"Служба в сталинском ГРУ И побег из него. Бегство татарина из разведки Красной армии" - читать интересную книгу автора (Ахмедов Исмаил)

Часть третья

Посвящение

После окончания Академии мне предоставили несколько недель отпуска. Вместо того, чтобы отправиться на море или на какой-либо курорт, я его провел дома, вновь знакомясь со своей женой, которую я мало видел даже когда был в Москве, другими словами, просто валяясь дома и размышляя.

Наша квартира в то время была такой комфортабельной, что лучше было сидеть дома и, расслабляясь, радоваться жизни здесь, чем отправляться куда-то. Мне дали направление в исследовательский институт, куда я просил. Институт находился в Мытищах, в небольшом городке под Москвой. Мы жили в многоквартирном доме, и я с балкона мог наслаждаться видами красивых лесов вдали.

Внутренне я был доволен собой. Через пятнадцать лет после того, как покинул Куба, я смог осуществить довольно много из того, о чем мечтал. Я не взлетел на ранг полковника или даже генерала или комиссара, как этого добились некоторые мои однокурсники. Однако, я не продавал моих преподавателей, друзей и коллег, как это сделали они для того, чтобы взбираться на вершину, которая вряд ли когда бывает безопасной. Также я не был в положении других, которых я знал по армии и которые не проявляли никакого интереса к учебе или трудной работе в академиях, все еще оставаясь лейтенантами или, самое большое, капитанами, где-то в провинции. Я был лишь майором, но это было достаточно высоко в структуре для меня, чтобы наблюдать за жизнью и ладить с ней, без вовлеченности или посвященности. Так я размышлял.

В один прекрасный сентябрьский полдень, к концу отпуска, я находился на балконе, ленивый и умиротворенный после обеда, попивая чай, покуривая и размышляя. Глядя на лес, я прикорнул, вспоминая хорошие времена с моим отцом на просторах родных мест, за которыми последовал полный мешок с печалями и приключениями.

Меня разбудил гром молнии. Прекрасный день сменился бурей. Темные облака закрутились с молниями, повиснув низко над Москвой на горизонте. Облака поменьше начали лить на меня, и я зашел в дом.

Как только я оказался дома, раздался сильный стук в дверь. Тамара ушла из дома после обеда. Я был один. Возможно, этот звук, а не молния, разбудила меня. Не так приветливо я пригласил войти стучащего, полковника Красной Армии, человека, абсолютно незнакомого мне. После какого-то ворчания вместо приветствия, он сказал, что ему приказали доставить меня немедленно к начальнику Управления разведки Генерального штаба генерал-лейтенанту Филиппу Ивановичу Голикову[7].

Это был конец. Мои исследования, моя штабная работа были абсолютно бесполезны. Длинная рука ГРУ таки достала меня.

Военный джип и водитель ожидали нас у входа моего подъезда. Когда мы начали ехать, полковник сказал, что он является начальником отдела кадров ГРУ и трое моих однокурсников по Академии Генштаба также направлены в Управление разведки ГРУ, известное также людям за границей как «Метро», а иногда как «Центр».

Через сильный ливень, грозу с молнией, мы ехали в центр Москвы и затем проехали мимо часовых через ворота одного из наиболее охраняемых зданий Советского Союза, штаба Управления, Знаменка 19.

Оказавшись внутри, меня сопроводили на третий этаж кабинета начальника. Ответив на мое приветствие из-за огромного стола, генерал Голиков пригласил меня сесть.

Несмотря на великолепие полной формы генерал-лейтенанта Красной Армии, его фигура явно не внушала многого. Он был коротыш, ростом не более чем 155 сантиметров, коренаст и совершенно лысый. Его лицо выглядело довольно неприятно красновато. Власть этого человека отражалась в его глазах. Они не были выдающихся размеров, но были стально-голубого цвета и со способностью проникать сквозь человека, на которого он их направлял.

Он был новичком на этой должности, даже для ГРУ. Первоначально он командовал войсками на Львовском направлении во время раздела Польши. В Управлении он заменил одного из многих бывших любимцев Сталина, генерала Проскурова, героя Советского Союза за боевые полеты в испанской гражданской войне, после того, как его «вычистили» в неизвестность. Как начальник, Голиков также стал заместителем начальника Генерального штаба и персонально отвечал перед Сталиным за всю военную разведку.

Кабинет Голикова выглядел строго, как он сам. На его столе лежали лишь несколько бумаг и несколько телефонов. За исключением портретов Ленина и Сталина, стены были заняты стратегическими картами мира. В одном из углов комнаты находился огромный глобус. В другом — новейший и наибольший образец хорошего немецкого радиоприемника.

Лишь в последующих встречах я получил полное впечатление о моем новом начальнике и его кабинете. В первый раз в тот грозовой вечер я имел мало времени для этого. Затем, перед тем, как отпустить меня, Голиков уделил мне достаточно времени, чтобы рассказать, что меня назначили исполняющим обязанностей начальника 4-го отдела, технического шпионажа, и я должен приступить к работе с утра следующего дня.

Тамара уже была дома после посещения друзей к тому времени, когда я туда возвратился ночью. Мы провели много времени в разговорах о внезапном изменении моих планов, об удачи и о будущем. Она была разочарована, как и я, тем, что шансы заниматься чисто технической областью, как можно далекой от политики, видимо, исчезли, возможно, навсегда. Однако, вспомнив о довольно хорошей жизни в Тбилиси до моего отправления на ПРП, она немного удовлетворилась моим возвращением на разведывательную работу. Более того, она, подобно многим советским гражданам, считала разведку очень почетной, как что-то сотворенное, если даже секретно, в качестве высшей службы партии и правительству. Как каждый советский гражданин, он презирала внутреннюю безопасность (НКВД) и выражала уважение и восхищение военной разведке. Лишь Запад унижает своих офицеров разведки, называя их «шпионами» и «агентами». Тамара закончила свои рассуждения, сказав, что она горда мной и поцеловала меня. Зная немного больше, чем она, что здесь может быть втянуто, я был не особенно горд; скорее, я успокоился. Меня все еще трясло, когда я вспоминал то близкое столкновение с Мехлисом на финском фронте. Возможность обойти дерьмо тогда, может быть, была обеспечена потому, что я был под защитой ГРУ. Было несколько уютно, я признался себе, быть в этом кошмарном мире сталинского времени частью мощной организации, которая обычно заботилась о своих подопечных.

После назначения потребовались недели, фактически, несколько месяцев, чтобы освоиться. Перед тем, как начал себя чувствовать уверенно, я должен был многое прочитать, увидеться со многими людьми и знать о них многое. Я также привык к странностям здания Управления, а затем — к его более, чем необычному персоналу.

В каком-то отношении здания и люди похожи. Их тщательное изучение часто проявляет их характер, иногда даже то, что происходит внутри. Тем не менее, имеются немного зданий и немного людей, которые ничего не обнаруживают снаружи, они могут быть даже безличными, безымянными. Знаменка 19, здание Управления, относилось к последней категории.

Это было непривлекательное, низкое, выглядевшее незначительно, почти незаметно, и относительно старое здание. Оно не было одним из московских высоких, современных зданий, сияющих мрамором или гранитом и оборудованных скоростными лифтами. Это была скорее трущоба по сравнению с величественным зданием Совета Министров или со зданием Министерства Внутренних дел. Оно не имело никакой вывески, как «Лубянка», штаба внутренней безопасности (НКВД), или как «Кремль», являющейся традиционной резиденция автократов. Подобно шпиону, оно не имело названия. Даже его подъезд был спрятан от улицы воротами, гаражом, одноэтажной проходной и дальше — двором.

Обычный прохожий проходил мимо Управления, даже не бросив на него свой взгляд. На выходных воротах лишь тренированный наблюдатель мог заметить, что движение туда и обратно шло не по одинаковым путям, как это принято в советских учреждениях. Автомобили, пользовавшие этими единственными воротами, были не только советскими, но и также американскими, английскими, французскими, немецкими. Люди в них, были не только офицерами в стандартной форме, но также хорошо одетыми гражданами, часто даже по самой последней иностранной моде. Такие граждане были странными для этого движения. Многие ехали сюда с решительной осанкой военных, с отдачей чести по форме, когда они встречались с другими в военной форме. Никто не был переодетым в гражданскую форму тайным агентом, ходящим по следам иностранцев.

Я никогда не смог преодолеть чувство отвращения, которое испытывал, работая по этому странному и дьявольскому адресу. Для меня он был как тюрьма. Здесь не было никаких друзей, которые могли бы меня позвать, поскольку никто и никогда не позволил бы себе здесь с кем-либо заводить дружбу. Его настоящий адрес лучше известен в западных странах, чем в Советском Союзе.

Его обитателями здание не называлось как Знаменка 19. Для нас оно было Разведупр, от Разведывательного Управления. Оно располагалось в комплексе зданий, которых занимал Первый Дом НКО (народного комиссариата обороны), который также включал в себя Генеральный штаб и Политическое Управление Красной Армии.

Странные люди не только не посещали Разведупр, но даже более странные люди вели здесь странную жизнь и преследовали странные цели за его стенами. Они были людьми различных национальностей, говорили на множестве языков. Большинство путешествовало заграницу, в зарубежные страны, запрещенные для простых советских смертных, оно было часто более знакомо с улицами Нью-Йорка, Токио, Стамбула, Лондона, Берлина или Парижа, чем с улицами Москвы и Ленинграда.

Многие обитатели, так же, как и посетители, имели двойные, часто, тройные имена и фамилии. Немногие знали, кем они в действительности являются. Возможно, многие из них и сами запутались. Все они были обучены не узнавать друг друга при случайной встрече за пределами здания. Также было запрещено спрашивать любого из них, что они делают, откуда они или куда они направляются. Среди них имелось лишь одно резкое разделение: тайное или открытое. Все, кто был вовлечен в тайную работу, были, по меньшей мере, майорами Генерального штаба, независимо оттого, какими титулами они были прикрыты: они могли быть послами, делегатами торговой делегации, работниками консульств или газетчиками.

Эта мешанина личностей, национальностей и имен была связана вместе лишь с двумя факторами — членством в партии и клятвой правительству СССР. Они имели еще одну связь, невидимую, которую стоит упомянуть, но которую никогда не возможно позабыть. Это, страх. Все были открыты для западных публикаций, путешествий и контактов. Это делало их подозрительными для партии и правительству, которым они служили, часто с великим старанием и риском. Последний для них был всегда вдвойне больше.

Эти жесткие факты стали мне известны лишь по мере приобретения опыта. В то утро, когда я прибыл исполнять свой долг в Разведупр, то я был совершенно невинным, независимо оттого, что знал о разведке в моей незначительной работе на Закавказье.

Меня тепло встретила, это едва ли правильное слово для этого, моя помощница в четвертом отделе. Привлекательная женщина с большими карими глазами, тщательно ухоженными каштановыми волосами и высокими скулами, она была капитаном Марией Поляковой, еврейкой. Она показала мое рабочее место, большой стол с несколькими телефонами, подключенными к городской сети и к главным сетям, соединенным с различными штабами обороны плюс прямая линия к Голикову и комфортабельное кресло. Однако, здесь не было ни карт, ни радио.

Я надеялся, что она уйдет сразу, но почему-то задержалась еще на несколько минут больше. Тут она выпалила: «Товарищ начальник, в свои времена другие начальники этого отдела сидели за этим столом, планируя многие операции, работая дни и ночи во славу нашей партии и страны. Они все были или расстреляны, или отправлены в концентрационные лагеря. Такая им выпала награда. Теперь, должно быть, какие-то проблемы возникли у товарища Коновалова [8]. Я искренне надеюсь, что вы не разделите их несчастные судьбы».

Это было моим знакомством. По своей наивности, я завидовал Коновалову, что он за границей, а я в это время должен исполнять нудную бумажную работу. Я скоро установил, что он поскользнулся. Полякова и другие в отделе любили его и восхищались им. Они презирали мое прибытие, и Полякова была достаточно искренна, чтобы это выразить. Они, должно быть, подумали, что я немного дремуч.

Через несколько дней Полякова вручила мне письмо, помогающее открывать глаза. В моей памяти оно приблизительно сохранилось в виде: «Дорогой товарищ Сталин! Во время чисток я был арестован, избит и подвергся к пыткам следователями службы безопасности наиболее бесчеловечным образом. Я был обвинен в преступлениях, которых не совершал. Мне угрожали и меня унижали. Мне не дали шанса защищаться. Я служил Родине верно со времени революции. Я был награжден три раза орденом Красного Знамени. Теперь, после месяцев наиболее жестоких расследований, которых даже царская охранка не могла бы выдумать, меня отправляют в концентрационный лагерь, далеко в Сибирь. Мне не позволили связаться с моей семьей, друзьями или коллегами. Меня приговорили к трудовому лагерю без суда. Во имя революции и партии, пожалуйста, вмешайтесь в мое дело и спасите меня. Будучи лишенным других возможностей, я бросаю это письмо через дверь грузового вагона, везущего меня и десятков других невинных людей в Сибирь». Была прикреплена сопровождающая записка к этому письму. Записка показывала, что заявление было найдено на рельсах в Подмосковье и, действительно, было направлено в секретариат Сталина. Здесь также указано, что с письмом познакомился Георгий Маленков, помощник Сталина, который переправил его к Голикову. Голиков оставил запись: «Для циркулирования в отделе и хранения в деле». Автором этого безнадежного письма был предшественник Коновалова, который сидел на этом же кресле, на котором сегодня уютно устроился я.

Перед тем, как прошел шок от прочитанного, Голиков позвал на совещание с шестью своими начальниками отделов. Здесь были новички, я и три моих однокурсника из Академии Генштаба и еще два задержавшихся начальников отделов со времен Проскурова.

В начале совещания я прикинул власть этого коротыша в форме генерал-лейтенанта. Он мог оказать влияние на назначение советского дипломата, любого посла и других работников, направляемых за рубеж. Он мог отправить офицеров Красной Армии, назначенных в ГРУ, в любую точку земного шара. Он имел миллионы в любой иностранной валюте в специальных фондах для расходования в своих операциях. За кулисами он держал вожжи всех видов подрывного действия, раскола и террора, начиная с организации широкомасштабных восстаний и забастовок и кончая похищением людей и убийств. Его оценки и разведывательные расчеты были основаны на политических решениях и планах на войну его начальников в Политбюро.

Голиков вывел меня из моих размышлений тем, что он только что виделся с Маленковым и Сталиным. Оба, он сказал, призвали к усилению разведки и повышению ее эффективности. Оба обратили внимание на дальнейшую чистку Управления от старых кадров на основе, что слишком долго находились за границей, имели слишком много иностранных контактов и сотрудничества и, поэтому они собой представляют «риски безопасности». Его программа по практической работе, сказал Голиков, уже запущена. Нашей задачей, в качестве начальников отделов, сказал Голиков, является завершение перемен во всей организации, обновление кадров как дома, так и за границей.

Я несколько был шокирован тем, что начальник выразился так грубо в присутствии двух начальников из прошлого, которые позднее, разумеется, присоединились к нескончаемому списку исчезнувших. Я не верю, что он был преднамеренно жестоким, скорее, он был циничным дельцом и прожженным человеком.

Я также был озабочен значением слов из его инструкций, которые имели в виду не только продолжение, но увеличение темпов чистки.

Для меня это было страшным и жутким делом. Оно требовало расчесывание всех персональных дел отдела, отбор кандидатов на устранение. Иногда я был везуч и находил некоторых неудачных душ, которые имели сильные недостатки или уже поскользнулись, чтобы рано или поздно быть уволенными. В главном, однако, я должен был обращаться к формулировке, говорящей, что слишком много связей имеется с Западом.

С делами этих несчастных в руках и прикрепленными к ним осуждениями я обращался к заместителю начальника по операциям, который затем их переправлял во внутреннюю безопасность. Я оцепенел от факта: иметь внутреннюю безопасность под маской контрразведки на моем уровне или в качестве заместителя начальника по политическим делам над учреждением Голикова! ГРУ не имел никого в Лубянке, но НКВД имел последнее слово в Управлении.

Заодно с чистками по настоянию Маленкова и по приказу Голикова, нам было сказано, что ГРУ должно выработать «взаимопонимание и сотрудничество» с НКВД. Когда я размышлял об этом, в один из дней послеобеденного времени поздней осенью 1940 года в моем офисе появился начальник технической разведки иностранного отдела НКВД, мой партнер по названию.

Это был, так называемый визит вежливости, но он имел также и деловую сторону. Она касалась назначения наших соответствующих агентов, работающих под прикрытием Амторг, советской торговой миссии в Нью-Йорке. НКВД настаивал на том, чтобы 60 процентов в миссии были из его технической разведки, которые были ответственны за экономическую и научную разведки. Однако, мы так плохо не заплатили. Агенты, назначенные в Красный Флот в Нью-Йорке были только из ГРУ и мы также вовлекли жен нескольких работников. Все это оставило нас не более чем с 40 процентами, которых предложил НКВД.

В исполнение этой вынужденной ауры дружбы между ГРУ и НКВД я должен был нанести ответный визит к моей коллеге. Это был моим единственным визитом на Лубянку. Из наших дел я достаточно хорошо изучил, что происходило в этом страшном месте, которое позднее было раскрыто в книге «Darkness at Noon» (Темнота в полдень) и в других разоблачениях беглецов на Запад.

Внешне, однако, я нашел, что административная сторона, не тюрьма, разумеется, была очень примечательным местом. Со специальным пропуском и после долгого сопровождения вооруженными часовыми на нескольких лифтах и вдоль многих коридоров, я достиг отдела технической разведки НКВД. Какой же был здесь контраст по сравнению с моим перенаселенным и дешевым кабинетом!

Здесь была приемная. Кроме нее была библиотека и учебные комнаты. Полы были богато покрыты коврами. На стенах висели обычные портреты Ленина и Сталина, разумеется, но там были также картины, выглядевшие весьма ценными. Вся мебель была сделана из хорошо полированного дерева, иностранного происхождения, по-видимому, скандинавского. Каждый аппарат связи был американского производства. Секретарши выглядели гораздо лучше, чем моя одинокая и мешковатая Полякова в военной форме. Все они были очень, очень привлекательными, некоторые даже очаровательными. Когда я очутился в кабинете своего партнера, то он предложил мне американскую сигарету. Я думаю, она была Честерфилд. Затем, когда мы договорились по поводу раздела Амторга, он из ящика стола достал бутылку шотландского виски, чтобы отметить нашу договоренность. Я возвратился в унылое Управление немного затуманенным, но не из-за выпивки.

В середине декабря 1940 года Голиков внезапно созвал специальное совещание всего своего верхнего персонала, состоящего около двадцати пяти офицеров. Я думал, что совещание будет иметь дело с чем-то типа войны с Англией, которая уже достигла своего зенита. Совещание касалось этой войны, но не прямо.

Голиков любил частые и внезапные совещания со своими подчиненными, но это было уникальным. Были предприняты меры высшей безопасности. На дверях в его кабинет стояли вооруженные солдаты и дежурный офицер. Наши фамилии и имена были в списках, где мы должны были расписаться. Со строгим видом начальник сидел за своим столом, около которого пристроились его заместитель по политчасти и заместитель по операциям в лице массивного бывшего офицера-танкиста.

Генерал открыл совещание с предупреждением, что оно является совершенно секретным. Он сказал, что только что имел встречу со Сталиным. Затем он рассказал следующее.

Мы не должны быть сбиты с толку договором о ненападении между Советским Союзом и Германией, т. е. пактом Молотова-Риббентропа, подписанного в августе 1939 года, накануне Второй мировой войны. Нам его следует полностью игнорировать. Он есть «документ временного характера» и «результат диалектического гения нашего товарища Сталина». Подобно любому другому международному договору, подписанному Советским Союзом, он может быть аннулирован в любое время, когда партия и правительство сочтут это целесообразным.

Возможность Германии напасть нас весьма неправдоподобна. Гитлер и его маршалы «не собираются предпринимать самоубийство». Они не являются «маньяками или лунатиками».

Англия скоро будет поставлена на колени перед Германией. Это означает, что британские владения будут разделены между Германией и Японией. Мы «освободим» Балканы, «наших братьев по крови» и тем самым откроем себе путь на Ближний Восток, с его нефтяными запасами и стратегическими дорогами. В усилиях спасти Британскую империю от полного краха США, «центр классического капитализма» нападут на Германию, и разразится новая и более ужасная война.

Между тем, Советский Союз будет терпеливо дожидаться своего часа, когда наступит момент его исторической роли. Когда капиталисты будут обескровлены и выдохнутся, мы будем «освобождать» весь мир.

Мы должны готовиться к нашему часу. Для нас, офицеров разведки, это означает новые сети, новые операции, новые планы, новые кадры агентов, новые группы подпольных сил, готовых идти на действия по приказу нашей партии и правительства.

Озадаченные таким образом, продолжал Голиков, мы должны выполнить два плана мобилизации наших разведывательных сил, как дома, так и за границей. План А должен быть основан на наиболее логическом предположении, что именно США будут воевать с Германией и Японией, в то время, как Советский Союз, по меньшей мере, временно, будет в союзе с Германией и Японией против США. План Б должен быть в основан на наиболее невероятном предположении, что мы будем воевать с Германией, и США будут нашим «временным» союзником. Он подчеркнул на определение «временное» и не упомянул о включении Японии в план Б.

Все Управление отправилось лихорадочно работать над двухвариантным планом. Это потребовало предупреждения не только существующих легальных и нелегальных сетей за рубежом, но также и организацию совершенно новых сетей, коммуникаций, финансовых мероприятий и курьерных служб во всемирном масштабе.

Многие из нас, младших офицеров, в особенности, были убеждены в том, что работа по плану А будет не только пустой тратой времени, но и преступным разбазариванием наших усилий и сил. Для нашей группы Германия была точно такой же капиталистической страной, как и США, и последние не имели ни нацистов, ни общую границу с центром нашей страны. Насколько это возможно для советских офицеров разведки, мы любили американцев, не любили и не доверяли немцам.

Секретно наша группа изложила свои взгляды на бумаге с изобилием поддерживающих факторов и отправила свои находки прямо к Маленкову, осторожно обходя каналы Управления. Через несколько недель после этого Управление, резко изменив направление, приказало полностью игнорировать план А и потребовало ускоренной разработки реального, больше чем гипотетического, плана Б. Однако, к тому времени, как мы установили позднее, мы отставали от сроков по приостановлению тайных операций против США и стран, сражающихся с Германией и по налаживанию каких-либо контактов с разведкой США.

Почти одновременно с этой перегруппировкой я получил мою первую возможность ехать за границу, о чем я мечтал еще с тех пор, когда впервые был мобилизован ГРУ в Тбилиси десять лет тому назад. На самом деле это не было реальной заграницей, а лишь бывшие прибалтийские государства, но я был рад увидеть что-то другое, чем чисто Советский Союз.

В январе 1941 года Москва и Берлин пришли к соглашению по поводу репатриации граждан немецкой национальности в Эстонии, Латвии и Литве. Эти немцы застряли здесь в июне прошлого года, когда эти три страны были «освобождены» Советским Союзом, и я в это время играл свою маленькую роль в «освобождении» Буковины.

Почему меня выбрали для миссии в Прибалтике, мне не известно. Возможно, моя служба на финском фронте или в Буковине имела что-то общее с этим. Возможно, имело значение мое знание немецкого.

Моя задача была относительно проста. Я должен был вербовать в ГРУ людей из репатриантов. Единственной моей проблемой при этом было переиграть НКВД, который также занимался вербовкой своих агентов среди этих людей. Мне доставляло некоторое удовольствие находить кандидатов, желающих работать на ГРУ, в то время как лишь скомпрометированные личными проблемами или плохими записями в своих личных делах люди вербовались НКВД и большинство из них это делали под нажимом и угрозами. Кроме немцев, возвращающихся в Германию, я также завербовал несколько человек, которые не могли ехать туда, евреев, вынужденных эмигрировать в США и Англию. За эту работу я получил личную благодарность от Голикова.

Мне не дали точного лимита на эту миссию. Так, воспользовавшись возможностью, я совершил туристское путешествие и осмотр достопримечательностей. Я также купил немного одежды и часы для Тамары. При походе по магазинам в Риге я нарвался на бывшего своего однокурсника из Ленинградской Академии, Ивана Тимофеевича Пересыпкина[9], человека, который смастерил свой путь к успеху в начале чисток, предавая своих товарищей и преподавателей.

Он прошел этим путем до должности комиссара связи всего СССР. Он, архивраг капитализма, покупал в литовской столице все, что мог только потащить. Его расходы и действия были неприятными рижским торговым чиновникам. Они выглядели почти такими же несчастными и мрачными, как и люди Буковины, когда они «приветствовали с радостью» «освобождающую» Красную Армию.

Приятный антракт на Балтике не мог продолжаться вечно, и он закончился в конце апреля. Возвратившись назад в Управление, я еще больше был завален планом Б, когда Полякова, довольно взволнованная по сравнению с ее обычной сдержанностью, вручила мне сообщение, которое только что расшифровала.

Там было написано: «Германское Верховное Командование приказала без промедления остановить производство советского тяжелого оружия на заводах Шкода. Высшие германские офицеры, находящиеся в Чехословакии, сказали друзьям, что германские дивизии концентрируются на западных границах СССР. Они думают, что Гитлер нападет на СССР во второй половине июня». Сообщение было датировано 17 апреля 1941 года.

Это краткое, но резкое сообщение было подписано нашим легальным резидентом в Праге, чьим прикрытием был пост торгового атташе при посольстве. Его источник информации был нам хорошо известен: главный инженер заводов «Шкода», чех, который не был коммунистом, но стал нам помогать из-за своего патриотизма после того, как Германия захватила его страну.

Нет нужды говорить, что я поспешил к Голикову с этим сообщением. Он тщательно проверил меня и наши дела по источнику сообщения. Все, что мы имели касательно инженера, было добротным и достоверным. Вся его информация, все его оценки, которые он посылал нам за месяцы до этого, доказали bona fide.

В тот вечер мы подготовили весьма полный отчет об этом сообщении и его источнике. Голиков подписал отчет, и он был отправлен специальным курьером к Сталину, Маленкову и начальнику Генштаба.

Прошла ночь, следующая ночь. Ничего не случилось.

В третью ночь я находился в квартире, которую предоставил нам Управление, в высоком здании, выходящую на Москву-реку, ниже Кремля. С напитком в руке, я смотрел на свет через реку. Только что закончил чтение «Seven Pillars of Wisdom» Лоуренса и раздумывал о жизни в британской разведке.

Зазвонил телефон, не регулярными интервалами, а беспрерывно и настойчиво. Я поднял трубку. «Исмаил», слышал я, «генерал хочет видеть вас немедленно. Сейчас же дежурная машина будет у вашего подъезда». Говорил мой сосед, личный адъютант Голикова.

Когда я прибыл, у двери кабинета Голикова ожидали приема десятка других офицеров, но мне оказали предпочтение. Когда я вошел, он сидел за своим столом, перебирая бумаги недовольным видом.

Без приглашения сесть, он их бросил мне. Те были листы с нашим отчетом для Сталина по поводу сообщения из Праги. Однако, что-то там было написано поперек одного листа красными чернилами. Надпись гласила:

Когда я возвратил бумаги назад, Голиков на всю мощь сосредоточил свои стально-голубые глаза на мне и сказал: «Товарищ Ахмедов. Я приказываю вам лично провести требуемое расследование. Я думаю позднее отправить вас в Германию. Вы должны отправиться и быть в Берлине не позднее середины мая. Я устроил вам прикрытие в качестве руководителя Бюро ТАСС, взамен прежнего. Завершите детали прикрытия и приведите в порядок ваш отдел и персональные дела.

Когда возвратился домой, я был так взволнован, что едва мог говорить. Я был жутко шокирован реакцией Сталина. (Так было раздроблено Управление, что лишь после войны я узнал, что аналогичное сообщение Сталину о гитлеровском нападении было прислано Рихардом Зорге, работавшим также в ГРУ, но далеко от нас, в Токио). Я также сильно был озабочен по поводу места, в котором оказался, став ответственным перед Сталиным за проведение расследования. Разумеется, ни о чем, ни о реакции Сталина, ни о моем поручении, я не мог рассказать Тамаре. Тем не менее, я рассказал ей о том, что меня направляют в Германию и очень скоро.

Она была очень обеспокоена, услышав, куда я еду. Я также беспокоился за нее. Технически, не было ничего, что препятствовало бы ей сопровождать меня, как ее мужа. В действительности, однако, поскольку она была еврейкой, она не хотела иметь ничего общего с нацистской Германией. Она не думала, что она могла бы чувствовать себя удобно, учитывая то, что происходило там с людьми ее национальности. Она не боялась туда ехать, однако, я бы побоялся, если бы она захотела этого.

Мы приняли решение и рано отправились спать. Тамара быстро уснула, но я мысленно метался с открытыми глазами до времени, когда начинался следующий день. Наконец, ехать за границу, но в такую страну и в такое время. Гитлер, Геббельс, воздушные рейды и проведение шпионажа не только в воюющей стране, но там, где они отрубали головы коммунистам и шпионам. И шло много подготовительных работ по моему прикрытию.

Сначала я получил новые фамилию, имя и отчество. Одна из записей показывала, что я никогда не был вовлечен в какую-либо разведывательную работу, никогда не был компрометирован за границей. Затем я должен был сочинить свою легенду и запомнить ее наизусть. Согласно этой выдуманной биографии, я родился на два года позднее, чем моя действительная дата рождения, и в Тбилиси, где окончил институт журналистики после почетного увольнения с военной службы в качестве сержанта и там же вступил в лоно журналистики. Остальная история была о том, что я несколько лет работал в местных газетах Закавказья, затем был переведен в Москву, в главную редакцию ТАСС. Наконец, я создал перечень несуществующих родственников и друзей. Это была удовлетворительная легенда. Я хорошо знал Закавказье и Тбилиси. По поводу сообщений ТАСС было то же самое, хотя намного менее детализированные, чем те, которые я писал в течение годов.

Когда все это было сделано, как член партии, я должен был пройти через формальности в центральном комитете для получения паспорта. Ни один член партии не мог покидать страну без разрешения и ни один член партии не мог взять с собой партийный билет и другие документы. Он должен был сдать их комитету. Для меня это было лишь формальностью, поскольку Управление ходатайствовало за меня. Для большинства членов партии, однако, за исключением иерархов, получение разрешения было не простым делом. Происходило это на комиссии представителей как ГРУ, так и НКВД. Они здесь были представлены для того, чтобы иметь шанс вербовать людей, едущих за границу, писателей, артистов, атлетов, любого. Если заявитель отказывался, то он не получал никакого разрешения.

Закончив все это, я получил паспорт, служебное сообщение было передано в ТАСС и другие редакции советских газет. Должным образом подписанный Вячеславом Молотовым, министром иностранных документ свидетельствовал, что его обладателем является Николаев Георгий Петрович, родившийся в 1906 году в Тбилиси, корреспондент ТАСС, назначенный для выполнения журналистской работы в Германии.

Затем наступило время явиться в ТАСС. В гражданской одежде, разумеется, предоставленной Управлением, я прибыл к директору. Он ждал меня, будучи уже информированным о моей миссии Голиковым. Он сказал мне, что я должен заменить человека НКВД, который недостаточно хорошо исполнял свою работу для прикрытия в качестве руководителя ТАСС в Берлине, и он должен быть отозван обратно, пока его не схватило гестапо.

Для того, чтобы я не повторил ту же ошибку, директор устроил так, чтобы я до своего отбытия познакомился с организацией и мог поработать несколько часов в день в ТАСС, со всеми его рутинными делами, другими процедурами и персоналом. Хотя я, естественно, был удовлетворен этим кратким курсом, лично меня больше интересовал факт, что мой предшественник был человек НКВД и что он не справился работой своего прикрытия. Я спрашивал себя, но не находил ответа, является ли замена человека НКВД мной из ГРУ, что кто-то на верхах относится к германскому нападению на СССР, как реально возможному.

В дополнение к моей вымышленной работе в ТАСС, мне дали два других дополнительных задания. Директор ТАСС рассказал мне, чтобы я позабыл про пропаганду о нацистах и фашистах, что наша партия была заинтересована в том, что сделала нацистскую партию работоспособной, как она поставила большую часть Европы под своей ногой. В особенности, он сказал, Сталин был заинтересован в источнике силы Гитлера и я должен дать неокрашенные, беспристрастные сообщения по этому поводу. Также, для его собственной информации он хотел бы, чтобы я нашел новые факты о побеге Рудольфа Гесса в Британию.

Главная моя подготовительная работа, однако, была в Управлении. Для ГРУ я имел два основных задания. Первое была организация и укрепление разведывательной работы четвертого отдела, для которого я буду главным легальным резидентом в Германии, несмотря на мое тассовское прикрытие. Я должен был координировать эту работу с главным резидентом ГРУ в Германии, военным атташе, но я не буду полностью ему подчиняться и буду иметь свой собственные шифры и каналы связи. Второе задание, разумеется, было действительно мерзким: проверка верности пражского сообщения, которое было осуждено Сталиным. Для этого я ожидал некоторой помощи со стороны военного атташе, однако, главное будет зависеть от меня, поскольку источник контролировался моим отделом. Моя подготовка для обоих заданий требовала исчерпывающего пересмотра многих дел в Управлении и многочисленных совещаний со специалистами.

Я также провел значительное исследование для защиты моего прикрытия. Поскольку я никогда не бывал в Германии до этого, то я решил, что не должен быть беспомощным из-за отсутствия знаний страны после моего прибытия. Для заполнения таких пустот я изучал, почти запоминал, планы улиц, в особенности, берлинских. В дополнение, я просмотрел многие фотографии германской столицы, прочитал много литературы с их описаниями так, что когда я завершил это, то чувствовал, что знаю Берлин почти на уровне его жителя.

В середине моей подготовки пришел май. Из-за моего приближающегося отъезда за границу впервые в моей армейской жизни я не должен был активно участвовать на праздновании. Вместо этого мне дали пропуск для наблюдения за парадом в стороне от мавзолея Ленина. По этому случаю Красная Площадь была тщательно промыта, воздух был теплым и приятным и облака в небе были голубыми. Вдобавок, со мной была Тамара.

Мне нравились парады, сияющие оркестры, стройно шагающие солдаты, но моей главной целью присутствия здесь была посмотреть на Владимира Г. Деканозова[10], советского посла в Германии, с которым мне предстояла встреча на следующий день по приказу Голикова. Мне сказали, что Деканозов будет на верху, на мавзолее.

Посол действительно находился здесь. Маленький коротыш, всего полтора метра ростом, он стоял на переднем ряду, один, с правой стороны Сталина. Верно, Деканозов был старым и близким сотрудником Сталина, но необычный почет, оказанный ему, являлся знаком предпочтения немцам.

Я был осторожным с этим маленьким человеком. Он был ветераном подпольной работы еще с дореволюционных времен. Он также стоял высоко в НКВД, будучи начальником зарубежных разведывательных операций перед посылкой в Германию. Я должен был явиться к нему, поскольку был совершенно секретный приказ Сталина, изданный накануне Второй мировой войны, требующий координации и контроля со стороны послов операций ГРУ и НКВД за границей. Целью приказа было устранение соперничества, но практический эффект заключался в постановке ГРУ под контроль НКВД как дома, так и за границей, поскольку большинство послов было из НКВД.

Хотя меня предупредили в Управлении, что Деканозов был часто деспотичным и использовал оскорбления и грязный язык при общении с подчиненными, он был достаточно вежлив со мной. Он спросил о моем происхождении, проверил мой немецкий и приветствовал мое присоединение к советской колонии в Берлине. Одно лишь тревожило меня. Он был убежден, что Германия не нападет на нас, и сказал, что у меня достаточно много времени, чтобы освоиться и делать свою работу.

По возвращению от встречи с послом Голиков похвалил меня за мое поведение там. Он только что переговорил по телефону с Деканозовым. Начальник сказал, что я выдержал мой первый дипломатический экзамен.

Последний инструктаж мне дал заместитель Голикова, неприятный и здоровый бывший танковый командир. Главным образом, это было ободряющий разговор о моих заданиях в сочетании с повторными предупреждениями, чтобы обходить проблемы с НКВД. Он был рад, что я замещу человека НКВД, Тарасова, который не смог справиться с работой по своему прикрытию. В заключение, однако, его слова прощания чрезвычайно обеспокоили меня. Его заключительными словами были: «Товарищ Ахмедов, не бойтесь людей НКВД. Мы вас защитим. Человек, которого вы заменяете в Берлине, не только человек НКВД, но и еврей. Их дням приходит конец. Мы рады, что вы татарин». Я не могу говорить, являлись ли эти слова высокопоставленного офицера выражением своего мнения или они свидетельствовали о том, что антисемитизм в России начинал вновь возрождаться.

Из многих причин, которые оставили у меня горечь, было не только то, что моя жена была еврейкой. Однако, я постепенно позабыл это к тому времени, когда была сделана последняя вещь подготовки: получение нового гардероба и всего из гражданского. За несколько часов в специальном магазине Управления, где было все из женской и мужской одежды. Я выбирал. В конце концов, я выбрал три красивых костюма, десяток рубашек, несколько пар обуви, плащ, шляпу, нижнюю одежду, носки и носовые платки. Все подходило прекрасно и было английского производства. В качестве поклажи я выбрал дорогой кожаный чемодан. Независимо оттого, буду ли способным или нет, по меньшей мере я буду выглядеть как преуспевающий газетчик.

Когда я приехал домой от этой покупательской лихорадки за пару дней до отъезда, Тамара едва узнала меня. Она поворачивала меня вновь и вновь, восхищаясь мной и заставляя стоять перед зеркалом, когда она подправляла мне шляпу в правильное, по ее мнению, положение.

Это был единственной радостной частью наших последних дней вместе. Все было очень серьезно и печально с любимым человеком, который никогда не жаловался о недостатке денег и примитивности жизни в качестве жены армейского офицера, с которой я никогда не ссорился, не находился в непонимании в течение почти одиннадцати лет нашей женитьбы.

Наши последние дни вместе мы провели, изобретая маленькие шифры для включения в наши письма, чтобы дать знать друг другу обо всем серьезном, что могло бы произойти с каждым из нас. Тогда я спросил ее, подумает ли она о возможности присоединиться ко мне в будущем.

Она взяла мои руки, как всегда, когда она глубоко задумывалась, и сказала: «Исмаил, конечно, я хочу быть с тобой. Однако, сейчас ты поезжай один. Это твоя работа и ты должен ехать. Во всяком случае, ты сможешь видеть Европу, не только Германию, но, возможно, и другие страны как Швейцария, Италия. Это хорошо видеть мир. Я была бы рада ехать вместе с тобой и наслаждаться видам, другими народами, городами, видеть которых мы вместе мечтали. Однако, я не могу ехать в Германию. Я не могу видеть, как нацистские звери мучают еврейский народ. У меня нет для этого нервов, пожалуйста, пойми меня и прости. Езжай один; я здесь управлюсь. Когда, и если, тебя переведут в другую страну, скажем, в Англию или Францию, то я с удовольствием приеду к тебе. В нацистскую Германию — никогда».

Через несколько часов, вечером несветлого дня в последнюю неделю мая, она поехала со мной на Белорусский вокзал, откуда поезда отправлялись на Запад. На платформе я держал ее на своих руках. Она тихо плакала и слезы были в моих глазах тоже. Мы расстались, когда поезд начал двигаться. Когда я прильнул к окну, она сказала: «Любимый, пусть бог хранит тебя и благословит. Не беспокойся обо мне. Я буду тебя ждать». Прощай, моя любимая…

Через два дня, после полудня, я прибыл в Берлин после путешествия без приключений. Человек НКВД, которого я должен был заменить и его жена были на станции, чтобы меня встретить. Они потратили немало времени, чтобы найти меня, даже если со мной было не более десятка других русских пассажиров. Я полагаю, что мой лондонский вид был причиной этой задержки. По-видимому, они искали кого-то в широких бесцветных брюках и в мешковатом пальто, в которые было одето большинство советских людей в те времена.

Все трое втиснулись в их спортивную машину, симпатичный автомобиль, который дал мне почувствовать себя даже уютнее в моей новой одежде. Мы ехали вдоль широких проспектов Берлина, по настоящему занятым машинами дорогам, к их квартире в центре города. По дороге я сравнивал свои познания, почерпнутые из книг о столицы, о ее зданиях и знаменитых местах, с реальной действительностью. Они даже спросили, когда я был здесь до этого. В ответ я лишь пробормотал неясное.

Это показало, что я был не совсем осторожен. Человек НКВД среагировал на мое бормотание с утверждением, что он знает, кто я такой в действительности и какое у меня настоящее имя, за кого я работал и где. Тем не менее, это было неплохое начало. Я мог представить, как гестапо стало интересоваться этим человеком НКВД, на чьей машине я ехал. Только одно не было ясно, почему Деканозов, известный своей гордостью за годы подпольной работы, не удержал свой язык по поводу меня.

В здании, где было сосредоточено все берлинское ТАСС, все, в действительности, люди ГРУ или НКВД, плюс пресс-атташе, чей титул был лишь прикрытием, уже ожидали нас. Закончив с дачей инструкций, мой хозяин объявил, что посол сказал ему, чтобы он оставался в Берлине на две-три недели, пока я не освоюсь.

Для начала все было достаточно невинным. Однако, когда потемнело и окна были затянуты черными шторами, были доставлены чай и бутерброды. Все собравшиеся стали весьма разговорчивыми, даже слишком. Один из этой компании, которого я нашел не слишком приятным, был мой новичок, не только в расположении ТАСС, но и в моем отделе ГРУ, хотя, к счастью, молодой человек не знал о моем происхождении. Был ли он из ГРУ, или нет, но этот молодой человек был подкуплен Деканозовым, и, демонстрируя себя как его любимчик, вел себя весьма независимо. Позднее в этот неуютный вечер, отмеченный главным образом аналогичными усилиями «моего персонала» заверить себя и поставить меня на мое место, сюда явился для завершения процесса Богдан Кобулов[11], советник посольства, в сопровождении своей жены.

Фактически главный резидент-офицер НКВД, он осторожно приветствовал меня по моему вымышленному имени, даже если он также несомненно услышал обо мне от Деканозова. Попивая свой чай, он по-настоящему поджаривал меня по поводу моего вымышленного происхождения, образования, работы, знакомых и семьи. Даже его жена вмешалась с некоторой вежливостью по поводу моей несуществующей матери.

Это была проверка моей легенды. Советник, по-видимому, знал ее также хорошо, как я сам, но он только хотел видеть, не сделаю ли я какую-либо ошибку, которую можно было бы использовать против меня позднее. Все это происходило в присутствии так называемого моего персонала. Что за бессмысленная мелкая операция и как все это была глупо! У всех нас в Германии были более важные дела.

К концу этого бессмысленного вечера мой хозяин предложил, чтобы я остановился в запасной комнате его квартиры, чем в отеле, прежде чем, я найду мое собственное жилье. На следующее утро мы на спортивной машине покинули наиболее странное советское поселение и крепость за рубежом, наше посольство.

Большое здание, оно было сборищем конспираторов. Посол, советники, секретари, атташе, торговые делегаты, корреспонденты ТАСС и другие газетчики, шифровальщики, бухгалтера, водители, курьеры, охранники, швейцары и так до последнего повара, все выглядели и вели себя как совершенные заговорщики, большинство из которых действительно было таковым. Возможно, даже я выглядел как часть общего, хотя, по меньшей мере, я старался не действовать подобным образом.

Как только я вступил на территорию посольства, то я почувствовал себя, будто нахожусь в маленьком Советском Союзе. Посол был Сталиным. Военный атташе был комиссаром обороны. Советник с того вечера прежде всего представлял собой НКВД. Даже секретарь партийной организации посольства действовал, как будто он является первым секретарем центрального комитета коммунистической партии Советского Союза.

Конспираторы поменьше рангом были разделены на две группы: ГРУ или военная и военно-морская разведка; НКВД или внутренняя безопасность. Последний был более сложным, чем другие две. НКВД был разделен на разведку и контрразведку. И контрразведка далее была разделена на секции СК, ЭМ и ИНО. Секция СК, советская колония, должна была выполнять задачу наблюдения за всеми советскими гражданами за границей — начиная от посла, кончая швейцаром. ЭМ, эмиграция, имела своей задачей проникновение в среду русских эмигрантов для вербовки и сбора информации об антисоветских организациях. ИНО, иностранный отдел, занимался иностранной разведкой.

Все советские (и другие коммунистические) посольства являются намного большими чем их западные партнеры (за исключением США и других стран, требующих pro rata или равную численность персонала в соответствующих миссиях). Причиной этого является местный персонал, рассматриваемый как имеющий потенциальный риск безопасности и неоплачиваемый в советских посольствах.

В результате берлинское посольство в те военные дни было очень большим, в особенности, когда Германия стала считаться как наиболее важная страна, подлежащая к постоянному наблюдению. Поэтому количество конспираторов в пределах его стен было непомерно большим за счет людей, занятых планами шпионажа, подрывной работы и более темных дел, включая покушения.

Конспираторы находились в посольстве в пределах посольства, в реальной крепости. Эта секция занимала верхний этаж здания за мощными стальными дверями и окнами, зарешеченными стальными прутьями и стальными ставнями. Защищенные не только от несанкционированного входа, но даже от наблюдения как изнутри, так и снаружи, этот верхний этаж был местом, где находились все средства сообщения и дела конспираторов, где проводилась шифровальные и коммуникационные работы ГРУ и НКВД, где хранились все оружия, яды, секретные фонды и секретные письменные материалы. Здесь находились также печи для ускоренного сжигания всех хранимых материалов. На этом этаже работал и я, отсылая в ГРУ свои сообщения.

В то утро моего первого посещения этой маленькой крепости на чужой земле, она была полна моими коллегами «газетчиками» и «дипломатами». Все они ожидали прибытия Деканозова. Это было необычная коллекция людей, состоящая из маленьких групп, где шепотом сообщались друг с другом, а их начальники выделялись своими важными позами.

Прошел почти час перед тем, как появился сам посол. С его прибытием перешептывания немедленно прекратились и установилась мертвая тишина. Подобно маленькому царьку, он важно перечислил задачи, которые предстояло выполнить и дела, которых следует остерегаться, после чего безапелляционно отпустил всех. Это было абсолютно никчемное мероприятие или пустой тратой времени. Во всяком случае, мы все знали, что нам делать. Его приход был лишь показухой, устроенной для того, чтобы никто не забывал, кто здесь хозяин.

На этом сборище я встретил моего нынешнего начальника из ГРУ, военного атташе, генерала Тупикова. Он рассказал мне, что в апреле (приблизительно в тоже самое время мы получили сообщение из Праги), на основе информации из других источников, он сообщил Управлению, что около 180 германских дивизий сосредоточились вдоль советской границы. Он также сказал, что об этом должным образом информировал посла, но Деканозов это оставил без внимания, сказав, что это плод чьего-то воображения.

В это утро в посольстве я встретил также другого моего предшественника в четвертом отделе инженер-полковника Дмитрия Коновалова, которым так восхищалась одинокая женщина капитан Полякова. Он принял ссылку философски, не имел никакого чувства обиды ко мне и я нашел его весьма приятным и коммуникабельным человеком. Перед расставанием мы договорились о совместном обеде.

Мы встретились в пивном зале. Он работал под вымышленным именем, и его прикрытием была должность инспектора торговой делегации. Моя заинтересованность в нем была вызвана тем, что чехословацкий инженер на фабриках Шкода был его человеком, находящимся под его непосредственным контролем. Когда я ему рассказал о реакции Сталина на сообщение из Праги, то он ужасно удивился и сперва подумал, что я шучу. Он также был озабочен тем, что заявление Сталина, что это британская провокация, может быть истолковано так, что он имеет сомнительные контакты с иностранцами. По своей части я старался его убедить, что Голиков и все мы отнеслись к информации как искренней. Мы согласились, что не имеем никакой альтернативы, кроме как следовать приказу и продолжать расследование, которое потребовал Сталин. Однако, мы расстались с общим мнением: весьма безнадежно надеяться на то, чтобы убедить кого-либо на верхах, что эта информация верна, если ее отверг Сталин.

С основами моей реальной миссии на ходу, я затем фокусировался на моем прикрытии в качестве руководителя ТАСС. Я также нашел для себя жилье из двух комнат, около офиса, в квартире старой немецкой пары, которым понравился мой немецкий.

В дополнение к просмотру обычных новостей, я работал усердно по моей задаче определения, что сделало нацистскую партию крупной, что приблизило ее к германскому народу и в чем заключается источник власти Гитлера. Я сожалею, однако, что не сделал никакого прогресса по поводу побега Гесса. Я нашел поддержку сообщениям, что он был душевно несбалансирован, но я не верил никому, даже Гитлеру, что он знал, почему странный человек улетел в Британию.

Две работы, в качестве прикрытия и моя реальная миссия, занимали ежедневно много времени. Эти задания прерывались часто воздушными тревогами, хотя реально серьезной бомбежки не было. В результате я довольно сильно выдохся после первых моих нескольких недель в Берлине и обрадовался к пикнику, запланированному посольством в воскресенье, 22 июня, на берегу Балтийского моря.

Деканозов персонально разрешил выход на море и дал почти всему персоналу выходной.

В хорошем настроении я встал рано утром того воскресенья. Было тепло, но немного ветрено и день намечался быть очень хорошим. Мы договорились, что мой нквдэшний предшественник, находящийся все еще здесь, доставит меня на штеттинскую лагуну на свой спортивной машине. Довольно быстро я прошел пешком несколько кварталов от моего жилья до его квартиры.

На лестнице меня встретили офицеры гестапо. В это время человек НКВД и его жена выводились из дома. Полиция арестовала меня также. Они сказали, что Германия находится в войне с Советским Союзом.

Сначала меня доставили в мои комнаты. Обыскали их и все мои вещи, но, разумеется, ничего компрометирующего не нашли. Покончив со всем этим, мне разрешили взять чемодан с моей одеждой перед тем, как сопроводить в штаб гестапо.

Когда меня вели в это мрачное здание, аналог Лубянки, я подготовился к допросу, к возможным избиениям и пыткам. Я не ожидал, что меня выпустят отсюда.

К моему счастью, меня провел через здание во внутренний двор и там же оставили. Там я простоял четыре часа. Я был первым из десятков других советских, мужчин, женщин и детей, которые были арестованы в своих домах и доставлены сюда. Среди них был Коновалов, но не было Деканозова, советника, военного атташе или других высокопоставленных членов посольства. Коновалов сказал мне, что посол еще спал, когда его вызвали в германское министерство иностранных дел и вручили ноту об объявлении войны. Наши высокопоставленные чиновники к нам не присоединились в этом дворе. По-видимому, с ними обращались как с дипломатами, как свидетельствовали об этом их паспорта.

К концу дня к нам присоединились другие русские, среди них эмигранты, даже православный священник. Мы, советские, стояли вдали от них, не из-за политики, а из боязни, что среди них могут быть подставленные агенты гестапо.

Чем больше мы стояли, тем больше нас угнетало. Никто из нас не имел никакого представления, что нас ожидает в будущем. Все дети были напуганы и некоторые из них плакали, несмотря на старания их матерей как-то их успокоить.

Наконец, к концу полудня, во двор заехали автобусы с вооруженными эсэсовцами. Нам всем приказали сесть туда, за исключением эмигрантов, и повезли в лагерь, находящийся в двух часах езды от Берлина.

Мы здесь не были одни. Когда наши автобусы въехали в лагерь, то мы проезжали мимо бараков с английскими и французскими военнопленными. Эти люди, которые должно быть, построили и наши бараки и заранее знали о нашем прибытии 22 июня, приветствовали нас и пожелали добра, когда мы двигались мимо них. Я не имею представления, как другие советские думали об этом, но я, понял, что западные люди поддерживают нас в этой войне.

Около совершенно новых бараков нам приказали выйти из автобусов. Женщины и дети были разделены от мужчин и уведены в другое место. Нам, советским мужчинам, было приказано идти в барак, стоящий перед нами.

В бараке стояли ряды с рядами коек, сделанных из деревянных брусьев. Здесь мы, наконец, нашли то, чего с опаской ожидали задолго до этого. Каждому была предназначена своя койка. Я нашел свою с превеликим облегчением. Там было выведено «Николаев, Георгий Петрович, 1906 года рождения, Тбилиси». Если бы надпись отражала мои правильные фамилию, имя, отчество, ранг и организацию, то это означало для меня начало моего конца.

Затем нас вызвали во двор и построили в одну длинную шеренгу перед комендантом лагеря. Одного за другим проверяли и затем прочитали правила распорядка в лагере. Нам сказали, что наш дневной рацион будет состоять из двух кусков черного хлеба, квадратика маргарина, двух чашек эрзац-кофе, двух кусков эрзац-сахара и чашки супа, который как я обнаружил, был сильно разбавленным заменителем настоящего. Дали также материал для чтения, «Völkischer Beobachter», ежедневную нацистскую газету. Разрешили слушать новости, которые передавались по громкоговорителю, передающему специальные сообщения — Sondermeldungen вермахта с хвастливыми объявлениями о победах нацистов в нашей стране.

Усталый и обессиленный, я долго не мог уснуть в эту ночь. Я беспокоился за Тамару, одинокую в квартире около Кремля, являющуюся мишенью для нацистских бомбардировщиков. Как офицер-разведчик, меня выворачивало оттого, как Сталин, Маленков, Молотов и все остальные в руководстве страной проигнорировали наши предупреждения и, тем самым, открыли нашу страну для убийств и разрушений. Мой бог, нас благодарили за информацию вторичной важности, но когда мы достали действительно реально ценную информацию, никто даже не позволил подготовиться против вторжения.

На следующее утро нас посетили представители Красного Креста, чтобы сказать нам, что, возможно, идут переговоры через третью сторону между немцами и советами по обмену нас на немцев, задержанных в Советском Союзе. Когда это случится? Никто не знал.

Позднее в этот день я перебросился несколькими словами с Коноваловым, с несколькими людьми из ГРУ и с некоторыми инженерами, которые были направлены в Германию под прикрытием торговых представителей. Мы решили, что если переговоры по нашему обмену не будут иметь успеха, то мы должны планировать побег в Швейцарию. Однако, мы также решили, что гестапо и абвер догадывались, что мы не обычные граждане, а являемся военными и разведчиками, и поэтому не должны показывать себя вместе, за исключением крайней необходимости.

Рано утром третьего дня нам опять приказали построиться в одну шеренгу перед нашими бараками. К этому времени нас было уже несколько сот человек, включая советских граждан, доставленных сюда из отдаленных частей Германии. Сзади нас стояли эсэсовцы с автоматами.

Сперва мы простояли так некоторое время. Затем появился комендант в сопровождении офицера гестапо с моноклем на левом глазу, высокий, худой мужчина в гражданской одежде и с шрамом от сабли на лице.

Гражданский начал медленно проходить вдоль нашей шеренги, как будто он обозревал почетный караул. Нам приказали смотреть ему лицо, когда он проходил. Он внимательно всматривался в каждого из нас, мимо которого проходил. Перед некоторыми из нас он отпускал замечания, которых гестаповец записывал в свой блокнот. Я подумал, что гражданский должен быть офицером-контрразведчиком, искавшим кого-либо, подобного мне и Коновалову. Я ошибся!

Обмен взглядами закончился, гражданский приказал нам спустить наши брюки и нижнее белье, встать, оголив наши половые органы. Я подумал, зачем они высмеивают и унижают нас?

Гражданский вновь пошел по шеренге, глядя теперь не в наши глаза, а на половые органы.

Одного за другим военные инженеры, десять из них, были выведены вперед перед шеренгой. Все десять были евреями.

Затем проверяли меня, последнего в шеренге. Мне также приказали выйти на три шага вперед.

Нас было одиннадцать в этой маленькой шеренге, десять евреев и я, мусульманин. Все мы были обрезаны. Записали наши имена. Все наши вымышленные имена были русскими, как у евреев, так и у меня.

Нашей маленькой шеренге дали название. Нам сказали, что мы евреи, составим отдельную группу среди интернированных советских. Нам сказали, что мы не имеем право есть вместе с нашими соотечественниками. В то время, как другие будут есть, мы должны были чистить отхожие места и туалеты. Другими нашими обязанностями были чистка бараков, подметание дорожек и полицейского участка.

Сперва я был жутко сердитым, но все же смог держать язык за зубами. Было бы бесполезно объяснять этим немцам, что не только евреи обрезаны, но также и мусульмане, плюс много христиан и атеистов, которые не по религиозным причинам, а по чисто гигиеническим были подвергнуты этой процедуре. И будет глупо привлечь больше внимания на себя. Кроме того, что плохого быть евреем? Что с Тамарой, с моей любовью? Я не могу выразить, как я был счастлив, что она была дома, несмотря на бомбы или без них.

Я сдерживал свой темперамент почти неделю, когда вдруг в один из вечеров начала июля перед нашими бараками скопились автобусы. Нас собрали; комендант сказал нам, что нас обменяют через Турцию на немецких граждан, схваченных в Советском Союзе.

Всех нас, обрезанных советских, десять евреев и одного псевдо-еврея, отвезли назад в Берлин. На станции на Фридрихштрассе нас загрузили в сильноохраняемый специальный поезд, направляющийся на юг. На платформе станции состоялось воссоединение. Здесь нас ожидали Деканозов, советник, военный атташе и все «дипломаты», которые подвергались к интернированию под защитой посольства. Почти перед тем, как поезд начал трогаться, специальное подразделение гестапо посадило на поезд моего предшественника, нквэдешника с женой. Он прошел через более чем чистку отхожих мест, находясь под непрерывными допросами в гестапо и был сильно избит. Хотя никто из нас особенно его не любил, и не потому, что он был евреем, для нас он стал настоящим героем.

Через несколько дней после того, как мы проехали Софию и приближались к болгаро-турецкой границе, наш поезд остановился на маленькой станции. Когда он вновь начал двигаться, он, оказался, шел назад, в Германию. Каждый был озадачен. Я даже больше, я был встревожен. Нет, никогда в лагерь с моим обрезанием. Я был скорее готов выпрыгнуть с поезда и попытаться идти к партизанам в горах Болгарии или Югославии.

Через несколько минут германский офицер, ответственный за поезд, объявил, что мы возвращаемся в Нис, через югославскую границу. Здесь мы должны были дожидаться еще двух поездов с советским персоналом, прибывающим из Италии и Франции правительства в Виши.

Двумя днями позднее все три поезда отправились на восток, прямо к турецкой границе. Затем наступил действительный, физический процесс обмена на основе один на один, не считая их подопечных. Турецкими и булгарскими корпусами связи была устроена коммуникационная линия длиной более чем 1500 километров, связывающей болгаро-турецкую и советско-турецкую границы. По этой линии шли подтверждения, что советский человек перешел в Турцию на западе, а немецкий человек — через советскую границу на противоположной стороне Турции.

Это был долгий, нудный процесс, в который было вовлечено около пятисот человек с каждой воюющей стороны. В течение нашего ожидания, я обратил свое внимание на то, что цифры для обмена показывали превосходство немцев почти три к одному, демонстрируя тем самым их преимущество в разведывательном отношении.

Наконец, обмен был завершен и турки доставили нас на автобусах в Эдирну. Здесь, перед посадкой на поезд, идущий в Стамбул, интернированным дали первую хорошую еду за все прошедшие две недели.

Рано утром следующего дня в ясную и солнечную погоду мы прибыли в Стамбул, город моих юношеских грез. Ах, Стамбул, мысленно восклицал я, вглядываясь с чувствами удивления и счастья, как голубы твои воды в Мраморном море, как прекрасны твои многочисленные минареты, устремившиеся в небо, как прекрасны твои мечети, базары и современные улицы, полные людей. И какой долгий и мучительный путь понадобился мне, чтобы дойти до тебя.

Здесь, в Стамбуле, была собрана вся масса советских возвращенцев из Франции, Германии и Италии. Все, кто был из Франции и Италии, также большинство из Германии, были посажены в другие поезда через несколько часов после прибытия и отправлены назад в Советский Союз.

Остальные из нас, во главе с Деканозовым, были доставлены в летнюю резиденцию посольства в Буюк-Дере на Босфоре. Для граждан почти любой страны, это было бы приятным шансом посмотреть Стамбул, но для нас, советских, это было не более чем уютным интернированием. Посол не разрешил никому, за исключением себя и своего советника, покидать территорию, по-видимому, боясь, что кто-то мог и не возвратиться назад.

Меня, почти немедленно, повезли познакомить с послом Сергеем Александровичем Виноградовым. Впервые после отъезда из Москвы ко мне обратились по моему настоящему имени и отчеству. Посол сказал также, что Начальник Управления прислал инструкции, чтобы я остался в Турции для дальнейшей работы здесь.

Этот посол являлся контрастом по отношению к Деканозову. Выпускник Ленинградского Университета и института красной профессуры, он был высоким, стройным и симпатичным и выглядел городским человеком. Несмотря на связи с НКВД, он в действительности был похож на дипломата и действовал как дипломат высокого ранга. Вместо крика, он улыбался, когда он напомнил мне директиву, что с ним следует консультироваться и держать его в курсе дел о всех моих планах ГРУ и операциях, короче говоря, дал знать, что он является здесь настоящим хозяином.

После окончания нашей беседы он даже привез меня в свою квартиру и представил к своей жене, Евгении Александровне, очаровательной женщине.

Я должен был сохранить свои тассовскую фамилию, Николаев, но получил работу прикрытия в качестве пресс-атташе. Моя постоянная резиденция должна была находиться в Стамбуле, поскольку большинство турецких газет издавались здесь. Когда я получал эти инструкции, я вынужден был напомнить себе, что это не грезы. Все, через чего я прошел, даже унижения в лагере для интернированных, внезапно показалось мне стоящим этого момента. Я не смог бы получить лучший приказ, если бы даже сам писал его для себя.

В основном, моей задачей была организация разведки против Германии. Я должен был работать из Стамбула, не только для целей прикрытия, хотя они также были важны, но из-за того, что он был огромным космополитическим центром с европейцами различных национальностей и политических взглядов, многие из которых были беженцами войны. Среди них было естественно вербовать людей для наших операций. Эти люди составляли основное ядро моих нелегальных резидентов.

В то же самое время я искал других бездомных европейцев, поляков, чехословаков, югославов, французов, итальянцев не только в Турции, но также на Среднем Востоке, людей, желающих вернуться на свои родины и сражаться с немцами, присоединившись к подпольным организациям.

Мне также поручили несколько специальных и срочных операций. Одной из них было сотрудничество с сетью нашего военного атташе в установлении и снятий карт пригодных мест для тайников около Анкары, Стамбула, Измира и других населенных районов, а также сельскохозяйственных районов к западу от советской границы. Эти тайники должны были стать будущими складами для малокалиберного автоматического оружия, коммуникационного оборудования и денег для возможного их использования партизанами. Это был стандартный метод действий ГРУ в каждой стране, но он еще не использовался в Турции.

Другая специальная задача касалась лишь одной Югославии. Мой начальник улыбался, когда он меня знакомил с ней и сказал, что ГРУ следовало заставить меня прыгнуть с поезда и присоединиться к партизанам. Я в ответ улыбнулся, но не сказал, что однажды такая мысль у меня уже появилась. Такой шанс был упущен, теперь надо было найти офицеров, дезертировавших из югославской королевской армии в Турции и других пограничных странах и уговорить их отправиться в Москву. Там их потренируют как партизанских командиров и затем сбросят на парашюте в югославские горы для руководства партизанскими подразделениями.

Я также должен был ознакомиться с другими сетями ГРУ, действовавшими в Турции и установить с ними взаимодействие. Поскольку Турция была индустриально неразвитой страной, их здесь было не так много. В самом деле, в дополнение к моей задаче по установке связи и задачи военного атташе, было и другая задача. Третью операцию проводил из Стамбула Александр Акимов, бывший пехотный комиссар с превосходным знанием турецкого и персидского языков, чьим прикрытием была должность генерального консула.

Прямо перед отбытием из Анкары в Стамбул, мое прикрытие было немного подорвано. Прибыл новый главный резидент НКВД Леонид Наумов, толстый и неприятный мужчина. Он высокомерием замещал отсутствие интеллекта и хвастался, что получает инструкции прямо от Сталина и Берии. У этого типа мораль была не на слишком высоком уровне. С ним из Москвы приехала молодая девушка-блондинка под видом его секретарши, но в действительности она была его любовницей. У него для каждого было припасено подлое словечко, даже для Виноградова, типа, «вместо шляпы по церемониальным случаям, этот мелкий человек, называющий себя послом, лучше бы носил на голове бочку». Он мог взять любое прикрытие, которого только пожелал, но решил, поскольку мы были почти открыто враждебны друг к другу, стать пресс-атташе. Это обстоятельство ставило нас в маскарадное положение, его в Анкаре и меня в Стамбуле. В качестве главного резидента НКВД он также имел офис в моем городе, также в консульстве.

Как будто этого было недостаточно, он постарался сделать так, чтобы мне было трудно поддерживать эффективное прикрытие. Я сделал все, чтобы установить хорошие взаимоотношения с местными и иностранными газетчиками. Он же был груб со всеми ими, и его несоответствие к прикрытию было настолько очевидным, что многие недоуменно поднимали брови.

Поведение Наумова, хотя и оно меня раздражало, было типичным, чем исключительным, для обычных взаимоотношений между двумя службами разведки здесь в Турции. За исключением посла, у которого тоже были проблемные моменты, и нескольких моих друзей из ГРУ, почти каждый резал каждого, не останавливаясь ни перед чем, не исключая клевету, ложную информацию в НКВД и партию, подлого обмана. Разумеется, все это отражалось на результатах разведочных сообщений. Немногие рисковали прикладывать к ним данные анализа, объективного подхода. Вместо этого, факты, часто добытые великими усилиями и риском, скручивались так, чтобы доставить удовольствие мнениям наших высоких начальников как в Турции, так и в Советском Союзе.

Как ожидалось, должности в посольстве, начиная с посла до водителей и швейцара, удерживались людьми НКВД или ГРУ, независимо оттого, какие бы они не имели титулы в дипломатическом списке. Тогда в Турции, однако, и лишь потому, что шла война, ГРУ имело небольшое численное преимущество, но оно было достигнуто за счет отдачи постов с большей властью НКВД. Такое же соглашение было заключено по отношению к консульству в Стамбуле, в действительности, к придатку посольства, и к другим консульствам в Карсе, Эрзеруме и в других городах.

Скоро я нашел двух людей из этой обоймы, с которыми мог ладить и с которыми мог разговаривать открыто. Одним из них был Акимов, который называл Наумова «грязная пена» и питал к нему отвращение за пренебрежение Красной Армией. Другим был майор Иван Бухтин, веселый, круглолицый помощник военного атташе и в одно время мой сотрудник в Управлении. Будучи мудрым в делах политического выживания, Бухтин был нашим проблемным ребенком. Он схватил венерическую болезнь у так называемой актрисы на поезде Москва-Анкара и должен был лечиться у местных докторов. Именно, он получал порицание за плохие ошибки во время учебы водить машину. Именно, он всегда подсматривал за девочками кабаре, пока не попал в беду.

Азартные игры, женщины были слабостями Акимова, хотя он был весьма способным офицером. У него была непривлекательная, сварливая жена. К тому же, многие были уверены, что она является доносчиком НКВД. В свете этого были понятными его стремление держаться вне дома и его грешки. Мы составляли странное трио, где я был жестким моралистом, веселый Бухтин и старый плут Акимов. Тем не менее, мы были близки и могли положиться друг на друга.

В августе года начала этой ужасной войны я получил долгожданное письмо от Тамары, первое от нее, хотя сам писал не менее чем два раза в месяц. Ее письмо было во всех отношениях очень тревожным. На нем стоял штамп Первоуральска, города в свердловской области, на Урале. Письмо было очень коротким. Все что она написала, это о том, что ее эвакуировали из Москвы, не объяснив причины. Последние строки выглядели как: «Я никаких писем не получила от моих родителей в Полтаве и беспокоюсь, что с ними случилось. Чувствую себя больной и одинокой…».

Согласно нашему маленькому шифру, о котором мы договорились, чтобы обходить цензуру НКВД перед отъездом в Германию, любая ссылка на ее родители должна была означать, что она хочет присоединиться ко мне. Мы ничего не включали по поводу «больная и одинокая». Все, о чем я мог догадаться, это то, что она действительно больна и нуждается во мне. Я мог представить ее напуганной войной, отправленной в странное место в горах, где нет ни родственников, ни друзей, может быть, даже без надлежащего жилья и достаточной еды.

Скоро, насколько это было возможно, я отправил сообщение к Начальнику, умоляя его, чтобы он предпринял меры и отправил Тамару ко мне.

Мой друг Бухтин сочувствовал этой идее, но был скептичен по поводу того, что Тамаре могли бы разрешить приехать сюда. Он сказал, что красная лента на приказе для ее приезда всегда возможна, но во время войны скорее всего это невозможно. Он напомнил мне, что ему не разрешили привезти его жену и детей. «Нет», заключил он, «НКВД держит их как заложников. Только Наумов может привезти свою любовницу. Наши бедные жены! Потерянные где-то, на далеком Урале, возможно, голодные, печальные, больные, возможно, вынужденные работать на полях для поддержки производства в колхозах».

Он оказался прав. Я направил второе сообщение, третье, к Начальнику. Ни на один из них не получил ответа, также не получил больше никакой вести от Тамары.

Я становился безумным, но благодаря добродетели, работа навалилась на меня горой, и я должен был делать ее почти в одиночку. Моя легальная резидентура была практически почти беспомощна. Эта организация состояла из двух полковников и секретарши. Два офицера изображали из себя корреспондентов ТАСС и проводили большую часть своих усилий и время за вином и обедами с турецкими газетчиками, действуя, как будто они являются настоящими корреспондентами. Девушка был не столько полезна, даже для так называемого пресс-атташе. Она была выпускницей школы для нелегалов в Москве. «Нелегалы» являлся нашим термином для групп советских разведчиков, работающих с несоветским персоналом и снабженных фальшивыми документами, поэтому без защиты со стороны официальных советских учреждений. Нелегальная резидентура также была вовлечена в вербовку иностранных агентов и в дальнейшую с ними работу. Секретарша могла быть более полезной для помощи мне с нелегальной резидентурой, но она была назначена туда, где она сидела.

Недостатки моей легальной резидентуры были более чем компенсированы успехом в нелегальном поле. (Нормально я не должен был работать одновременно с легальной и нелегальной резидентурами, но шла война). В основном, моими нелегалами были международные странники. Некоторые работали за деньги, некоторые из-за идеологических или националистических соображений. Другие были завербованы в Советском Союзе за цену отъезда оттуда или из оккупированных им территорий.

Наиболее способными из них была команда швейцарского происхождения, состоящая из мужа и жены, оба имеющие бразильские паспорта. Он был профессиональным фотографом, что является превосходной целью для агента. Она была профессиональной гувернанткой и учительницей, с превосходным знанием немецкого и французского языков, моя кандидатка для устройства жилища германскому военному атташе. Я встретил их в ресторане, добился их проверки центром и быстро завербовал их с помощью поразительно работающих американских долларов. Сначала я им поручил связаться с немцами в Стамбуле, в особенности, с теми немцами, которые были связаны с клубами по автотуризму, являющимся хорошо используемым прикрытием нацистских тайных операций. Позднее я отправил их в «отпускное турне» в Германию, через Болгарию, Югославию и Австрию, для составления сообщения о военном, политическом и экономическом положении в этих странах. Их главной задачей, которую они выполняли хорошо, была доставка мне подлинных германских документов, паспортов, свидетельств о рождении, талонов на питание. Центр нуждался в этих документах для приготовления приемлемых подделок для других нелегалов, направляемых в Германию.

Одним из моих наиболее трудных нелегалов, но компетентных, была русская девушка, путешествующая с польским паспортом. Дочь богатой русской семьи, которая бежала в Латвию во время большевистской революции, она была завербована, когда Латвия была «освобождена», затем обучена в Москве и отправлена в Стамбул. У нее в голове не было никаких политических идей, но она была красивой, блондинкой, стройной и живой, и возможно, воображала себя Мати Хари. Она была превосходной для внедрения в бары и ночные клубы в качестве охотницы за мужчинами, имеющими агентурный потенциал. Так, она нашла для нас много новобранцев, некоторые из которых были просто отличными.

Другая из моих девушек вызвала мою симпатию и уважение. Она была настоящей беженкой, австрийской еврейкой, которая каким-то образом сумела получить турецкий паспорт. У нее были большие, умные, карие глаза, тщательно ухоженные каштановы волосы и милое лицо. Она напоминала собой молодую ассистентку университетского профессора. Ее немецкий, естественно, был отличным, таким же был и английский, она также знала немного французский язык. Она была прозападной и не имела никаких иллюзий по поводу коммунизма. Ее мотивацией была ненависть к немцам, и она не имела никакого интереса делать деньги за счет шпионажа. Я использовал ее в качестве наводчицы, в отелях и хороших ресторанах и также для проверки немцев. Она не хотела раскрывать, что она еврейка, и они об этом не догадывались и любили ее.

Я помню чехословацкого журналиста на дне мешка с неудачниками. Он также был соответственно мотивирован, работал за нас из-за своей ненависти к немцам. Был там также голландец, не коммунист, просто путешественник. Он показывал себя как идеалист, но одновременно не забывал требовать доллары.

Тем не менее, моя начальная работа в эти месяцы, задача, которая казалась легкой, была с югославами. Я начал ее, официально позвонив и совершив визит вежливости к их консульству под моим прикрытием в качестве пресс-атташе. Хотя это учреждение все еще управлялось югославским королевским правительством в изгнании, меня приняли тепло и обращались со мной весьма вежливо. Генеральный консул, старый джентльмен, принял меня, затем направил к своему помощнику Владимиру Перичу, бывшему офицеру Генштаба королевской югославской армии. Оба были прекрасными людьми, посвятившими себя к изгнанию немцев из своей страны.

После первой встречи я пригласил Перича на обед. Затем он пригласил меня. После этого мы еще встречались за обедами и ужинами. Я был склонен думать, что мы стали друзьями. По меньшей мере, я так чувствовал.

После этого я сообщил центру о своем прогрессе. Ответ гласил, чтобы я продолжал со своим планом, но предупреждал: «Никогда не доверяйте англичанам». Предупреждение было сделано по поводу английских офицеров, среди которых я знал много умных людей, с которыми меня познакомил Перич, о чем я также поставил в известность центр.

Получив одобрение из Москвы, я должен был говорить открыто с Перичем. Я говорил ему, что мы заинтересованы в специальных тренировках для ведения партизанской войны в Югославии для югославских офицеров, вынужденных бежать на Средний Восток и дать им возможность добраться в Югославию для борьбы с немцами. Перич реагировал с энтузиазмом. У него было около 5–6 полковников, бывших членов Генштаба, застрявших в Ираке, хороших солдат, которые были готовы использовать свой шанс для борьбы. Вышло, что сам мой югославский друг ждал, когда я сделаю ему такое предложение, и удивлялся по поводу моей задержки.

В течение недели мы не только обнаружили, но и доставили в Турцию офицеров. Когда они находились в пути, я оповестил об этом посла, чтобы он мог стать одним из участников операции. Он затем персонально устроил все, назвав это как «Посылка югославских офицеров в Москву через Анкару» и был очень мне благодарен за это. Москва была также довольна и присвоила мне звание подполковника. Виноградов отметил мое продвижение и свою похвалу с лучшей водкой в мире, польской, а не русской.

К тому времени уже наступила осень и приближалась годовщина революции. Консульство сделало из этого крупное мероприятие в качестве праздника в первый год войны. Для празднования были приглашены губернатор Стамбула, высокопоставленные офицеры полиции, местные члены парламента, интеллектуалы, руководители бизнеса и профсоюзов, редакторы газет и корреспонденты, представители союзников, фактически, все важные люди в Стамбуле, за исключением представителей членов держав оси.

Были разосланы специальные курьеры из Анкары для доставки многих ящиков водки, советского шампанского и черной икры. Также были отправлены повара из посольства для приготовления жареного мяса, дичи и разных сортов закуски.

Прибыл повар другого сорта, также. Явился Наумов, чтобы инструктировать каждого советского в Стамбуле, по общей процедуре в советском посольстве и консульствах по всему миру, о социальной (фактически, разведывательной) роли, которую каждый был обязан играть с указанием конкретного объекта. Первоначально, разумеется, список гостей был проверен НКВД и ГРУ.

Каждому из нас был назначен свой гость, на котором следовало концентрироваться, было определено, о чем с ним говорить, что спрашивать, какие делать комплименты, кого игнорировать, кому следовало демонстрировать презрение, кого следовало накачать водкой.

Для специального задания Наумовым был выделен молодой вице-консул, человек тюркского происхождения. Этот бедный товарищ, один из наших офицеров ГРУ, получил задание не экономить водки для своего объекта, Ахмеда Демира, заместителя начальника полиции Стамбула, у которого следовало выудить информацию, интересующую НКВД.

К несчастью Наумова, что я с удовольствием вспоминаю, его план дал весьма чувствительный обратный эффект. Именно груэшник, а не турецкий полицейский, напился допьяна. Именно турок выудил у него нужную ему информацию. Он смог привести отупевшего офицера ГРУ в свою квартиру на верхнем этаже здания напротив консульства и оттуда совершить хороший обзор совершенно секретной части этого учреждения.

Через несколько дней после этой хорошей вечеринки и хорошего фиаско Наумова, в последний день ноября, я проснулся поздней ночью от телефонного звонка. На связи был Виноградов и он сказал, чтобы я прибыл следующим поездом в Анкару.

Когда я вошел в кабинет посла, то заметил, что он необычно нервничает. Едва ответив на мое приветствие, он вручил мне кусок бумаги, короткую, расшифрованную телеграмму из центра.

Там было написано: «Ваша жена внезапно скончалась. Надеемся, вы будете работать даже сильнее во имя своей Родины. Начальник».

Я прочитал еще раз. Я думал, что теряю сознание. Я схватился за кресло, чтобы удержаться. Бедная, мертвая Тамара. Как ты умерла там в дали, в холодных Уральских горах? Почему? Что случилось?

Тамара, Тамара. Одинокая, без родителей и без сестры рядом.

Почему телеграмма отправлена послу, а не мне? Допрашивали ли и мучили ли они ее?

Вдруг я вспомнил ужасные слова прощания о евреях от заместителя Голикова. Что это означало? Бедная, бедная Тамара. Были ли твоими последними словами крик по адресу палачей НКВД, «Жандармы, я вас презираю»?

Было ли это так, но они не стали писать о том, как ты умерла? Моя милая жена, как жесток мир, как ужасно, что я не смог тебя вывезти…

Когда я овладел собой, то спросил, потребовал, чтобы Виноградов разъяснил телеграмму. Он ответил, что он ничего не знает больше того, что я знаю. Я умолял его получить информацию о ее смерти. Он пообещал сделать все, что может.

Затем он взял меня к своей жене, и та успокаивала меня. Она была хорошей женщиной.

В эту ночь Бухтин посадил меня на поезд, идущий в Стамбул. Он был добр, но ничем не мог мне помочь. В окно вагона, когда поезд тронулся, я бросил последний, беглый взгляд на лицо Бухтина. Даже его лицо было лицом русского. Я был нерусским. Тамара была нерусская. Благодаря богу, у нас не было детей. Больше никого у меня уже не было в этой большой, жестокой стране. Тамара! Тамара! Спи с миром.