"Созвездие Видений" - читать интересную книгу автора (Грушко Елена, Дмитрук Андрей, Кочетков...)

IX

Утром того же дня хмурилось небо, обещало ненастье… Даром стреляли кнутами, орали истошной грозили карою надсмотрщики вокруг недостроенного, канала. Работа замерла…

Уже не менее чем на полверсты вглубь расчищен широкой полосою, безжалостно раскорчеван был древний лес. Меж бесплодных песков да пней пролегал громадина-ров, дно его подплывало влагою.

Доселе не переставая корчевали, рубили, копали мужики Щенсного, до цыганского поту гоняли груженые тачки. Но на подходах к озеру лопаты запнулись о сплошной камень, столь прочный, что и лом на нем тупился, не оставляя царапин.

Самые злобные и драчливые служебники скоро поняли, что ни битьем, ни бранью делу не поможешь Побросав инструмент, сели землекопы в тени высоченных отвалов. Смеялись, балагурили, неспешно жевали хлеб; кто и винцом запивал, будто на отдых выбрался…

Воды Днепра, залившие прорытое русло, мерно плескались у каменной тверди, словно от века здесь текли. С насыпи уже виднелось за непролазной чащобой, за ядовито-зеленым болотом озеро памяти — то, что не сегодня-завтра должно было вытечь в реку, раствориться, исчезнуть без следа, позволив гостям Щенсного на разубранных ладьях подплывать к крыльцу.

Забренчало, задребезжало на дороге, и подъехал к берегу канала воз, влекомый парою сопящих битюгов. Высокое дощатое строение шаталось на нем; злыми красноглазыми вороными правил сухощавый, в табачном кафтане и шляпе с печную трубу мастер-иноземец. Являлся он здесь нечасто: никогда не кричал, не осыпал людей бранью, не замахивался тростью с алмазною звездой. Лишь ходил чуть хромающей походкою, водя ногтем по чертежу, и тихим голосом отдавал приказания подручным. Но точно холод кладбищенский наползал вслед ему, и боялись мужики смирного мастера пуще любых рукосуев. Вот и сейчас: наскоро завернув остатки еды, снимая брыли, повставали с земли землекопы; служебники приосанились, заломили шапки, желая отличиться перед «немцем»…

Но мастер, ни на кого не глядя, остановил свою колымагу над краем рва; прихрамывая, обошел воз, повозился с замком или засовом… И неуклюже спустился наземь круглоспинный медведнстый человек, сплошь завернутый в мешковину. За ним из кибитки выбрался другой такой же безликий увалень… третий… Люди-мешки с тяжеловесным проворством скатывались на дно канала; встав, уверенно шлепали к гранитной стене. Иные из крестьян, забыв про панские канчуки, норовили уже деру дать лесом; служебники заворачивали их, но и сами шептали что-то, похожее на молитву…

— Да какой он, к ляду, Щенсный! — часто переводя дыхание, говорил Степан. Пар от озерной воды изрядно подбодрил его: козырем сидел теперь ведун на смолокуровой лежанке и пил собственноручно заваренный травяной чай. — Какой он Казнмеж, прости Господи! Он Кузьма Щур, и батька его сам плотничал у пана. Беднейшая была семья, миска пустой каши на девять ртов… Из наших мест он сбежал, пошел в Варшаву побираться. Там как-то, черт его разберет, пристроился к королевскому двору, угодил самому крулю… чуть ли не плясал там нагишом на каких-то попойках, или еще чего похуже! В общем, вернулся уже паном Казимижем Щенсным, богатым, как старый ростовщик, и с молодою женою хорошего рода…

— Эх, черт, как оно бывает! — смущенно засмеялся Еврась. — Тут тебе плотник в ясновельможные выбивается, в… Ну, вы теперь свои-родные, вам без утайки сказаться можно! Мать мою татары набегом прихватили, продали в Стамбул. А там она за красу не к кому-нибудь в сераль попала — к самому падишаху! Султану стало быть…

— Ну?! — вытаращилась потрясенная Настя.

— Вот тебе и ну… Может, одной на тысячу — удалось матушке сбежать из дворца Топ-Капы, да еще из города выбраться на корабле итальянском, — в уплату сняла все драгоценности, — да до родного села дойти пешком на сносях…

— Это как же?

— А так, Настюха… Носила тогда матушка меня грешного — и, слава Богу милосердному, успела, под родительской крышей выронила!..

— Так ты что?.. — задохнувшись не то от смеха, не то от изумленного вскрика, ладонью Настя зажала себе рот.

— Ага, — невинно вздохнул Еврась. — Сын султана. Можно сказать, турецкий королевич. Ежели помрет мой папаша в Высокой Порте,[8] а прямых наследников не окажется — пойду отвоевывать себе османский престол…

— Так вот почему ты темный такой! — догадалась Настя. — И брови, что крылья ласточки… Ты хоть по-турецки-то умеешь, королевич?

Еврась помолчал, вспоминая, а затем вдруг рявкнул, выпучивая глаза:

— Падишахам чок яша! Каар олсун кяфирляр!

— Это что значит?

— Слава падишаху, — пояснил Чернец. — И, понятное дело, смерть неверным…

— Получается, аж страшно!..

— Ладно вам, дети! — урезонил их Степан. — Кто чей сын, невелика важность! был бы человек добрый, это главное… К тому же, предки твои султанские хоть пили-ели сытно, так что и напасти у тебя не будет такой, как у Щура, то бишь у пана Щенсного!..

— Ты о чем, отец? — не сразу понял казак.

— Да о том, что видел ты ночью в панском доме… Уж такое наказание Господь послал Казимежу за то, что все людское попрал, шляхетство свое липовое добывая. Чуть пан за стол, все деды-прадеды нищие, голодные в его теле просыпаются и еды себе требуют…

Забарабанили копыта, и чей-то голос за стеною позвал:

— Пугу, пугу!

— Все, пора мне! — вскочил Еврась, пистолет заткнул за пояс, подвесил саблю.

Настя так и подалась к нему, руки несмело протянула; Чернец мимоходом обнял, чмокнул в макушку, будто старший брат:

— Отца береги!

Укатился копытный цокот, и Настя с громким плачем бросилась на грудь Степана…

Из-под мешковины достали серые молодцы по странному инструменту: сбоку была на нем рукоять, а спереди торчало немалое стальное сверло. Завертев пухлыми лапищами рукоятки; с пронзительным скрежетом вгрызались безликие сверлами в скалу… Минуты не прошло, явились в гранитной скале круглые, глубокие, точно исполином-дятлом выбитые, проемы. И заложили медлительно-уверенные работяги внутрь отверстий матерчатые колбасы с веревочными хвостами, а хвосты эти подожгли…

Крестьяне и надсмотрщики, с боязливым любопытством усеяв насыпи, ожидали, что будет… Безликие ухватисто взобрались на берег, присели.

Гром сотряс землю, в густой разбухающей туче пыли закувыркались обломки гранита… Шарахнулся народ, охваченный ужасом. Седой мастер стоял у своей кибитки, скрестив руки на груди; волною воздуха сорвало с него шляпу, но он не пошевелился, не сморгнули глаза без белков.

От первого взрыва не рухнул каменный кряж — но заколебалось, крупною рябью пошло озеро, парусами вздыбило листья кувшинок…

Повалил от воды не то пар, не то туман; струями, прядями виясь прихотливо, просочился между соснами, коснулся людей. И — чудо! — в белом мареве проступили очертания страны непостижимой, бескрайней. Будто бы уже не десятки, не сотни, а целое море людей, оборванных, изможденных и грязных, кирками да лопатами долбит мерзлую неоглядную равнину, толкает одноколесные тачки. Вьюга хлещет их колючими снегом; надсмотрщики в добротных одеждах с меховым воротом подгоняют рабов пинками и ударами ружейных прикладов. Вот кто-то на краю снегового поля, где стынет неподалеку угрюмый бор, срывается бежать — но рвут его, валят наземь большие остроухие собаки. В другого беглеца закутанный охранник выпускает череду пуль, словно из казацкой органки…

Вечер настает, знойный закат под снегами. Немые рабы подбирают замерзших насмерть, звонко-твердых, как бревна, и наваливают их на повозку с высокими бортами. Сотрясается повозка, в кою не впряжены волы или кони, рыча зажигает два огненных глаза — и сама трогается с места. Сумерки падают на равнину в истоптанном снегу, на бредущие многотысячные колонны; на ложе великого, прямого, словно луч, канала…

Нахлынуло от Днепра дуновение, проясняя мозги, разгоняя думку; успокоилось озеро, обычная рябь сморщила его.

И увидели все: ни взором, ни слухом не лриемля пророчества, опять у скалы возятся серые увальни, скрежещут нестерпимо сверлами; а мастер наверху помахивает руками в перчатках и бормочет нараспев неведомую молвью.

Но медным горном заржал конь, и вынеслась из лесу казацкая ватага, сабли над шапками, во главе с неистово скакавшим длинноусым.

Встретясь с врагом заклятым, но привычным, бесовщиною не пахнущим, оживились серо-зеленые, бичи сменили на верные клинки и, взлетев в седла, с гиком повалили наперерез. Первый зловещий лязг разнесся, над вырубкою, первые багряные брызги оросили песок; плюхнулся, раскинув руки и ноги, обезглавленный панский горбун… Часть нападавших, обойдя месиво схватки, устремилась прямиком к мастеру. Но тот как стоял, так и сгинул… Пара всадников сгоряча сорвалась в канал; другие, остановив коней, попрыгали сами, желая добраться до безликих.

Ни на миг не прекращая работы, не оборачиваясь, те вкладывали новые пороховые колбасы, готовились поджигать… Сабля полоснула одного из них по темени; серый оплыл комом теста, запрокинулся. Сползла мешковина — и, зачуравшись, отпрянул ударивший казак. Вправду не было лица у бесового работника, ни волос, ни глаз, ни ушей — бесцветный обмылок человека, даже без крови в сабельном разрубе… Цепенея от жути и отвращения, стараясь не глядеть, перекололи казаки нелюдей. И те, словно вправду мыло, расползлись в воде, пошли дурной пеною, лишь серое тряпье колыхалось.

Из ничего, из воздуха пустого раздался голос чародея, истошным воплем — тарабарское заклинание. И осадил коня молодой смуглый всадник; и грозно занес клинок.

Большекрылая тень, пронесясь над верхушками сосен, скользнула прямо к Еврасию. Завертелся, крупом забил жеребец; еле сумел сдержать его Чернец, но сам вздрогнул и опустил саблю, разглядев, кто падает на него.

Не птица из арабских сказаний, что слона может унести, — во всем сиянии своей красы, раскинув широкий плащ, летела пани Зофья. Навстречу ей светлел улыбкою влюбленный казак: понял теперь он, кого под Троицу спас, намочившую в Днепре платье; кто прошедшею ночью вырвал его из демонской паутины… Вот сейчас обнимет он милую летунью, и кончится проклятое наваждение!

Но с лицом недвижным и рыбьи бескровным близилась Зофья. Не моргая, вперились в Чернеца прозрачно-серые, лишенные чувства очи. В руке, возможно, от полета сохраняя жар, морковно светился железный штырь.

Еврась замешкался, ошеломленный; горячая железина коснулась его, пропалив рукав жупана и едкий ожог оставив у локтя… Увлеченная своей быстротою, по дуге Зофья взмыла ввысь, аж над берегом реки дугу описала и вновь устремилась к Еврасю. Лопотала ткань, облегая живот ее и сжатые ноги. Ощетинились вокруг Чернеца сабли да пики; кое-кто из товарищей, крестом себя осенив, уже щурился, наводя пистолет или ружье-янычарку… Но крикнул Еврась:

— Оставьте ее! Не вольна эта женщина… Коль суждено мне силою души рассеять ее колдовской сон, спасу ее и себя; а нет — значит, судьба такая…

Надвинулось меловое лицо, вихрь каштановых волос, жутко алые на белом губы. Пламенное острие было устремлено в грудь Еврася.

— Зося, очнись! — закричал он, в отчаянии бросая саблю. Она будто заколебалась, промедлила… Вдруг оскал исказил черты шляхтянки; свечою взвилась Зофья прочь от поля боя, к низким тучам…

…И здесь мой сон — не сон, видение — не видение начинает блекнуть, развеиваться. Однако еще вижу, как пани Зофья, завороженная старым магом, прочерчивает свинцовое небо. А навстречу ей белой лебедью, с распущенными светлыми волосами, мчится в поднебесье синеглазая девушка. И в ее руке пламя… Настя! Чудо полета открыла ей озерная вода.

Две птицы, темная и светлая, сталкиваются высоко над землею при первом ворчании грозы; два клинка-молнии скрещиваются, роняя искры.

А глубоко под ними, у недорытого канала, кипит злая сеча, падают зарубленные всадники. Навалились бело-зеленые, из усадьбы прискакала толпа их под водительством самого пана. «А, лайдаки, быдло!..» — хрипит Щур-Щенсный, и лицо его текуче меняется под шапкою с павлиньим пером. Дорогу ему заступает, во всем кипении смешанных кровей султанов сын, Еврась Чернец. Персидские клинки порхают, нанюхивая вражью кровь. Поединок!..

Блекнет странная грёза. Погоди! Еще мгновение, еще!.. Старый Степан, исцеленный водою памяти, пришел и стоит теперь, опираясь на сук, из-под лохматых бровей глядя через канал на сухонького мастера в немецком кафтане. Тот же исступленно шепчет заклинания, узнав главного соперника. Вьется черная змея-трость… За плечами Степана словно оживает искалеченный лес, шиповник тянет обагренные лапы, дикие пчёлы роями вылетают из дупел; вспыхивают желтым огнем, не хуже, чем у мага, зрачки крадущихся зверей. Ливень, полновесный, очищающий, обновляющий землю, в грубых гласах грома рушится, валя и срывая обрывы канала… Но встает за Учителем шелестящая, шепчущая мгла, реют в ней перепончатые крылья, бродят белесые фантомы.

Не дождаться исхода… БОЙ ИДЕТ!