"Армия обреченных" - читать интересную книгу автора (Алдан Андрей Георгиевич)

XVII. КТО Я?

Дневник полковника А. Г. Алдана остался незаконченным. Он еще предполагал написать четыре главы: I. Дайте право честно трудиться; 2. Неужели не ясно? 3. Кто мы? и 4. SOS!

Начиная с 1948 г. когда полк. Алдану становилось тяжело на «свободе», вне плена, он продолжал писать свои воспоминания. Было бы неполным для определения личности полк. Алдана, если бы мы не включили его собственноручно написанную биографию — «Кто Я?», которую мы даем в книге в главе 17-ой.

Родился в семье рабочего каменщика в 1902 году на Среднем Урале.

В 1913 году окончил Церковно-приходскую школу.

По натуре, видимо, всегда был немножко идеалистом. Идеализм проявился, например, в том, что в 1915 году тринадцатилетним мальчишкой убежал на фронт, правда неудачно ибо через пять дней был задержан и водворен обратно домой.

В 1919 году, после того как Ашинский завод был занят частями Красной армии, я добровольно пошел в армию тем более, что к этому времени у меня не было ни отца ни матери.

С 1919 по 1922-ой год я был простым красноармейцем без особых убеждений и пока еще без сознательного понимания жизни.

В эти годы я впервые столкнулся с антикоммунистическими воззрениями. Три человека близких мне покончили жизнь самоубийством из-за расхождения теории и практики советской власти. Один из них был Комиссаром отдела штаба Восточного фронта, второй — штатным агитатором агитпункта ст. Омск и третий — простой красноармеец — коммунист. Мотивы всех трех самоубийств — «Боролись не за то, что получили». Первые двое мне, молодому человеку, объясняли: «жить больше нельзя; жизнь вновь повертывается против народа…»

Эти самоубийства остались в памяти на всю жизнь, но… время делает свое дело.

В 1923 году находясь в Пехотном военном училище я подал заявление о приеме в кандидаты партии. Как сын рабочего по социальному происхождению и рабочий по социальному положению, я имел право на 3-х месячный кандидатский стаж, но уже в то время прослыл среди своих товарищей под кличкой «бунтарь одиночка» и вместо 3–х месяцев я пробыл в кандидатах 2 года.

Кличка «бунтаря» преследовала меня всю жизнь и основывалась она на том, что я всегда «бунтовал» против несправедливого отношения старших начальников и командиров в отношении нижестоящих и им подчиненных людей.

Под воздействием систематического политического воспитания я постепенно становился убежденным коммунистом-идеалистом, уверовавшим в теоретическую часть коммунистического учения, как самого справедливого социально-общественного учения несущего всеобщее счастье, равенство и братство.

Идея всеобщего счастья, равенства и братства не могла не увлечь меня, особенно в первые годы знакомства с коммунистическим учением.

Однако, мой идеализм не мог быть «созвучным эпохе». Этого я сначала не замечал и не понимал. В результате моего идеализированного «бунтарства», я в 1931 году получил по партийний линии «строгий выговор с предупреждением» за то, что выступал против социалистического соревнования (формулировка: «За недооценку социалистического соревнования»). В 1932 году был исключен из партии «за лево-троцкистский уклон». После меня восстановили в партии, ограничившись «выговором», поскольку обвинение в «лево-троцкистской уклоне» было состряпано партийными работниками против которых я неоднократно выступал.

В то же время, по служебной линии, я всегда имел исключительно отличные аттестации, что собственно позволяло мне не только держаться на поверхности, но и продвигаться по службе и быть в высших военных учебных заведениях.

К тому же, я, с течением времени, научился меньше «бунтовать» и больше таить в себе свои сомнения и расхождения с официальной партийной линией.

С разговорами о том, что мы «получили не то, за что боролись» — мне пришлось встретиться в различное время несколько раз.

Мой зять (муж сестры) — рабочий-каменщик, пенсионер с 1924 года, с семьей в 8 человек, продолжал жить в середине и конце тридцатых годов на пенсию в 54 рубля. Он часто говорил мне: «попробуй-ка поживи на 54 рубля; да и пожаловаться то некому при своей-то власти…»

Мой товарищ, некий Д. В. В., бывший матрос, участник гражданской войны, окончивший в 1934 году Институт Красной Профессуры часто говорил мне: «Вот, кажется, одно средство (…револьвер…) окончить счеты с тем, за что я боролся в 1918–19 гг».

Другой мой товарищ, военный врач А. А. В., бывший в 1919 году политическим руководителем, также очень часто варьировал ту же тему, говоря: «петля на шее или вот эта „игрушка“ (…револьвер…) примирит меня с тем за что я дрался в 1919 году».

Естественно, конечно, что в результате подобных разговоров возникали споры, разбирательства, суждения и т. д., приводившие если не к определенным антикоммунистическим выводам, то к известной сумятице в понимании окружающей практической сущности советского бытия.

Я говорю об этом не потому, что желаю убедить кого-то в том, что я тогда уже был антисоветски настроенным человеком, а к тому, чтобы подчеркнуть, что у меня давно стали возникать начала сомнений.

Летние месяцы 1932 года я пробыл в Киеве, где на бульварах, площадях, в скверах и садах я видел тысячи людей, женщин, детей и стариков обезсиленно лежавших на земле и просивших у прохожих кусочек хлеба…

Честно говоря, я всегда старался найти оправдание действиям советской власти, считая, что все это — временное преходящее, что новое без жертв не строится и т. д., но тем не менее червь сомнения точил меня, хотя я и старался подавлять его. Я старался покрыть всё это покрывалом социально совершенной идеи, носителем которой является коммунистическое учение. Не легко было расставаться с постепенно возникавшим убеждением юности.

Ныне я часто задаю сам себе вопрос: был ли я убежденным коммунистом? И отвечаю на него: Нет, не был. Был идеалистом принимавшим желаемое за реально возможное.

В Красной армии в 1928 году сдал экстерном за полный курс средней школы. В 1934 году окончил Военную Академию имени Фрунзе и в 1939 году окончил Академию Генерального штаба.

Началась война… В самом начале ее я пережил чрезвычайную горечь разочарования. Особенно поразил меня один случай:

— В начале июля 1941 года из-под Невеля на Ново-Сокольники отходила колонна беженцев. Я остановился около и стал что-то спрашивать… И вот, совсем еще молодой крестьянин-колхозник, лет 35–38, поспешно стянул с головы шапку и подобострастно заговорил: «Что ж товарищ господин (?) — командир, немец идет, а мы от него. Может быть лучше было бы остаться… хуже то ведь не будет… Вы, господин-товарищ командир, не сердитесь и скажите что нам делать — здесь оставаться или дальше идти? Ведь „он“ нагонит скоро…»

От обиды, злости и жалости к наму и к себе я вспылил и накричал на него: Ты что ж шапку то скидывает, перед кем… Какой я тебе господин..?

Но что мной дальше руководило я пожалуй и сейчас не могу ответить. Я сказал беженцам: сворачивайте в сторону, вон в тот лесок, оставайтесь там… немец сюда не придет…

Я лгал, заведомо лгал, ибо знал что через 12–15 часов немцы займут этот район. Когда я сел в машину, то мой адъютант спросил меня: т. полковник, почему вы оставили их в лесу, ведь немцы сюда скоро придут?

Всё это было не коренным переломом моего сознания. Это было, пока, только накапливанием антисоветских настроений.

Я рассказываю об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть, что мой переход в лагерь антикоммунистов проходил довольно медленно, в борьбе с внутренними противоречиями.

3-го ноября 1941 года, после 26-ти дневного скитания по лесам, когда я пытался пробраться через фронт из немецкого тыла, я попал в плен.

Из штаба 4-ой немецкой армии я был направлен в штаб фронта, где кстати сказать, я впервые познакомился с капитаном Штрикфельд.[5]

18 ноября, я в группе с другими был привезен в Берлин в лагерь Вульхайде. Лагерь Вульхайде был создан по инициативе немецкого Министерства Пропаганды для подготовки пропагандистов из числа военнопленных. Откровенно говоря я в подобный лагерь не стремился и считал, что попал в него по ошибке.

В лагере Вульхайде я прослушал курс лекций и пробыл в нем до 2-го апреля 1942 года, когда перешел для работы в «Антикоминтерн» в так называемое «Бюро Альбрехт», числившееся, в административном отношении, при известной «Винете».

17 января 1944 года я был официально освобожден из немецкого плена и 11 января 1945 года перешел в РОА.

В лагере Вульхайде, в должности главного и единственного преподавателя по политическому циклу был, известный потом по Дабендорфу, некий барон Ропп. Он читал курс лекций по разделам: что такое социализм, национал-социализм, что такое нация, народ и т. д. Для понимания общего тона и общего содержания этих лекций позволю привести несколько положений выставляемых господином Ропп. Сразу-же оговариваюсь, что сам г. Ропп, наверно, не разделял того что он говорил. Он был обязан так говорить, такова была программа.

1. «Человеческое общество, — говорил г. Ропп, — подобно большому лесу. В лесу есть могучие дубы, стройные тополи, белоснежные березы… Есть там и мелкий кустарник устилающий подножие великанов леса, стоящих в полном расцвете своих сил.

Русский народ — самый молодой народ, исторически еще не выросший. Он, пока, только — кустарник, ютящийся под сенью великанов. Они его защищают от непогоды, они укрывают его от зноя… Германская раса, германские народы вообще, — прекрасные дубы-великаны, находящиеся в полном расцвете своих творческих сил и возможностей. Поэтому, господа, если вы имеете каплю здравого смысла, то поймете, что русский народ не может претендовать на самостоятельное существование и тем более на саморуководство…»

2. «Человеческое общество подобно красивому архитектурно-законченному зданию. Но в строительстве здания был употреблен и простой бутовый камень в качестве фундамента здания (это были наши предки, говорил г. Ропп), затем стены здания выложены из простого кирпича. Законченная стройность здания, его строгая красота получилась от того, что оно было прикрыто облицовочными плитами придавшими зданию его смысл.

Русский народ, по своей незрелости, в лучшем случае, может быть уподоблен кирпичам, a немецкий народ — облицовочные плиты, увенчавшие строение. Немецкий народ Богом и Историей призван к руководству человеческим обществом. Он и только он может возродить человеческое общество и придать ему одухотворенность…»

3. «Человеческое общество в целом, также как и отдельный человек, — рождается, мужает, стареет и умирает. Англо-саксы, франки — состарившиеся народы; они изжили себя и находятся сейчас в стадии старческого паралича, разложения и маразма. Русский народ — исторически молодой народ и возможно еще станет, когда нибудь, великим народом. Но ныне и те и другие, т. е., англо-саксонские, романские и славянские народы не могут претендовать на саморуководство. Они должны руководиться зрелыми мужами — германским народом…»

4. «Человеческое общество носит в себе женские и мужеские начала. Представителями женских начал в человеческом обществе являются славянские народы и среди них, в первую очередь, белорусы. Украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь более „зрел“. Великорусы… представляющие смесь славянской, финской, татарской крови — более воинственны; они вроде древних амазонок, но все же — женщины.

Носителями мужских начал являются германские народы. Ныне настало время оплодотворить женские начала мужскими началами. Для этой миссии самим Богом предназначен германский народ…»

5. «В течение последних трех с половиною веков, особенно в первой половине этого периода, великороссы, как наиболее активный народ, покорили белорусов, украинцев, кавказцев, туркестанцев и т. д. Это было насилие навязанное силою оружия. Ныне наступает время, когда в содружестве народов „Новой Европы“ будут раскрепощены покоренные великороссами народы. Они получат законное право на самостоятельное существование под покровительством великого германского народа. Несправедливость будет уничтожена…»

6. «Русь, точнее — Великороссия и великоросский народ не является, в строгом смысле, славянским народом. Это смесь славян, угро-финнов и монгольских племен. В результате этой смеси получился воинственный народ жаждущий захватов. Однако воинственность не есть еще признак зрелости. Видимая история Руси-России обусловлена тем, что Россия всегда получала новую кровь в свои вены. Так, на заре Руси, славянские племена, не будучи в состоянии управлять сами собой, призвали на княжение варягов с их дружинами. Это было вливание в Русь северо-германской крови и это обеспечило нормальное развитие ее до времен княжеской междоусобицы.

Заболевшую Русь покорили татары. Одновременно это было новым вливанием новой крови.

Это вливание было настолько удачным, что великоросский народ, переваривши, ассимилировав татарскую кровь оказался в состоянии сбросить татарское иго и Русь снова могла нормально развиваться. Но ко времени царствования Ивана Грозного Россия вновь заболела. Эта болезнь характеризуется, так называемым, смутным временем, продолжавшимся, по существу, вплоть до Петра Первого.

Петр Великий — государственный ум. Он понял болезнь России и призвал для оздоровления русской крови немцев, датчан, голландцев и т. д. Новое вливание германской крови дало возможность Романовской империи развиваться до начала 20-го века, когда Россия вновь заболела. Болезнь прошла через кризисы — революция 1905 и 1917 годов.

Ныне эта болезнь стала неизлечимой и теперь требуется срочное хирургическое вмешательство. Немцы берут на себя благородную задачу — оперировать Россию и тем самым восстановить ее силы…»

Всякий раз, в конце беседы, господин Ропп предлагал высказываться тем, кто не согласен с его тезисами.

И вот я, по своей обычной прямоте, всякий раз выступал на лекциях и, образно говоря, не хотел быть в роли «женщины оплодотворяемой немецким бугаем». Я старался перевести образную речь г. Роппа на политический общепонятный язык.

В эти дни и недели во мне, наверное, впервые стало формироваться отчетливое различие между понятиями: русский и советский.

Откровенно-издевательское глумление над русским народом подымало во мне русскую гордость и боль за свой народ и я, не стесняясь в выражениях, горячо выступал против «учений» г. Роппа.

Еще более мне было непонятно поведение молодых людей, недавних советских солдат и юных офицеров, аплодировавших речи г. Роппа, и я часто произносил фразу: «Чему вы хлопаете, чему радуетесь? Еще вчера вы также хлопали на собраниях в СССР, а ныне вы попираете то, чему вы вчера поклонялись. Я не верю вам. Такая быстрая смена убеждений для меня не убедительна».

Теперь, после нескольких минувших лет, я стараюсь проанализировать свое тогдашнее поведение и спрашиваю: что во мне больше было коммунистических ли убеждений или русских настроений? И отвечаю себе: тогда во мне говорила простая русская кровь, обида за свой народ, осознаваемая в мучительной раздвоенности с тем, что я переоценивал в это время и с тем, на чем я был воспитан. Сейчас, после здравого размышления, мне кажется что я всегда был русским и мои коммунистические прежние настроения диктовались поисками извечной правды, справедливости и счастья на земле для всех людей.

К чести барона Ропп я могу сказать, что он достаточно долго покрывал мои выступления против него и только уже в феврале 1942 года он впервые произнес фразу: «Конечно, г. полковник Нерянин прав. Он — коммунист и продолжает оставаться на своих позициях и это делает ему честь. Я уважаю убеждения честных людей кто бы они ни были. Но поскольку г. Нерянина нельзя перевоспитать, то он сам себя ставит в положение, когда согласно русской пословице — сорную траву из поля вон…»

Г. Ропп сознательно или несознательно, судить не берусь, свалил в одну кучу «коммунизм» и «русскость». Я допускаю, что он не мог заявлять, что я выступаю в защиту русского народа, русского имени; для него это было бы «неудобно». Он пошел по наиболее легкому пути — представить мои высказывания в виде коммунистических убеждений.

И вторично к чести г. Ропп могу сказать, что когда в конце февраля или в начале марта месяца 1942 года в лагере появился представитель министерства пропаганды небезизвестный К. И. Альбрехт, то Ропп сказал ему: «Нерянин наиболее умный из всех, но губит себя своей неосторожностью и если у вас (у Альбрехта) есть возможность то вытащите его из лагеря…»

Как угодно судите меня, но я считаю, что в условиях 1941 года выступать и говорить против официальной немецко-фашистской идеологии, тем более военнопленному, было мужеством и подвигом.

Я еще раз подчеркиваю, что пересмотр моих убеждений произошел не сразу, не в одно мгновение. Он начался еще «там», а завершился уже «здесь». Лагерь Вульхайде, где возникало много споров, сравнений и проч., был для меня известной школой. Затяжной характер постепенного изменения моих взглядов объяснялся еще и тем, что он происходил в обстановке самой гнусной антирусской, а не антикоммунистической, агитации со стороны немцев. Они были упоены своими успехами и не стеснялись в высказываниях, о своих вожделениях в отношении России. После они изменили свою тактику, насколько это было посильно их немецкому уму.

THE LIBRARY OF THE UNIVERSITY OF NORTH CAROLINA

AT CHAPEL HILL RVRE BOOK COLI ELTION

The André Savine Collection

D764.R945 voL. 3