"Мудрость прощения. Доверительные беседы" - читать интересную книгу автора (Гьяцо Тензин, Чен Виктор)

Глава 2 Два монаха на парапете

Комнату для медитаций Далай Ламы заливал мягкий утренний свет. Прекрасно выполненные деревянные застекленные шкафы выстроились вдоль стен; в их недрах можно было разглядеть бесчисленные бронзовые статуэтки и предметы культа. Стопки священных тибетских текстов, обернутые желтой тканью и драгоценной парчой, аккуратно сложены  на  специальных  полках.  Центр  комнаты  занимал  нарядный  алтарь.  В  центре,  в миниатюрной копии храма из дерева и стекла, находилась статуэтка не выше двух футов высотой. На всем лежал отпечаток торжественного великолепия и сдержанного изящества.

Тэндзин Таклха указал мне на маленький квадратный тибетский коврик возле двери, где я должен был сидеть. Я установил видеокамеру на треногу. Далай Лама молча обогнул простой письменный стол красного дерева, выскользнул из пластиковых шлепанцев и сел в позу лотоса, спиной к обшитой деревянными панелями стене. Поправил одежду, закрыл глаза и начал медитацию. Я включил камеру; мотор тихо зажужжал, запечатлевая на цифровом носителе тибетского монаха.

Далай Лама уже рассказывал мне о своем утреннем распорядке: «Как только я пробуждаюсь — сейчас ровно в 3:30, — я произношу несколько мантр и молитв. Мои первые мысли: Будда и его учение о сострадании, учение о взаимозависимости. Это я делаю всегда, но весь мой распорядок действий на день формируется в соответствии с двумя принципами: альтруизм и взаимозависимость. Потом я несколько раз простираюсь ниц, затем выполняю несколько упражнений. В это время — минут тридцать — я размышляю. После этого я принимаю ванну или душ. В пять, иногда в 4:40, — завтрак. Мой младший брат всегда дразнит меня: говорит, что истинная цель раннего подъема — завтрак. Буддистские монахи обычно не принимают пищу вечером».

Пока Далай Лама устраивался для медитации, мои глаза привыкли к мягкому свету. Как раз напротив меня, на другом конце комнаты в витрине я заметил стенную роспись — Будда в простой одежде цвета шафрана на фоне пышно-зеленых гор и извилистых заливов. В соответствии с традицией, у Будды длинные мочки ушей и узел волос на макушке, что означает просветленность. Выражение лица немного неопределенное — полуулыбка, безмятежность. Само же лицо — округлые полные щеки, маленький подбородок, приподнятые уголки глаз — исполнено нарождающейся радостью.

Медитируя, Далай Лама, очевидно, быстро достиг глубокого внутреннего погружения. Окружающее сейчас для него не существовало — ни комната, ни Тэндзин, ни я, сидящий всего лишь в нескольких футах от него. Его способ медитации отличается от способа, скажем, учителей дзэна. Как и многие тибетские ламы, он не сидит неподвижно, застыв, словно скала. Как правило, он совершает какие-нибудь движения. Покачивается из стороны в сторону, замирает, некоторое время остается совершенно неподвижным, потом шепчет короткую мантру, рука его поднимается и касается тыльной части шеи, чтобы почесать зудящее пятнышко экземы. Если бы я прежде не видел его в состоянии глубокой медитации, то поклялся бы, что он нервничает.

Внезапно глазные яблоки задвигались, и полуприкрытые веки непроизвольно затрепетали. Сокровенность этого движения повергала в трепет.

Стол Далай Ламы завален рукописями — стопками несброшюрованных священных буддистских текстов; на нем прозрачная стеклянная ваза со срезанными цветами; настольная лампа с регулируемой высотой и маленький бронзовый Будда. И еще, рядом с настольными часами, увенчанными крошечной статуэткой, — швейцарский армейский нож последней модели, оснащенный всеми мыслимыми хитроумными приспособлениями. Слева — низкая, не выше колена деревянная тумбочка, сверху — красный органайзер. Вторая тумбочка такой же высоты формировала правую сторону маленького «алькова». Сверху кучей навалены книги, разные тибетские рукописи, три подставки с ручками и маркерами и бутылочка с белковой пищевой добавкой. А над этим беспорядком — великолепный букет желтых и красных искусственных цветов, в основном лилий и роз, в матово-серой вазе. Цветы выглядели удивительно живыми — с крошечными капельками росы, переливающимися на лепестках. Рядом стоял телевизор.

Комната для медитаций — личное убежище Далай Ламы, место религиозных размышлений и работы. Единственное место, где он действительно может побыть один, — беседы  с  должностными  лицами  и  встречи  с  посетителями  проходят  в  аудиенс-холле, расположенном рядом с жилыми помещениями. Именно в этой комнате он мобилизует внутренние ресурсы — медитируя, перечитывая тексты древних тибетских учителей, черпая мудрость, необходимую ему, чтобы направлять себя и других на пути преодоления трудностей.

Перед медитацией Далай Лама снимает очки; и однажды благодаря этому я впервые осознал его возраст. Увидел мешки под глазами, резкие складки, залегшие от скул к подбородку. В то время Далай Ламе было около шестидесяти пяти.

Я всегда с удовольствием смотрю на лицо Далай Ламы. Какой контраст со мной! Его лицо испещрено морщинами, каждая из которых — следы борьбы, страданий и радостей. Хотя я всего на десять лет моложе, мое лицо относительно гладкое, морщины едва наметились. Но мое лицо нередко оказывается для меня источником бессильного раздражения. Нет, оно не уродливо и даже приятно — обыкновенное лицо. Но оно из тех лиц, что всегда выглядят бесстрастными. Живым его не назовешь.

Я рос в традиционной китайской семье. Откровенная демонстрация эмоций была под запретом. Конечно, иногда мне случалось выказать непозволительную радость — например, когда на Новый год я получил лаиси — красный конверт, содержащий внушительную пачку долларовых банкнот. Тогда на моем лице расплывалась широкая улыбка. Я был способен выказать и ярость — как тогда, когда младшая сестренка выбросила в окно мою любимую книжку по кун-фу. Но большую часть времени я «держал лицо». Я был чрезвычайно застенчив и постоянно контролировал себя. Возможно, именно поэтому во время учебы в колледже я настолько хорошо играл в покер.

Умение сохранять на лице невозмутимое выражение вполне устраивало меня большую часть жизни. Но в последние годы я понял, чем расплачиваюсь за это. Со временем способность испытывать сильные эмоции ослабла. Я заметил это, когда умерла моя мать. На похоронах я вдруг обнаружил, что мне нужно сделать над собой усилие, чтобы вызвать скорбь. Я превратился в «совершенно непроницаемого азиата».

А вот лицо Далай Ламы отражает все его переживания. Это замечают многие, включая Пола Экмана, профессора психологии, ведущего в мире эксперта по физиогномике.

Экман — знаток человеческих лиц. За последние сорок лет он изучил их в мельчайших подробностях. В результате своих исследований Экман составил каталог лицевых мышц и описал их непроизвольные сокращения и растяжения, выделив приблизительно 7000 различных выражений. Самые яркие он соотнес с их эмоциональным значением. В результате Экман сделался лучшим человеком-детектором лжи. После взрывов в Центре Международной Торговли 11 сентября специальная антитеррористическая группа ФБР—ЦРУ наняла Экмана консультантом, способным обнаружить ложь в ответах подозреваемых. Он учил агентов приглядываться к самым незначительным изменениям выражения лица — например, мелкие сокращения подбровной мышцы — frontalis pars medialis — являются признаком печали.

Впервые Экман встретился с Далай Ламой в марте 2000 года в Дхарамсале на Восьмой конференции «Разум и жизнь», проводимой совместно буддистами и западными учеными. Конференция была посвящена разрушительным эмоциям. За пять дней, насыщенных до предела событиями, Экману представилось множество возможностей понаблюдать за главой Тибета. После чего он с восхищением отметил, что еще ни разу за все годы, что он изучает лица, не видел ничего подобного. Лицевые мускулы Далай Ламы настолько подвижны и гибки, что создается впечатление, будто они принадлежат двадцатилетнему.

Откуда такое удивительное несоответствие? Экман считает, что понял, в чем тут дело: Далай Лама пользуется лицевыми мускулами более энергично, чем любой другой известный Экману человек. Кроме того, в том, как Далай Лама выражает свои эмоции, присутствует особая точность — смешанные реакции встречаются редко. Когда Далай Лама  счастлив  —  он  счастлив  на  сто  процентов.  Никакие  другие  чувства  не примешиваются к счастью.

Лицо Далай Ламы поразило Экмана и по другой причине. Среди всех лиц, которые перевидал Экман за десятилетия исследований, только у малышей, да и то далеко не у всех, были такие же бесхитростные лица, как у главы Тибета. Как и дети, Далай Лама искренне демонстрирует свои эмоции. Он не стыдится своих чувств; не видит никакой причины стесняться или скрывать их. Во время конференции наблюдатель из Калифорнии рассказал Далай Ламе, что в Дхарамсале умер малыш, которого укусила бешеная собака. Все присутствующие обратили внимание на выражение глубокой скорби на лице тибетца. Для Экмана это стало откровением. У него не было ни малейших сомнений в том, что Далай Лама ощутил потерю так остро, будто происшедшее касалось его собственного ребенка. Но Экмана поразило и то, что это выражение горя сохранялось очень недолго. Прошло всего несколько мгновений, и признаки скорби исчезли с лица. Точно так же Далай Лама от души смеется над чем-нибудь забавным, а через несколько секунд демонстрирует самую глубокую сосредоточенность. Он не слишком привязан к вещам, тем более к собственным эмоциям.

Наблюдая за медитацией Далай Ламы, я сумел просидеть в жалком подобии позы лотоса целых пять минут, пока боль в напряженных суставах не стала невыносимой. Тогда я встал на колени и начал возиться с видеокамерой: сделал панораму одной стены, захватив разноцветные древние тибетские свитки и изящные статуэтки, а потом снова навел объектив на Далай Ламу. У меня никак не получалось усидеть на месте, сохраняя такое же спокойствие, как и он. Полнейшая безмятежность, царившая вокруг, на меня почему-то не действовала. Несмотря на мощные волны медитативного блаженства, действительно исходившие от Далай Ламы, я мог думать только о ноющей боли в сухожилиях, соединяющих таз и правое бедро.

И вдруг краем глаза я кое-что заметил. На противоположной стороне комнаты, наполовину скрытая бронзовыми статуэтками и вазой со свежесрезанными цветами, стояла маленькая фотография в темно-зеленой рамке. Пожалуй, то была единственная фотография в комнате среди множества произведений искусства и древних священных книг.

Но дело не только в этом — то была принадлежавшая мне фотография. Или, точнее, она была моей, пока я не отдал ее Далай Ламе несколько месяцев назад. Я сделал этот снимок в Тибете в 1985 году.

На нем — два монаха в красных одеждах перегнулись через парапет на крыше монастыря, разглядывая что-то, происходящее внизу. Снимок сделан с такого ракурса, что монахи видны только со спины. Они так сильно перегнулись через парапет, что, кажется, еще чуть-чуть — и сорвутся вниз. Вдалеке — гряда низких холмов.

Прекрасный снимок: роскошный, насыщенный красный их одежд получился настолько реальным, что кажется, протяни руку — коснешься и почувствуешь запах шерстяной ткани. А еще светло-коричневый пятнистый лунный ландшафт Тибетского плато; округлые холмы, слегка припорошенные тонким слоем только что выпавшего голубоватого снега, который делает все укромные уголки и даже трещинки отчетливо рельефными. Справа — несколько высоких темно-зеленых деревьев — знаменитые священные можжевеловые деревья монастыря Ретинг.

Из тысяч снимков, которые я сделал в середине восьмидесятых, когда разыскивал и описывал священные места Тибета, этот — мой любимый. Не могу точно сказать почему. Существует множество других, которые произвели бы большее впечатление на случайного зрителя. Есть даже несколько таких, которые могли бы претендовать на приз «National Geographic» в номинации «Тибет». Но почти два десятилетия именно эту фотографию двух монахов я держал в изголовье своей кровати. Возможно, из-за подчеркнутой небрежности, с  какой  эти  двое  облокотились  на  парапет.  Насколько  же  искренняя  и  беззаботная непосредственность тибетцев отлична от моего отношения к людям и вещам!

Когда я отдавал вставленную в рамку фотографию Далай Ламе, я заметил, что она не произвела на него особого впечатления. Едва скользнув по ней взглядом, Далай Лама передал ее Тэндзину Таклхе. Он получает много подарков и почти всегда передает их секретарю для хранения. Нет, он ценит подобные жесты, просто слишком мало привязан к вещам, не важно, красивым или нет.

Но потом Далай Лама поинтересовался:

— Что это за место?

— Это монастырь Ретинг, Ваше Святейшество, — ответил я.

— Ретинг? — удивился он. — Я был там в 1956 году.

Он выхватил фотографию у пораженного Тэндзина и всмотрелся в нее.

— Ретинг. Я прекрасно его помню. Я почувствовал тогда особое родство с ним.

— Из множества отснятых в Тибете снимков я всегда держал при себе именно этот, — сказал я.

— Ну, значит, мы оба испытываем к Ретингу особые чувства, — сказал Далай Лама. — Попав туда, я ощутил глубокое волнение. Не знаю почему, но я почувствовал какую-то особую связь с этим местом. С тех пор я часто мечтаю построить в Ретинге келью и провести там остаток своей жизни.

Я полагал, что фотография будет храниться в какой-нибудь огромной кладовой для сокровищ, заваленной всевозможными подарками и сувенирами, полученными Далай Ламой за эти годы. А потому несказанно изумился, увидев свою фотографию здесь.

От Тэндзина не укрылось, что я уставился на снимок. Он широко улыбнулся мне. Руки его продолжали лежать на коленях, но я заметил, как он поднял большой палец.

Да, я был тронут и более чем горд: ведь моя фотография стоит в комнате для медитаций, так близко к Далай Ламе. Хотелось верить, что он поставил ее здесь потому, что испытывает некую слабость ко мне. Но я понимал, что, скорее всего, дело не в этом, а в том, что в его сердце особое место занимает монастырь Ретинг.

Снаружи посветлело; защебетали птицы. Я увидел, что внизу, в долине Кангра, туман уже поредел.

— Достаточно? — спросил меня Далай Лама. Его утренняя медитация, очевидно, уже завершилась.

— Да, спасибо, Ваше Святейшество, — ответил я.

Что еще я мог сказать? Что хотел бы провести с ним целый день? Он вышел на середину комнаты. Тэндзин и я тоже поднялись.

Далай Лама подошел к украшенной фреской стене и принялся что-то искать среди выстроившихся на полочке маленьких бронзовых статуэток и светильников. Потом посмотрел через плечо и сказал мне:

— Подойдите сюда.

Он вручил мне миниатюрную, приблизительно в три дюйма высотой, копию индийского монастыря, вырезанную из серого камня. Прекрасная резьба: по центру двухэтажного здания высилась пятиэтажная башня; четыре меньшие располагались по четырем углам. Мастер тщательно вырезал на каждом этаже крошечные окошки, дверцы и другие детали. Это миниатюрное произведение искусства оказалось на удивление тяжелым.

— Храм в Бодхгайе. Для вас, — сказал Далай Лама.

Бодхгайя — место, где Будда достиг просветления, — главный объект паломничества буддистов.

Потом Далай Лама вручил мне еще один подарок — оправленный в бронзу полудрагоценный камень, похожий на большой кусок мрамора. Сам камень — коричневый, нескольких  оттенков,  по  центру  — белая  полоса.  Я  понятия  не  имел,  что  это  за  камень,  а Далай Лама не уточнил.

Подарки оказались для меня сюрпризом. Кроме обязательной кхаты — традиционного белого шарфа-подношения, — я никогда ничего не получал от Далай Ламы. К тому же эти два предмета находились в его комнате для медитаций, и я предположил, что они имели для него особое значение.

Далай Лама мягко взял меня за руку и провел к двери. Там он резко повернулся к витрине с бронзовыми статуэтками и другими изумительными вещицами. Начал перебирать их, что-то отыскивая.

— Ага!

На лице его появилось довольное выражение. Он держал маленькую статуэтку цвета красного дерева — старик с бородой по пояс. С широким лицом, явно восточными чертами, с большим прямым носом и густыми бровями. В правой руке — посох. Китайский мудрец, вырезанный из камня.

— Это для вас, — протянул мне статуэтку Далай Лама. — До скорой встречи.

Вернувшись в гостиницу, я начал доставать вещи из рюкзачка, напевая свой любимый мотивчик. Дверь в комнату осталась открытой, и я видел тибетскую женщину, которая развешивала для просушки одежду на крыше расположенного ниже гостиницы дома. Она тоже напевала, но находилась слишком далеко от меня, чтобы разобрать, что именно. Я достал видеокамеру, чтобы просмотреть утреннюю запись, включил ее и перемотал на начало. Первые кадры на маленьком экране показали Далай Ламу, сидящего возле стола в комнате для медитаций. Освещение было пристойным, звук тоже. Неожиданно на экране замелькали горизонтальные полосы. Вместо ожидаемой стенной росписи экран показывал только какие-то полупрозрачные полосы разных оттенков серого. Далай Лама с экрана исчез.

Я ткнул кнопку быстрой перемотки. Полосы начали покачиваться и плясать. Я остановил ленту и снова нажал кнопку «воспроизведение». Полосы. Только полосы. Я снова перемотал пленку на начало и просмотрел первые кадры. Цвета, пожалуй, несколько мрачноваты из-за недостатка освещения, но изображение Далай Ламы, собирающегося сесть в позу лотоса, было четким. Но весь отснятый материал с медитацией оказался стертым. Я вновь и вновь перематывал пленку, просматривал ее, пока не села батарейка.