"Искатель. 1970. Выпуск №2" - читать интересную книгу автора

В ФАШИСТСКОМ ЗАСТЕНКЕ

Старик Вок, опираясь на трость, с трудом поднимался по высоким ступеням лестницы. Лифтом разрешалось пользоваться только сотрудникам гестапо. Тем, кого вызывала сюда повестка, приходилось отсчитывать ступени самим. Чаще всего сюда были вынуждены идти старые люди, чьи сыновья и дочери томились в тюремных застенках или ждали последнего часа в камерах смертников.

Длинным коридором с высокими сводчатыми потолками Вок прошел к двери, на которой чернел квадрат с номером, проставленным в его повестке. Прежде чем войти, Вок отер со лба мелкие капельки пота и отдышался. Потом постучал. С той стороны донеслось громкое «войдите!».

Дежурный гестаповец оценивающе окинул взглядом сгорбленного годами и свалившимся на него несчастьем старого машиниста. Гестаповец прикидывал, какую «дань» можно будет вытянуть с этого просителя, он наверняка приполз ходатайствовать о снисхождении к своему чаду. Даже если его приговорили к смерти, можно будет содрать несколько марок за оформление разрешения на выдачу личных вещей казненного, урны с прахом… Этот, судя по всему, будет просить направить в Берлин ходатайство о помиловании или пересмотре дела. Много их уже побывало в этой комнате. Сотни прошений были направлены в Берлин и даже самому фюреру. Но еще ни разу оттуда не приходило снисхождение. Только отклонение. Так было, и гестаповец твердо знал — так будет и впредь. А он и ему подобные чиновники гестапо будут по-прежнему лгать отчаявшимся старикам, отцам и матерям узников, внушать им несбыточные надежды и выуживать их последние сбережения…

Вок протянул гестаповцу повестку. Тот взял и пробежал ее глазами, равнодушно посмотрел на старика и нажал кнопку селектора.

— Господин штурмбаннфюрер, отец ефрейтора Вока явился по вашему вызову.

Он молча указал Воку рукой на дверь, обитую черным дерматином. На ней не было ни номера, ни таблички с фамилией.

Вок нажал на ручку и вошел в кабинет гестаповца, которого не знал по имени, лишь только догадывался, что тот может решить судьбу его сына.

Штурмбаннфюрер Вольт встал ему навстречу.

— Жизнь вашего сына в ваших руках, герр Вок. Сумейте на него повлиять, и завтра же он будет на свободе, дома, вернется к матери, обнимет свою невесту! И это не пустое обещание. Мы уже отпустили с миром фрейлейн Эльзу…

Ефрейтор Вок был арестован после того, как гестапо потеряло надежду на то, что постоянная слежка за ним даст какие-нибудь результаты. Гестаповцы арестовали его, надеясь, что он не выдержит пыток и расскажет все, что знает. Но дни проходили за днями, а Вок упорно молчал. Теперь Вольт решил испробовать последнее средство.

— При аресте вашего сына мы заметили, как он проглотил бумагу, на которой были записаны имена целого ряда лиц, замешанных в преступной антигосударственной деятельности. Ефрейтор Вок не захотел назвать имена своих сообщников, хотя мы и пытались его убедить всеми имеющимися в гестапо способами… Упрямство вашего сына напрасно. Рано или поздно мы все равно узнаем имена тех, с кем он был связан. Но фюрер мог бы простить его, если бы он согласился сотрудничать с нами. Вы отец, и, думаю, вам не безразлично, чем обернется для вашего единственного, сына пособничество врагам рейха и фюрера. Постарайтесь повлиять на него, склонить к чистосердечному и откровенному признанию. Будьте же наконец благоразумны хоть вы, пока еще не поздно…

Вок молча повернулся, с неожиданной силой рванул дверь на себя.

— Пусть же тогда тайна проглоченной бумаги сгниет вместе с вашим сыном в земле, в могиле! — в бешенстве закричал в спину старику штурмбаннфюрер. Но старик Вок так и не оглянулся..!

Густав лежал на тюремной койке, закрыв глаза, стиснув зубы. Тело его было истерзано многодневными пытками, и каждое движение причиняло невыносимую боль. Лишь иногда глухой стон вырывался из его запекшихся губ, и тогда товарищи по камере смачивали его лицо мокрой тряпкой, на мгновение облегчая страдания юноши.

Порой Воку начинало казаться, будто его мать сидит у него в изголовье, положив свою нежную руку на его пылающий лоб, как это она делала всегда, когда он болел в детстве, успокаивая, снимая боль и страх. И тогда он, словно в бреду, обращался к ней, самой дорогой и любимой, поверяя матери свои самые сокровенные мысли…

«Дорогая мама!.. — беззвучно шептал Вок. — Сегодняшний допрос в гестапо был самым кошмарным из всех, которым я когда-либо подвергался, и в моем сердце растет ненависть к гестапо, ко всему режиму. Они не останавливаются ни перед чем, истязая даже престарелых и женщин… Конечно, при мысли о тебе мое сердце сжимается, но я хочу показать, что и самый простой молодой человек из самой скромной среды оказался способным достойно встретить испытания, которые уготовила судьба.

…Не опрометчиво ли я поступил, — обращался Густав к отцу, — когда пренебрег советами друзей, отказался бежать из Вены, чтобы избежать ареста? Дорогой отец! Я боялся, что фашисты начнут мстить за меня, бросят в тюремные подвалы, вышлют в концлагерь тебя, мать, Эльзу… Огради свое сердце, отец, броней твердости и прости меня, что мне оказалось невозможно отвести от тебя глубочайшие страдания. Но ты, как никто другой, знаешь меня и понимаешь, что я не мог поступить иначе. Взгляни на мир: сотни тысяч, миллионы людей должны расставаться с жизнью. Перед этим отступает на задний план судьба одного человека… Как хорошо, что жизнь всегда приносила мне только борьбу…»

…Густав открыл глаза. Боль стала глуше, отступила, давая передышку израненному телу. Вок приподнялся на локтях. Как он хотел подтянуться сейчас к окошку камеры, сквозь толстые решетки голубевшему ярким светом свободы!

Гестаповцы, выпустив Эльзу, рассчитывали поколебать этим Густава, погасить его волю к сопротивлению, сделать податливым, как воск. А если бы этого не случилось, то, наоборот, запугать его тем, что его невеста будет снова схвачена и теперь будет подвергнута в гестапо тем же зверским пыткам, что и он…

Но если бы гестаповцы знали, с какими мыслями о своей невесте приходил в себя после допросов Густав, когда тюремщики бросали на бетонный пол его истерзанное, окровавленное тело… Вот и сейчас, жадно вглядываясь в далекий квадрат голубого неба, Густав в бреду снова разговаривал с ней.

«Эльза, ни ты, ни я не нуждаемся в сострадании. Мы знаем, что наша жизнь не была напрасной. Подлинное величие человека проявляется во время величайших опасностей…»

— Густав, ты слышишь, Гитлер терпит под Курском поражение! Красная Армия громит танковые армады фашистов!

Вок вздрогнул: не галлюцинация ли это? Но вот к нему подошел один из узников, выполнявший в камере обязанности читчика единственной газеты, которую разрешало тюремное начальство, геббельсовского «Фелькишер беобахтер».

Густав впился взглядом в строки сводки фашистского верховного командования. Со скрежетом зубовным гитлеровская ставка сообщала о «переходе к обороне» и «выравнивании» линии фронта на отдельных участках Курской дуги немецко-фашистских войск.

Вокруг койки Густава собрались все узники, делившие с ним в камере лютые невзгоды фашистского застенка.

— Товарищи, друзья, — заговорил Леопольд Шмид, венский трамвайщик, потомственный пролетарий, схваченный гестапо еще в самом начале войны за то, что он собственноручно написал, размножил и распространил листовку с призывом помогать Красной Армии в ее сражении с фашистской Германией. Шмид был в тюрьме «стариком».

— Я сегодня вспомнил, друзья, осенние дни 1941 года, — взволнованно говорил Шмид. — Гитлеровские войска стояли тогда под Москвой. Некоторые в камере даже потеряли надежду на то, что Красная Армия сможет остановить фашистскую военную машину… И вот сегодня у нас с вами новый большой праздник! С новой победой, друзья!

Густав пробыл в камере пока еще меньше всех, но он успел уже ощутить тесное единство со всеми товарищами, убедиться, как объединены, сплочены борцы Сопротивления, антифашисты. Борьба с ненавистным врагом, за победу над нацистской Германией и освобождение порабощенных немецко-фашистскими оккупантами стран Европы не затухала и в казематах гитлеровских тюрем. До сих пор товарищи Вока по камере с волнением вспоминали и заново переживали Первомай, отмеченный всеми узниками по-боевому: бесстрашно, в пролетарском строю.

1 мая 1943 года, рассказывали Густаву его товарищи по камере, по всем камерам в знак протеста против фашистского режима узники решили устроить торжественный час. Перед полуднем Леопольд Шмид, староста камеры, где заключен теперь был ефрейтор Вок, произнес короткую речь: «…В происходящих в мире событиях, — говорил Шмид, — развертывается борьба между социализмом и империализмом. Мы знаем и с той же определенностью можем сказать, что точно так же, как на смену старому году приходит новый, победит социализм, новая жизнь!»

Первомай 1943 года запомнился и начальству венской тюрьмы. С утра эсэсовский комендант не покидал тюремного блока. Когда стемнело, охрана чаще, чем обычно, стала освещать со двора прожекторами окна камер.

И вдруг, точно наэлектризованные, все в камерах повскакивали со своих мест. Из окна одной из камер прозвучал юный и ясный молодой голос, и слова его громким эхом откликнулись в тесном, высоком тюремном дворе.

— Рабочие всего мира празднуют сегодня вместе с нами великий боевой праздничный день. Многие пали в борьбе за великие цели, многие заточены за тюремные стены, подобно нам, но миллионы борются против злейшего врага, против коричневой чумы… Победа будет за нами! Да здравствует Первое мая! Да здравствует Красная Армия!

На секунду во всей тюрьме воцарилась страшная тишина, но она тут же растворилась в криках, прозвучавших из каждой камеры. Прожекторы заметались по окнам, охрана побежала по лестницам.

— Давайте споем нашу боевую «Роте фане», — тут же крикнул Шмид.

И все разом, дружно подхватили строфы песни «Красное знамя». И вот уже громким эхом песня откликнулась в других камерах, переходя с этажа на этаж, вырвалась за тюремные решетки, победным пролетарским факелом взвилась над тюрьмой…

Разъяренная охрана открыла стрельбу по окнам камер. От двери к двери заметались тюремщики, приказывая прекратить пение. Но песня стихла, только когда охранники ворвались в камеры и обрушили на узников удары прикладов и стальных прутьев.

…Густав вздрагивающими от боли руками взял газету. И хотя это был фашистский «Фелькишер беобахтер», Густав хотел сберечь собственное признание гитлеровцев в поражении их «последнего и решающего наступления». Он верил — с этого дня начинается победное летосчисление безостановочного, всесокрушающего наступления Красной Армии, которая придет и сюда, к берегам голубого Дуная, неся на своем красном, пролетарском знамени зарю освобождения и для его народа, и для его родины!

Густав твердо смотрел в будущее. Он знал: что бы теперь с ним ни случилось, каким бы новым пыткам и мучениям ни подвергали его палачи, он перенесет все с гордо поднятой головой, ибо он, как и его товарищи, служит справедливому делу и, какими бы большими ни были жертвы с их стороны, они одержат победу.