыты и лучше, нежели в истории, последняя борьба Трои и ее падение. Подобно этому сказание о Царе Лазаре. – Даже сказки о Бове королевиче и царе Додоне заключают в себе историческое отношение; первая входит в историю третьего Одина (исторического) и русской царевны Рынды, а вторая есть пасквиль Славян на князя Бодричей (Obodriti), Додона, соединившегося с Карлом Великим против Поморян и Полабов и погибшего, вероятно, от руки подкупленного убийцы.

Сами песни народные много содействуют в объяснении славянской истории; в них почти всегда резко определяется местность события, например синим морем, хвалынским, Дунаем, Доном, разными городами и пр.; из них мы извлекаем мифологию народа, храбрость его, битвы, оружие, одеяние, обычаи, пристрастие к мореплаванию и многие другие черты общественного и частного быта.

Нет сомнения, что сплошное и безотчетное верованье во все такие сказания есть грубая ошибка. Строгая критика должна разбирать такие и подобные тому источники, прежде нежели позаимствуется из них что-либо для пополнения истории; однако же должно заметить, что иногда даже один подобный вывод может служить связью разорванной исторической нити и явления, казавшиеся как бы отрывками или эпизодами в истории, привязывает к источнику своему. Одним словом, для историка, следящего за событиями темными, преувеличенными или еще нейтральными, по неопределению их отношения к тому или другому периоду, племени или народу есть особенный такт, заставляющий верить или не верить легенде; это такт наглядности, диверсия исторических попыток, случайное столкновение двух следователей на одном пути.

Но отвержение несомненных фактов по одному только предубеждению или пристрастию и причисление их к сказкам есть уже дело постыдное и бессовестное! Такой писатель ставит себя на чреду лжеца и клеветника и недостоин титула историка! – Бывают, конечно, случаи, что факты ускользают, если можно так выразиться, из-под обзора дееписателя, потому что события раскидываются иногда чрезвычайно ветвисто и от того весьма трудно бывает при таких обстоятельствах сконцентрировать их в одном фокусе. В таком случае писатель неповинен в упущении; он может пропустить и много фактов от одного недосмотра, особенно если народ так огромен, что занимал добрую половину целой части света, и так разнообразен, что проявляется под сотней разных имен, в разных, отдаленных друг от друга концах, на разных степенях развития гражданственности и в соприкосновении с совершенно различными между собой народами – каково было и есть племя Славянское.

Но скептицизм некоторых западных писателей дошел до того, что они с каким-то диким обаянием хотели уничтожить не только легенды, касающиеся народа Славянорусского, но и в самых летописях его старались оподозрить те места, которые ясно говорят нам о самобытности Русской или выражают какую-либо изящную черту его, выходящую за пределы обыкновенной жизни. – Но странное дело: этот скептицизм домогается затмить в истории Русской все прекрасное и самобытное, а в западной истории он отвергает только все дурное. – Так, например, он отвергает в наших летописях высокую черту характера народного, сознавшего свою немощь от разлада многих властей своих и для приведения всего в прежний порядок призывающего к себе самодержавного владыку; а во французских летописях, говорящих о сожжении Жанны д'Арк, совершившемся при многих тысячах свидетелей и в большом городе Франции, он отвергает сожжение. Вот образец западного скептицизма!

Итак, небесплодны бывают занятия, посвящаемые разысканию и обследованию давно минувших событий, уже обследованных неоднократно. Там, где почитают все источники исчерпанными, все соображения недоступными, часто можно найти еще много фактов, опущенных случайно или с намерением; ибо легко может быть, что один следователь выбирал для себя не ту точку воззрения, с которой другой смотрит, и потому мог пропустить много фактов, в числе которых может быть и такой, который один достаточен, чтобы совершенно разгромить несколько положений, получивших уже в истории предикат несомненной истины.

Рудники древней истории так еще богаты, что из них можно извлечь множество фактов, поясняющих события, досель остающиеся нейтральными в истории, но неотысканию доказательств о связи их с тем или другим народом. Они свяжут однородные, но разъединенные части в одно целое, а гетерогенные приклейки отсекут анатомическим ножом, как наросты. Но есть и такие случаи, где историк, приступая к исследованию, уже наперед составлял себе тему, или, лучше сказать, неподвижную идею (idee fixe), которую старался обставить фактами, пока нейтральными, превратными выводами и в случае нужды гипотезами, а потому из самосохранения должен был отстранять подозрениями и возражениями или молча пропускать все то, что ему явно противоречило в развитии предсозданной труду своему идей, от которой он не желал и по пристрастию своему не мог уже уклониться.

Если собрать все те факты, которые ускользнули от следователя беспристрастного, и логически оправдать те, которые несправедливо заклеймены печатью отвержения историка одностороннего или причастного греху пристрастия, то, конечно, представится возможность изобразить древнюю Русь в более свежих красках, дать ее характеристике очерк, более верный, более близкий к подлиннику.

Есть еще случаи, в которых факт, относящийся к следимому нами народу, открывается не прежде, как подробном анализе какого-либо сказания о народе соседственном. Но есть и такие случаи, где мы, следя языки, имена, прозвища, образ жизни, верованья, поверья, пословицы, одежду, пищу, оружие и т.п. житейские отношения, выводим синтетическим порядком имя народа безлично или под псевдонимом описанного; а через то созидается новый факт для истории.

Иногда счастливо замеченная одна черта характера какого-либо лица или народа раскрывает нам более, нежели сотня страниц холодного описания политических действий того народа, непричастных его жизни внутренней, стороны его сердца.

Все деяния человека или целого народа составляют одну неразрывную нить и характеризуются каким-то единством, если иногда и неполным, но зато всегда ясным. В древней истории мы слышим нередко отклики, как бы созвучные с следимым нами предметом. Прямо употреблять их как вставку в составляемую нами историю было бы ошибочно; нужно следить, вглядываться, вслушиваться в эти отклики, анализировать их и ставить в параллель с другими. Но, найдя однажды часть такой нити или исходный ее конец, уже гораздо легче отделить и всю нить, хотя бы она в иных местах и перепутана была в огромный узел встречных событий. – Тут уже мы убеждаемся обстановкою предметов, их характером, нацветом, отливом, мягкостью или шероховатостью, опрометчивостью или медлительностью, теплотою или холодом, одним словом: тем созвучием, которое ясно выражает сродство предметов.

Так узнают земляки друг друга, будучи брошены судьбою по разным путям в чужбину. Что-то знакомое, что-то родное сближает их уже с самой первой встречи. Обычаи, привычки, наклонности инстинктивно сводят их между собою, прежде нежели они успеют объясниться словами.

Философский взгляд, брошенный на целый ряд фактов быта народного, приводит их в стройные фаланги, связывает в одно целое и дает бытие истории. Все, не принадлежащее сюда, само собою выдвигается из рядов и отделяется как чуждое, стороннее. – Такой обзор называется исторической критикой. Но некоторые писатели осмелились назвать исторической критикой самовластные правила, по которым можно безнаказанно отнять у народа все его лучшее достояние: его честь, славу, родину и любовь к отечеству, сказав просто: я подозреваю тут позднейшую вставку, или что-нибудь тому подобное. Мало ли бывает в жизни ложных подозрений! – каждое подозрение должно быть подкреплено некоторыми доводами, без которых оно не имеет никакой силы. Притом подозрения могут рождаться от разных причин, иногда просто неосновательных, а иногда даже и грешных, и заклеймить ложь, но чтобы унизать один народ и возвысить другой. Такова была и критика Шлецера, дозволявшая себе притом и выражения, явно пристрастные и часто вовсе не научные. – И несмотря на то, Шлецер почитается еще многими за корифея в Русской истории.

Он внес в нашу отечественную историю ложный свет в самом начале ее. Он утверждал, но только без доказательств, что будто Варяги-Руссы были Скандинавы, тогда как у самих Скандинавов нет ни малейшего следа о Варягах и они сами долго не решались назвать Руссов соплеменниками себе. Только Германцы утверждали это; но в настоящее время дошло до того, что предполагают, будто Русь состояла из скандинавских колоний[1]; мало этого – сочиняют, что будто в одиннадцатом веке все Славяно-Руссы говорили скандинавским языком[2]. Эта выходка необходима для поддержания мнений Шлецера, уже раскачавшихся на зыбком основании своем. – И несмотря на то, многие из наших русских историков приняли сторону Шлецера и развили его мысль еще более; они даже сказали, что будто от пришествия Варягов-Руссов привился северному славянскому народу характер и дух скандинавский. А это не значит ли, что все развитие прирожденных, внутренних сил и способностей Славяно-Русского народа отнято у него и присвоено Скандинавам, едва ли более Китайцев участвовавшим в этом деле? – Но что же остается теперь сказать о наших летописях одиннадцатого века? По Мунху, Руссы говорили в этом веке скандинавским языком, стало быть, и летописи наши написаны на скандинавском языке? Посмотрим, как Немцы будут читать славянскую грамоту, принимая ее за скандинавские руны!

Германцы прошлого столетия считали Руссов и вообще всех Славян народом варварским, необразованным и не способным к образованию; они называли их пастухами, номадами, холопями[3] и ставили характеристикою народа невежество и зверство, требовавшие постоянного побуждения[4]. А как они тогда полагали, что свет, озаряющий всю Европу, избился из недр их самосветности, то и Шлецер, упоенный народным предубеждением, предположил, что Руссы должны быть обязаны Германцам своим просвещением, своею гражданственностью, своим строем и самобытностью. Но как сношения Германцев с Руссами не представляют никакого исторического материала, из которого бы можно было вывести, что Руссы заимствовали у них всю свою гражданственность, то Байер и Шлецер укрыли свою мысль под эгидою Скандинавов, причислив к ним, как к соплеменникам своим, и Варягов-Руссов. Этим они думали оживотворить свою неподвижную, тяготеющую во мрак произвола идею, предсозданную исследованием и своду Русских летописей[5].

Если Шлецер действительно не понял Русских летописей, то он слепец, напыщенный германскою недоверчивостью к самобытности

Русских государств во времена дорюриковские; но если он проник сущностью сказаний и отверг таковые единственно из того, чтобы быть верным своему плану, то он злой клеветник! Но обратимся теперь к нашим историкам. К сожалению, должно сказать, что некоторые из них смотрели в кулак Немцев и от того не стыдясь говорили, будто великая Россия была наследным достоянием Скандинавов и будто Рюрик занял ее как свою отчину, а не как призванный на престол самим народом; будто до времен Владимира обитали в ней немногие номады, называвшиеся рабами, отроками, хлапами, и будто Русские летописцы изуродовали эти слова в Словаков, Славян и приписали их народу, никогда не существовавшему. Прочитав подобное мнение, невольно воскликнешь с певцом «Славы дщерь».

(Тени Лаврета! Святополка! Можете ли вы восстать из гробов своих? Вы бы познали горесть народа и стыд ваших внуков. Чужая жажда испивает нашу кровь, и сыны, не зная славы отчей, величаются тем, что называют себя потомками холопов!)

Если Шлецер и почитал себя создателем высшей исторической критики, если он и мечтал, что вознесся в этой ветви учености на недосягаемую для других высоту, с которой мог дробить их, обращать своим приговором в сказку или самовольно присваивать тому или другому народу; если его последователи и думают, что зажженный им светильник озарил лучами солнца всю Русскую историю, потому они смело могут еще более развивать, усиливать и подкреплять его скандинавоманию, имеют право лишать Русское юношество того благороднейшего чувства, которое рождается от высокого уважения к своим предкам – родоначальникам, то настанет еще то время, когда укажут им, что они прикованы к надиру, и потому не видят зенита; что восставленный Шлецером светоч над Русской историей давно догорел и померк и представляет одну головню, марающую священные листы истории!

Но благодаря усердным розысканиям некоторых отечественных тружеников на поприще истории открыто уже много древней славы Руси Славянской, и есть надежда, что скоро воссияет дохристианская Русь во славе Троян, Гетов-Русских (ошибочно названных Этрусками) и Македонцев – в славе наставницы древних Греков и Римлян и перестанет слыть отчим наследием Скандинавов!

Настанет время, когда потрясут в основании гнилые столпы, поставленные для славяно-русской истории на скандинавском болоте, и укажут их место на огромном материке от Арала до Адриатики, от Каспия до Балтийского прибережья и от Черного моря до Мурманского! Там колыбель этого великого доисторического народа, названного, как бы в насмешку, племечком скандинавским! – Там положим и мы свой камень к общему основанию истории древних Славяно-Руссов!

Ярослав – Iarysleif.

Святослав – Sfendoslaf.

Игорь – Ingor.

Всеволод – Wesewolok.

Святополк – Swantopluk, Zwentibold, Zwantipluk.

Володар – Baldur.

Ратибор– Radbiart.

Святобор – Suantibor, Suitibor.

Ляшко – Lessek.

Рогволод – Ragnwald.

Годунов – Gudenow.

Ермак Тимофеев – Iermak Timofega.

Сагачь – Sagiz.

Самара – Samora.

Мета – Mstva.

Донец – Domez.

Сызрань – Sauseran.

Муром – Murow.

Рыбинск – Kibinska.

Устюжна – Ustezna.

Кизляр – Kitzlar.

Козлов – Kolzlof. Ряжск – Rask.

Елец – Ieles.

Москва – Moscau.

Малоруссия – Malorossinskaya.

Моршанский – Mursianus[6].

Девичья гора (на Волге) Diwizagora.

Тмутаракань – Tautorokan.

Смоляне – Smolinzer.

Секира – Sagaris.

Угличь – Aulisch.

Каспийские горы – Aspisii montes.

Святовид – Swenthowit, Swantewid.

Устье над Лабою – Aussig nad Laben, Austi nad Laben.

Очаков – Axiake.

Очаковцы – Axiaka.

Бобруйск – Bobrisk.

Хорваты – Chrobati.

Бель-бог – Biabog.

Воеводы – Boebodi.

Деньги – Denger's.

Гости (купцы) – Gosi.

Городище – Gredischti, Gradissin, Gradisten.

Ахтырка – Agathyrska.

Следовательно, Ахтырцы – Agathyrsi (а зная, кто такие Ахырцы, мы знаем, кто и Alanorsi; т.е. если Ахтырцы Руссы, то и Alanorsi те же Руссы).

Весьегонск – Wisigot.

Острогожский уезд – Ostrogotsche Kreis[7].

Новгород – Nowago, Nemogarda.

Смоленск – Milinisk.

Любеч – Teliutzi.

Вышгород – Wusegarda.

Киев – Kujaba.

Славяне – Stavani, Suoveni, Sklavi, Seklab.

Так писали историки, довольно отдаленные от Славян; но вот пример, как описывает Болеслава храброго один германский современный ему священник, живший в Польше; Boleslaus primus, qui dictus est Sraba i. e. mirabilis vel bilulus, qui dicitur sic Tragbir. – Вот и выводите из этого «Храбрый»!

Но чтобы иметь понятие о том, как Германцы толкуют еще и ныне значение некоторых русских слов и как они знакомы с Русской историей, географией, мифологией и бытом народным, мы приведем также несколько примеров, достаточно убедительных в этом деле и притом нисколько не подвергающихся сомнению.

Muschiks у них значит крепостные[8].

Naczelnik – начальник инсурекции[9].

Kosma Minin – русский бунтовщик[10].

Robot – барщина[11].

Pulk – отделение козаков[12].

Jaga – baba – богиня войны у Руссов[13].

Также не далее, как в самом конце минувшего столетия, а именно в 90-х годах, мы встречаем сочинения, достопамятные верностью описания России и быта ее. Как, например, у Leclerk'a «il у a (en Russie) une espece de vinaigre qu'on appelle Kwasse, ou imenй–imenй», или «в России имеются три породы лошадей: конь, лошадь и кляча»; или: в России зимою нагревают воздух разложением огня на улицах. Другой пример мы находим у Christiani, в его Unterricht fur die zu Kaufleuten bestimmten Junglinge. 2 Band. Commerz–Geographie, где Россия разделена на восточную и западную; где западная состоит из провинций: Двины, где Архангельск, Каргополя, Пскова, Белого Цора, Ростова, Суздали, Решова, Бельска, Северии, где Новгород, Чермгова, Воротина и. пр. – провинции восточной России по его описанию суть: Поле, Мордва, Устюг, Вядски Пейорски, Обдорски и пр. Он утверждает также, что Дербент лежит в земле Самоедов, что С.– Петербург находится при реках: Доне, Оби, Двине, Волге, Днепре и Неве. – И это писали современники пресловутого Шлецера! Но не думайте, чтобы сочинение Христиани было принято за дюжинное; нет, оно достигло второго издания и было чрезвычайно расхвалено в современных ему германских литературных газетах.

После этого можем понять, как судили о Русской истории и Байер, Мюллер и Шлецер, не знавшие основательно ни языка Русского народа, ни обрядов и обычаев, ни характера его в самом ядре населения.

Но возвратимся опять к грецизированным славянским словам, рассеянным по разным историям. Некоторые до того изуродованы, что скорее походят на китайские, нежели на славянские; иные вымышлены самими Греками и многие составлены из двух названий: родового и видового, как, например, Alan – orsi, Sebbi – rozzi, Rox – alani.

Неизлишним будет прибавить здесь, что для возведения к прототипу своему некоторых племенных имен славянских, до сих пор еще не разгаданных, необходимо, кажется, справляться в областных словарях Русских. У Славян есть обыкновение называть одних лапотниками, других махланами или зипунниками, третьих аланниками.

Но приведем здесь несколько таких названий и поставим их в параллель с племенными названиями славян в историях греческих и римских.

Алань – низменное место, удобное для пастбища и покоса, производное от того слово:

Аланники-Алане (занимающиеся скотоводством) Alani.

Зипунники – Zipani, Sipani.

Какатцы (от какаты – башмаши из бересты) Zaccati.

Кисыне (от кисы – оленьи сапоги) Kissini.

Курпинники (от курпин – лапти из охлопьев) – Carpiani.

Курпы (носящие башмаки с пряжками) Carpi.

Лунтайники (носящие сапоги из оленьей шкуры) Lantani.

Малахайники –Malachita.

Махланники (носящие зимние шапки с ушами) Melanchlani.

Нярыняне (от няры – валеные сапоги) Neuri, Nerinani.

Раншина (мореходное судно) Rani.

Сколоты (хлопотуны) Scoloti (так названы у Геродота Скифы).

Струсни (носящие башмаки с ушками) Stumi, Strusi.

Харпайники (носящие сырые кафтаны) Carpagi.

Чепани (носящие казакины) Cepini.

Шабэра (носящие балахоны из толстого холста) Sabiri.

Кажется, что из упомянутых одежд и обуви каждая принадлежит у нас в России особой местности. Может быть, кто-нибудь займется подробным исследованием этого предмета и, определив местность племен Греками и Римлянами упоминаемых, найдет, что она совпадает с местностью приведенных здесь русских названий, и тем обратит нашу догадку в факты исторические.

Заметим при этом, что главная ошибка большей части изыскателей местностей славянских состояла в том, что они концентрировали все свои разыскания преимущественно около Дуная, тогда как нужно обращать внимание и на дальний север, ибо между Финским заливом и Белым морем также сидели и Унны, и Руссы, и Алане, чему подробнейшие доказательства мы приведем впоследствии.