"Человек и его символы" - читать интересную книгу автора (Юнг Карл Густав, Хендерсон Джозеф Л., фон...)

Проблема типов

В любой отрасли знания считается нормальной проверка гипотезы на безличном объекте. Это невозможно в психологии, где мы имеем дело с обязательными беседами между исследователем и пациентом, то есть двумя индивидуумами с присущей им субъективностью, от которой нельзя уйти, как нельзя обезличить личность. Собеседники, конечно, могут попытаться условиться о бесстрастном и объективном подходе, но как только начинается обсуждение, личность каждого «подключается» к нему. Продолжение диалога имеет смысл только при взаимном понимании собеседников.

Как же исследователь может объективно оценить конечный результат собеседования? Он должен сравнить свои выводы с общепринятыми, стандартными представлениями. Далее он должен оценить, в здравом ли уме его пациент, насколько его разум уравновешен. Ведь задача не в том, чтобы коллективно нивелировать индивидуума, полностью подогнав его под общественную «норму». Это было бы совершенно противоестественно. В здоровом и нормальном обществе между людьми обычны разногласия, ибо общее согласие относительно редко встречается вне сферы наших инстинктивных проявлений.

Несогласие выступает своего рода движущей силой мыслительных процессов в обществе, но не их целью—поскольку одинаково значимо и согласие. Поскольку психология опирается главным образом на баланс противоположностей, то и исследователи-психологи, прежде чем вынести окончательное суждение, должны учитывать возможность того, что истина имеет прямо противоположное значение. Причина такого специфического подхода кроется в тайне психики, которую мы не можем окончательно раскрыть, минуя психологию.

Несмотря на то, что любой сон требует индивидуального подхода, какие-то обобщения необходимы — для классификации и прояснения материалов, получаемых психологами от изучения многочисленных пациентов. Очевидно, что сформулировать теоретические основы психологии или обучать им было бы невозможно, просто описывая множество отдельных случаев и не пытаясь выделить в них сходства и отличия. Любой общий признак можно взять за основу систематизации. Достаточно просто, например, отделить экстравертов от интровертов. Это только одна из многих возможных классификаций, но она позволяет осознать трудности, которые могут появиться, если исследователь относится к одному типу, а пациент — к другому.

Поскольку углубленный анализ сновидений обязательно вызывает столкновение мнений собеседников, понятно, что сходство или различие их типов мировосприятия будет существенно сказываться на результатах. Если оба они относятся к одному типу, то их «совместное плавание» может быть долгим и приятным. Если же один из них — интроверт, а другой — экстраверт, то столкновение противоположных точек зрения может возникнуть моментально. Это особенно характерно в случае, когда собеседники знают, к какому типу они относятся, или убеждены, что их тип — единственно правильный. Экстраверт, например, выберет точку зрения большинства, а интроверт будет отвергать ее, считая «модной». Такое недопонимание легко может возникнуть, так как то, что для одного изних представляет ценность, для другого — «пустое место». Так, сам Фрейд полагал, что интроверт — это тип патологически «зацикленный» на самом себе. Однако самоанализ и знание самого себя могут равным образом являться и в высшей степени положительными качествами.

Учитывать подобные отличия между разными типами личности крайне важно при толковании сновидений. Исследователь — не супермен, возвышающийся над индивидами разных типов только потому, что он — ученый, выучивший теорию психологии и соответствующие практические методики. Он может представить себя таковым настолько, насколько полагает свою теорию и методы истинными и позволяющими объять человеческую психику в целом. Но поскольку это невозможно, он не может быть уверенным в своей теории и методиках. Соответственно его будут одолевать тайные сомнения, не является ли его реакция на цельность личности пациента лишь ответом заученной теории и методик (представляющих из себя лишь гипотезу или попытку ее создания), а не ответом его собственной цельной личности.

Своеобразие личности исследователя — единственный адекватный эквивалент своеобразию личности его пациента. Опыт и знания по психологии дают ученому некоторые преимущества, но не позволяют не участвовать в схватке. Столкновение позиций выявляет сильные и слабые стороны обоих участников, а не только пациента. Поэтому так важно, гармонируют ли их личности, или конфликтуют, или взаимодополняют друг друга.

Экстраверты и интроверты суть лишь две разновидности из множества людских типов. Эти довольно часто встречаются, и их легко распознать. Но если начать изучать, например, экстравертов, то скоро обнаружится, что они во многом отличаются друг от друга и что для выделения в качестве критерия принадлежность к экстравертам является слишком общей. Вот почему давным-давно я пытался отыскать какие-то дополнительные критерии, по которым можно было бы как-то рассортировать бесконечное, по всей видимости, число вариаций человеческой индивидуальности.

Меня всегда поражало количество людей, воздерживающихся от напряжения мозгов при каждом удобном случае. Как, впрочем, и количество тех, кто хоть и работает мозгами, но на удивление беспомощно. Неожиданными для меня были и встречи с людьми умными и внимательными — их было довольно много, — жившими (как казалось со стороны) будто не умея пользоваться своими органами чувств. Они не видели находящихся прямо перед ними предметов, не слышали адресованных им слов, не замечали свойств вещей, к которым прикасались, и вкуса еды, которую пробовали. Были такие, что жили, не обращая внимания на свое физическое состояние.

Другие, казалось, жили в удивительнейшем ощущении неизменности, будто мир вокруг и их душа застыли навсегда в неподвижности и ничего нельзя изменить. Они были будто напрочь лишены воображения и полагались целиком и полностью на свои органы чувств. Вих мире не существовали шансы и возможности, они жили только сегодняшним днем, а завтрашнего не существовало. Будущее для них—лишь повторение прошлого.

Я пытаюсь здесь передать читателю набросок моих первых впечатлений от изучения встречавшихся мне людей. Скоро я понял, что есть люди думающие, то есть использующие ум для адаптации к людям и ситуациям, а есть чувствующие. Последние могут быть не глупее первых, просто они решают свои проблемы не умом, а чувствами.

«Чувство» — это слово, требующее пояснений. О «чувстве» можно говорить как о чем-то сентиментальном (от французского sentiment). Это же слово применяется и для высказывания мнения. Сообщение из Белого Дома, например, может начинаться словами: «Президент считает...» (В дословном переводе с английского эта фраза звучит так: «Президент чувствует' (Прим. пер).). Кроме того, это слово может использоваться для передачи интуитивного ощущения: „У меня было чувство, будто...“

Когда я противопоставляю „чувство“ „размышлению“, я имею в виду метод определения свойств предметов: приятный или нет, плохой или хороший и т.д. В этом смысле „чувство“ не является эмоцией (предполагающей спонтанность). Чувство в моем понимании здесь — это (как и размышление) рациональная (то есть упорядочивающая) функция в отличие от интуиции — иррациональной (то есть воспринимающей) функции. Коль скоро интуиция — это „озарение“, она не является результатом преднамеренного действия. Это скорее случайное событие, определяемое различными внешними и внутренними обстоятельствами, но никак не акт суждения. Интуитивное восприятие более сходно с восприятием органами чувств, которое также иррационально, коль скоро зависит прежде всего от объективных раздражителей физического, а не ментального происхождения.

Таким образом, сознание ориентируется в окружающем следующими четырьмя функциональными способами: через ощущение (то есть восприятие органами чувств), указывающее на наличие чего-то; размышление, поясняющее нам, что это; чувство, говорящее нам, приятно это или нет, и интуицию, подсказывающую, откуда и куда оно идет.

Эти четыре способа можно избрать в качестве критериев разделения людей на типы. Читатель понимает, что критериев может быть сколько угодно — и сила воли, и темперамент, и сила воображения, и память, и так далее. Перечисленные четыре взяты условно, из-за удобства для систематизации. Они бывали особенно полезны, когда требовалось объяснить или детям поведение их родителей, или женам — их супругов, и наоборот. Кроме того, они помогают понять собственные предубеждения.

Так, если вы хотите понять сон другого человека, вы должны пожертвовать своими предпочтениями и подавить свои предрассудки. Это не так легко и не удобно, поскольку означает необходимость морального усилия, что любят далеко не все. Однако если исследователь не постарается критически взглянуть на свою точку зрения и признать ее относительность, он не получит ни правдивой информации о мышлении пациента, ни достаточного доступа к его сокровенным мыслям. Исследователь ждет от пациента по меньшей мере готовности прислушаться к его мнению и серьезно отнестись к нему. Аналогичное право должно быть и у пациента. Хотя необходимость таких отношений для взаимопонимания очевидна, психоаналитик должен постоянно напоминать себе для лечения пациента более важно понимание, а не то, сбудутся или нет теоретические прогнозы исследователя. Не всегда плохо, что пациент сопротивляется процессу расшифровки сна. Скорее всего, это означает какую-то „нестыковку“. Или пациент что-то не совсем понял, или толкование не совсем верное.

При расшифровке символики сновидений другого человека нам почти всегда мешает привычка заполнять неизбежные пробелы в понимании проекцией своих мыслей и восприятия, как если бы пациент думал и чувствовал так же, как исследователь. Для борьбы с этой ошибкой я всегда настаивал на необходимости строго придерживаться материала конкретного сна, исключая все общетеоретические положения о сновидениях, кроме гипотезы о некоторойих осмысленности.

Из всего сказанного выше ясно следует, что изложить общие правила толкования сновидений невозможно. Предположив ранее, что основной функцией снов является, судя по всему, компенсация недостатков или искажений в сознании, я имел в виду, что такой подход весьма и весьма перспективен для раскрытия природы сновидений. В приводимых ниже примерах наглядно проявляется эта функция сновидений.

Один из моих пациентов был очень высокого мнения о себе и не подозревал, что почти все, с кем он сталкивался, приходили в раздражение от его вида морального превосходства. Он пришел однажды рассказать мне сон, в котором напившийся бродяга брел, шатаясь, по канаве. Этот сон вызвал у него лишь снисходительное замечание: „Это ужасно, как низко может пасть человек“. Очевидно, что неприятное содержание сна было, по крайней мере отчасти, попыткой компенсировать его преувеличенное мнение о собственных достоинствах. Но оказалось, что это еще не все. Выяснилось, что у него был брат—опустившийся алкоголик. Таким образом, сон показал, что его завышенная самооценка была компенсацией за брата как с внешней, так и с внутренней стороны.

В другом случае одна женщина, гордившаяся своими познаниями в психологии, жаловалась на повторяющиеся сны о своей знакомой, о которой в обычной жизни она была невысокого мнения — как о нечестной тщеславной интриганке. Однако во сне она преображалась почти что в сестру, ласковую и приветливую. Пациентка не могла понять, почему ей снятся хорошие сны о неприятном человеке. На самом деле эти сны были попыткой передать мысль о том, что на ней лежит „тень“ подсознательного, напоминающая по характеру ту женщину. Пациентке, имевшей четкое представление о себе, было сложно представить, что сон говорил об имеющемся у нее в подсознании комплексе силы и скрытых предубеждениях, не раз приводивших к крупным ссорам с друзьями. Ранее она винила в этом других, но только не себя.

Мы можем не заметить, проигнорировать или подавить не только „теневые“ стороны нашей личности, но и ее достоинства. Как пример этого мне вспоминается один очень приятный и, судя по всему, скромный мужчина, стремившийся не привлекать к себе излишнего внимания. На любом мероприятии для него было важно не место — задние ряды его вполне устраивали, — а участие: обычно он деликатно, но твердо добивался приглашения. Спросив его о чем-нибудь, вы убедились бы в его хорошей информированности, но свое мнение он никогда не навязывал. Иногда он намекал, однако, что затронутый вопрос мог бы решиться значительно эффективнее и на более высоком уровне (впрочем, не разъясняя, как именно).

При этом ему постоянно снились беседы с великими деятелями прошлого — такими как Наполеон или Александр Великий. Было ясно, что сны эти компенсировали его комплекс неполноценности. Но было у них и еще одно значение. Сон как бы спрашивал за него: „Что же я за человек такой, если ко мне приходят столь высокие гости?“ (В этом отношении содержание снов указывало на скрытую манию величия, уравновешивавшую комплекс неполноценности. Подсознательная мысль о некоей избранности обособляла его от окружающих реалий и позволяла оставаться равнодушным перед обязательствами, которые других бы омрачали. Он не чувствовал необходимости доказывать ни себе, ни другим, что превосходство его точки зрения вытекает из его больших достоинств.

В сущности, он неосознанно играл в двуличную игру, и сны пытались довести ее суть до сознания окольным образом. Ведь иметь в приятелях Наполеона, а в собеседниках — Александра Великого, такое может почудиться только человеку, страдающему от комплекса собственной незначительности. Напрашивается вопрос: а почему бы сну прямо и открыто не заявить об этом без всяких околичностей?

Меня нередко спрашивали об этом, да и сам я не раз задавал такой вопрос себе. Очень часто меня поражали ухищрения, на которые пускались сновидения, лишь бы избежать определенности в их сообщении или обойти главное звено. Фрейд допускал, что у психики существует специфическая функция, которую он назвал „цензорской“. Он предположил, что се роль состоит в искажении снообразов, доведении их до вводящей в заблуждение неузнаваемости с тем, чтобы сбить с толку спящее сознание относительно действительного объекта сна. Пряча критическую мысль от спящего, „цензор“ тем самым охраняет его от шока неприятных реминесценций. Я, однако, скептически отношусь к теории о том, что сны — это стражники крепкого сна, ведь часто они мешают спать.

Скорее это выглядит, как будто сознание „высвечивает“ подпороговое содержимое психики. Подсознание хранит идеи и образы в существенно меньшем напряжении, чем то, что присуще осознанному состоянию. Под порогом сознания теряется яркость изображения, а связи между образами и идеями становятся менее последовательными и рациональными, более зыбкими, близкими к аналогии и, следовательно, все более неразличимыми. Это ощущается и в состояниях, близких ко сну, усталости, ознобе или отравлении. Но если что-то вдруг добавляет энергии любому из этих туманных образов, то по мере продвижения от неосознанности к порогу осознания восприятие их становится четче.

Отсюда ясно, почему сны часто проявляют себя как аналогии или почему один образ сновидения перетекает в другой, и при этом ни логика, ни обычное для бодрствования восприятие времени, похоже, не действуют. Формы, принимаемые снами, обычны для подсознания, поскольку материал, из которого они складываются, удерживается в подсознании именно в таком виде. Сновидения вовсе не охраняют крепкий сон от „недопустимых желаний“, как назвал их Фрейд. То, что он назвал „маской“, в действительности — форма, которую любые импульсы естественным путем принимают в подсознании. Таким образом, сон не может породить сформулированную мысль. Как только он попытается это сделать, он перестанет быть сновидением, ибо он пересечет порог осознания. Вот почему сны будто перескальзывают через самые важные для бодрствующего разума моменты, представляя как бы „обрамление“ дня сознания—подобно чуть мерцающим звездочкам, появляющимся при полном затмении солнца.

Следует понимать, что символы сновидений большей частью являются не контролируемыми сознанием проявлениями психики. Смысл и целенаправленность не являются прерогативой ума — вся живая природа наделена ими. Нет принципиальных отличий между органическим и психическим процессом роста. Как растение порождает соцветия, так психика порождает символы. Любой сон подтверждает это.

Таким образом, через сны (а также озарения, всевозможные импульсы и другие спонтанные явления) силы инстинктивного воздействуют на деятельность сознания. Будет ли эффект такого воздействия позитивным или негативным, зависит от сиюминутного состояния подсознания. Если оно содержит чересчур много такого, что в нормальной ситуации должно осознаваться, то его функции начинают искажаться: появляются предубеждения, возникают мотивы, психическое значение которых определяется не здоровыми инстинктами, а принуждением или пренебрежением. Эти мотивы накладываются на здоровую подсознательную область психики, тем самым искажая ее естественную функцию генерирования первичных символов и сюжетов.

Вот почему психоаналитику, разбирающему случаи умственных расстройств, стоит начинать с того, чтобы добиться от пациента более или менее добровольного рассказа об его недостатках и осмысления всех его антипатий и страхов. (Это напоминает древний церковный институт исповеди, во многом предвосхитивший современные психологические методы). Таково, во всяком случае, общее правило. На практике, однако, если у пациента развито непреодолимое чувство собственной неполноценности или серьезное недомогание, это может весьма затруднить и даже полностью помешать ему осознать новые доказательства собственной несостоятельности. Поэтому я часто находил полезным начинать работу с пациентом с позитивного вступления, обеспечивающего ему поддержку и ощущение безопасности при переходе к анализу болезненных проблем.

Рассмотрим для примера сон о самовозвеличивании, в котором спящий пьет чай с английской королевой или запросто болтает с папой римским. Если тот, кому это приснилось, не шизофреник, то практическое толкование этой символики будет в значительной степени зависеть от сегодняшнего состояния его разума или от состояния его „я“. Если пациент переоценивает собственные достоинства, то легко показать (на ассоциативном материале) неадекватность и ребячливость его намерений, во многом обусловленных детским стремлением быть похожим на родителей или превзойти их Но если это случай неполноценности, когда всепроникающее чувство ненужности уже захлестнуло все положительные качества личности пациента, то было бы крайне неправильно еще более подавлять его показом того, какой он инфантильный, нелепый и даже испорченный. Это резко усилило бы его чувство незначительности, а также вызвало бы лишь сопротивление лечению.

Нет такого терапевтического метода или доктрины, которые подходили бы каждому больному, ибо любой пациент—это личность, находящаяся в своем особом состоянии. Я помню одного больного, лечение которого заняло девять лет. Каждый год я наблюдал его всего несколько недель, поскольку остальное время он находился за границей. С самого начала я понял, что его беспокоит, но столкнулся с тем, что малейшая попытка с моей стороны приблизиться к истине вызывала бурную защитную реакцию, угрожавшую перерасти в полный разрыв отношений. Нравилось мне это или нет, но я был вынужден предпринимать все усилил для того, чтобы сохранить отношения, и следовать его настроениям, которые, вслед за его снами, уводили нас далеко от сути его невроза. Тематика наших бесед была настолько широка, что я едва не винил себя в том, что ввожу в заблуждение пациента. Только лишь медленное, но заметное улучшение его состояния удерживало меня от того, чтобы раскрыть ему грубую истину.

На десятый год, однако, больной объявил себя полностью выздоровевшим и избавившимся от всех мучивших его расстройств. Я был крайне удивлен, так как теоретически он был неизлечим. Заметив мое изумление, он сказал, улыбнувшись (цитирую): „Больше всего я благодарен вам за безупречные чуткость и терпение, позволившие перехитрить болезненный источник невроза. Теперь я готов вам рассказать о нем. Если бы я мог раньше спокойно говорить об этом, то на первой же консультации рассказал бы все. Но тогда мои отношения с вами не сложились бы. Куда бы я тогда обратился? Я оказался бы моральным банкротом. За десять лет я научился доверять вам, и по мере роста моего доверия улучшалось и мое состояние. Я выздоровел, потому что этот постепенный процесс восстановил мою веру в самого себя. Теперь у меня достаточно сил, чтобы обсуждать терзавшую меня проблему“.

Затем он с опустошающей откровенностью рассказал свою боль, и тогда я понял, почему процесс лечения проходил в такой необычной форме. Дело в том, что пережитый пациентом шок был такой силы, что он не мог в одиночку противостоять ему. Он нуждался в чьей-то поддержке, а терапевтическая задача заключалась здесь не столько в применении клинической теории, сколько в постепенном восстановлении доверия.

Случаи, подобные описанному, научили меня приспосабливать методику к особенностям конкретного пациента, а не углубляться в общетеоретические размышления, которые могут оказаться неприменимыми на практике. Накопленное за шестьдесят лет практики знание человеческой природы научило меня рассматривать каждый случай болезни как новый, к которому я должен подобрать особый ключ. Иногда я, не колеблясь, погружался в тщательный анализ событий и фантазий детства; другой раз начинал с верхушки, даже если это означало головокружительный подъем к вершинам отвлеченной метафизической мысли. Главное—понять язык индивидуальности больного и вместе с его подсознанием на ощупь пробираться к свету. И здесь от случая к случаю могут требоваться совершенно разные приемы.

Это особенно верно для толкования символов. Двум разным людям могут присниться почти идентичные сны. (Клиническая практика быстро обнаруживает, что подобные совпадения не так необычны, как может показаться неспециалисту). Тем не менее, если один из них молод, а другой — в годах, то проблемы, беспокоящие их, будут отличаться, а значит, и давать их снам одно и то же толкование было бы нелепо.

Подходящим примером может служить сон о том, как группа молодежи скачет на лошадях по бескрайнему полю. Тот, кому снится — впереди, он прыгает через ров с водой и берет это препятствие. Остальные падают в ров. Молодой человек, рассказавший мне этот сон, был осторожным интровертом. Однако такой же сон я слышал и от пожилого человека, отважного по натуре, всегда очень активного и предприимчивого. Когда ему приснился этот сон, он был инвалидом, приносящим немало хлопот докторам и сиделкам. Несоблюдение предписаний врачей шло ему во вред.

Мне было ясно, что молодому человеку сон говорил, что он должен делать, а пожилому — указывал на то, что он еще продолжал делать. Молодого и колеблющегося этот сон воодушевлял, старый же не нуждался ни в каком воодушевлении, так как все еще переполнявший его дух приключений стал в действительности для него обузой. На этом примере хорошо видно, что толкование снов и символов во многом зависит от состояния разума сновидца и особенностей его жизни.