"Черная река. Тоа-Тхаль-Кас" - читать интересную книгу автора (Хиллен Уильям)

ВСЕ ИЗ-ЗА ЭТИХ КОШЕК...

Сэдсэк — профессиональный охотник на пуму [7]. Звучит эффектно, зато и работать ему приходится почти без продыха. Правда, деньги он получает от государства по высшей в провинции ставке для собак — двадцать центов в день.

Заплатив в свое время пятьдесят долларов, я получил право выбрать любого среди новорожденных щенят и взял самого крупного, каштанового с белым. Щенок был не слишком ровной расцветки, но с комковатыми лапами, широкой спиной, сильными ляжками и крепкой грудной клеткой. Когда, выкарабкавшись из кучи щенят, он подковылял ко мне и, присев на расползающиеся задние ноги, поднял на меня печальный, вопрошающий взгляд, у меня было такое чувство, что это он меня выбрал. Вскормленный сначала на кашке, яйцах и молоке, а затем на домашних обедах с изредка перепадавшим мясом и отходами лососины с консервной фабрики, он развился в сильного, выносливого и ладного пса под стать своим трудным обязанностям.

Прирожденных кугуаровых гончих не бывает — их воспитывают. Из щенка с родословной кошкодава не обязательно вырастет хороший охотник на пуму, хотя Сэку посчастливилось и с происхождением — он помесь редбона с валлийской гончей. Быстро бегать тоже не обязательно. А вот ум необходим, это точно. И еще тонкий нюх, чтобы не сбиваться со следа, и мощный голос, которым собака и пуму на дерево загонит и охотнику даст знать, где она. Очень чуткий, с острым слухом, Сэк быстро освоил все сигналы — посвист, щелканье пальцами, знаки руками. Учить его было легко еще и потому, что я взял его в идеальном возрасте — семи недель. Благодаря его уму, моему терпению и неослабной бдительности мы сумели обойтись без суровых дисциплинарных мер.

При натаскивании на пуму большая проблема — олени. Достойная своего звания охотничья собака просто не в силах устоять перед запахом и видом животного, скачущего от нее прочь, точно на пружинах, а поскольку пума кормится в основном оленями, кугуаровая гончая постоянно находится в зоне их обитания и должна быть «оленестойкой». Сэка я сначала познакомил с ручным оленем, жившим на соседней ферме, куда мы часто наведывались. Потом, когда он достаточно подрос, чтобы не отставать от меня при ходьбе, я стал брать его в лес, где он свел знакомство и с дикой разновидностью.

Охотники на пуму, которые тренируют собаку на домашних кошках, только попусту тратят время. Собака становится чересчур самоуверенной и кровожадной. Один такой «тренер» как-то шел по поселку с тремя своими блюдолизами, и тут навстречу им попался кот, который по кошачьему обыкновению начал шипеть и делать наскоки и отскоки. Это послужило собакам сигналом. Завывая, как духи смерти, они сорвались с места. Кот молнией метнулся к своему убежищу — отверстию внизу декоративной матерчатой двери хозяйского коттеджа. Гончие разодрали материю, проникли в дом и загнали кота на пианино. Отношения с соседями были испорчены. За пумой погонится любая стоящая собака. Но есть ли на свете другая такая кугуаровая гончая, как Сэдсэк, который на веранде частенько играет в «кучу-малу» с двумя соседскими кошками!

Когда Сэдсэку исполнилось семь месяцев и ростом он догнал своего отца, я взял на время у Джима Макензи его старого, покрытого боевыми шрамами ветерана кугуаровой охоты — кошкодава Ниппера, дабы тот преподал Сэдсэку кое-какие уроки. Нип был вполне оленестоек, надежен, свиреп, участвовал во многих битвах, но так и не понял, что подкрадываться к пуме и вступать с ней в бой — не его дело: он должен лишь загнать зверя на дерево и там держать его в плену. Собаке, которая лезет в драку с пумой, на долгую жизнь лучше не рассчитывать, так что Нип жил под постоянной угрозой. Впрочем, умер он от старости.

В свой первый серьезный поход Сэк отправился с Ниппером в январе, когда какой-то фермер сообщил, что на холмах около Драконова озера видел следы пумы и трех годовалых котят. Местность была нетрудная, и охота прошла удачно: мы уничтожили всех четверых. Удар когтями мало что изменил в истерзанной наружности Ниппера, для Сэка же его разорванное ухо явилось боевым крещением. Меня беспокоило только одно — у Сэка все еще не прорезался голос. На беду Нип тоже охотился молча. В следующее воскресенье мы выследили и загнали на дерево кугуара-самца. Ниппер научил щенка идти по следу пумы, по меня по-прежнему тревожила его безголосость и драчливость. Из-за этого я уже потерял раньше одного доброго пса. Правда, со временем голос мог еще появиться...

Сэк стал самостоятельным, и в ту зиму мы с ним выследили еще нескольких пум. Голос у него крепчал, на свои первые именины он весил тридцать шесть килограммов и еще продолжал расти. Забор уже не был для него преградой, но без меня он от дома далеко не отходил. Теперь он стал настоящей кугуаровой гончей, единственной в городе, и его общественный престиж был примерно равен популярности местного юродивого.

Потом он вдруг начал слепнуть. Оболочка глазного яблока разрасталась, постепенно закрывая сетчатку, а ветеринара в городе не было. Повстречав на улице городского врача, я описал ему болезнь. Доктору Бейкеру, который и сам охотился на пум, она была известна. Он догадался, что это птеригий — наследственное сосудистое заболевание, частое у породистых собак.

«Обойдемся без поездки в центр, — сказал доктор. — Я приготовлю все, что нужно, и мы прооперируем его сегодня после обеда». Операция удалась, но у Сэка с тех пор стал несколько потрепанный вид.

Образование Сэка продвинулось, когда в городе появился Келли. Его хозяин, геолог-разведчик Фрэнк Муни, объяснил мне, что Келли — метис. «Наполовину лайка, наполовину волк, — сказал Фрэнк. — Из резервации». Пес не разрешал до себя дотрагиваться никому, кроме Фрэнка. Держась на почтительном расстоянии, я осмотрел уши Келли, его широкий череп и мощные челюсти, его иссиня-черную шерсть, объемистую грудную клетку, широкую спину и ляжки, его пальцевые отростки, когти, следы, которые он оставлял на талом весеннем снегу. Я тщательно рассмотрел волосок из его шерсти и сравнил его с волчьей шкурой. И я слышал его запах. Так что либо кто-то одурачил Фрэнка, либо Фрэнк дурачил меня, либо Келли дурачил весь город. Во всяком случае, если среди его предков и затесалась собака, от нее он ничего не унаследовал.

Бобыль Келли привязался к Сэку. Во время своих пребываний в городе Келли навещал нас каждое утро, благосклонно принимал в дар банку собачьей лососины и забирал Сэка на прогулку, знакомя его со всем, что есть изысканного в нашем городе, и обучая терпеливому искусству клянчить у хозяек дармовое угощение: тихонько ткни входную дверь носом и дай ей захлопнуться; потом встань в сторонке и постарайся казаться голодным — слегка облизнись, чтобы тебя поняли, и гляди на хозяйку с рыцарским обожанием, словно она единственная женщина на свете. Но главное — не наступи на тюльпаны.

Случалось, что Келли приходил вечером и оставался ночевать. Где-то под утро, часа в четыре, он проскальзывал в спальню. В бледном сумраке его глаза светились, и меня будило скорее само его присутствие, чем прикосновение холодного носа к моей руке. Я вставал и выпускал его, и он, ни разу не обернувшись, перемахивал через забор и исчезал неслышно, как привидение.

Однажды, когда мы с Сэдсэком жили в палатке у истоков Ликон-Крик в бассейне реки Кенель, к нам вдруг заявился Келли собственной персоной. Накануне Сэка поцарапала пума, которая не хотела или не могла влезть на дерево, так что мне чудом удалось его выручить. На эту пуму надо было бы не меньше четырех собак, а того лучше — западню или капкан.

Я осмотрел нескольких убитых ею оленей. Вместо того чтобы выдирать шерсть, как поступает большинство пум, эта кошка срывала с оленя шкуру целиком. В два прыжка она оказывалась на хребте у жертвы и действовала без осечки. К тому же брала она не по чину. Она уложила на месте черно-бурую лисицу, застав ее подле своей добычи, хотя обычно пумы это терпят. Койот [8], застигнутый возле другой жертвы, не успел отбежать и на десять шагов. Дикобраза [9] в норе она прикончила аккуратно, почти как пекан [10]. По этому пункту возражений, вообще говоря, не было бы, если бы она отгрызла от своих жертв хоть кусочек. За тот же заход она уничтожила еще целое семейство древесных крыс [11]. Она убила пару лосей [12] с такой же легкостью, как оленей, но есть их не стала. Все это тянуло больше чем на простой каприз. Похоже было, что зверь ненавидит все живое.

За несколько дней выслеживания пумы мы неплохо изучили и ее нрав, и местность. Косой и какой-то раздвоенный след одной из ее задних лап навел меня на мысль, что у этой пумы и в мозгах что-нибудь, наверно, набекрень. Странным также было отсутствие следов других пум — молодых и старых, самцов и самок. Олени попадались в изобилии, мы с Сэком вспугивали их по полсотни за день, и было непонятно, куда провалились другие пумы. Кроме меня, никто в этих местах не охотился, а всего месяц назад здесь их было порядочно. Эта кошка с самыми крупными следами, какие я когда-либо видел, вела себя любопытно, но ненормально, и я чувствовал, что оставлять ее на воле нельзя.

Я тревожился за Сэка, потому что, когда пума решает принять бой на земле, у собаки нет шансов на победу. Кошки взбираются наверх мгновенно и на коротких расстояниях развивают бешеную скорость, но из-за узкой грудной клетки и малого объема легких долгого преследования не выдерживают. Если мы загоним эту пуму в угол, она убьет Сэка мигом, едва переведет дух, или, что еще вероятнее, спрячется, а потом кинется на него из засады.

Сэк рвался в бой, но противник был силен. Келли не мог бы явиться более кстати. Только бы удалось захватить эту киску в удачный момент — утомленной, с полным желудком, подпирающим ее узкую грудь. Только бы собаки не дали ей уйти, пока я добегу. Только бы мне суметь продержать Келли до времени при себе! А в общем умнее всего было бы поскорее собрать манатки и отправиться восвояси. Вместо этого я занялся приготовлением успокоительного для Келли: мясо жареное, мясо тушеное, вырезка. Соблазняя, я скармливал ему кусок за куском, так что казалось, что он вот-вот лопнет, но я все-таки припрятал еще кус жаркого на случай, если за ночь он снова проголодается.

Проснулся я в шесть. Келли никуда не удрал. В мире, куда высунул нос новорожденный день, было жутко холодно — градусов сорок. Ни дуновения: синий дым от березового костра, на котором я поджаривал толстые ломти оленьей печенки для нас троих, столбом упирался в отполированное голубое небо. В полукилометре под нами, над рекой Кенель, шевелился ледяной туман, и более плотные его клочья клубились над незамерзшими порогами. Ни единой живой твари, только буроголовые гаички бодрой гурьбой налетали на наш лагерь в надежде на подачку. Поразительно, что их тонкие, как зубочистки, ножки не перемерзают и не ломаются от холода. Семеро лосей по-прежнему паслись либо лежали в лощине в километре от нас. За последнюю неделю они продвинулись всего на несколько сот метров. Среди них были три самки почти на сносях. Осматривая их пастбище, я диву давался, как это им хватало пищи.

Я сложил в небольшую охотничью сумку самое необходимое, убедился, что затвор в винтовке ходит, как по маслу, нож острый, как бритва, крепления на лыжах пригнаны, и пустился в путь. Прошли мы километров шесть-семь. Условия для лыж отменные: слой снега — метр двадцать, прочный наст и пятнадцать сантиметров пороши. Сэк свободно шел поверху, Келли время от времени проваливался. Пума в таком снегу забарахтается, как только сойдет с оленьего следа.

Мы напали на свежий след и двинулись по нему. Накануне наша пума убила еще одного оленя, основательно поужинала, поспала и снова поела сегодня утром. Пока что все шло идеально. Следы уходили к северу по крутоярам, и, чтобы сберечь силы, мы поднялись к северо-западу, на самую высокую гряду, и пошли вдоль нее на восток, высматривая след. В полдень мы его снова пересекли. След поднимался снизу. Пума прошла здесь несколько минут назад. Мы пошли по следу. Собаки беспокоились. Я утихомиривал их и осматривал каждый отпечаток, искал признаки того, что пума нас услышала. У кошек сравнительно слабый нюх, но зрение и слух острые.

Пума увидела нас, завернула за верх скалы и побежала. Удобный момент! Даю команду Сэку и Келли и мчусь за ними на всех парах, сколько лыжи позволяют. Сэк затрубил на все ущелье, Келли протяжно завыл, потом залаял. Вдруг тон Сэка меняется: он попал в беду и теперь уже визжит. Кота загнали в угол, но я трачу много времени на то, чтобы спуститься с кручи и вскарабкаться на противоположный склон каньона. Последний рывок — и у меня под ногами зрелище смертельной схватки. Кот — на самом острие пологой коряги. Сэк взбегает по коряге, и я вижу, как пума с маху сошвыривает его вниз. Келли прыгает, нанося удары снизу. Снег забрызган кровью. Кот хлещет себя хвостом, глаза горят, напружинен до предела. Мое появление подливает масла в огонь. Пума примеривается, куда бы спрыгнуть. Ствол забит снегом, но я рискую и целюсь в левое ухо. «Манлихер» калибра 6,5 лягнулся, словно мул, но пума уже не услышала эхо от выстрела, разнесшегося по ущелью.

Было отчаянно холодно, и кровь замерзла мигом. Я развел костер и вскипятил чай, пока те двое наслаждались местью. Кровавое зрелище! Наконец, утолив ярость и обессилев, они остудили свой пыл снегом, а я снял с кота шкуру. В общем вывезла кривая моих собачек.

Помимо деформированной стопы у этого кота хвост был укорочен сантиметров на тридцать — изъян достаточный, чтобы нарушить ему баланс в тонком искусстве древолазанья. Должно быть, отморозил хвост, когда был котенком, либо в драке откусил соперник. От ушей остались одни огрызки — итог поединков и любовных похождений. У него была застарелая рана на плече и глубокий шрам на брюхе. Глаза были налиты кровью после недавней стычки. Лапа раздроблена, похоже, что неисправным медвежьим капканом. Такая травма, хотя и не мешавшая добывать пищу, была бы бедой для любого животного, а для пумы — форменная катастрофа.

Я достал из сумки иглу, хирургический шелк и йод и зашил Сэку его раны. По этой части я не мастер, а пес был изрядно растерзан, с массой глубоких царапин на голове и ушах. Сквозь рану на челюсти скалились десны и зубы. Небольшую ямку у основания черепа затянуло пузырем. Я прилепил повязку пластырем. Сэк снес все безропотно, как всегда. При первой же возможности покажу его доктору Бейкеру.

«Ну, Келли, теперь твоя очередь». Келли чувствовал себя не очень уверенно. Я тоже не очень. Жуткая рана, ровная, как разрез ножом, зияла вдоль всей ноги, от колена донизу, и все еще сочилась кровью. Я разбавил бутылку детоля чаем и, объясняя ему, что раны от когтей пумы загнаиваются быстрее любых других, лил дезинфицирующий раствор вдоль разреза. Пока я делал стяжки и накладывал швы, Келли слизывал иней с моей буйволовой шапки. Шкура у него была жесткая, пальцы у меня не слушались на морозе, и мне совестно было взглянуть ему в глаза. «Келли, работа неважная, но лучше не могу». Забывшись, я погладил его, и это был в сущности первый раз, что я по-настоящему до него дотронулся. Он слизал с моих рук кровь вместе с детолем и прочей гадостью.

Я вскипятил еще котелок чая, плеснул туда сгущенки, и мы распили его на троих, перед тем как отправиться кратчайшим путем назад в лагерь. Там мы как следует пропеклись у ревущего и пляшущего костра высоко над рекой. Мы жарили на вертелах оленью вырезку, коптили грудинку и выгрызали мозг из костей. На небе показались близкие, как в пустыне, звезды. Поднялся серебряный месяц. Заструилось северное сияние, выгибая свои недолговечные дуги. В ясной морозной тишине стреляли сучья. Оба моих демона спали мертвым сном.

Утром мы с Сэком двинулись домой, чувствуя, что на пум мы наохотились на всю жизнь. Келли смылся еще ночью, но время от времени он потом навещал нас в городе. Рваная серебристая линия прочерчивала иссиня-черную шерсть у него на ноге. Потом он исчез. С тех пор как за волчью шкуру стали платить сорок долларов премии, жизнь его всегда висела на волоске.

Сэк прошел почти полный курс науки. Все городские мальчишки уже звали его стариной Сэком и брали с собой ловить кроликов. Со мной он охотился на птиц и научился хорошо отыскивать подстреленную дичь. Однажды, когда я послал его в рощицу по следу рыжей рыси, он вернулся через несколько минут с глупым видом, таща в зубах жирную канадскую казарку и ужасно хромая. По-видимому, гусь напал на него, но он доставил его ко мне, не растрепав ни перышка. После того как мы отпустили птицу на волю, Сэк вернулся в рощу и загнал рысь на дерево.

В одно прекрасное утро мне позвонила учительница из небольшого поселка. Пума преследовала нескольких детей по пути в школу. Маленькая француженка и ее питомцы были в ужасе. Кошмар! Была весна — худшее время года. Не мягкая, душистая, ровная, установившаяся весна и даже не ранняя, но хоть чуть продвинувшаяся весна, а самая первоначальная, нерешительная весна центра Британской Колумбии: несколько теплых дней и ночей без заморозков, первые талые струйки на открытых солнцу склонах, просачивающиеся по ущельям в ручьи; первые стыдливые дымчато-лимонные почки на ивах и осинах, первые клинья канадских казарок и лебедей, которые держат путь на север, отступая вместе со снеговой линией и с ледоломом; гризли, вылезающие из берлог на поиски луковиц и корешков по пробуждающимся горным склонам, где отважные подснежники и лилии лопаются и цветут посреди оставленного зимой хаоса и ледяных подтеков. Рыболовная снасть, любовно отобранная, лежит наготове, дожидаясь первого вскрывшегося озера с буйной, освобожденной из-подо льда форелью. Нетерпеливые гагары уже курсируют, заранее размечая участки. Это пора, когда температура может упасть за ночь до десяти градусов мороза и поднимется метель, но утром живительное, бодрящее солнце неизменно встанет на свою вахту.

Я уже летал раньше над этим районом и знал, что местность там вся перерезана глубокими ущельями с коварными, обледенелыми склонами и выветренными осыпающимися скалами, а в низинах настоящие джунгли. Подточенные морозом камни, готовые рухнуть, повсюду потоки воды — нет надежды на хороший следовой снег.

Паковался я тщательно, захватив, между прочим, пятнадцать метров нейлонового шнура, кое-какие пищевые концентраты и «кошки» для обледенелых склонов.

Учительница была молодец и догадалась накрыть один след ведром. Мы сказали ей, что почти наверняка эта пума — крупный самец. Я осмотрел несколько подозрительных мест поблизости и побеседовал кое с кем из соседей. Это корявое ущелье было самое что ни на есть кугуаровое место — сиди и жди, пока оттуда выйдет пума. Но нам-то надо было лезть самим.

Вышли мы на рассвете. Я решил обойтись без своего громоздкого ружья калибра 6,5 и взял пистолет калибра 32,20. За ночь температура упала ниже нуля, и снег превратился в скрипучую кашу, а мы шли по следу, оставленному сутки назад. Непростая задача.

На участках повыше лежал уплотненный, зернистый, весенний снег, на котором трудно отыскивать следы. Я послал моего сыщика вперед вынюхивать пуму. Время от времени он подавал голос, и я был в курсе дела, понимая, когда Сэк терял след и когда находил его снова. Был момент, когда я увидел пса: мелькнуло пятнышко где-то километрах в трех на гребне крутого обрыва. Собственно, охотником был он, а я лишь прикрывал тылы. Во всяком случае мне хотелось так думать. Но вот трубный лай, разнесенный эхом среди скал, известил меня, что Сэк напал на свежий след и идет за врагом по пятам. Еще немного, и он убежал за пределы моего слуха. Мне оставалось лишь карабкаться в том направлении, откуда я слышал его в последний раз. Так я шел и шел, пока не стемнело. Пришлось остановиться. Я понимал, что мой ночлег лучше и безопаснее, чем у Сэка, но по такой местности ночью все равно не очень-то побродишь, да я и не знал толком, куда идти.

Заря пришла с бурей. Сменив направление, я двинулся в самое сердце кугуарового края и тут нашел след Сэка, вмерзший во вчерашнюю слякоть: он порезал лапу кромкой наста и благодаря этому отыскивать его следы стало легче. Около полудня мне послышался его голос из глубины самой изрезанной местности, какую только можно себе вообразить. Проклиная ветер, я уловил слабый шепот лая, пробившийся через отвесные стены ущелий. Сэк был за перевалом.

Я нашел его среди глыб, в долине, над обрывом. Голос он почти потерял. Его жертва не особенно надежно примостилась на искривленной горной сосне. Непонятно, как киска ухитрилась взобраться на это дерево — живописную белоствольную сосну с коротким сужающимся стволом и плоской кроной с кроватными пружинами вместо ветвей. Безопасности ради я привязал Сэка, а затем дважды выстрелил в пуму, целясь повыше плеча. Ее тело повисло на кроватной сетке. Я отвязал Сэка, залез наверх и, усевшись на скале, протолкнул пуму сквозь пружины. Сэк, внезапно воспрянувший духом, тащил ее снизу. Возможно, что пума сделала свой огромный прыжок наверх в надежде спрятаться. Наверняка это было не первое дерево, на которое Сэк ее загнал.

Я вскипятил котелок чая для нас обоих и, любуясь пейзажем, обжарил на вертеле куски кугуаровой вырезки для Сэка. Он первый раз в жизни целые сутки продержал кота в осаде. Затем по снежному полю мы спустились в поселок и вручили учительнице шкуру ее пумы. Это был дюжий старый самец, возможно замышлявший недоброе.

На следующий день в машине по пути домой я объявил Сэку, что, пожалуй, отныне почти готов терпеть все его фокусы: «Ведь ты теперь, можно сказать, первостатейный охотничий пес».

Он заколотил своим видавшим виды хвостом, едва не высадив стекла в нашем микроавтобусе, отбил передними лапами коротенькую чечетку и лизнул меня в ухо, намекая, что наши чувства взаимны.