"Мудрость прощения. Доверительные беседы" - читать интересную книгу автора (Гьяцо Тензин, Чен Виктор)

Глава 19 Изощренный разум, спокойный разум

Два тибетских врача прибыли для еженедельного осмотра Далай Ламы. Доктор Намгьял первым появился на пороге комнаты для медитаций. Он трижды простерся ниц перед Далай Ламой. Доктор Цетен последовал его примеру. Если они и удивились, увидев меня, то ничем этого не выказали. Их внимание было полностью сосредоточено на главе Тибета. Доктор Цетен жестом предложил своему коллеге начинать. Доктор Намгьял, стройный, где-то за тридцать, специалист по тибетской медицине, был одет в длинное черное одеяние, похожее на рясу со стоячим воротником. Он опустился на колени на ковер перед Далай Ламой. Глава Тибета наклонился вперед, упершись левым локтем в бедро и приподняв предплечье. Доктор Намгьял взял Далай Ламу за левое запястье. Пальцами правой руки, перебирая ими так, будто играет на флейте, он исследовал мельчайшие изменения жизненных токов пациента. Его голова почти касалась головы Далай Ламы. Они — один, облаченный в темно-бордовые и охряные одежды, другой — в иссиня-черные — походили на двух разных видом и оперением больших хищных птиц, сидевших так близко, что могли расслышать биение сердец друг друга.

Далай Лама что-то сказал по-тибетски звонким голосом. Доктор Намгьял ответил шепотом.

Через минуту-две он отпустил запястье Далай Ламы. Далай Лама протянул другую руку. На этот раз доктор исследовал пульс пальцами левой руки.

Когда доктор Намгьял закончил, к Далай Ламе приблизился учившийся на Западе доктор Цетен и положил ему на колени маленькую подушечку. Глава Тибета устроил на ней правую руку. Доктор Цетен с помощью стетоскопа измерил кровяное давление пациента. Далай Лама все время говорил с врачом: что-то рассказывал, что-то спрашивал. Было очевидно, что он активно и неформально участвует в процессе контроля и поддержания его здоровья.

Через десять минут врачи ушли так же тихо, как и появились.

Далай Лама вернулся на подушку для медитаций. Повернулся ко мне:

— Ну, еще несколько вопросов.

То есть он хотел продолжить интервьюировать меня. Я почувствовал, что это занятие доставляет ему удовольствие. Для разнообразия он решил сам задавать вопросы. Со своей стороны, поменявшись с ним ролями, я тоже получал удовольствие. В этом была новизна. Она давала возможность по-новому взаимодействовать с моим соавтором. Вынуждала меня облекать в слова то, о чем я раньше почти не задумывался.

— Вы китаец, родились в китайской семье, но воспитаны, думаю, обществом, ориентированным скорее за Запад, — сказал Далай Лама.

— Да, думаю, да, — ответил я. — Первые двадцать лет жизни я провел в Гонконге, он тогда оставался еще очень китайским. Моя мама не говорила по-английски. Ее представления, привычки были определенно китайскими. Но Гонконг был британской колонией, и я ходил в английскую школу. Так что, думаю, всего было поровну: и китайское воспитание, и западное влияние.

— Гм-гм, — хмыкнул Далай Лама. — Теперь вы больше контактируете с тибетцами...

Тибет относится к Азии. Буддизм — нечто обычное и для китайцев, и для тибетцев. Так что вы больше связаны с азиатской культурой.

Я немного растерялся. Я не понимал, к чему он клонит. Но попытался.

— Я покинул Гонконг двадцати лет от роду. С тех пор большую часть жизни я провел на Западе. Правда, четыре года я прожил в Непале, много раз был в Тибете. Годы, проведенные в Гималаях, оказали на меня огромное влияние. Но, возможно, благодаря знакомству с тибетским буддизмом, из-за своей тяги к Тибету, я, конечно, больше дорожу азиатской культурой.

— Мне вспомнился один случай, — сказал Далай Лама. — Конференция «Разум и жизнь». Японка. Она была наблюдателем. Под конец конференции она сказала мне: «Прежде я всегда ощущала, что хотя наши азиатские традиции богаче западных, мы не умеем проводить исследования. А поэтому чувствуем себя просто объектами исследования западных людей. Эти научно мыслящие люди всегда наблюдают за нами. А мы не можем сделать того же». После конференции «Разум и жизнь» у нее появилось ощущение, что мы, азиаты, с нашими азиатскими традициями тоже способны исследовать реальность, причем на равных. А у вас было когда-нибудь такое ощущение? Что наши традиции богаты, но слишком уж древние. И в нынешние времена не слишком применимы, не идут в ногу со временем. А вот западные — на очень, очень высоком уровне?

Большинство из тех, кто вырос в странах третьего мира, рано или поздно задаются этим вопросом. Запад такой передовой, тамошние жители такие богатые и умные. Мы, люди Востока, страдаем, сравнивая себя с ними.

— Ну, я рос в Гонконге пятидесятых-шестидесятых, — ответил я. — Китай тогда считался «Азиатским больным», а Гонконг — культурной пустыней. Под протекторатом британцев у меня развилось ощущение подчиненного положения китайской культуры — по крайней мере, той китайской культуры, какую мы знали в Гонконге. Мы отставали технологически, и разрыв стремительно углублялся. Это ощущение только окрепло, когда я стал студентом и проводил физические исследования в Чикагском институте Энрико Ферми. Я кое-как изучил атомную и квантовую теории и преисполнился благоговением.

— Но ведь благодаря вашим новым знаниям о Тибете, — продолжал задавать вопросы Далай Лама, сидя в позе лотоса и наклонившись слегка вперед, — вы стали лучше понимать тибетскую культуру и тибетский буддизм. А они являются выражением азиатской интеллектуальной традиции. Так вот, есть ли у вас четкое понимание: «я — азиат»? Какое-то национальное чувство? Мы — азиаты, мы — китайцы, мы — тибетцы. Что-то вроде большей уверенности в себе?

Далай Лама никогда никого не обращает в буддизм. Десятилетиями он твердит, что нам лучше всего придерживаться традиций, принятых в нашей культурной среде. Но сейчас, впервые с тех пор, как я знаком с ним, Далай Лама, казалось, напрашивался на комплименты. Как гордый отец, расхваливающий своего первенца. В редкий момент искренности он позволил прорваться своему глубоко укоренившемуся восхищению буддизмом. Оно и понятно. В конце концов, он следовал по этому пути уже шесть десятилетий. Как спортсмен-олимпиец, который благодаря невероятной дисциплине и изнурительным тренировкам может в конце концов занять законное место на пьедестале почета. Но я не досадовал на него за это крохотное проявление гордости, так же как не досадовал бы на лопающегося от гордости олимпийского чемпиона, завоевавшего медаль в тяжелой борьбе.

— Познакомившись с вами в 1972 году, — сказал я, — я заинтересовался буддизмом. Баловался дзэном, даосизмом и випассаной. За последние несколько лет благодаря вам узнал кое-что о тибетском буддизме. И вот что я думаю: эта двухтысячепятисотлетняя система взглядов великолепно подходит для сегодняшнего человечества — настоящее сокровище. Она предлагает осуществимый проект достижения эмоционального благополучия. А это, как теперь считают ученые, благотворно влияет на наше здоровье. Поэтому — да: я горд тем, что знаю хоть что-то о буддизме — о мудрой традиции, родившейся в Азии. Как сказал однажды знаменитый режиссер: «Буддизм есть везде. A Amazon.com утверждает, что существует 20 000 книг по буддизму».

В 11:30 вошел с нагруженным подносом Палджор, монах-слуга. Установил поднос на маленьком кофейном столике против Далай Ламы, который уже пересел в угловое кресло. На подносе стояло по крайней мере десять различных тарелок и пиал. Как и для большинства буддистских монахов, главная трапеза Далай Ламы — ланч.

Далай Лама проголодался. Он поднялся в 3:30, а завтракал почти шесть с половиной часов назад. Поэтому он нетерпеливо наклонился вперед и быстро снял крышки. Аппетитные на вид блюда источали дивный аромат: круглый тибетский хлеб, суп, несколько тарелок с жареными овощами, тарелка тертой редьки и большая порция чего-то похожего на вьетнамские блинчики с начинкой. Некоторое время Далай Лама с интересом разглядывал стоящую перед ним еду. Потом взял кусок тибетского хлеба и откусил. Жуя, он поднял глаза и заметил меня, с умилением взирающего на него с почтительного расстояния. Он снова переключил свое внимание на стоящие перед ним блюда и после некоторого колебания взял тарелку с редькой.

— Мое пожертвование. Возьмите, — сказал он, протягивая тарелку. Я покорно взял.

— Последние шесть месяцев я почти вегетарианец, — сообщил он мне, глотая суп. — Почти никакого мяса, только иногда — сушеное мясо яка из Тибета. Я и раньше переходил на вегетарианство, например в 1965 году. Тогда я продержался двадцать месяцев. — Он поставил  чашку  и  взял  блинчик.  —  Сейчас  придерживаюсь  не  очень  строго.  В  поездках наслаждаюсь мясом. Попробуйте, — и он предложил мне блинчик.

Довольно плотный, требующий тщательного разжевывания блин прекрасно дополнял вкус нежного содержимого: необычно пахнущего, мелко наструганного сушеного мяса яка, смешанного с лапшой и обжаренными до хруста овощами. Действительно тонкий вкус. У Далай Ламы, несомненно, превосходный повар.

— Вкусно?

— Восхитительно. Далай Лама кивнул.

— У вас перерыв, возвращайтесь в пять. Спасибо, пока.

Когда вечером я вернулся в резиденцию Далай Ламы, он снова сидел на подушке для медитаций, укутанный до пояса в бледно-желтое банное полотенце, а бедра и ноги обернуты саронгом цвета ржавчины. Телевизор, последняя модель «Сони Вега», обычно спрятанный в шкафу сбоку от алтаря, сейчас тихонько работал. Далай Лама, держа в правой руке пульт дистанционного управления, внимательно смотрел «Дискавери». Величественная китайская трехмачтовая джонка бороздила Южно-Китайское море, ловко лавируя между изумрудными островами. Через минуту-другую он переключился на другой канал. «Би-би-си» передавало последнее сообщение о погоде.

Не отрываясь от экрана, Далай Лама спросил меня:

— Вы знаете, скольким людям в Гонконге более ста лет? Недавно в Тайване я встречался с теми, кому более девяноста, их было человек пятнадцать. А однажды я встретил старика. Спросил, сколько ему лет, он сказал, что сто, но выглядел как шестидесятилетний.

— Моему отцу было за девяносто, — уклонился я от ответа. Я не имел ни малейшего представления о гонконгской демографической статистике. — И это при том, что у него была опийная зависимость.

Казалось, Далай Ламу это сообщение слегка озадачило, он не знал, верить мне или нет.

— И в Сиккиме тоже, я заметил, — продолжил он. — Я видел там нескольких людей, которым перевалило за девяносто, и одного столетнего, когда был там несколько лет назад. Одна монахиня сказала мне, что ей сто лет. Хотя выглядела на семьдесят, вот так.

— Умиротворенный разум? — спросил я, вспомнив, как Далай Лама рассказывал мне, что умиротворенный разум дарует продолжительную и здоровую жизнь.

— Думаю, они живут проще других, — сказал Далай Лама. — Без сомнения, умиротворенный разум тоже важен. Спокойствие ума достигается двумя способами. Первый: очень простая жизнь. Тогда разум меньше тревожится. Другой: очень изощренный ум, много знающий. Но внутри — спокойствие. — Он прикоснулся пальцем к кончику носа и сказал: — Как я.

Запрокинув голову, долго и громко смеялся.

— Но как вы достигаете этого спокойствия? — спросил я Далай Ламу.

— Анализирую, — просто ответил он.

— Анализируете?

— Например, возьмем сильную боль в желудке, которая случилась у меня в Патне. Я анализирую ситуацию. Если есть хоть какая-нибудь возможность устранить боль, то нет никакой необходимости волноваться — потому что существует решение. Если решения нет, тогда тоже не нужно волноваться — потому что вы ничего не можете сделать. Другой пример. Очень полезно сравнивать боль с еще большей болью. Вы сразу понимаете: «О, эта боль — далеко не так сильна по сравнению с той». И немедленно чувствуете себя лучше. Далай Лама потянулся к подносу для корреспонденции и взял какие-то бумаги.

— Я получил письмо с Тайваня, — сказал он. Развернул два листочка, отыскивая в них абзац, который интересовал его. И прочитал вслух: — «Я был человеком с плохим характером. Люди часто огорчались из-за меня. Я продавец чая, но из-за своей жадности я терял прибыль и время от времени страдал от мучительных раздумий. Теперь, узнав кое-что о буддизме, я понял ошибочность своих желаний. Постепенно мой скверный характер усмиряется. Я не хочу больше критиковать других людей». — Далай Лама опустил письмо на колени, посмотрел на меня, сияя от удовольствия.

— И еще он упоминает вот о чем. — Он пробежал глазами страницу и снова прочитал вслух: — «Однажды я как обычно работал. И вдруг понял, что у моего конкурента проблем больше, чем у меня. Это было новое ощущение. — Далай Лама поднял глаза, хихикнул и продолжил чтение: — Прежде ничего подобного со мной не случалось. Теперь моей семье и друзьям легче со мной общаться, а мое дело пошло на лад». — Далай Лама провел рукой по голове и снова засмеялся.

В 17:30 вошел Палджор с подносом — два термоса и накрытая салфеткой тарелка. Он поставил на стол Далай Ламы кружку и налил в нее дымящийся чай. Далай Лама взял другой термос и долил в кружку горячего молока. Когда Палджор повернулся, чтобы уйти, Далай Лама заглянул под салфетку. Он сказал что-то своему слуге, тот вышел и вернулся с большой пластиковой коробкой, наполненной печеньем разных видов. Далай Лама довольно долго рылся в ней. Наконец выбрал круглое печеньице и вручил его мне.

— Ну, теперь все. Спасибо, пока, — сказал он.

И, не поднимаясь с подушки, протянул мне обе руки. Я наклонился, взял его руки и коснулся их лбом.

— Спасибо, Ваше Святейшество, — сказал я.

Покидая резиденцию Далай Ламы, я терзался вопросом. Что было на тарелке? Что-то греховное и вкусненькое? Далай Лама, как и все тибетские монахи, не должен есть ничего существенного после полуденной трапезы. Он вел себя так, будто не хотел, чтобы я увидел, что там, под салфеткой. Может, он собирался полакомиться кусочком булки или яблочного пирога, как только я покину комнату для медитаций? Грызя печенье — пожертвование Далай Ламы, — я не мог сдержать улыбки.