ГЛАВА 21

Однако я не хотела потерять любовь фараона. Обещание царской короны в будущем было лишь призрачным очертанием оазиса на горизонте, гораздо важнее было сохранить привилегии настоящего. Я сколько могла скрывала свою беременность. По утрам меня мучили приступы тошноты, порой мне удавалось найти предлог, чтобы не оставаться на всю ночь в царской опочивальне, но часто, когда рассвет тихо заползал в комнату, я лежала рядом с фараоном и молилась, чтобы он не проснулся и не увидел мою бледность и холодный пот, выступавший на коже, когда я пыталась сдерживать позывы рвоты.

В эти ужасные минуты я думала об Ибен. Испытывала ли она такие же тайные мучения? Или гордо демонстрировала свое состояние перед Рамзесом в обманчивой надежде, что ее влияние на него нерушимо? Последнее более вероятно. Я никогда не разговаривала с бывшей возлюбленной фараона, чье место захватила, но те несколько раз, когда я видела ее, она показалась мне замкнутой и высокомерной. Конечно, если бы она была умнее, то оставила бы больший след и в гареме, и во дворце!

Круговорот празднеств, увеселительных прогулок по реке и церемоний шел своим чередом, но, хотя я пыталась окунуться в них с головой, их очарование начинало бледнеть. Каждый день я стояла перед медным зеркалом, поворачивая его так и эдак, ощупывала свой живот и донимала Дисенк вопросами, как изменилась моя фигура. С фанатизмом храмового оракула я продолжала выполнять свои упражнения в лихорадочной надежде, что мое чрево раскроется раньше срока, но все было тщетно.

Дни неумолимо следовали друг за другом, недели мелькали слишком быстро. Уже шему подходил к концу, пронеслись  паини и эпифи, мне исполнилось шестнадцать. Стрелой пролетел мезори, последний месяц шему, начался новый год с бурным празднованием первого дня тота. Наконец народ счастливо успокоился, и все стали ждать подъема Нила, что возвестит новый сезон разлива и начало сева.

Теперь меня тоже волновали обильные слезы Исиды, потому что я знала: чем сильнее разольется река, тем богаче будет урожай на моей земле, но все же больше всего меня беспокоило не это. Я раздалась в талии и стала присматриваться, не заметил ли фараон изменений во мне, но он был таким же любящим и приветливым, как всегда.

Я не касалась вопроса о преемственности. Не осмеливалась. Для этого еще будет много времени, если мой царственный покровитель останется моим царственным возлюбленным.

Истина открылась Рамзесу в первую неделю тота. Той ночью мы лежали рядом, из-за жары горела лишь одна лампа. Темнота была почти осязаемая, душная и неподвижная, мы занимались любовью с особенной страстью и самозабвением, что иногда случалось с нами в сильную жару. Я даже потом нарушила свое правило, выпив довольно много пива, а Рамзес зашел так далеко, что снял шапочку, которая всегда должна была прикрывать его голову; потом он приказал Паибекаману принести холодной воды. Когда принесли воду, я решила сама омыть его, зная, что ему очень нравились мои прикосновения.

Когда я закончила, он вдруг взял у меня из рук полотенце и стал нежно водить им по моему телу.

— Мой царь, не делай этого, — запротестовала я. — Это обязанности моей служанки.

Я стояла около ложа, он быстро поднял на меня глаза, и круглое лицо озарилось одной из его чудесных блаженных улыбок. На голове у него уже была новая льняная шапочка, и из-под нее выбивались пряди седеющих волос, отчего он становился похожим на добродушного милого бабуина. Я снова ощутила прилив искренней любви к этому смешному, неуклюжему человеку, который был совсем не похож на бога. Он сидел передо мной на корточках, держа в пухлой руке полотенце, с которого капала вода, и смешно морщил губы.

— Но я и есть твой слуга, госпожа Ту. Я твой раб, я слуга любви. Только ты и Паибекаман будете знать, что фараон способен так унизить свое достоинство. Но Паибекаман будет молчать! — Его глаза блеснули в темноте. — А ты?

Я открыла рот, придумывая остроумный ответ, но полотенце в его руке уже скользнуло по моему уже ясно обозначившемуся животу. Я окаменела. Внезапно он поднялся и, усевшись на край ложа, притянул меня к себе. Наши глаза встретились.

— Или моя госпожа ест слишком много меда, или у нее внутри царственный бутон, готовый расцвести, — сказал он. — Все же вряд ли это мед, потому что выпуклость у нее только в одном месте. Ты беременна, правда, Ту?

Моим первым желанием было оттолкнуть его, схватить простыню и закрыться. Вместо этого я заставила себя улыбнуться ему в ответ.

— Да, это правда, — призналась я. — Я не хотела сообщать моему господину эту радостную новость, пока не была совсем уверена.

— Хм… — Он проницательно посмотрел на меня. Мне кажется, твое ожидание затянулось слишком надолго. Хорошо, я доволен. Семя твоего старого возлюбленного еще может приносить плоды, и его маленький скорпион станет маленьким фруктовым деревом. Так и должно быть. — Он нежно поцеловал меня в щеку. — Я утомил тебя сегодня, — сказал он. — Сейчас иди и, если тебе что-нибудь понадобится, скажи Амоннахту.

Я принялась собирать одежду.

— Моему повелителю еще угодно мое присутствие на завтрашней утиной охоте? — робко спросила я, натягивая платье.

Рамзес изумился.

— Ну конечно, а почему нет? — удивленно заявил он. Погладив мой живот, он снова поцеловал меня и отвернулся, со стоном опустившись на ложе. — Спокойной ночи, Ту, — сказал он мне вслед. — Мать должна много спать. И оберегать царственную жизнь, что зреет в ней.

Совершив прощальный ритуал почтения, я молча вышла.

Возвращаясь к себе, я рассеянно ответила на приветствие стражников у дворцовой стены и подставила лицо приятному ветерку, что всегда сквозил в узком проходе между дворцом и гаремом; я анализировала каждое слово, выражение лица и жест фараона за последние несколько минут, пытаясь найти в Рамзесе признаки холодности и отчуждения, но ничего не находила. Надо дать ему время привыкнуть к этой мысли, сказала я себе. Может, все еще будет хорошо. Я стану исключением из общеизвестного жестокого правила фараона. Может быть, его любовь ко мне возобладает. Может быть. Кто знает?

Я легла в постель и приготовилась уснуть, но тут мой взгляд упал на большую подушку, в недрах которой был укрыт мой драгоценный свиток. Я попыталась убедить себя, что, в конце концов, реакция царя не имеет значения, что, даже если он прогонит меня, со временем я все равно стану царицей. Но, вспомнив о том, как он с полотенцем в руках сидел на корточках у моих ног и улыбался, я вдруг поняла, что это имеет значение. Огромное значение. Больше всего на свете мне хотелось верить ему.

На следующий день мы отправились в заросшие северные болота на утиную охоту. Рамзес был самим собой, внимательным и веселым; и вечером, во время чествования делегации из Алашии, я сидела на привычном месте, у его ног, на помосте, увешанная драгоценностями, в парике, накрашенная. Потом я пошла с ним в опочивальню, и за час до рассвета мы занимались любовью, а потом уснули вместе, но, когда я проснулась, его уже не было, и Паибекаман почти вытолкал меня с быстротой, граничившей с оскорблением.

Я с тревогой ожидала следующего вызова, потому что знала, что двор собирается выехать в пустыню и разбить там лагерь, целью выезда была не охота, а, скорее, желание ненадолго вкусить радостей примитивной жизни, но вызова не последовало. Я провела четыре бессонных ночи и не менее напряженных дня, пока аристократы и управители не вернулись и Рамзес не прислал за мной. Он приветствовал меня, будто мы не виделись целый год, и это невольно вызвало у меня неприятные воспоминания о том случае, когда я оскорбила его и была временно изгнана, но, когда я нерешительно спросила, почему меня не взяли в поездку вместе со всеми, он выразил удивление.

— Пустыня не место для беременной женщины, особенно для той, которая носит царственною ребенка, — объяснил он. — Я не стану подвергать опасности твое здоровье, Ту. А ты что подумала? Что я собираюсь бросить тебя? Иди ко мне. Улыбнись и дай мне послушать, как ребенок толкается у тебя внутри. Потом мы пойдем в сад и устроим пикник у бассейна, только вдвоем.

Я и в самом деле опасалась, что он собирается бросить меня, но своим поведением он убедил меня в обратном и продолжал убеждать в дальнейшем, вызывая на все празднества и церемонии, будто ничего не изменилось.

Еще два месяца я цеплялась за свои иллюзии. Потом наступил прохладный азир, река поднялась почти до самого высокого уровня, ее течение стало сильным и быстрым. Я была на восьмом месяце. Физические упражнения я забросила, и мне все время хотелось спать: я поздно вставала и почти все время проводила, сидя на траве у двери своей комнаты и вяло размышляя.

Рамзес посылал за мной уже не так часто, он заметно охладел к любовным утехам на ложе, несмотря на мои удвоенные старания быть изобретательной в его постели. Он говорил со мной еще нежно, но как-то отстраненно, будто его мысли витали где-то далеко, и, хотя я делала все, чтобы доставить ему удовольствие, мое слишком явное отчаяние заставляло его быть осторожным. Тем не менее я опрометчиво продолжала верить, что даже если он остыл ко мне, то не воспылал страстью к другой женщине и, как только мой ребенок родится и я восстановлю стройность своей фигуры, я смогу снова пленить Могучего Быка.

Но однажды я увидела шедшую по двору девушку. Она остановилась у фонтана, ополоснула руки под его прозрачными струями и пошла дальше с упругой грацией пустынной львицы. Она шла с высоко поднятой головой, и длинные, до пояса, черные волосы раскачивались в такт ее шагам. Я позвала Дисенк.

— Эта девушка, — указала я на нее. — Разузнай, кто она, Дисенк, и как долго она в гареме. Не припомню, чтобы видела ее раньше.

Меня охватило предчувствие беды, и ребенок начал больно толкаться в животе.

Вскоре служанка вернулась, и по ее виду я поняла, что она принесла плохие вести. Предчувствие неминуемой бури становилось все отчетливее, у меня резко заболела голова. Дисенк поклонилась.

— Ее зовут Хентмира, — сказала она. — Ее отец — смотритель фаянсовых мастерских в городе. Семья очень богатая. Фараон увидел девушку в толпе в день празднования нового года и послал Аммонахта пригласить ее в гарем.

На праздновании дня нового года! Так, значит, пока я самодовольно и рассеянно стояла рядом с ним, он шарил глазами в толпе, выискивая себе новую забаву! Меня пронзило отвращение к царю и злость на свою собственную слепоту.

— Это все? — с нажимом спросила я, видя, что она колеблется.

Она покачала головой.

— Хентмиру поселили в твою прежнюю келью, — добавила она. — Они с Гунро знакомы много лет. Имения их родителей расположены по соседству. Мне жаль, Ту.

Снисходительная жалость в ее голосе разозлила меня еще больше, и я нарочито пренебрежительным жестом отослала ее прочь.

Итак, я снова проиграла, с горечью думала я. Все вернулось на круги своя, и, несмотря на титул и землю, я по-прежнему всего лишь жалкое ничтожество из Асвата. Жгучая и горькая ревность разливалась по жилам. Эта высокомерная маленькая выскочка живет в нашей с Гунро комнате. У них наверняка много общего, и, конечно же, в знатной подружке Гунро скорее найдет понимание своим фривольным шуточкам и пикантным воспоминаниям. Я представила, как Гунро будет, выгибаясь и раскачиваясь, рассказывать обо мне Хентмире. «Женщина, которая жила здесь до тебя, дорогая, была любимой наложницей фараона, несмотря на то что она замарашка из какого-то южного захолустья. Но, знаешь, ненадолго же ее хватило. Теперь она беременна. Эти крестьяне так отвратительно плодовиты…» И Хентмира, искривив свои аристократические губы в улыбке превосходства, согласится с ней. Я крепко зажмурилась и в отчаянии сжала кулаки. «Нет, — гневно сказала я себе. — Нет, это не так. Гунро была моей подругой, и мне неизвестно, какими достоинствами обладает Хентмира. Моя боль связана с Рамзесом, с Рамзесом, царем и возлюбленным, который все больше охладевает ко мне. О боги, что со мной будет? Я боюсь до смерти».

Прошло три недели, и наступил месяц хоак. Нил вышел из берегов, разливая по земле свои воды и животворный ил, от моего смотрителя прибыл свиток, где сообщалось, что высота разлива достигла четырнадцати локтей и все мои земли покрыты водой. Эта новость стала единственной вспышкой радости за целый месяц, но вскоре мое настроение снова омрачилось. Я старалась избегать встреч с Хентмирой, потому что царь молчал и его посыльные больше не стучались в мою дверь, но иногда я видела, как она проходит по траве в ванную комнату: роскошные волосы растрепаны, глаза опухли от сна. Порой она сидела под белой кисеей балдахина в компании других женщин, с которыми быстро подружилась. Глядя на ее безыскусную грацию, я еще острее чувствовала свое раздутое неповоротливое тело. На фоне ее юной свежести я казалась себе старой, измученной и потасканной.

На месяц хоак выпадали большие ежегодные торжества в честь Осириса; его смерть, погребение и воскрешение отмечались многочисленными ритуалами по всему Египту, но главным образом в Абидосе. В это время гарем пустел, женщины тоже принимали участие в торжествах, и многие отправились в этот священный город; я принесла свои дары Осирису в Пи-Рамзесе, поскольку из-за своего состояния не могла никуда ехать, и к тому же фараон не пригласил меня участвовать в празднике.

И все же я встретилась с ней. Это случилось у ворот гарема, когда я пыталась забраться в свои носилки. Вокруг шумно галдели женщины, слуги, стражники, носильщики — все кричали и толкались. И тут я заметила Хентмиру. Прозрачное желтое платье колыхалось вокруг ее стройных икр, выгодно подчеркивая тонкую талию, простой золотой обруч стягивал блестящие волосы; она была увлечена разговором со Старшей женой. Обе стояли в стороне от общей суеты, в тени деревьев, и смотрели на меня. Аст-Амасарет перехватила мой взгляд и слабо улыбнулась, потом неторопливо повернулась обратно к молодой женщине, но Хентмира продолжала с любопытством разглядывать меня. «Ну что ты уставилась? — хотелось закричать мне, я была уязвлена ее нескрываемым любопытством и явным пренебрежением Аст-Амасарет, — Разве ты не видишь в моем уродливом теле свое собственное незавидное будущее? Себек тоже поймает тебя, самодовольная наложница!»

И вдруг я увидела в ней себя, то, как сама стояла перед Старшей женой, с огромным интересом разглядывая бедняжку Ибен, которая раздраженно поносила своих носильщиков. С тяжелым сердцем я отвернулась.

— Задерни шторки, Дисенк, — хрипло приказала я.

Она повиновалась. Я легла на бок и лежала в мягком рассеянном свете, закрыв лицо руками. Но те совершенные, благородные черты и кривая, холодная усмешка Старшей жены стояли у меня перед глазами.

Однако вечером, на следующий день после завершения празднований в честь Осириса, меня вызвали в царские палаты. Я этого не ожидала, но вся апатия мигом улетучилась, когда вестник, поклонившись, вышел. Я вскочила, воспрянув духом, и засыпала Дисенк потоком распоряжений. Мое лучшее платье, все расшитое золотыми цветами, парик с сотней косичек, сердоликовое с золотом ожерелье, фаянсовые серьги… Дисенк торопливо повиновалась, и через час, пышно убранная и тщательно накрашенная, я постучала в дверь к фараону.

Паибекаман встретил меня небрежным кивком. Я протиснулась мимо него и направилась в комнату. Рамзес лежал на ложе, подтянув колени, с гримасой боли на лице. Моя самонадеянность начала ослабевать, когда я приблизилась к нему. Я не могла полностью завершить ритуал почитания, но сделала все, что смогла; он посмотрел на меня и жестом показал подойти ближе.

— Ту, я ужасно скучал по тебе, — сказал он. — Ты принесла свою сумку с травами?

Так вот какова была причина моего вызова. Фараон заболел. Проглотив горькое разочарование, я кивнула.

— Она всегда со мной, мой повелитель, — ответила я. — Но если ты так скучал, почему не присылал за мной? Ведь до моего жилища совсем недалеко.

Он, казалось, смешался.

— Я был слишком занят государственными делами, — пробормотал он. — Кроме того, ты сейчас не в том состоянии, чтобы предаваться любви.

Резкое возражение уже готово было сорваться у меня с языка, но я молча поставила сумку на стол и открыла ее.

— Что случилось? — спросила я.

— У меня болит живот, — пожаловался он, — Сильное вздутие. Спазмы.

Несмотря на свое разочарование, я не смогла сдержать усмешку, когда сняла с него покрывало и мягко ощупала живот.

— Празднования Осириса только что завершились, — сказала я. — Мои царь прекрасно знает, в чем дело. Он, как всегда, ел и пил слишком часто и слишком обильно. — Я резко набросила на него покрывало. — Я прописываю большое количество касторового масла и, когда лечение даст желаемый результат, прошу два дня ничего не есть, кроме меда, смешанного с шафраном. И конечно, мой царь должен поститься по время лечения.

— Противный маленький скорпион, — сказал он себе под нос.

Я достала из сумки касторовое масло и отсыпала шафрана из своих запасов.

— Вот, — твердо сказала я. — Пусть слуга принесет мед и добавит к нему один ро шафрана, принимать два раза в день. Что-нибудь еще, мой повелитель? Я могу идти?

Вид у него был жалкий. Он посмотрел мне в глаза, отвел взгляд, потом снова посмотрел на меня и раздраженно махнул рукой:

— Да сядь же, Ту! Поговори со мной! Расскажи, как твое здоровье. Расскажи, чем занималась. Что бы ты себе ни вообразила, я правда скучал по тебе.

— И о чем же ты скучал, мой царь? — мягко спросила я, опускаясь в кресло. — Может, ты скучал по моему телу? Перед тобой то же самое тело, которым ты наслаждался, и даже еще более желанное, как ты говорил, потому что оно сохраняет твоего ребенка, зачатого в любви, которую ты испытываешь ко мне.

Его круглое лицо вспыхнуло, он сбросил покрывало и сел, вздрогнув от боли.

— Тебе нужно было быть министром внешних сношений, — скривился он. — Не следует зарывать в песок такой талант к вежливым манипуляциям и утонченным оскорблениям. Я дал тебе титул. Дал тебе землю. Почему бы тебе не довольствоваться этим? Чего ты еще хочешь?

Его слова были признанием того, что мои ночи на его ложе закончились. Тяжесть медленно опустилась мне на сердце. Я чувствовала ее, холодную и мрачную, в своей груди, и с ней во мне всколыхнулось отчаянное безрассудство. Мне больше нечего было терять. Теперь другие будут ласкать его, заставлять его смеяться, шептаться с ним в темноте. Другим будет сиять его царственная улыбка, они будут ходить рядом с ним, сидеть у ног, согреваться в лучах его славы. Моя крошечная судьба зашевелилась в моем чреве, и я положила на нее руку.

— Ты видел, как шевелится мое платье? — спокойно спросила я. — Это твой ребенок, Рамзес. Ты скажешь, что гарем полон твоих детей, но, конечно же, те дети, что резвятся там, во дворе, не были плодом такой страсти и благоговения, как тот, которого я ношу. Ты говорил, что любишь меня. Или фараон лгал? Или он преувеличивал? Моя любовь к тебе еще жива, потому что я ношу ее плод. Неужели же твоя любовь была так неглубока, что ее мог сгубить раздувшийся живот?

Теперь я знала, что он больше не любит меня, и пыталась вынудить его признаться в неискренности. Я не сводила глаз с его лица. Я видела, как кровь медленно отливает от него, сменяясь бледностью, которая, я знала, являлась признаком закипающего гнева. Мне было все равно. Я могла говорить все, что заблагорассудится. Пусть накажет меня, если захочет.

— Я все еще люблю тебя, Могучий Бык, — продолжала я прерывающимся голосом. — И я люблю этого ребенка достаточно сильно, чтобы страстно желать его узаконивания. Сделай его законным, Рамзес. Если ты любишь меня, женись на мне.

Он внимательно слушал, но теперь, вздрогнув, подался вперед:

— Жениться на тебе? Ты сошла с ума? Независимо от того, как я отношусь к тебе, Ту, я не могу жениться на простолюдинке!

— Но я больше не простолюдинка, — спокойно возразила я. — У меня есть титул. Ты сам пожаловал его мне.

Он с досадой смотрел на меня.

— Это всего лишь, чтобы доставить тебе удовольствие, — горячо возразил он. — Драгоценности, земля, титул — только для того, чтобы ты была счастлива. Но в твоих жилах по-прежнему течет кровь простолюдинки!

Я встала, на темной волне стыда поднимался мой собственный гнев, я ощутила знакомый привкус поражения. Все эти годы я полагала, что, вырвавшись из грязного и пыльного Асвата, похоронила свое низкое происхождение, но это было не так, и здесь ничего не изменишь. Я всегда буду нести его с собой, куда бы ни шла и что бы ни делала, как ту хрупкую змеиную кожу, что я подобрала в пустыне и спрятала в кедровую шкатулку. Я отчаянно пыталась убедить его.

— Но ты ведь женился на Аст-Амасарет, — возразила я, голос у меня предательски дрожал, — а она даже не египтянка!

— Может быть, и так, но Старшая жена происходит из древнего царского рода либу и поэтому может быть царицей Египта-надменно сказал он.

Я шагнула к ложу и склонилась над ним, я уже не владела собой.

— Я тоже имею право! — выкрикнула я. — Мой отец — царевич либу, изгнанный со своей земли и вынужденный стать солдатом Египта! Однажды за ним пришлют, и мы все вернемся к его племени, он будет править, и все узнают, что в моих жилах течет царственная кровь! Я царевна либу, фараон! Слышишь?

Я уже не понимала, что говорю. В комнате за моей спиной возникло какое-то движение, но я едва ли сознавала это. Рамзес поднял руку, жестом остановив того, кто двинулся на его защиту, и снова обратился ко мне. Жалость появилась на его лице.

— Нет, моя бедная маленькая Ту, — мягко сказал он, — Это всего лишь красивая сказка. Твой отец крестьянин. Нам с тобой было хорошо вместе, и ты блестящая врачевательница. Не проси у меня больше того, что я, твой царь, могу дать тебе.

Утратив последнюю гордость, я упала на колени, судорожно ухватившись за край его покрывала.

— А как же царица Ти, которая очаровала Осириса Аменхотепа Третьего Великолепного, и он обожал ее до конца своих дней? — Я задыхалась. Губы у меня дрожали, и слова звучали невнятно. — Она была простолюдинка.[83] Я знаю это из уроков истории. О Великий Гор, я могла бы стать для тебя тем, кем она была для своего царственного супруга! Женись на мне! Сделай меня царицей, умоляю тебя! Ведь я все еще твой маленький скорпион! Я люблю тебя!

Рамзес кивнул кому-то, и я почувствовала, как решительные руки подняли меня, мне вручили сумку и вытолкали за порог. Прежде чем, всхлипывая, я поняла, что оказалась в коридоре, массивная кедровая дверь плотно закрылась.

Несколько мгновений я стояла, прислонившись к стене, потом, ничего не видя от слез и запинаясь, побрела по коридору. Я слышала, как стражник в дальнем конце коридора что-то сказал, я решила, что он обращается ко мне, но, подняв глаза, увидела, что из мрака появилась Хентмира — воплощение чарующей красоты. Она остановилась и поклонилась.

— Добрый вечер, госпожа Ту, — пробормотала она почтительно и застыла в ожидании.

Промямлив что-то ей в ответ, я опустила голову и заторопилась: я слышала, как она подошла к двери фараона и постучала. Дверь отворилась, послышался обмен приветствиями, и свет позади меня погас. Униженная и страдающая, я потащилась прочь.

Рамзес больше не посылал за мной, и я проводила время, остававшееся до окончания срока беременности, во все возрастающей изоляции от окружающего мира. Я слышала, что к нему был вызван один из дворцовых врачевателей, что Хентмиру несколько раз видели на праздниках у его ног. Я казнила себя за то, что постыдно потеряла контроль над собой в нашу последнюю встречу и открыто обвиняла его в вероломстве. В конце концов я угрюмо смирилась со своим положением. Скоро должен был родиться ребенок, и я намеревалась потом собрать все силы, использовать все возможности, чтобы снова завоевать царя.

Я написала письмо Паари, излив ему свое горе, и Гуи тоже написала, умоляя его навестить меня. С тех пор как он отказался помочь мне, он не давал о себе знать, несмотря на обещание поддерживать меня. Ни один из них не ответил мне, а моя беременность близилась к неотвратимому разрешению.

Я хотела было подступиться к царевичу Рамзесу, также хранившему зловещее молчание, но решила, что эта встреча ни к чему не приведет. Даже если он захочет протянуть мне руку помощи, в чем я сомневалась, что он сможет сделать? Пожурит отца за то, что тот бросил меня, и рискнет навлечь немилость царя на собственную голову? Царевич, по сути своей честолюбивый и втайне беспощадный, никогда не станет подвергать опасности свой шанс взойти на Престол Гора. А я, со своей стороны, тоже не хотела рисковать. Если преемником будет объявлен другой сын, надиктованный Рамзесом свиток станет бесполезен.

Однажды меня навестила Гунро, принесла угощение — экзотические сладости из Куша, что ей прислал Банемус. Она сочувственно и тактично расспрашивала меня о том, как я лишилась царской милости, и мы обе тщательно избегали любого упоминания о ее соседке Хентмире. Гунро была со мной очень любезной, даже сердечной, но какой-то отстраненной, и мне было с ней неуютно. Когда она наконец ушла, я почувствовала себя опустошенной. Так закончился месяц хоак.

Меня посадили на родильный стул[84] на третий день тиби. Первый день месяца был праздником коронования Гора. В этот день наш фараон также праздновал именины, поэтому мои первые схватки совпали с величайшим в году дворцовым праздником. Когда я, в страхе и волнении, выходила из своего жилища, вокруг уже бушевало веселье; я слышала отдаленную какофонию трубных звуков, пение и звон кимвалов. Казалось, все жители Египта пели и танцевали. Нил, наверное, весь светился огнями факелов от заполонивших его судов, повсюду было полно людей, они сидели в переполненных лодках, бросали в воду цветы, плескались на мелководье, разводили на берегу костры и жарили на них уток и гусей.

Гарем опустел, а во дворце, за высокими стенами, в разгаре был шумный праздник. Между короткими схватками я подходила к двери и смотрела поверх огромного двора, погруженного в мирную тень, на ночное небо, озарявшееся яркими сполохами тысяч факелов в дворцовых садах. Я слышала возгласы и смех, но все это было так далеко, будто я находилась на голубоватой поверхности луны. Дисенк все время была рядом со мной, она поила меня водой, после каждой схватки обтирала пот со лба и спины, но и Дисенк казалась мне безликой и чужой. Я хотела видеть мать, с каждым приступом боли мне все яснее вспоминался звук ее голоса. Я хотела видеть Гуи, я послала за ним. Он обещал присутствовать при родах, но проходили часы, а его все не было.

Временами мне удавалось уснуть. Празднество продолжалось, начался второй день тиби. На некоторое время боли прекратились, внезапно я ощутила голод, но ближе к полудню того долгого памятного дня мой живот снова начал конвульсивно сокращаться, на этот раз со зловещей неизбежностью, которая приводила меня в ужас; я начала стонать и метаться на своем ложе. Где же Гуи? Я все время звала его, но тщетно.

Ближе к вечеру пришла гаремная повитуха, и они с Дисенк уговорили меня сесть в носилки, что были наготове. Я знала, что меня должны отнести в родильную. До детского двора было недалеко, но я почти не сознавала, куда меня несут и зачем. Все было нереальным, будто в полусне: покачивание носилок, мелькание чьих-то рук, помогавших мне выбраться, пустая комната, свет ламп, столпившиеся вокруг служанки; я сознавала только свою боль и беспощадное бремя, от которого тщетно силилось освободиться мое тело.

Я промучилась еще семь часов и наконец, скорчившись на родильном стуле и дрожа от напряжения, с криком вытолкнула своего сына. Я слышала, как он закричал, громко и басовито; в полном изнеможении, чувствуя облегчение, я смотрела, как повитуха омыла его, перерезала пуповину и по традиции положила на ложе из иловых кирпичей. Только тогда я заметила в углу огромную статую Таурт, богини всех рожениц. Она благодушно улыбалась мне, и, когда крик моего ребенка стих, я нашла в себе силы улыбнуться ей в ответ. Все кончилось.

Дисенк помогла мне подняться, и мы вместе вышли к носилкам. Стояла еще глубокая ночь, и этот незнакомый двор показался мне загадочной неизведанной страной. Я сонно опустилась на подушки, но даже не успела как следует устроиться. Носилки тут же остановились, и Дисенк дотронулась до меня.

— Но это не мои комнаты, — озадаченно сказала я.

Она покачала головой:

— Нет, Ту. Обычно роженицы остаются на некоторое время в детском дворе, чтобы присматривать за ребенком и чтобы им самим можно было оказать необходимую помощь после родов.

— Но я не хочу здесь оставаться, — запротестовала я. — Я хочу спать на собственном ложе, Дисенк. Поставь корзину с ребенком в моей спальне!

Ее лицо вытянулось.

— Мне жаль, Ту, но это невозможно. Ты должна следовать традициям.

— К Сету традиции! — взорвалась я, пытаясь выбраться из носилок. Мне отчаянно хотелось поскорее оказаться в своей маленькой безопасной спальне. — Я хочу уйти отсюда, Дисенк! Отведи меня обратно в наш двор!

Но я была слишком слаба, а доброжелательные, но уверенные руки, что удерживали меня, оказались сильнее.

Меня привели в маленькую келью и уложили на узкую кушетку. Рядом с кушеткой горела лампа. Дисенк ушла, но быстро вернулась и вручила мне сопящий сверток. Крохотное личико повернулось к моему телу в поисках соска.

— Ему назначили кормилицу, — сказала Дисенк. — Я сама перетяну тебе грудь, ты пока полюбуйся им. Какой чудесный малыш.

Я рассматривала черты его лица, так сильно напоминавшие черты фараона, что у меня перехватило дыхание. Я хотела бы ненавидеть этот маленький комочек, это существо, что разрушило все мои мечты, но не могла. Я погладила прядку черных волос на темени смешной маленькой головки и вздохнула.

— Принеси мне пива, Дисенк, — попросила я, — Очень хочется пить. И раз уж меня заточили в этой жалкой келье, сходи за косметикой и ароматными маслами. Может быть, я и стала матерью, но еще не умерла.

На следующее утро, когда я наблюдала, как кормилица кормит грудью моего сына, мне принесли свиток. Он был от Гуи. «Моя дорогая Ту, — говорилось в письме. — Если бы я знал, что твои роды ожидаются так скоро, я постарался бы все время быть в пределах досягаемости, чтобы твой посыльный мог всегда застать меня. Простишь ли ты меня? Я думаю о том, что подарить тебе в честь такого замечательного события, и молюсь, чтобы царские астрологи выбрали счастливое имя твоему высокорожденному малышу. Я навещу тебя при первой возможности». И все. Он не объяснил, где он был, но нетрудно было догадаться. По ту сторону стены его не могли найти в вихре празднования.

Следом за не обрадовавшим меня письмом Гуи явился вестник с дворцовыми знаками отличия. Мой ребенок был накормлен и спал у меня на руках. Вестник подошел к кушетке, отвесил глубокий поклон и положил на простыню рядом со мной кожаный мешочек.

— Я принес приветствия и поздравления от Могучего Быка его возлюбленной наложнице госпоже Ту, — официально объявил он. — Владыка благодарит тебя за то, что ты родила ему царственного сына, и желает выразить свою признательность подарком.

Он повернулся, чтобы уйти, но я остановила его.

— Постой! — приказала я, осторожно положила ребенка на постель и открыла мешочек.

В нем был массивный ножной браслет из золота, усыпанный крупными лунными камнями, луч солнечного света скользнул по ним, превращая их в капли бледно-зеленого масла. Обменяв его, я могла бы купить столько зерна, чтобы четыре года засеивать свои земли в Фаюме, или нанять убийцу, который воткнет нож в дряблую спину Рамзеса. Я взвесила браслет на руке и бросила его обратно в мешочек.

— Держи, — надменно велела я, протянув мешочек пораженному вестнику. — Возвращайся к фараону и скажи, что его подарок не будет принят, если он сам не принесет его. Ступай.

Он торопливо попятился, недоверчиво зажав мешочек в кулаке, а я склонилась над своим малышом. Ресницы его задрожали. Он вытянул пухленькую ручку, аккуратно срыгнул, потом снова погрузился в глубокий сон. Я представляла себе гнев и растерянность царя, когда он услышит мои слова из уст своего вестника, но мне было все равно.

Из-за двери слышался плач младенцев, носились дети, няньки увещевали их громкими голосами. Где-то рядом кричала женщина. Сверху доносилось приглушенное гудение учебного класса, там ученики хором нараспев повторяли урок. В этом дворе гарема жизнь бурлила, не смолкая ни на мгновение, и я уже возненавидела его. Я упала столь же низко, как высоко намеревалась подняться.

Мне доставили обещанный подарок от Гуи; это был фиал из чистейшего хрусталя, в его гранях многократно дробилось мое отражение. Донышко и пробка фиала были из филигранного золота, он был наполнен темно-серыми гранулами, от которых исходил особенный, чуть сладковатый аромат. «Снова я умоляю тебя о милосердии за то, что пренебрегаю тобой, — говорилось в сопроводительном свитке. — Я приобрел этот необычный фиал вместе с его содержимым у сабеян,[85] с которыми обмениваюсь различными снадобьями. Я не знаю, в какой стране он изготовлен. В нем гранулы аравийского ладана, это самое лучшее и самое дорогое из всех благовоний. Вдыхание этого дыма очищает тело и разум. Принимай их в умеренных количествах, Ту, и пребывай в добром здравии».

Я очень огорчилась, что он не сам принес свой драгоценный подарок, долго любовалась и вертела фиал в руках, пытаясь решить, вернуть его или все-таки оставить. В конце концов жадность взяла верх. Так обрабатывать хрусталь не умеет ни один мастер в Египте, без сомнения, это очень ценная вещь.

В положенный срок мне принесли официальный свиток, возвещавший о том, что мой сын будет носить имя Пентауру. Я не знала, плакать или смеяться, потому что Пентауру означало «прекрасный писец» или «великий писатель». Это было имя не для царевича. Царевичи не становятся писцами. Потом я напомнила себе, что царственная кровь в моем малыше смешана с моей собственной кровью, что моя загадочная бабка любила рассказывать истории, мой брат был уважаемым писцом, а я сама с детства страстно хотела открыть волшебную дверь в мир чтения и письма. Очарованность словом всегда была в крови нашей семьи. Пентауру спал в своей корзинке рядом с моей кушеткой, я склонилась над ним, погладила гладкую щечку и тихо произнесла его новое имя. К тому времени, как я стану царицей, он, может быть, действительно станет великим писцом, а если я стану царицей, он все равно будет царевичем.

Дисенк принесла в новую комнату все мои вещи и заветную подушку с секретным содержимым тоже; я постепенно поправлялась и часто сидела, задумчиво глядя на нее. Теперь, когда на мне лежала ответственность за маленькую жизнь, обещание царевича приобрело новую значимость. Мой сын должен вырасти и заявить свои права, данные ему по рождению. Теперь от этого куска папируса зависели две судьбы, и я знала, что, если он затеряется, царевич откажется от данного мне обещания. Ведь я больше не имела никакого влияния на царя.

Но, несмотря ни на что, я еще надеялась вернуть его любовь и к концу мекхира уже чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы вернуться в свое жилище. Пришло сообщение от моего смотрителя, где сообщалось о том, что на плодородных ароурах начались посевы и работа движется успешно.

От Паари тоже пришло письмо, полное любви и беспокойства, с новыми извинениями за невозможность принять мое приглашение; в письме еще говорилось о том, что его жена Изис должна родить в один из месяцев шему. Мне хотелось увидеть его, посидеть с ним в тишине сада, выпить вина и предаться воспоминаниям. Возможно, когда-нибудь потом и представится возможность еще раз съездить в Асват, но пока мне предстояло много работать, чтобы восстановить свое положение при дворе.

Так, в один из дней я вызвала смотрителя детского двора и послала его к Хранителю дверей Амоннахту с просьбой о возвращении в прежнее жилище. Два часа спустя Хранитель собственной персоной появился у моих дверей и поклонился. Я обрадовалась ему.

— Приветствую тебя, Амоннахт! — сказала я. — Мы давно не встречались. Входи же, полюбуйся на моего сына. Правда, он прелестен?

Хранитель ответил на мое приветствие со степенным достоинством, так памятным мне, вошел в тускло освещенную келью и склонился над корзиной. Пентауру проснулся и сонно посмотрел на него, прижав к подбородку сжатые кулачки.

— И правда чудесный малыш, — согласился Хранитель, выпрямляясь, — а ты теперь такая же стройная и юная, как прежде, госпожа Ту. Мои поздравления.

Я кивнула Дисенк, та поспешно налила бокал вина и подала Хранителю. Он покачал головой. Я решительно посмотрела ему в лицо. Несмотря на спокойную учтивость, он был влиятельным человеком и для всего гарема его слово было законом.

— Ты знаешь, что я желаю вернуться в свое прежнее жилище, — начала я, стараясь говорить уверенно, — я уже полностью оправилась после родов и готова возобновить прежнюю жизнь. Мне не подходит эта келья, поэтому нет необходимости здесь оставаться.

Амоннахт развел накрашенными хной руками:

— Мне очень жаль, госпожа Ту, но это невозможно. Фараон повелел тебе жить в этом здании постоянно.

Я всматривалась в его лицо, все внутри у меня похолодело.

— Но почему? Он наказал меня за то, что я отказалась от его подарка? Но он должен понимать, что обидел меня, не навестив лично! Я страстно желала видеть его! Это что, причина для наказания, Амоннахт? — Я шагнула к нему. — А может быть, мое жилье уже занято и просто сейчас нет других комнат, готовых для меня? Это так? Так?

В надежде я хваталась за соломинку, но Хранитель покачал головой:

— Нет, моя госпожа. Твое прежнее жилье еще не занято, и есть много других комнат на противоположной стороне двора. Так повелел владыка. Ты останешься здесь.

Мне показалось, что в его темных, тщательно подведенных глазах мелькнула искра сочувствия. Я схватила его за руку.

— Но что мне делать здесь, в окружении капризных женщин и орущих детей? — воскликнула я. — Я не опущусь до положения царской няньки ни за что! Попроси за меня царя, умоляю тебя!

Он высвободил руку.

— Я могу советовать Могучему Быку, госпожа Ту, но не в моей власти пытаться повлиять на его решения, мягко ответил он. — Ты наслаждалась его милостью гораздо дольше, чем твои предшественницы. Пришло время достойно удалиться.

— И что мне делать?

— Можешь навещать своих подруг в гареме. Можешь испросить разрешения проводить время в доме прорицателя или гулять по городу со стражей. У тебя есть земля, чтобы возделывать ее. Многие женщины находят огромное удовлетворение в такой жизни.

— Но я не смогу так жить! — разгневанно крикнула я, от страха во мне закипала ярость. — Я не овца, Амоннахт, не дойная корова, чтобы идти туда, куда меня ведут, или смирно стоять на привязи! Я умру в неволе!

— Нет, моя госпожа, ты не умрешь, — спокойно ответил он, нисколько не испугавшись моей гневной тирады. — Ты будешь заботиться о своем сыне, будешь воспитывать его. Ты поймешь, что кроме постели фараона в жизни есть много других радостей. Если ты этого не сделаешь, тебя могут выслать в Фаюм.

При упоминании о Фаюме мой гнев утих и страх заклубился внутри, как облако черного пепла.

— Во имя богов, Амоннахт, помоги, скажи ему обо мне, — прошептала я. — Если он даст мне шанс, я смогу вновь завоевать его любовь. Кто еще сможет очаровывать его так, как я? Ему скоро наскучат другие, и тогда он вспомнит обо мне.

Амоннахт поклонился и направился к выходу.

— Это действительно может случиться, — обернулся он, взявшись за ручку двери. — И если это произойдет, я буду первым, кто принесет тебе его вызов. Но пока ты должна научиться терпению, и предупреждаю тебя, госпожа Ту, фараон никогда не призывает к себе наложниц, родивших детей. Ты ведь знала об этом, правда? Желаю тебе доброго здоровья на долгие годы. — Потом он ушел, и его тень последовала за ним на яркий солнечный свет.

Я опустилась в кресло, дрожа всем телом. Дисенк застыла у стола, глядя на меня. В тростниковой корзинке зашевелился Пентауру. Мимо прошла девочка с кошкой на руках. За ней неуверенно протопал голый малыш, сосавший большой палец. Три женщины остановились у моей двери, окликая подружек, и быстро пошли дальше.

Внезапно окружающий мир начал надвигался на меня. Стены кельи накренились. Потолок, качнувшись, опустился. Спинка моего кресла податливо изогнулась и обхватила меня, сжимая грудь и не давая вздохнуть. Стиснув кулаки и зажмурив глаза, я силилась набрать воздуха в легкие.

— Дисенк! — выдохнула я. — Пить! — Бокал ткнулся в мои сжатые пальцы, я взяла его, не открывая глаз, и глотнула красного вина. Приступ безумной паники медленно проходил, ко мне вернулось самообладание, хотя я все еще ощущала страх. — Он не может так поступить со мной, — бормотала я. — Хентмира отслужит свое, и тогда Рамзес захочет вернуть меня. Так должно быть. Иначе, Дисенк, — закончила я, глядя на нее, — я убью себя.

Дисенк не ответила.

В последующие недели у меня сложилось впечатление, что детский двор более счастливое место, чем тот двор, который я вынужденно покинула. Женщины здесь больше не соперничали друг с другом за милость фараона, они не мучались, выбирая фасоны нарядов или экзотические способы раскрашивания лица с целью привлечь его внимание на публичных церемониях; они не видели во всех окружающих скрытой угрозы, будь то друзья или враги. Разговоры велись все больше о торговле и товарообмене, к которому были причастны большинство обитательниц двора, а не о том, кто теперь разделяет ложе с фараоном и насколько высоко положение избранницы, которое оценивалось количеством и ценностью полученных от фараона подарков. Фонтан с широким бассейном служил местом сбора бесчисленных смотрителей, управляющих, писцов и землемеров. Женщины обсуждали с ними свои дела, сидя под вздымающимися белыми кисейными балдахинами. Без сомнения, преследуя свои деловые интересы, многие из них разбогатели. Они были намного более открыты и доброжелательны, чем мои прежние соседки. В конце концов, их взаимоотношения не были окрашены ревностью к общему любовнику, но в моих глазах они все-таки были узницами, они искали радостей жизни в неволе-занимались как раз тем, что мне советовал Амоннахт.

Хотя я и начала приспосабливаться к новой жизни, но по-прежнему абсолютно не хотела мириться со своей судьбой. Я опять принялась регулярно тренироваться, обычно в окружении толпы любопытных детей. Купалась, играла с Пентауру, находя огромное утешение в прикосновениях к его пухлому теплому тельцу. Я активно вела переписку со своим смотрителем в Фаюме, обдумывая каждую мелочь в обустройстве поместья.

Пламя надежды продолжало гореть в глубине моего сердца. Фараон перестанет злиться на меня. Он начнет скучать по мне. Хентмира в конце концов надоест ему, и он вспомнит, как хорошо ему было со мной. Мне надо только подождать.