ГЛАВА 10

Почти все семьдесят дней траура по Кенне я провела в своей комнате в обществе Дисенк. Мы ничего не делали и почти не разговаривали. Иногда Дисенк вспоминала какие-нибудь неизвестные мне мелочи из жизни Кенны: она рассказывала, как он любил собак, как однажды поймал одного из диких пустынных псов, пугливых и безобидных, но обычно не поддающихся приручению, и пытался приручить его; рассказывала, что, когда Кенне было три года, мать бросила его на улице Пи-Рамзеса и как он преданно поклонялся Бесу, богу семьи и материнства, в надежде, что однажды судьба сведет его с женщиной, которая так мало его любила.

Я не хотела этого слышать, но слушала, закусив губу, со смешанным чувством смущения, вины, облегчения и страха. В долгое часы безмолвия, когда летняя жара сливалась с непривычной тишиной во всем доме, когда мне казалось, будто само время умерло вместе с Кенной, застыло и остановилось навечно, я сидела со скрещенными ногами на подушке под окном и, уставившись в пол, пыталась хоть немного разобраться в себе. Я не хотела разбираться в чувствах, что бушевали в моем сердце. Час за часом я прогоняла их, но, едва мне удавалось обрести малейшее зыбкое равновесие, перед внутренним взором вспыхивало какое-нибудь непрошеное видение, горло пересыхало и в желудке начинались спазмы. Угрюмое лицо Кенны у реки, когда Мастер купался при луне. Покорный и почтительный Кенна, идущий через двор вслед за Мастером. Губы Кенны, прижатые к моим, твердо сжатые поначалу, а затем на короткое мгновение раскрывшиеся под напором моей страсти.

Намного больнее были обжигающе яркие воспоминания о липких плечах Кенны, тяжело опадающих мне на грудь, ощущение его горячего, частого дыхания на моей коже. С этими воспоминаниями невозможно было бороться, и я беспомощно тонула в них. Потом они отступали, но по ночам, когда я тщетно пыталась уснуть, меня преследовали новые ужасы. Я видела жреца-бальзамировщика в Доме Смерти, склонившегося над телом Кенны и заталкивающего ему в ноздрю железный крюк, чтобы вытащить мозг. Я видела, как его с боков разрезают нубийским камнем и жрец раздирает кожу, чтобы вынуть серые холодные внутренности и вывалить их на скамью для бальзамирования. В конце концов я не выдержала и позвала Харширу — к самому Гуи обращаться я не смела — и попросила его взять у Мастера маковой настойки для меня, потому что я не могу спать. Лекарство доставили обычным порядком и без объяснений, я выпила его, вяло подумав, что после этого глотка легко могу предстать перед богами в зале Последнего Суда. Но Гуи не собирался сводить со мной счеты, и после долгих часов наркотического забытья я медленно пробудилась, с опухшим лицом и тяжелой головой, и начался новый день бездействия и душевных терзаний.

Дом будто замуровали. Не прибывали в паланкинах гости, ничей смех не нарушал мерцающей пустоты двора, каждую плитку которого я знала, как черты своего лица. Однажды мне показалось, что сквозь сон я слышала женский голос под окном, но не было сил подняться и взглянуть. Дисенк потом сказала, что госпожа Кавит приезжала к брату выразить свои соболезнования.

Мне не позволили принять участие в похоронной процессии на семьдесят первый день траура. Я стояла на коленях у окна и смотрела, как обитатели дома медленно двигались через двор и через сад, направляясь к лодкам. Кенну положат в простой деревянный гроб и похоронят в маленькой, высеченной в скале гробнице, которую приготовил для него Гуи. Так сказала мне Дисенк. У гробницы соберутся его друзья и слуга, с которыми он работал в доме, чтобы провести и обряд прощания. Они совершат погребальную трапезу у входа в гробницу, закопают остатки еды, а потом вход будет запечатан. Дисенк была мрачной и подавленной, она тоже хотела присутствовать на похоронах, но, очевидно, ей было велено оставаться со мной. В конце концов мне удалось уговорить ее выйти в сад, где мы долго сидели молча, в непривычной тишине, а опустевший дом стоял объятый дремотой, залитый белым солнечным светом, и даже птицы молчали.

К вечеру мы вернулись в дом, и Дисенк сама приготовила мне простую еду. Аппетита у меня не было, но я поела, чтобы не обижать ее. Позднее, когда она шила при свете лампы, а я перебирала свитки со старинными историями, песнями и стихами, которые любила перечитывать на досуге, я услышала, что дом начал оживать. Двор наполнился голосами и звуками шагов. Внизу хлопнула дверь. Дисенк подняла голову.

— Все кончилось, — тихо сказала она и снова склонилась над работой.

Я слышала голос Гуи за окном, тихий, неясный, но узнаваемый, ему отвечал глубокий бас Харширы.

И вдруг как — будто тяжелый камень свалился с моей груди. Я глубоко, с наслаждением вздохнула. Все кончилось. Я не видела Мастера более двух месяцев, но это не имело значения, он был готов простить меня, жизнь продолжалась. Гнетущая тяжесть сменилась здоровой, приятной усталостью. Я зевнула.

— Раздень меня, Дисенк, — сказала я, — Очень хочу спать.

Она немедленно повиновалась. Пока она, как всегда перед сном, втирала в мое лицо мед и масло, я едва не уснула. Едва она закончила, я сразу же провалилась в благословенную темную пропасть забытья. Спала я без сновидений.

Не успела я утром встать с постели, в дверь постучали. Дисенк открыла. В дверях стоял маленький, крепко сложенный человек. Он улыбнулся Дисенк и сдержанно поклонился, повернувшись ко мне.

— Я Неферхотеп, новый личный слуга Мастера, — сказал он. — Я принес это для Ту и Дисенк. Еще у меня есть сообщение. Мастер надеется, что Ту приступит к работе, как только закончит утренние приготовления. — С этими словами он вручил Дисенк небольшую чашу, улыбнулся еще раз и удалился.

Как только я сбросила с ног покрывало, Дисенк бережно поднесла мне чашу.

— Что это? — спросила она, озадаченно наморщив нос.

Я взглянула. В чистой воде плавали два глянцево-зеленых листика. Я смотрела на них, и у меня внутри разливалось счастье. Должно быть, он положил их в воду, как только вернулся с похорон Кенны, восхищенно думала я. Один для нее. И один для меня. Жест утешения, обещание прощения, позволение смеяться снова. Сунув руку в чашу, я выловила один листик, стряхнула с него капли воды и подала Дисенк. Она подозрительно отступила. Я взяла чашу у нее из рук и поставила на стол.

— Не бойся, — сказала я. — Возьми его в рот и медленно разжевывай. Это лист ката. Верь мне!

Я выловила другой лист и положила на язык. Нерешительно она поступила так же и неодобрительно нахмурилась, ощутив горький вкус. Какое-то время мы стояли друг напротив друга и задумчиво жевали, но очень скоро стали беспричинно смеяться.

Держась за руки, мы спустились в ванную комнату. Пока меня омывали, я с закрытыми глазами стояла на каменном возвышении, и ароматная теплая вода стекала по мне тонкими струйками. Никогда еще влага на моей коже не была такой коварно чувственной, а утренний воздух в маленьком дворике не был полон столь восхитительных ароматов. Все будет хорошо, думала я лениво, с наслаждением лежа на массажной скамье, пока руки юноши делали свою ежедневную работу. Время снова вело меня вперед. В приливе радости я громко засмеялась, и искусные пальцы на миг замерли.

— Мои прикосновения сегодня неверны? — услышала я.

Я засмеялась снова, сознавая, что это все действие ката, но не только. Это мое дыхание, это сильное, здоровое биение моего сердца, это слабое чувство жжения на пятке, до которой добралось солнце. Кенна умер, но я была жива.

— Твои прикосновения восхитительны, как всегда, — ответила я и подумала: «Все кончилось. Я свободна».

Гуи приветствовал меня, будто вовсе ничего не случилось. Он, как обычно, окинул меня зорким взглядом, чтобы убедиться, что мои глаза должным образом подведены, а платье чистое, и мы приступили к работе. Я ожидала увидеть его подавленным, окутанным печалью но крайней мере на первых порах, но он никак не обнаруживал свое горе. Теперь я знала, как высоко он ценил своего личного слугу, но, по-видимому, семьдесят дней траура развеяли его скорбь. Я сильно испугалась, когда в самый разгар утра услышала, как за моей спиной кто-то вошел в кабинет и Гуи рассеянно сказал: «Да, можно убирать». Ну конечно же, это был Неферхотеп, вооруженный веником и тряпками, который начал уборку в кабинете вокруг нас. За пивом он не посылал.

Дом быстро вернулся к своей обычной жизни, и я тоже. Я диктовала письма домой, записывала рецепты и готовила по ним лекарства. Все дни были четко организованы и распланированы, они плавно текли, сменяя друг друга, почти ничем не различаясь между собой, и вскоре присутствие Кенны стало всего лишь досадным воспоминанием.

Под простыми повседневными платьями контуры моего тела медленно менялись. Мои груди стали более заметны, бедра плавно округлились. Каждое утро я занималась с Небнефером, стояла, совершая омовение, в ванной комнате, потом лежала на массажной скамье, потом сидела перед туалетным столиком Дисенк, пока она подкрашивала мне лицо и убирала полосы.

Не могу припомнить точно, в какой момент я осознала, что дом Гуи стал моим настоящим домом. Как-то незаметно все ограничения, из которых состояла моя жизнь, создали необычайную уверенность в ее полной безопасности и нерушимой предсказуемости. Неделю за неделей я вплела один и те же лица, выполняла одну и ту же работу, и теперь это абсолютное постоянство тревожило меня лишь по сне. Я была пленницей, которая не подозревала о своем истинном положении, избалованным ребенком, который отвергал зов зреющей плоти, поэтому, хотя я легко разбиралась во всем многообразии лечебных трав и ядов и умела с ними обращаться, хотя моя память была безупречной, а тело совершенным, желания его еще не пробудились. Все решения в моей жизни за меня принимали другие, и я была довольна, что это так.

Так пролетели три месяца. Наступил паини, опять середина сезона шему, и оставалось три недели до дня моих именин, когда все изменилось.

Я проснулась как обычно, и утро казалось самым обыкновенным. Может быть, было немного меньше работы в послеполуденные часы в кабинете и, несмотря на отсутствие каких-либо важных дел, Гуи выглядел напряженным и озабоченным, но я поднялась к себе в комнату вполне довольная проведенным днем. До заката оставалось два часа. Открыв дверь своей комнаты, я внезапно остановилась. На моей кушетке пенился светло-голубой лен, цвета нежнее я никогда еще не видела; он был такой тонкий, что сквозь него просвечивало покрывало. На ночном столике лежал парик. Рядом с ним в беспорядке были разбросаны драгоценные украшения. Дисенк обернулась от своего ящичка с косметикой и улыбнулась. Быстро подойдя ко мне, она закрыла дверь и подтолкнула меня вперед.

— Что все это значит? — спросила я.

Она уже расстегивала на мне платье.

— Поступило приказание от Харширы, сегодня вечером ты должна присутствовать на небольшом празднике, где будет Мастер и несколько гостей. Они прибудут, когда начнет смеркаться. Нам надо поторопиться.

— Но кто прибудет? И почему я тоже приглашена? Что происходит, Дисенк? Ты знаешь?

— Да, я знаю, но мне было дано указание не говорить тебе ничего, — сказала она, поджав губы. На миг я испытала тот же страх и смятение, что терзали меня, когда я только попала в дом. Я позволила усадить себя и снять с себя сандалии. Теперь я была абсолютно голой, оставалась только лента в волосах, которую она уже аккуратно развязывала.

— Хорошо, тогда скажи, как я должна себя вести? — настаивала я. — Я пойду туда как служанка или как ученица Мастера?

Меня вдруг охватила паника. В мое надежное и безопасное убежище вторгалось что-то неизвестное. Чужие глаза будут оценивать меня, чужие люди судить обо мне… Дисенк массировала мне ступни.

— Ты должна вести себя так, как я тебя учила, Ту, — спокойно сказала она. — Ты больше не принадлежишь к феллахам. Возможно, ты не сознаешь этого, но ты теперь ходишь, и говоришь, и ешь, и ведешь беседу совершенно естественно, как истинная госпожа. Ты получила хорошее воспитание.

— Это еще одно испытание, — выпалила я, — Спустя столько времени Гуи снова испытывает меня!

— Ты права, — признала она, — но я думаю, что ты не огорчишься, когда узнаешь почему. А сейчас позволь мне омыть твои руки и стереть старую краску с твоего лица. Будем краситься заново.

— Я прожила в этом доме достаточно долго, чтобы мне можно было доверить его тайны! — горячо возразила я, однако покорилась расслабляющим, умелым прикосновениям Дисенк и постепенно успокоилась. Глупо лезть на рожон, и потом, я с возрастающим интересом поглядывала на полупрозрачный голубой лен, волнами спадавший на пол с моей кушетки. — Я надену это? — спросила я, кивнув в сторону кушетки.

— Конечно. И Мастер сказал, что, если вечером все пройдет хорошо, оно будет твоим.

— Ты имеешь в виду, если я буду себя правильно вести и ему не придется краснеть за меня, — пробормотала я.

И тут во мне начали просыпаться давно забытая жажда приключений и любовь к трудностям, в преодолении которых мне всегда помогал мой врожденный оптимизм; и я совершенно сознательно решила в этот вечер получить удовольствие сполна. Ведь очень возможно, что приглашение на такой вот ужин больше не повторится. Я давным-давно поняла, что глубоко внутри у Гуи таится некоторая жесткость.

Свежеумытая, я сидела у маленького туалетного столика, пока Дисенк творила свое колдовство. Серая краска на веках и жирные черные стрелки, восходящие к вискам, в один миг придали моим ярким синим глазам притягательную выразительность. Мои брови она тоже подвела углем. Потом Дисенк открыла крошечную баночку и аккуратно обмакнула в нее тонкую кисть.

— Отклони голову назад, — сказала она, и я подчинилась, краем глаза увидев блестки. Она осторожно стряхнула мне на веки крошечные гранулы и растушевала их по всему лицу. — Это золотая пыль, — пояснила она, предвосхитив мой вопрос.

Я онемела от изумления. Золотая пыль! На мне!

Когда мне было позволено поднять голову, Дисенк вручила мне медное зеркало. Черпая краска вокруг глаз, разлетаясь к вискам, переливалась и вспыхивала при каждом вздохе. Волшебным образом я превратилась в неземное, чарующее создание, богиню во плоти.

— Ах! — У меня перехватило дыхание.

Дисенк решительно убрала зеркало и начала наносить пудру красной охры на мои щеки и губы. Я видела, что она улыбалась, довольная своей работой. Закончив с лицом, она подняла мои волосы и сколола их на макушке, потом подтащила поближе чашу и опустилась на пол, ставя мою ногу к себе на колени. Взяв кисть, она стала наносить на мою ступню прохладную и скользкую оранжевую жидкость. Сердце у меня подпрыгнуло.

— Это хна, — прошептала я, и она снова улыбнулась.

— Ни одна знатная госпожа не показывается на празднествах без хны на ладонях и ступнях, — сказала она. — Это знак ее высокого положения. Это требует почтения и повиновения от нижестоящих. Другую ногу, пожалуйста. Потом я накрашу твои ладони, и, пока хна будет подсыхать, мы наденем парик.

Словом «парик» называлось нечто прекрасное, тяжелое, со множеством туго заплетенных косичек до плеч. Золотые кружочки, висевшие по одному на конце каждой косички, обрамляли лицо, картину завершала прямая черная челка на лбу. Когда Дисенк закрепила парик у меня на голове, мне показалось, что я надела корону. Когда я, любуясь своим отражением в зеркале, снова и снова царственно поворачивала голову влево и вправо, косички легко касались моих голых плеч. «О Паари, — думала я с восхищением. — если бы ты видел сейчас свою маленькую сестру!»

Хна высохла. Дисенк молча взяла голубой лен и помогла мне облачиться в него. Он мягкими складками струился по моим лодыжкам, его золотая кайма сверкала. Юбка была свободной, а лиф плотно облегал фигуру. Моя правая грудь оставалась обнаженной. Дисенк снова обмакнула кисть в хну и осторожно покрасила мне сосок. Моя мать провалилась бы от стыда, узнав, что ее дочь собирается появиться на людях одетая таким образом, подумала я, но я научусь не обращать на это внимания. Асват теперь от меня далеко. Мои ладони и ступни окрашены хной. И я — госпожа Ту.

Осталось надеть украшения, но я не питала надежд, что, как только рассвет вытеснит прохладу из моей комнаты, у меня останется хоть что-то из этого. На столике лежали золотая диадема, усыпанная бирюзой, пектораль — величественное нагрудное украшение, охватывающее шею и спускающееся почти до груди; пять золотых колец с анхами[65] и скарабеями — для моих дрожащих пальцев, и на плечо золотой обруч, с которого свисали крошечные цветы, а в серединке каждого цветка поблескивала капелька бирюзы. Непривычная тяжесть парика и такое количество украшений вынуждали меня двигаться медленнее, чем обычно, но это не было неприятно. Дисенк критически осмотрела свое творение и осталась довольна.

— Готово, — объявила она, и я поняла, что ее работу будут оценивать вечером так же, как меня.

Когда за мной пришли, я погладила ее по щеке окрашенной ладонью и вышла.

Тот, кто стоял за дверью, был Харшира; он был просто великолепен в своей переливающейся золотом льняной одежде, его широкую грудь пересекала золотая лента. В его глазах я не увидела никакой реакции на мое преображение, однако же он отвесил мне сдержанный поклон, и мы зашагали по галерее. Сумерки уже заползли в дом, и лестница была темной, а мы спускались туда, где в светильниках благоухало душистое масло и разливался мягкий желтоватый свет. Слуги сновали туда-сюда со свечами, тесня надвигавшуюся темноту. Когда мы проходили мимо них, они останавливались, быстро и почтительно кланялись Харшире, и он сдержанно кивал в ответ, плавно продвигаясь в ту часть дома, которая прежде была закрыта для меня.

От подножия лестницы мы повернули направо. Здесь проход расширялся в великолепный коридор, выложенный голубыми фаянсовыми плитками, потолок был усеян нарисованными звездами. Я перевела взгляд с покачивающихся впереди ягодиц главного управляющего на свои ноги, ступающие по безупречно чистому полу. Свет вспыхивал на маленьких драгоценных камнях, нашитых на новые сандалии, по одному у каждого пальца, и натертая маслом кожа светилась. Кайма тонкого голубого платья ласкала ноги, как легчайшее дуновение ветерка, поблескивая при каждом шаге, а когда я остановилась позади Харширы, струя шафранного аромата от моего тела поднялась из его складок.

Перед нами оказались массивные кедровые двери, Харшира постучал, и рабы тут же распахнули их. Послышались мужские голоса, взрыв грубого смеха, на нас резко повеяло теплым воздухом, и в глаза ударил поток яркого света. Маленькие бирюзовые подвески браслета на моем плече зазвенели, когда я с умыслом разжала руки и свободно опустила их вдоль тела.

— Госпожа Ту, — нараспев произнес Харшира и посторонился, пропуская меня вперед.

Я взглянула в его глаза. Они ничего не выражали. У меня в горле вдруг пересохло, и я шагнула в комнату.

Гуи уже поднялся и направился ко мне, и какое-то время я видела только его. Он тепло улыбался, весь мерцающий белым и серебряным, как само воплощение лунного бога; серебро было вплетено в его белую косу на плече, пектораль с серебряными бабуинами, священными животными Тота, украшала его белую грудь, серебряные браслеты охватывали его мускулистые руки, серебром отливали складки его длинного одеяния. Он был удивительный и прекрасный, и он был мой Мастер, и гордость охватила меня, когда он взял мои пальцы и поднес их к своим накрашенным хной губам.

— Ту, ты прекраснейшая женщина в Пи-Рамзесе, — прошептал он, подводя меня к гостям.

И только тогда я осознала, какая тишина воцарилась в комнате. Шесть пар глаз были прикованы ко мне, мужских глаз, оценивающих и любопытных. Я подняла подбородок и взглянула на них так надменно, как только смогла. Гуи тайком сжал мою руку.

— Госпожа Ту, — объявил он спокойно, — Мой друг и помощница. Ту, эти люди тоже мои друзья, за исключением генерала Паиса, он мой брат, и ты, возможно, уже слышала о нем.

Паис неловко выбирался из-за своего низкого столика, высокий, возмутительно красивый человек, с черными глазами и полными губами, тронутыми сардонической улыбкой. На нем была длинная парадная юбка, на этот раз желтая, а не красная, потому что я сразу узнала в этом человеке своего генерала. Все, что я могла сделать, — это удержаться, чтобы не броситься к нему тотчас с криком: «Это ты! Так ты уступил похотливым желаниям той пьяной царевны?» Он поклонился мне и медленно расплылся в улыбке.

— Очень приятно наконец познакомиться с тобой, — сказал он, растягивая слова. — Гуи много рассказывал мне о необычайно красивой и невозможно умной девушке, которую он прячет от людских глаз в своем доме. Он охранял тебя так ревностно, что я и не думал когда-нибудь встретиться. Но… — он игриво поднял палец, — ожидание стоило того. Позволь мне представить тебя еще одному военному человеку, моему товарищу по оружию, генералу Банемусу. Он командует лучниками фараона в Куше.

Банемус тоже был высокий, с крепким телосложением солдата. Он поднялся и поклонился, движения его были резкими и уверенными, но из-под копны кудрявых темных волос, скрепленных пурпурной лептой, смотрели добрые глаза. Уголок его рта пересекал красный шрам, до которого он время от времени рассеянно дотрагивался пальцами. Шрам казался свежим.

— Сейчас в Куше нечем особо командовать, — с улыбкой парировал он слова товарища. — На юге стало спокойно, и моим людям там нечего делать, кроме как бесконечно слоняться по улицам, беззаботно играть в азартные игры и время от времени ссориться друг с другом. Теперь фараон настороженно вглядывается в сторону востока.

— Лучше бы ему вглядываться внутрь своей страны, — резко перебил его другой человек, выступая вперед.

Он отвесил сухой официальный поклон, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы. Своей манерой двигаться он напомнил мне голубя.

— Прости, Ту, — сказал он. — Я Мерсура, первый советник Могучего Быка и один из его советников. Когда все мы, здесь присутствующие, собираемся вместе, нам трудно удержаться и не начать горячо спорить, потому что но роду своей деятельности каждый из нас по-своему видит пути решения тех или иных проблем. Счастлив познакомиться с тобой.

Он откинулся на подушки, и я почувствовала, как Гуи обнял меня за плечи.

— Это твой столик, между мной и Паисом, — мягко сказал он и подвел меня к столику. Он щелкнул пальцами, и появился молодой раб, принес мне вино и вручил букет цветов. — Прежде чем ты сядешь за столик, я представлю тебе остальных гостей.

Позади него застыли еще трое мужчин, и я в ожидании повернулась к ним.

— Это Паибекаман, главный управляющий ныне живущего Гора; это Панаук, царский писец гарема, а это Пенту, писец Обители Жизни.[66]

Они молча приветствовали меня, и я пробормотала, что очень рада знакомству. Они вежливо обрадовались, все время, пока я усаживалась за столик, ставила цветы на пол рядом с собой, отпивала вино из бокала, они пристально наблюдали за мной. Особенно угрюмым и задумчивым выглядел главный управляющий, что было следствием не только его ужасно высокого положения при дворе. Он наблюдал за мной холодно и совершенно невозмутимо. Сначала я была напугана, так неожиданно окунувшись в общество высокопоставленных мужей, и смиренно терпела их разглядывание, но скоро оно стало меня раздражать.

— Скажите, господа Египта, у меня что, на носу какой-то изъян? — радостно спросила я, и напряжение в комнате разрядилось.

Паис смешливо хрюкнул. Гуи сдавленно фыркнул. Главный управляющий Паибекаман снова отвесил мне поклон, на этот раз чуть более уважительно.

— Прошу прошения, Ту, — сказал он с ледяной усмешкой. — Я не часто впадаю в подобную непочтительность. Позволь сказать, что твоя красота — это что-то потрясающее. Дворец полон самых прекраснейших женщин страны, но ты очень необычна.

— О да! — ответила я, когда он вернулся к своему столику. — Действительно, давайте поговорим об этом, господин Паибекаман! И позвольте мне в свою очередь сказать, что для меня большая честь ужинать в обществе таких выдающихся людей.

Я подняла бокал и выпила за них, а они выпили за меня. Гуи подал знак, и в дальнем конце комнаты начали играть музыканты. Из дверей вереницей потянулись слуги, нагруженные подносами, от которых поднимался нар, и начали расставлять блюда. Паис наклонился ближе ко мне.

— Ту, не думай, это была не просто лесть, — заверил он меня, — Ты на самом деле восхитительна. Откуда у тебя такие синие глаза?

Пока в мою тарелку накладывали деликатесы и наполняли мой бокал, я рассказала ему о том, что мой отец из либу, потом спросила о его семье. Он довольно охотно поведал мне о Кавит, их с Гуи сестре, об их родителях и предках, которые жили в Дельте много хентис, но вскоре снова перевел разговор на меня, предлагая мне рассказать о себе, и я, слегка поколебавшись, согласилась, помня, что Гуи сидит совсем рядом. Я ожидала от него упрека, но его не последовало, Гуи спокойно ел.

Разговор иногда перетекал на другие темы, но потом снова возвращался к моей персоне, и я начала осознавать, что меня мягко, но умело подводили к тому, чтобы я больше рассказала о себе. Я была центром всеобщего учтивого внимания. Я чувствовала себя диковинкой, бабочкой, выпорхнувшей из заточения, — сладостное ощущение. Еда была превосходная, вино опьяняющим, музыка сливалась с оживленными мужскими голосами; мне нравились пристальные мужские взгляды, блеск пота на их руках и в ключичных ямках; чем дольше длилось веселье, тем больше они потели. Мне казалось, что моя застенчивость прошла, я шутила и смеялась вместе с ними.

Только Гуи молчал. Он отстраненно пил и ел, рассеянно отдавал приказания, потом откинулся на подушки и стал наблюдать за гостями. Он ни разу не заговорил со мной, и я забеспокоилась, не обидела ли я его чем-нибудь, но беспокойство длилось недолго, радость снова захватила меня. Я добилась успеха. Тогда у меня не возникло вопроса, в чем же состоял этот успех. Я стала госпожой Ту, мне легко и приятно среди великих Египта. Это был праздник, которого я никогда не забуду.

Ближе к рассвету музыканты удалились. Один за другим гости поднимались из-за столиков, заставленных грязными тарелками и пустыми кувшинами из-под вина среди увядших цветов и раскрошенных пирожных, нетвердой походкой направляясь к дверям, ведущим в главный зал, и дальше к выходу. Гуи взял меня за руку, и мы вышли вместе с ними. В лицо подул теплый сухой ветер, приподнимая косички с моих усталых плеч и прижимая к бедрам измятое платье. Носилки уже ждали своих хозяев. Харшира стоял в тени, готовый прийти на помощь тем, кто был слишком пьян и не мог сесть в носилки самостоятельно. Они нежно прощались со мной, их пьяные голоса звучали слишком громко в блаженно прохладном воздухе, потом они наконец расселись в свои носилки и исчезли со двора. Генерал Паис поднес мои пальцы к губам и легко поцеловал меня в обе щеки.

— Спокойной ночи, маленькая царевна, — прошептал он мне в ухо. — Ты редкий и удивительный цветок, было огромным удовольствием познакомиться с тобой.

Он, покачиваясь, уселся в свои носилки и приказал двигаться. «Царевна, — отчаянно подумала я, когда его поглотил сумрак, — Он назвал меня маленькой царевной, и я стою здесь, на том же месте, где он отказал той, другой царевне, и я счастливейшая среди живущих."

Гуи отвел меня обратно в дом, в знакомый мирный покой своего кабинета. Как только дверь за нами закрылась, он предложил мне сесть, но сам взгромоздился на стол и положил ногу на ногу; из-под его все еще безупречной серебристой юбки виднелись молочного цвета голени. Я подняла голову и посмотрела в его красные, обведенные черным глаза, а он наклонился, снял с моей головы тяжелый парик, вынул из волос шпильки и нежно запустил руки в мои волосы.

— Ты раскраснелась. — отметил он. — Устала, Ту? Вечер утомил тебя? Как тебе понравились мои друзья?

Его прикосновения были и успокаивающими, и возбуждающими одновременно. Заволновавшись, я закусила губу и отвернулась, и он тотчас отнял руки и положил их себе на колени.

— Твой брат очарователен, — ответила я. — Неудивительно, что царевна хотела спать с ним. Однажды ночью, очень давно, я слышала из окна его разговор с царственной госпожой.

Гуи изумленно взглянул на меня и хрипло рассмеялся:

— Паис умеет обращаться с женщинами. И ты тоже хотела бы спать с ним?

— Нет! — громко ответила я, засмеявшись в ответ, но про себя подумала: «Тот, от кого учащенно бьется мое сердце и туманится разум, — это не генерал, это ты, Гуи. И это с тобой я хочу спать. Хочу, чтобы ты держал меня в объятиях, целовал своими накрашенными губами, чтобы эти красные глаза разгорались желанием при виде моего обнаженного тела, чтобы твои белые руки нежно скользили по моей коже. Ты мой Мастер, мой учитель, мой повелитель. Я хотела бы, чтобы ты стаи и моим возлюбленным». Я вздрогнула

— Ты права, — продолжат он. — Думаю, он был бы не против позабавиться с тобой некоторое время, ты — новинка, не избалованная аристократка и не невежественная рабыня. Но ведь у тебя хватит здравого смысла, чтобы не попасть в его сладкие сети, не правда ли? А что скажешь об остальных?

Я задумалась, подбирая слова. Эйфория от выпитого вина сменилась тяжестью в голове и холодом в членах.

— Генерал Банемус — достойный человек, как мне показалось. Если он что-то обещает, то обязательно сдержит слово. Откуда у него этот шрам?

— Битва с мешвешами[67] при Гаутуте, у Великой Зелени, четыре года назад, — спокойно ответил Гуи, — Он проявил себя так хорошо, что фараон назначил его командовать лучниками на юге страны. Фараон — человек не слишком здравомыслящий. Ему следовало бы оставить Банемуса на севере.

— Гаутут? — изумилась я. — Но разве область Гаутута на левом берегу Нила, в Дельте, принадлежит Египту?

— Четыре года назад мешпеши оккупировали Дельту от Карбаны до Она, — уточнил Гуи. — Рамзесу и его армии в конце концов удалось дать им отпор. Их предводитель Мешер[68] был взят в плен. Его отец Кепер умолял пощадить сына, но фараон не внял ему. Мешера казнили. Неужели крестьяне в Асвате ничего об этом не знают, Ту? Они хоть знают, в каком веке живут?

— Они больше озабочены тем, как заплатить налоги и обеспечить себя пропитанием! — вспыхнула я, уязвленная. — Что им за дело до событий в Дельте? Дельта для них только слабый отзвук Египта, на судьбу которого они не могут повлиять!

Возникло неловкое молчание, Гуи с любопытством разглядывал меня. Потом он заулыбался.

— А за этой изысканной внешностью все еще скрывается маленькая крестьянка, — мягко сказал он, — И ее преданность проста и бесхитростна. Но все хорошо, Ту. Я люблю эту непокорную маленькую дочь земли. Она умеет выживать. — Он выпрямил ноги и начал расплетать свои волосы. — А что ты думаешь о Паибекамане, нашем высокородном главном управляющем?

Я смотрела, как каскад струящихся полос свободно падает мягкими волнами.

— Он холодный и рассудительный, — неуверенно предположила я, — и, хотя он может улыбаться и кивать, поддерживая разговор, его истинный характер глубоко скрыт.

Гуи сбросил на стол серебряные нити, что были вплетены в его косу, и слез со стола.

— Ты права, — прямо признал он. — Паибекаман — управляющий, достойный подражания, деловитый и немногословный, и царь очень высоко его ценит. И я тоже, но совсем но другим причинам. — Он подавил зевоту. — Ты отлично справилась, Ту. Я доволен тобой.

Я вскочила.

— Значит, голубое платье я могу оставить себе?

— Маленькая торговка! — Он слегка потрепал меня но щеке. — Думаю, можешь, и украшения тоже.

— Правда?! — Я встала на цыпочки и поцеловала его. Благодарю тебя, Мастер!

Его лицо вдруг стало печальным, он вздохнул.

— Я очень привязался к тебе, моя безжалостная помощница, — сказал он тихо. — А сейчас иди к себе, ложись в постель и спи весь день. Уже утро.

Я была почти в дверях, когда какой-то дьявол взбудоражил во мне греховный, но искренний порыв. Я обернулась.

— Женись на мне, Гуи, — безрассудно выпалила я, — Возьми меня в жены. Я уже разделила с тобой твою работу. Позволь мне разделить и твое ложе.

Он не удивился. Губы у него задрожали, то ли от радости, то ли от какого-то иного сильного чувства, я не знала.

— Малышка, — наконец сказал он, — ты провела в этом доме около двух лет, и я был единственным мужчиной, которого ты знала, с тех пор как слушалась отца и играла с братом. Ты стоишь на пороге ослепительной зрелости. Сегодня ты уже ощутила вкус настоящей власти. И ты ощутишь ее снова. В Египте есть гораздо более важные дела, чем твое или мое счастье, и в этом мое истинное предназначение. Ты еще не понимаешь этого. Я не тот, кто возьмет твою девственность, и хотя ты вообразила, что я взял твое сердце, это не так. Я не желаю жениться. А теперь оставь меня.

Я открыла рот, чтобы возражать ему, спорить, даже умолять, потому что вдруг почувствовала, что он отдаляется от меня, но он яростно взмахнул рукой, и я ушла; я брела по пустым, сонным рассветным коридорам, пока не оказалась у себя в комнате. Дисенк поднялась со своего тюфяка у двери, быстро раздела и омыла меня. Я смотрела, как вода в чаше становилась рыжей, когда хна стекала с моих ладоней. У меня разболелась голова. И сердце. «О Гуи, — думала я, когда ложилась в постель и Дисенк укрывала меня, — если ты не взял мое сердце, тогда где тот человек, который может занять в моей жизни большее место, чем ты?»

На следующее утро я явилась в кабинет с некоторым трепетом, не зная, как он примет меня после той вспышки эмоций, но Мастер приветствовал меня с теплой улыбкой.

— Не будем рассиживаться, Ту, — бодро сказал он. — До твоих именин осталось меньше трех недель, и я решил сделать тебе подарок заблаговременно. Сегодня ты можешь пойти со мной во дворец.

— О Мастер! — воскликнула я. — Благодарю тебя! У тебя там дела?

— Нет, — ухмыльнулся он. — Это у тебя там дела. Важный человек жалуется на боль в брюшной полости и жар, и я решил, что ты сможешь поставить ему диагноз, а я буду стоять рядом с дощечкой и делать пометки. Ты прекрасно можешь справиться с этим, — заверил он, видя, как я испугалась. — Разве не я сам обучал тебя?

— Но как мне вести себя во дворце? — спросила я взволнованно, и он закатил глаза:

— Ты будешь вести себя как врачеватель — деловито, приветливо и уверенно. Надень свое прелестное голубое платье и скажи Дисенк, чтобы выкрасила хной твои ладони и ступни. Надень украшения, но парик не надевай. Я жду тебя во дворе в паланкине. Не задерживайся!

Я энергично кивнула и почти выбежала из комнаты. Я была счастлива и напугана. Моя жизнь так долго текла безмятежной рекой, в ней встретился только один водоворот — смерть Кенны. А теперь за неимоверно короткий срок она превратилась в стремительный бушующий поток, будоражащий и непредсказуемый, вздымающий штормовые волны. Я намеревалась выдержать любую.