ЕВЛАХИШВИЛИ С.С.

БЕСЕДЫ О РЕЖИССУРЕ

(Москва, 1997)

УЧИЛИЩЕ ИМ. Б. ЩУКИНА

Шел первый послевоенный набор в театральные учебные заведения Москвы. И, наверное, никогда больше не было такого количества абитуриентов, награжденных орденами и медалями, вчерашних летчиков, танкистов, пехотинцев — тех, кто прошел войну, кто ее выиграл, ощутил на себе всю боль и сейчас стремился к искусству, веря в его очистительную силу, способность открыть людям глаза на правду жизни. И лучшие театральные учебные заведения столицы стремились принять как можно больше студентов, увеличивая число вакантных мест. Например, курс, который набирало Щукинское училище, должен был быть в два раза больше обычного и состоять из 36 студентов. Но что такое 36 вакантных мест, если число желающих приближалось к тысяче? Почти тридцать человек на одно место. Немудрено, что многие подавали заявления сразу в несколько вузов, действуя по принципу: где повезет. Не знаю, всегда ли и ко всем ли была справедлива фортуна, но со мной она обошлась более чем милостиво. Я тоже держал экзамены в два учебных заведения и, забегая вперед, скажу, что прошел в ГИТИС, к самому М. Тарханову. Но почему же так притягивало меня к себе Щукинское училище? Возможно, разгадку в себе таила книга в скромном сереньком переплете, которую я приобрел в сороковом году и с которой не расставался. Это были «Записки, письма и статьи» Евгения Багратионовича Вахтангова.

Как же складывались для меня испытания в стенах, освященных именем моего кумира? Если говорить о некой составляющей внутренних эмоций, то, наверное, это был тайфун волнений. Внешне же все выглядело гораздо спокойнее. На четвертом этаже, перед гимнастическим залом, где заседала приемная комиссия, на подоконнике сидели двое молодых людей и занимались тем, что попеременно дымили в приоткрытую раму только что состряпанной из окурков самокруткой. Одним из них был Ваня Бобылев, другим Сергей Евлахишвили. Не помню, удалось нам докурить до того момента, как на экзамен была вызвана наша десятка, но далее все помнится отчетливо. В то время, как один из десяти демонстрировал комиссии свои способности, остальные превращались в зрителей. Прочитав «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» Константина Симонова, я перешел к басне Ивана Андреевича Крылова «Квартет». После первой же фразы в зале раздался взрыв безуспешно сдерживаемого смеха моих товарищей. Вдохновленный подобной реакцией, я уверенно продолжал и видел, как еле справляются с улыбкой члены комиссии. Подумал: «Значит, хорошо читаю», — и совершенно успокоился. Объяснение всеобщего веселья пришло позднее. Меня подвел, или, может быть, спас, грузинский акцент. Письменно это вряд ли передашь, но читал я строки бессмертной русской классики приблизительно так: «Ось-ел, Козь-ел, Марть-ишка и косолапый Мьишка» — ну, и так далее. Бороться со своим кавказским прононсом мне пришлось потом почти полтора года, выдерживая язвительные поддразнивания педагога по речи. Но коль скоро стало возможным это «потом», значит, вступительные экзамены я выдержал.

Вскоре начались занятия. Поскольку курс наш был слишком большим, его разделили на два потока. Один вела Елизавета Георгиевна Алексеева, другой — Вера Константиновна Львова и Леонид Моисеевич Шихматов. Понимая, что каждый выпускник, вспоминая годы учебы, совершенно уверен в уникальности своего курса, не побоюсь сказать, что наш поток был совершенно особенным. У Веры Константиновны и Леонида Моисеевича учились: актер театра на Малой Бронной, профессор, заведующий кафедрой училища им. Щукина, народный артист Ю. Катин-Ярцев; заслуженный артист РСФСР, актер театра имени Е. Вахтангова М. Дадыко; народный артист республики, возглавивший Пермский драматический театр, И. Бобылев; народный артист, художественный руководитель Иркутского драматического театра В. Вейнгер; В. Русланов, который после нашего училища окончил Гнесинское и стал народным артистом РСФСР; М. Ульянов, народный артист СССР, художественный руководитель театра имени Е. Вахтангова...

Надо сказать, что годы нашей учебы складывались как бы из двух течений. Одно было продиктовано временем, и я не хотел бы, чтобы представители новых поколений испытывали подобное. Второе же, по-моему, и составляет тот ранг вечных понятий, без которых нельзя воспитать подлинных актеров. Но сначала о том, что было продиктовано временем. А это прежде всего продуктовая карточка Р-4. По ней в столовой театра имени Е. Вахтангова мы могли получать обед: порцию отварной капусты с кусочком масла и немного каши. И, конечно же, театральное общежитие для иногородних студентов: небольшие двухэтажные коттеджи на Трифоновке с окнами, лишенными стекол и наскоро забитыми фанерой, с комнатами, где холода было больше, чем тепла. В каждой жило по три человека.

Я буду рассказывать о нашей тройке, но думаю, что подобным образом жили многие. А народ подобрался интереснейший. В первом корпусе поселился будущий известный кинодраматург Толя Гребнев, здесь же появился на свет его сын, также известный сегодня кинодраматург, взявший фамилию матери — Миндадзе. Моими же соседями стали Коля Тимофеев — он учился на потоке Алексеевой — и Миша Ульянов. Весь день мы обычно проводили в училище, а вечером, собравшись вместе, желали одному из нас доброй ночи. Одному — потому что двое других шли разгружать машины с хлебом. За эту работу мы получали два батона и пятьдесят рублей старыми деньгами. Один батон втроем съедали за завтраком, другой несли на Тишинский рынок, где без стеснения продавали по спекулятивной цене, чтобы по той же спекулятивной цене купить что-нибудь в добавление к Р-4.

Знала наша компания и праздники, когда из Сибири или из Грузии, одним словом из дома, приходила посылка. Все выставлялось на общий стол, все делилось по-братски. Но будней всегда больше, чем праздников. Вот почему мы частенько ездили в Химки разгружать баржи, а по вечерам играли в мимансе. Тут-то, пожалуй, и начиналась иная сторона нашей жизни. Так как, хотя мы и превращались в статистов ради денег, но играли на одной сцене вместе с Мансуровой, Толчановым, Балихиным... И это была прекрасная школа, которая продолжалась на занятиях в училище. По сути нам преподавали все актеры вахтанговского театра. Ну а о тех, кто вел постоянные занятия, надо сказать особо. Невозможно забыть их глаза, требовательные, все понимающие. Наши педагоги... Они не давали ни малейшей поблажки в деле профессионального мастерства. Ни внешне спокойный Шихматов, ни более горячая Львова, готовая, что называется, «три шкуры снять» за невыполненный этюд. Но они жили нами, знали о нас все, тонко направляя на путь истинный. Без сомнения, исповедуя принцип «не хлебом единым сыт человек», они, взвесив питательные возможности карточки Р-4, во время домашних репетиций (аудиторий часто не хватало) незаметно, не задевая нашей гордости, вдруг вспоминали о том, что пора выпить чай или поужинать. Отказаться от общего застолья было, естественно, невозможно, и за духовным разговором осуществлялось прямое подкармливание.

Очень большое значение в нашем училище, а возглавлял его тогда Борис Евгеньевич Захава, придавалось общеобразовательным предметам. Русскую и советскую литературу читал Павел Иванович Новицкий. Не знаю, правомерно ли такое сравнение, но творчество некоторых писателей или поэтов можно уподобить прекрасной, чистой, но какой-то одной ноте. У других можно найти сочетание двух или трех нот. И только очень немногим подвластна вся звуковая гамма. Вот на этих литературных китах и строил свой курс Новицкий, буквально открывая для многих из нас А. Блока, В. Маяковского, М. Горького. Таких поэтов, как С. Есенин, А. Ахматова он доверял нам осваивать самим, хотя на экзаменах спрашивал абсолютно все. А еще Павел Иванович организовал у нас своеобразное научное общество, где студенты выступали с глубокими, серьезными докладами, темы которых касались самых разных сторон культурной жизни России.

Зарубежную литературу, как впрочем во МХАТе и ГИТИСе, преподавал Александр Сергеевич Поль. И часто можно было видеть: по дороге от Щукинского училища к ГИТИСу студент на ходу сдавал ему экзамен. Александр Сергеевич многое мог простить, но только не незнание крупнейших художников Запада, таких как Данте, Рабле, Ибсен. Тому, кто начинал блудить в первом же круге «Божественной комедии», приходилось выдерживать все «девять кругов ада» прежде, чем экзамен был, наконец, принят. Безудержная неукротимость Поля выплескивалась наружу, и как-то вдруг становилась понятна вся символичность того, что дома Александр Сергеевич воспитывал львенка.

Многих моих сегодняшних слушателей поставило в тупик вот такое задание: я показывал известное полотно одного из выдающихся художников и предлагал додумать, что было до застывшего на холсте момента и что могло произойти потом. Начиная работать с явным недоумением, мои подопечные постепенно так увлеклись, что создали 17 интереснейших этюдов. А подсказал мне эту форму занятий Борис Николаевич Симолин, который преподавал у нас в училище изобразительное искусство. Для него имело весьма второстепенное значение точное знание даты написания картины. Его интересовали те мысли и чувства, которые она у нас вызывала. Он учил не просто знать, а чувствовать и понимать живопись.

Самостоятельность нашего мышления, бесспорно, воспитывало и создание этюдов. Но уже в конце первого курса ребятам нашего потока этого было недостаточно, и мы решили поставить спектакль. Выбор пал на книгу В. Каверина «Два капитана». Инсценировку поручили сделать старосте нашего курса Ю. Катину-Ярцеву, И. Бобылеву и мне. Тот, кто работал над инсценировками, знает, какое это непростое дело. И все наши попытки создать сценарий во время напряженного учебного семестра были тщетны. А потом наступило лето. Родители (мои и Юрины) сделали нам грандиозный подарок: поездку на юг, к Черному морю, в Гудауты. Мы, разумеется, не думали о работе, но, возвращаясь на ночной отдых в снятую у железнодорожной станции квартиру, всякий раз убеждались, что спать в ней совершенно невозможно. Мешали гудки поездов, лязг сцепляемых вагонов, свет из окон проходящих составов. В эти самые бессонные ночи Юра, которого все ребята на курсе величали отцом родным (не столько потому, что он был на несколько лет старше нас, сколько за знания, рассудительность, умение мобилизовать свои и чужие силы), начал писать сценарий. И к первому сентября он был у нас почти готов.

За постановку все взялись с большим желанием. Мне казалось, что у меня большое преимущество перед другими исполнителями, так как за плечами была уже и киноактерская школа, и опыт работы в военном ансамбле. Поэтому относился я к репетициям несколько легкомысленно. И был весьма удивлен тем, что все хвалили не меня, а Мишу Ульянова, который, как и другие мои товарищи, работал с полной отдачей. Почти все свое свободное время уделяла нам и Марина Адамия. Студентка консерватории, она так увлеклась идеей спектакля, что, и как в добрые ютеисовские времена, взялась за его музыкальное оформление. «Два капитана» шли под исполняемую Мариной музыку С. Рахманинова.

Спектакль имел настолько большой успех, что Борис Евгеньевич Захава сам решил взяться за его огранку. Но по привычке он рассчитывал на зрелое мастерство актеров, а мы держались на молодом задоре, страстном желании играть на энтузиазме. Когда же начались классически строгие репетиции, то энтузиазм наш увял, а мастерство второкурсников показало свою беспомощность. В итоге спектакль погиб. Но мы были первыми студентами Щукинского училища, которые самостоятельно сделали столь сложную инсценировку. Потом, насколько я знаю, у нас было много последователей.

А для себя мы сделали тогда два открытия. Первое касалось того, насколько бережно надо относиться к стилистике литературного произведения. Дело было в том, что для одной нашей студентки не хватило роли, и мы решили написать ее сами, введя несколько эпизодов в каверинское повествование. Целую ночь, смеясь до упаду, мы сочиняли комическую Нюточку, чем-то близкую Людоедке-Элочке. Но у зрителей этот образ вызвал лишь недоумение. Он шел вразрез с духом повествования. Второе же открытие подарили репетиции с большим режиссером, которые, как я уже говорил, указали нам на недостаток мастерства. И мы продолжали добывать его с жадностью.

Научное общество, организованное Павлом Ивановичем Новицким, устраивало вечера интересных встреч. Помню, какое волнение охватило меня, когда я узнал, что к нам вместе с Иваном Семеновичем Козловским должен приехать Василий Иванович Качалов, что за ним уже отправился в Барвиху Вадим Русланов. Игра Качалова стала для меня первым настоящим потрясением. Я видел его в Тбилиси в 42-м году, когда учился в киноактерской школе. Он приехал к нам на гастроли вместе с Немировичем-Данченко, Тархановым и буквально перевернул все мои представления о пределе актерских возможностей.

Уже тогда красота голоса Качалова, его необыкновенная внешность были почти легендарными. Но мне впервые довелось увидеть его в «Анатэме» Л. Андреева. Выпяченная вперед челюсть, адский блеск глаз — сам сатана или человек, разъедающими вопросами, неукротимостью духа доведший себя до демонического состояния. А несколькими днями позже он предстал передо мной в образе Ричарда Третьего. Анну играла В. Анджапаридзе. В памяти жива мелодия их голосов. С чем ее можно сравнить? С музыкой Бетховена, со звучанием органа, с волшебным оркестром, состоящим из одних виолончелей...

И вот Василий Иванович должен был приехать к нам, студентам, чтобы говорить о тайнах актерской формы.

Талант и ремесло актера. Как сочетаются эти понятия? Вопрос вечный и неисчерпаемый. В связи с ним не могу не вспомнить о потрясении, которое позволил мне пережить А. Хорава исполнением роли Отелло.