"Generation Икс" - читать интересную книгу автора (Коупленд Дуглас)

СМЕНИ ЦВЕТ

Элвисса начинает рассказ:

– Эту историю я назвала «Мальчик с глазами колибри». Пожалуйста, откиньтесь назад и расслабьтесь. Она начинается в Таллахасси, Флорида, где я росла. Жил по соседству мальчик Кертис; он был лучшим другом моего брата Мэтта. Моя мать называла его Кертис-лентяй, потому что по жизни он вечно «тормозил»: говорил мало, но постоянно молчаливо жевал квадратными челюстями сандвичи с болонской колбасой, а когда у него появлялось такое желание, дальше всех отбивал бейсбольный мяч. Молчал он классно. И был хорош во всем. Я, разумеется, безумно влюбилась в Кертиса с того самого момента, когда грузовик с нашими вещами подъехал к нашему новому дому и я впервые увидела его – он лежал на соседней лужайке и курил сигарету; увидев эту картину, моя мать едва не лишилась чувств – ему, вероятно, не было и пятнадцати. Я сразу же начала подражать ему во всем. Внешне – я скопировала его прическу (что чувствуется и по сей день), неряшливую майку, немногословность и походку пантеры. Брат последовал моему примеру. Я и сейчас уверена, что лучшую часть наших жизней мы прожили вместе, гуляя по нашему району, так почему-то и недостроенному. Мы играли в войну внутри этих длинных домов, обжитых пальмами и ризофорой, и даже всякой мелкой живностью: в розовых ваннах на ложе из листьев лежали робкие броненосцы, во входную дверь, открывающуюся прямо в жаркую белую ширь залива, влетали и вылетали воробьи; окна затеняли испанские дымчатые мхи. Мать, разумеется, цепенела при одной мысли об аллигаторах, но Кертис-лентяй заявил, что уложит любого из них, если тот попытается напасть на меня. Естественно, с той поры я с нетерпением ждала появления этого хищного чудища.

В наших «войнушках» я всегда была сестрой Мейерс и должна была перевязывать раны Кертиса, которые с течением времени стали подозрительно часто концентрироваться в области паха и нуждаться во все более изощренном лечении. То, что некогда было спальней в глубине Забытого района, стало нашим походным госпиталем. Мэтта посылали домой за пайком – пакетиками воздушного риса и соленых палочек. Тем временем я должна была исполнять ритуальные лечебные процедуры, связанные с очередной раной Кертиса. Названия процедурам он придумывал под влиянием своего пристрастия к чтению бульварных книжонок: «Трипольский массаж – батончик-херши» или «Грязевые ванны ханойской красотки». Кертис читал только журнал «Солдат удачи»; названия этих процедур ничего мне не говорили, и только много лет спустя стали вызывать смех, когда я вспоминала наши «войнушки».

В этой сказочной, болотистой комнате я потеряла девственность, но проделано это было так нежно, что даже сейчас я считаю себя счастливее многих знакомых женщин, чьи рассказы о дефлорации мне доводилось слышать. Я была привязана к Кертису, как только способна привязаться девочка-подросток. Когда его семья переехала (мне было пятнадцать), я не ела две надели. Разумеется, он даже не черкнул мне открытки – да я и не ждала, это было не в его стиле. Без него я долго ходила как потерянная. Но жизнь шла своим чередом.

Прошло, должно быть, лет четырнадцать, прежде чем воспоминания о Кертисе обрели статус безболезненных; лишь изредка их вызывал знакомый запах пота в лифте или вид крепких мускулистых мужчин, чаще всего парней, что стоят на автострадах с картонками в руках, на которых написано: «Работаю за еду».

Но вдруг несколько месяцев назад со мной произошло здесь, в Палм-Спрингс, нечто необычайное.

Я была в гостинице «Спа де Люксембург». Одному из ее постояльцев я должна была продемонстрировать образцы алоэ-продуктов, и мне надо было убить время. Наслаждаясь солнцем, я лежала возле бассейна – люди, живущие в теплом климате, делают это редко. Передо мной в шезлонге сидел человек, но я вышла к бассейну с противоположной стороны и поэтому не обратила на него особого внимания, лишь заметила, что у него хорошая стрижка, темные волосы и красивое тело. Время от времени он вскидывал и опускал голову, поворачивал ее из стороны в сторону, но не судорожно, а так, словно постоянно замечал краем глаза нечто интересное, но вроде бы все время ошибался.

И вот выходит из павильона минеральных вод эдакая богатая бабенка, настоящая Сильвия (всех богатых, хорошо одетых женщин со стильной стрижкой Элвисса зовет Сильвиями), и семенит в своих туфельках-шмуфельках и платье от Лагерфельда прямо к спящему передо мной парню. Она что-то мурлычет – что именно мне не слышно, – а затем надевает золотой браслет ему на руку, которую он протягивает ей (язык жестов) с таким энтузиазмом, словно она собиралась сделать ему прививку. Эту его руку она целует и, со словами: «Будь готов к девяти», – ковыляет прочь.

Меня разобрало любопытство.

Спокойно я иду к бару у бассейна – тому самому, в котором ты, Энди, работал, заказываю самый изысканный коктейль розового цвета, а затем фланирую обратно к своему насесту, но при этом по пути исподтишка рассматриваю этого парня. Когда же я увидела, кто это, я чуть не умерла. Конечно, это был он, Кертис.

Он был выше, чем я запомнила, у него исчезла ребяческая пухлость; его тело стало мускулистым, боксерским, как у парней, покупающих на бульваре Голливуд одноразовые шприцы; они, кстати, весьма похожи на немецких туристов – так кажется, пока не подойдешь поближе. Все его тело было покрыто веревочками белых шрамов. И, бог мой! – он не раз побывал в тату-салоне. На внутренней стороне левой ляжки взывало к зрителям распятие, через левое плечо грохотал поезд. Под ним красовалось сердечко в паутинках трещинок; другое плечо украшали игральные кости и букетик гортензий. Ему, очевидно, пришлось испытать многое.

Я сказала: «Привет, Кертис». Он поднял голову и закричал: «О, черт возьми! Кэтрин Ли Мейерс!». Я не знала, что делать – ничего не приходило в голову. Поставив на пол бокал, я села (в позе зародыша) рядом в соседний шезлонг. Я смотрела на него и ощущала тепло. Кертис потянулся и поцеловал меня в щеку со словами: «Я скучал по тебе, куколка. Думал, так и не увижу тебя до самой смерти».

Следующие несколько минут растворились в счастье. Но скоро мне нужно было уйти. Меня ждал клиент. Кертис рассказал, как он оказался в нашем городе, но я как-то не врубилась в подробности – какие-то съемки в Л.А. (о-о!). Но и во время нашего разговора он не переставал крутить головой, что-то высматривать. Я спросила, что он ищет, но он лишь ответил: «Колибри. Может, расскажу вечером». Он дал мне свой адрес (квартиры, а не гостиницы), и мы условились вечером, в половине девятого, поужинать. Я не могла спросить его: «А как же Сильвия?», даже зная, что ей назначено на девять. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что я сую нос в чужие дела.

Итак, наступило восемь тридцать, восемь тридцать и еще несколько минут. В тот вечер разразилась буря… помните? Я еле-еле добралась по адресу в ужасный, построенный в семидесятых район частных квартир возле Ракет-клаб-драйв, в продуваемой всеми ветрами части города. Электричество отключилось, уличные фонари тоже накрылись. Сточные колодцы (на случай внезапного наводнения) уже начало заливать, и в темноте я споткнулась о ступеньки у входа в дом. Квартира номер тридцать с чем-то была на третьем этаже, так что пришлось пешком подняться по черной как смоль лестнице и постучать в дверь – но лишь затем, чтобы не получить ответа. Я была в бешенстве. Повернувшись, чтобы уйти, я заорала: «Чтоб тебя черти взяли, Кертис Донелли», – и тут, услышав мой голос, он открыл.

Он был пьян. Он попросил не обращать внимания на обстановку – квартира принадлежала его другу, манекенщику Ленни. «Ударение на «и», – он поднял палец вверх. – Ты же знаешь, каковы эти модели.»

Это был уже совсем не тот маленький мальчик из Таллахесси, которого я помнила.

В квартире отсутствовала мебель и, из-за неполадок с электричеством, – свет; Кертис нашел в кухонном шкафу Ленни несколько пачек именинных свечей и зажег их. Свет был тусклым.

Я с трудом разглядела, что стены оклеены черно-белыми фото моделей, выдранными (и, надо сказать, не очень аккуратно), из журналов мод. Пахло так, как пахнут журнальные вкладыши с образцами парфюмерии. Модели были преимущественно мужского пола, атлетического сложения, они казались надутыми, странными взглядами они провожали нас из всех углов. Я старалась делать вид, что не замечаю их. Когда тебе больше двадцати пяти, журнальная дребедень, приклеенная скотчем к стене, просто пугает.

«Похоже, нам с тобой судьба определила встречаться только в нежилых помещениях, а, Кертис?» – сказала я, но, думаю, он понял намек на наш прежний походный госпиталь любви. Мы сидели на разостланных на полу одеялах возле раздвижной двери и смотрели на бурю за окном. Чтобы расслабиться, я выпила немного виски, но на этом остановилась. Мне хотелось запомнить эту ночь.

В общем, мы вели вялую, вымученную беседу давно не видевшихся людей. Атмосфера, если честно, была холодной, с притянутыми воспоминаниями, случайными тусклыми улыбками. Мне кажется, мы оба думали: а не совершили ли мы ошибку, решив встретиться? Под действием спиртного он стал сентиментален. Не исключено, что вскоре он бы заплакал.

Затем в дверь постучали. Это была Сильвия.

– О, бля, это Кейт, – прошептал он. – Молчи. Пусть она побеснуется – может, выдохнется. Пусть уйдет.

Кейт за дверью в черном-черном коридоре бушевала не хуже стихии за окном. Это была уж никак не кроткая маленькая дневная Сильвия. Сам дьявол покраснел бы от эпитетов, которыми она награждала Кертиса, требуя, чтобы он впустил ее, обвиняя его в том, что он трахается со всем, что может двигаться и платить. Она требовала вернуть ей браслет и угрожала прислать горилл мужа за «последним оставшимся яйцом». Соседи были если не в ужасе, то уж точно в восторге.

Но Кертис лишь крепко прижимал меня к себе, не произнося ни слова. В конце концов Кейт выдохлась, нарыдалась и беззвучно покинула дом. Вскоре мы услышали, как завелась машина и взвизгнули шины.

Я чувствовала себя неуютно, но в отличие от соседей могла утолить свое любопытство. Однако прежде чем я успела приступить к расспросам, Кертис сказал: «Не спрашивай. Спроси о чем угодно. О чем угодно. Только не об этом».

«Хорошо, – сказала я. – Давай поговорим о колибри». Это вызвало у него смех и заставило перекатиться на живот. Я обрадовалась – напряжение спало. Он стал снимать штаны со словами: «Не волнуйся. Ты все равно со мной не захочешь. Уж поверь мне, куколка». Потом, раздетый, он раздвинул ноги и взял в пригорошню мошонку. «Смотри». Яичко было одно.

«Это случилось в…», – сказал он (я, дуреха, забыла название страны, кажется, где-то в Центральной Америке). Он называл ее «местом прохождения службы».

Он вновь улегся на одеяло (бутылка виски стояла рядом) и начал рассказывать, как в качестве наемника участвовал в тамошних войнах. О дисциплине и товариществе, о денежных чеках, которые тайком передавали им некие личности с итальянским акцентом. Наконец-то он стал самим собой.

Он углублялся в воспоминания, приводил детали, которые интересовали меня не больше, чем хоккейный репортаж по телевидению, но я не подавала виду. Потом в его рассказе чаще других стало мелькать одно имя – Арло. Арло, как я поняла, был его лучшим другом, чем-то большим, чем друг; такими друзьями (и как знать, только ли друзьями) люди становятся на войне.

Как бы там ни было, однажды Кертис с Арло были «под огнем»; бой приобрел угрожающий характер. Им пришлось залечь, направив дула автоматов в сторону врага. Арло лежал рядом с Кертисом, и руки у них прямо-таки чесались открыть огонь. Внезапно в глаза Арло стал пикировать колибри. Арло отмахивался, но тот все время возвращался. Потом появился второй, третий. «Какого черта они к тебе пристают?» – спросил Кертис, и Арло вдруг догадался: колибри привлекают предметы голубого цвета, они их подбирают, чтобы строить гнезда; похоже, на этот раз в качестве стройматериала они выбрали глаза Арло.

В этот момент Кертис произнес: «У меня тоже глаза голубые…», но взмахи рук Арло, пытающегося отогнать птиц, привлекли внимание противника. Их обстреляли. Вот тогда-то пуля вошла в мошонку Кертиса, а другая пронзила сердце Арло, убив его наповал.

На следующий день, несмотря на ранение, Кертис присоединился к похоронной команде и вернулся на поле боя – собирать тела погибших. Когда нашли тело Арло, то даже бывалые члены похоронной команды ужаснулись, и не из-за ран (это дело привычное), а из-за дикого надругательства, совершенного над трупом: в глазных яблоках отсутствовали радужные оболочки. Местные жители сыпали проклятиями и крестились, но Кертис просто опустил Арло веки и поцеловал каждое. Он знал о колибри, но никому о них не рассказал.

В тот же вечер, демобилизованный по ранению, он оцепенело сидел в самолете, летящем в США. Каким-то образом он оказался в Сан-Диего. И с этого момента жизнь его стала пуста. И началось то, о чем он не захотел мне рассказывать.

«Так вот почему ты все время следишь за колибри», – сказала я. Но это было еще не все. Лежа на полу, освещенный печальной триадой именинных свечей, озарявших также угрюмые горы мышц на стенах, он заплакал. Господи, вернее сказать, зарыдал. Он рыдал, а я могла лишь, положив подбородок ему на грудь, слушать, слушать, как он причитает над своей загубленной молодостью, над тем, что от его былых воззрений не осталось и следа, о своей былой разборчивости; он превратился в слегка полоумного робота. «Из-за этого ранения я не могу попасть даже в порно, чтобы заработать хоть какие-то деньги».

Какое-то время мы лежали молча. Он заговорил, но речь его напоминала колесо рулетки, замедляющее свое движение и уже почти остановившееся. «Знаешь, куколка, – сказал он. – Иногда сдуру можно заплыть так далеко в океан, что уже не хватает сил вернуться на берег. В тот момент, когда ты просто дрейфуешь, птицы издеваются над тобой. Они напоминают о суше, до которой уже не добраться. Когда-нибудь – не знаю, когда – один из этих крошечных колибри прицелится и вонзит свой клюв мне в глаз, и когда это произойдет…»

Он не сказал, что сделает тогда. Очевидно, не хотел; вместо этого он отключился. Было заполночь, и мне при свете именинных свечей оставалось лишь смотреть на его бедное, покрытое боевыми рубцами тело. Я пыталась придумать что-нибудь, – что угодно,– что могла бы сделать для него, но в голову пришло лишь одно. Я прижалась грудью к нему, поцеловала в лоб и положила руки – будто в поисках поддержки – на вытатуированный поезд, игральные кости, гортензии и разбитое сердце. И попыталась перелить свою душу в него. Я представила, что моя сила – моя душа – это лазерный луч, который мое сердце посылает ему, подобно волнам, пульсирующим в стеклянных кабелях, способных за секунду перекачать на Луну содержимое миллиона книг. Этот луч, который легко пронзил бы стальной лист, пронзил бы его грудь. Кертис мог принять или не принять силу, которой ему явно не хватало; мне лишь хотелось, чтобы она накопилась у него прозапас. Я бы отдала жизнь за этого человека, но в ту ночь я могла пожертвовать только тем, что осталось от моей молодости. Без сожаления.

Так или иначе, когда дождь кончился, а я заснула, Кертис исчез из комнаты. И если судьба вновь не сведет нас (на что я мало надеюсь), – мы расстались навсегда. Он где-то там, и может, пока мы сидим и разговариваем, маленький драгоценный камешек с рубиновой шейкой клюет его в глаз. И знаете, что случится, когда его клюнут? Считайте это предчувствием, но когда это произойдет – локомотив в его голове перейдет не на тот путь. И в следующий раз, когда Сильвия постучится в дверь, он откроет. Считайте это предчувствием.

Мы все молчим, нам ясно, чем запомнится Элвиссе Земля. К счастью, в моем доме звонит телефон и решительно, как это способен сделать только телефонный звонок, завершает эпизод. Тобиас, пользуясь моментом, извиняется и бежит к своей машине, а когда я захожу в дом – снять трубку – то вижу, как он, согнувшись, рассматривает свои глаза в боковом зеркале своего «ниссана». И тут я понимаю, что между ним и Клэр все кончено. Считайте это предчувствием. Я поднимаю трубку.