"Мудрость прощения. Доверительные беседы" - читать интересную книгу автора (Гьяцо Тензин, Чен Виктор)

Глава 18 Медитация под Би-би-си

Я стоял на крыше рядом с Далай Ламой. Отсюда открывалась панорама Внешних Гималаев. Три окутанных туманом горных хребта каскадом спускались с 4350-метрового перевала Индрахар вниз, в широкую и зеленую долину Кангра. Еще дальше и значительно выше виднелись припорошенные снегом очертания Дхауладарских гор. На склоне ближайшего хребта я рассмотрел несколько маленьких серых пятен — деревушки, угнездившиеся  на  крошечных  плато.  Рядом  зияла  рана,  оставленная  оползнем.  Ниже  в долине, среди россыпи крошечных мерцающих огоньков, вилась серебряная лента реки. Далай Лама, держа в левой руке молитвенные четки, указал на яркие огоньки:

— А в деревне все еще горят огни. И жестом пригласил меня наклониться, чтобы рассмотреть изгибы долины, спускающейся с Триунда к равнинам и мерцающим огнями деревушкам.

Было пять часов утра, воскресенье. Вот-вот должен был начаться сезон дождей. Мне показалось, что Далай Лама одет слишком легко для этого времени дня. Он был не в монашеском одеянии, а в ярко-оранжевой рубашке с высоким воротником-стойкой и без рукавов. Похожий на атлас материал поблескивал в свете раннего утра. Саронг цвета ржавчины и длиной до лодыжек был обернут вокруг тела; а вокруг пояса он повязал бордовую монашескую накидку. Я никогда не видел его в таком костюме прежде. И предположил, что он иногда надевает его по утрам в своих комнатах.

На крышу Далай Лама пригласил меня впервые. Бетонный настил и смотровую площадку соорудили совсем недавно. Внизу можно было видеть расположенный на территории резиденции в верхней части отрога участок нетронутой земли, где росли кедры, сосны и рододендроны.

Мы стояли на крыше недолго. Минут через пять вернулись в просторную гостиную второго этажа и прошли в комнату для медитаций Далай Ламы. Он снял обувь, прошел к своему обычному месту для медитаций возле стола и сел в позу лотоса.

Почти сразу Палдор, монах и слуга Далай Ламы, принес поднос с завтраком и поставил его на низкую подушку, лежавшую рядом с Далай Ламой. На подносе стояли два термоса, большая стеклянная пиала с овсянкой, тарелка с ломтями поджаренного хлеба, масло и джем.

Далай Лама положил на колени салфетку, левой рукой взял объемистую пиалу с кашей. В правую — большую ложку. Поднес пиалу к губам и замер на несколько мгновений, глядя в пространство. Потом начал есть. Во время еды он читал пятидюймовой толщины несброшюрованный фолиант — тибетский религиозный текст, лежавший перед ним на низком столике.

Потом взял кусок поджаренного тибетского хлеба, испеченного утром на здешней кухне, и тонким слоем намазал на него клубничный джем. Поверх джема положил кусочек масла и откусил этот хрустящий бутерброд. Далай Лама опустошил большую пиалу каши, съел два тоста и выпил по крайней мере две кружки чая с молоком. Ел он, сосредоточившись на чтении, и я не пытался заговорить с ним.

Далай Лама любит есть в одиночестве. Во время заграничных путешествий он неизменно получает множество приглашений на завтраки и ланчи. Тэндзин Гейче Тетхонг, личный секретарь Далай Ламы, делает все возможное, чтобы тактично отклонить большинство из них. Если главе Тибета все же приходится есть в компании, он во время еды сохраняет полнейшее молчание.

В 5:30 Далай Лама поднялся и знаком показал мне следовать за ним. Мы вошли в ванную.

Одна из стен была полностью стеклянной. Далай Лама раздвинул занавески — открылось мистическое великолепие горных хребтов. На низком столике рядом с ванной я заметил стопку «Дальневосточного экономического журнала». Далай Лама открыл кран и начал чистить зубы.

Путешествуя с ним, я заметил, что он чистит зубы почти после каждого приема пищи. Както президент и профессора норвежского университета в Тромсо давали официальный завтрак в его честь. После завтрака Далай Лама выудил из монашеской торбы ярко-красную зубную щетку и маленький тюбик «Колгейта» и, к восторгу присутствующих, высоко поднял их, как рыбак, похваляющийся своим достойным приза уловом. И не опуская  рук  с  «орудиями  чистки»,  прошествовал  в  ванную  к  огромному  удовольствию шестидесяти с лишним гостей.

Вернувшись в комнату, Далай Лама завернулся в мантию и сел на подушку. Пришло время утренней медитации. Но сначала он решил ознакомить меня со своим расписанием на этот день.

— После медитации, приблизительно в восемь, я уединюсь: несколько специальных молитв и медитаций. Это займет часа полтора. Вы можете остаться. Затем я буду читать. Сидя здесь или там, — он показал на гостиную, которую было видно через открытую дверь. — Затем ланч, около одиннадцати тридцати, здесь. Полдень — свободен. Свободен — значит чтение. Сегодня воскресенье, у меня нет особых дел. А обычно я меняю ремешки на часах... — Далай Лама захихикал, забавляясь с часами. — Но сегодня, полагаю, никакой работы. Вечером, около пяти, я принимаю ванну. После ванны сижу здесь, завернувшись в полотенце, совершенно голый, как жители Новой Гвинеи. — Абсурдный образ спровоцировал новый приступ смеха. — Пять тридцать — пять сорок — вечерний чай. Затем попрощаемся.

Впервые с тех пор, что я знал его, он пригласил меня провести с ним большую часть дня в его личных апартаментах.

Далай Лама развернул мантию и снова уютно обмотал ее вокруг спины и живота. Положил четки на колени, подоткнул одежду под ноги и передвинул сползшие на запястье часы вверх. Выпрямил спину, качнулся вперед и снова выпрямился. Он был готов начать медитацию.

Мне пришло в голову, что Далай Лама не слишком отличается от тех отшельников, которых я видел в Тибете. Отшельники уединялись в маленьких пещерках высоко в Гималаях, еду им приносили преданные служители. Их единственной заботой были занятия духовной практикой. Сидя на полу, на подушке размером в квадратный метр, Далай Лама пребывал в своем персональном убежище, хотя и снабженном всем необходимым. Его личное пространство, ограниченное простым столом и низким деревянным шкафчиком, на котором стоял поднос для корреспонденции, было размером не больше телефонной будки.

Далай Лама погрузился в глубокую медитацию за минуту или две. Его глаза были закрыты. Руки лежали на коленях, пальцы ритмично перебирали четки. Медитация продолжалась, и голова его все ниже клонилась к груди. Время от времени я видел, как от быстрых движений глазных яблок вздрагивают мешковатые веки.

Прошел час. Не прерывая медитации, Далай Лама потянулся к шкафчику и включил коротковолновый приемник «Сони». Четыре знакомых гудка, и международная редакция «Би-би-си» вышла в эфир. Было 6:30 в Дхарамсале — час дня по Гринвичу. Главная новость — историческая встреча Ариэля Шарона, премьер-министра Израиля, с его палестинским коллегой Махмудом Аббасом. «Они встретились в Иерусалиме, чтобы обсудить поддержанный американцами план мирного урегулирования, известный как «Дорожная карта», — объявила женщина-диктор, и в комнате для медитаций ее голос отражался от стен и усиливался. — Встреча прошла в надежно охраняемом ведомстве Шарона, ее главная тема — безопасность».

Далай Лама не выказывал ни малейших признаков того, что он слушает. Но его тело казалось необычно напряженным. Он сложил ладони вместе и придавил большими пальцами нос. Вся поза выражала активную сосредоточенность. Создавалось впечатление, что, упершись лицом в ладони, он может усилием воли достигнуть нового уровня осознания.

Продолжая медитировать, он потянулся за солнцезащитными очками — солнце поднялось над Дхауладарским хребтом и яркий утренний свет щедро залил комнату. Потом пробормотал несколько коротких отрывков молитвы и выключил приемник.

Поднявшись,  Далай Лама  прошел  в  гостиную  —  огромное  помещение,  с  трех  сторон  — окна, от пола до потолка. Эта комната занимает едва ли не половину второго этажа. Растущие вокруг здания огромные пурпурные бугенвиллии несколько смягчали яркий утренний свет, бьющий в окна. Далай Лама прошел в дальний угол комнаты, сел на подушку возле низкого столика, заваленного фолиантами — буддистскими священными текстами.

Рядом стоял тренажер — «бегущая дорожка» последней модели, подарок немецкого почитателя Далай Ламы. Перед нею — деревянная статуэтка Будды — ствол какого-то дерева причудливой формы, только слегка тронутый резцом художника. Я сразу узнал это изображение. Это был подарок тайваньского президента Чен Шуи-биана; я присутствовал, когда его вручали главе Тибета. Я представил Далай Ламу на «бегущей дорожке», сосредоточившегося на Будде, как другие во время занятий физкультурой утыкаются в свои любимые телевизионные шоу.

Читая, Далай Лама иногда делает заметки. Минут через двадцать он поднялся и направился к креслу в другой стороне комнаты. Я последовал за ним, примостился рядом на стуле с прямой спинкой.

— Иногда случаются странные вещи, — внезапно обратился ко мне Далай Лама. — Пятьдесят восьмой год. Лето. На троне Будды в Лхасском храме материализовались драгоценные реликвии. Мне сообщили об этом, а некоторые из этих реликвий прислали в мой летний дворец. Я засомневался: не знал, правда это или нет. Монах-смотритель того Лхасского храма... Старый, толстый; казался сомнительным типом. Мы всегда посмеивались над ним. Так что я был настроен скептически. И послал официального представителя. Он положил белый шарф на трон, где появились реликвии, и наложил печать. Через несколько дней приехал я. Сорвал печать. О! — а там, в расселине, на троне Будды — множество реликвий. Я решил, что это знак; что-то вроде прощального подарка. И вот пятьдесят девятый, март, — и мы уходим. Странно, правда?

— А как выглядели эти реликвии? — поинтересовался я.

— Белые. Похожие на маленькие круглые пилюли. Много. Почти полная кружка.

Он задумался. Смотрел в окно, ритмично щелкая косточками четок. Потом повернулся ко мне.

— Последние годы вы много раз бывали у меня здесь, — сказал Далай Лама. — Вы путешествовали со мной по разным местам. При каждом удобном случае вы задаете мне вопросы. Иногда весьма глупые... — он раскатился смехом. Потом продолжил: — А теперь я хочу задать вам несколько вопросов.

Ну что ж... Но это было беспрецедентно; ничего подобного не планировалось. Пожалуй, я не был к этому готов.

— Конечно, Ваше Святейшество. Я буду стараться изо всех сил.

— Тогда первый. Вы кое-что узнали о Тибете, вы там побывали, — начал Далай Лама.

Я физически чувствовал, насколько сосредоточились на мне его мысли. Будто он собрался направить на меня часть своей медитационной энергии.

— Вы проделали серьезную работу. Написали большую книгу о тибетских местах паломничества. Что вы думаете о тибетцах?

— Ну, как вы знаете, — ответил я, — впервые я столкнулся с тибетцами и тибетской культурой, когда приехал в Дхарамсалу более тридцати лет назад. Для китайца из Гонконга, даже привыкшего к переменам, это было культурным шоком. Меня поразило дружелюбие этих людей. Тибетцы легко смеялись. И я чувствовал их заботу о людях, с которыми они вступали в контакт. Даже о тех, кого они совершенно не знали.

Во время путешествия по Тибету я обнаружил, что все тибетцы, которых я встречал, обладают такими же качествами. Общая отличительная черта: они никогда не относились ко  мне  с  предубеждением  —  даже  когда  узнавали,  что  я  китаец.  Мне  не  приходилось прикидываться, например, японцем.

Мне известно, что существует множество романтических и идеализированных представлений о тибетцах. Но они не соответствуют действительности. Среди тибетцев, как и везде, есть люди неискренние, есть материалисты. Но, наблюдая за ними в течение длительного времени, я могу сказать от чистого сердца: в целом, хорошие качества тибетцев с избытком компенсируют плохие.

— Думаю, это общее впечатление, — сказал Далай Лама. — С другой стороны, время идет и дружеский настрой иностранных туристов может сойти на нет. Хотя сейчас, после сорока четырех лет изгнания, несмотря на некоторые просчеты, общее дружественное расположение к тибетцам растет.

Я кивнул. Если судить по тому, что я видел в Дхарамсале, все так и было. Сюда приезжает все больше и больше туристов. Так много, что индийское правительство решило модернизировать захолустную железнодорожную станцию.

— Подсаживайтесь поближе, — пригласил Далай Лама. Я пододвинул стул. — В конце концов, мы же подружились. И не только. В книге, что сейчас готовится, вы пытаетесь рассказать людям о Тибете, о Далай Ламе. Это не пропаганда, нет, не думаю. Но что вы думаете об этой книге, о нашей совместной работе?

Мне показалось, что Далай Лама не случайно использовал слово «пропаганда». Этого он очень не любит. Всю свою жизнь он чувствовал разрушительное воздействие китайской пропаганды, а потому именно ее старался избежать любой ценой.

— Не думаю, что эта книга — пропаганда, — ответил я. — Я пытаюсь написать о том, что видел собственными глазами. Пытаюсь запечатлеть все насколько возможно правдивее. Но я должен подчеркнуть один момент. Конечно, я не беспристрастный, пытающийся накопать что-нибудь сенсационное любопытствующий журналист. За эти годы у меня сложились дружеские взаимоотношения со многими тибетцами. Я люблю и вас, и Тибет. Но я стараюсь быть объективным, пытаюсь не витать в облаках.

Далай Лама покивал. Снял очки, потер глаза запястьями. Возможно, он устал слушать мою бессвязную речь. Я обратил внимание, что у стены стоит деревянный шкаф, в беспорядке забитый книгами и журналами. Между ними чернел давно устаревший коротковолновый приемник — профессиональное оборудование прошедшей эпохи. В углу скромно стояла маленькая фотография покойной матери Далай Ламы. Он очень ее любил.

Далай Лама вернулся к своей мысли:

— Да, так и есть. Ну, а что изменилось? Вы сами?

Об этом я не слишком задумывался и немного растерялся от его вопроса.

— Хм... с одной стороны, — начал я, — полагаю, вы были для меня образцом. Ваша способность прощать. Ваша доброта к людям, даже к тем, с которыми вы только что познакомились, ваши высокие моральные принципы, ваш альтруизм. Я ведь действительно вижу все это. И для меня это очень действенный пример. Но, думаю, самое важное для меня то, что, впитав наконец некоторые ваши идеи, я оказался в состоянии поделиться ими с моими детьми. Хотелось бы надеяться, что они считают меня образцом, достойным подражания.

Далай Лама немного поерзал, передвинулся на край кресла. Мне показалось, что, просидев утром более четырех часов на полу, он с трудом приспосабливался к современной мебели, разработанной в расчете на обычных людей. Он изменил положение, попытался откинуться назад, на подушки. Но до них не дотянулся и оперся спиной на мягкую обивку подлокотника. При этом выглядел так, будто ему стало еще менее удобно, чем раньше.

— Я бы не сказал, что стал лучше с тех пор, как начал работать с вами, — продолжал я. — Вы сами говорили, для этого нужно время. Но, думаю, я стал более понимающим, более чувствительным. Например, понял, в чем польза альтруизма. Если я хорошо отношусь к другим,  мне  и  самому  лучше.  Я  получаю  удовлетворение  от  того,  что  внимательно отношусь к людям. Я нисколько не сомневаюсь в вашей способности прощать. И вижу, что это умиротворяет ваш разум. Я также кое-что понял о взаимозависимости. Как вы сказали:

«Где-нибудь что-нибудь случается, а последствия отражаются на вас...» На меня все это очень повлияло. А что-то другое просто стерлось или оказалось недолговременным. Но если мне удастся сделать вместе с вами еще одну книгу, значит, у меня остается надежда. Далай Лама довольно долго хихикал над моими словами.

Я решился задать ему вопрос, который уже некоторое время крутился у меня в голове.

— Всю жизнь вы были буддистским монахом. Давайте не будем говорить о таких сложных вещах, как нирвана и просветление. Но чего вы хотите достичь?

Он ни на секунду не задумался. Ответил немедленно, будто только и ждал подобного вопроса:

— Быть счастливым. Моя практика помогает мне вести полезную жизнь. Если я могу дать короткое мгновение счастья другим, я чувствую, что моя жизнь достигла определенной цели. Это дает мне глубокое интеллектуальное удовлетворение — чувство, которое всегда возникает, если служишь другим. Так что, когда я помогаю другим, я чувствую себя счастливым. Самое главное для меня — человеческое сострадание, чувство заботы друг о друге.

Перерыв закончился, Далай Лама встал и направился в комнату для медитаций. Он опустился на пол возле стола и возобновил свои молитвы. Я сидел на единственном темнокрасном складном стуле, в нескольких метрах от него. Далай Ламу я видел в профиль. За стеклянной стеной сверкали на солнце острые, как ножи, хребты Дхауладара. Слева от меня находилось самое роскошное и священное собрание предметов тибетского искусства, весьма продуманно си ставленных на огромном алтаре под стеклом. Сотни великолепных маленьких и больших скульптурных изображений; созданных несколько веков назад тибетских картин, исполненных в звеняще ярких тонах. И каждая — со своей легендарной, поражающей воображение историей. Повсюду в этой комнате ощущалась жизненная энергия Далай Ламы, все было пронизано его прирожденной добротой. Здесь он провел тысячи часов в медитациях и молитвах.