"Искатель. 1982. Выпуск №6" - читать интересную книгу автора

XIV

Когда «Крым» ошвартовался у ялтинского пирса, Федотов даже не сошел на берег. В последнее время он что-то совсем расклеился. По-видимому, от жары и нервотрепки подскочило давление, и он старался как можно меньше выходить из каюты, где можно было хоть чем-то дышать. Единственно, что он сделал, так это попросил второго механика, который собирался что-то купить в Ялте для жены, посмотреть в киосках значки городов.

— Небось для Андрюшки Стилитоса? — улыбнувшись, спросил тот.

— Для него, — кивнул помполит.

Про дружбу Федотова с бывшими советскими мальчишками, которые из-за дурости родителей оказались далеко от Родины, в греческом порту Пирей, знала вся команда. Год назад произошла их первая встреча, а вот поди ж ты, не забывает про этих босоногих сорванцов Вилен Александрович, к каждому приходу в Пирей накупает русских книжек, открыток, значков, а порой и рубашку какую-никакую купит, а то и ботинки для Стилитоса или туфельки для Лены Чалукиди. Глядя на него, и другие моряки стали привозить ребятишкам то игры какие, а то и просто кулек конфет.

…В тот раз они, как обычно, ошвартовались в Пирее, был полдень, и команда выехала на пляж. Здесь-то они и увидели группу босоногих ребятишек, державшихся в стороне от других детей и говоривших то по-русски, то по-гречески. Федотов, который тоже решил поплескаться в теплых водах Эгейского моря, первым обратил внимание на этих ребят, подсел к ним, разговорился. Оказалась обычная печальная история. Их родители выехали из СССР в Грецию к своим родственникам. Из писем, что получали они до отъезда из России, жизнь в Пирее казалась им райской благодатью, а когда приехали, то… Всем ребятам пришлось идти в первый класс, так как они не знали греческого. Наиболее бойкий и разговорчивый мальчишка из этой группы, Андрей Стилитос, сказал, что он вообще не ходит в школу, потому что надо помогать отцу и матери содержать семью. Была среди них и хрупкая черноволосая девочка — Лена Чалукиди. Оказалось, что отец у нее — рабочий в каком-то дорожном строительстве, мать же — прядильщица на ткацкой фабрике. Они почти не бывают дома, но все равно на жизнь не хватает, и поэтому детям приходится работать тоже: братья — чистильщики обуви, Лена же ведет домашнее хозяйство. «А что у них было в России?» — спросил тогда кто-то из матросов. «Двухэтажный дом, — ответила Лена. — А здесь малюсенькая квартирка без удобств, за которую они платят 750 драхм в месяц. Отец же получает 120 драхм в неделю, а мать — 75».

Федотов уже подходил к своей каюте, как вдруг увидел Голобородько и Таню Быкову, официантку, которые, видимо, дожидались его. За последние дни на «Крыме» случилось столько всего, что почти от каждого обращения к нему кого-либо из членов команды помполит ждал очередной неприятности. Точно так же и сейчас, увидев насупившегося электромеханика, который первым принес весть о контрабанде на судне, и не менее понурую Танюшку Быкову, Федотов сразу насторожился.

Голобородько откашлялся, словно перед выступлением на собрании, и, когда Федотов поравнялся с ними, сказал хрипло:

— Вы не примете нас, Вилен Александрович?

— Что, решили наконец-то меня на свадьбу пригласить? — попытался пошутить Федотов.

— Куда там на свадьбу, — безнадежно махнул рукой электромеханик. Потом вдруг неожиданно насупился, дернул за руку Таню: — Вот, списываться с судна решила.

— Чего так? — удивился Федотов, — Вроде бы на таком прекрасном счету — и вдруг списываться?.. А ну давайте-ка потолкуем.

Федотов достал из холодильника «дежурную» бутылку «Нарзана», разлил воду по высоким, узорчатым бокалам, повернулся к Быковой:

— Ну что там у тебя случилось?

Таня уныло посмотрела на помполита, потом на Николая, сказала тихо:

— Не буду я с ней больше работать. Ни за что!

— С кем «с ней»? — не понял Федотов.

— Ну-у, с директором нашим…

— Что так? — насторожился при упоминании о Лисицкой Вилен Александрович. И тут же добавил на всякий случай: — Ирина Михайловна прекрасный человек, отзывчивая…

— Это она с вами отзывчива, — буркнул Голобородько. — А послушали бы, как она с официантками. — Он замолчал, хмуро посмотрел на помполита, добавил: — Да чего я, собственно говоря, о ней пекусь, если какой-то Жмых, только потому что он на саксофоне играет…

— Как тебе не стыдно! — вскинулась на него Таня, и ее лицо залилось краской. — Наслушался всяких сплетен!..

— Тихо, тихо вы, — остановил молодых Федотов. — Успеете еще и после свадьбы поскандалить. Давайте-ка лучше по порядку насчет Лисицкой.

Насупившийся Голобородько кивнул на Быкову:

— Пусть лучше она, а то опять скажет, что не в свое дело суюсь.

— Ну, голуби… — Федотов осуждающе покачал головой. — Трудно же вам придется в жизни, если будете так по всяким пустякам цапаться. Таня, что случилось?

— Трудно с ней очень работать, просто невозможно, — тихо сказала Таня. — Думаете, мне хочется с судна уходить? — Она всхлипнула, ладошкой вытерла выступившую слезинку и вдруг добавила с неожиданно появившейся решимостью: — А с этой хамкой я больше работать не буду! Другие девочки, если у них гордости и самолюбия нет, пускай работают, а я не буду. Ведь вы не знаете, какая она! С начальством так прямо «тю-тю-тю», с пассажирами нас учит пониже раскланиваться, а сама с нами…

Федотов слушал сбивчивый рассказ официантки и не верил своим ушам. Неужели права майор Гридунова, и он что-то просмотрел? Впрочем, все это еще надо проверить. Таня возбуждена, запальчива, вот и…

— Раньше-то она еще как-то сдерживалась, помягче была, — словно отвечая на его вопросы, говорила Таня, — а в последнее время постоянные оскорбления. У ней только киоскер наш, Зиночка, в хорошеньких ходит. Да если бы только это. Вот скажите: кто ей давал право говорить, что у нас совесть нечиста? Да ей ли об этом говорить?!.

Быкова, словно споткнувшись, неожиданно замолчала, шмыгнула носом, виновато опустила голову, добавила тихо:

— Может, какая из девочек и купит где-нибудь лишнюю косынку или очки там в подарок, так это же… — Она опять замолчала, дрожащей рукой взяла бокал, отпила глоток воды.

Внимательно слушавший Федотов дождался, когда она поставит бокал на столик, спросил:

— Таня, а почему ты так сказала: «Ей ли об этом говорить?»

Девушка бросила короткий взгляд на Николая, потупилась, виновато пожала плечами.

— Да я не знаю… Может, и не было ничего?

— Чего ты мямлишь? — оборвал ее Голобородько. Он резко повернулся к Федотову. — Когда мы предпоследний круиз делали, то она на столе у Лисицкой советские деньги видела.

— И не деньги, а только десятку, — вскинулась Таня.

— Пусть десятку, — нехотя согласился Николай. — Все равно не положено. Она должна была сдать эти деньги…

— Стоп! — резче, чем обычно, остановил электромеханика помполит. — Ну-ка, Татьяна, рассказывай.

— Ну в прошлый рейс это было. Вышли мы тогда из Одессы, пришли в Латанию. Как раз мое дежурство. Пассажиры готовились к поездке в Крак-де-Шевалье, в ресторане никого не было, ну и Ирина Михайловна сказала, чтобы мы помогали по кухне. Повар, мол, заболел, и девочки не справлялись. Вот. Ну я работала на кухне, как вдруг мне передали, что меня вызывает к себе Лисицкая. Я пошла тут же. Пришла к ней в кабинет — закрыто. Тогда я пошла в ее каюту. Смотрю, ключ торчит из двери. Ну я стукнула для порядка и тут же вошла. А Ирина Михайловна стоит ко мне спиной и что-то у стола делает. Я остановилась у порога, говорю: «Можно?», а она вдруг как вскинется, обернулась этак резко ко мне и как закричит: «Какого черта?!»

— Что, прямо вот такими словами? — прервал ее Федотов.

— Ну конечно. Я поначалу опешила и говорю: «Так вы же меня вызывали». Тогда она резко вся изменилась и говорит: «Извини, Танечка, нервы, совсем забыла. Мы сейчас сойдем на берег, надо фруктов закупить, а повар заболел, так что подбери, пожалуйста, еще двух девочек — поможете мне. А сейчас ступай, ждите меня у трапа». И повернулась ко мне спиной. Так вот, когда она поворачивалась, я и увидела десятирублевую бумажку. Понимаете, у нее на столе что-то лежало накрытое газетой, а чуть-чуть в стороне лежала эта десятирублевка. Ну-у, словно выпала из общей кучи.

— Почему же вы сразу не сообщили?!

Таня поникла головой, долго молчала, теребя поясок, затем медленно подняла глаза, сказала тихо:

— Опорочить человека легче всего, Вилен Александрович, а вот отмыться от этого трудно. — Она замолчала, исподлобья посмотрела на примолкшего Николая, сказала: — Вот Коля знает ту историю, могу и вам рассказать. Кажется, это был мой второй или третий рейс. Мы тогда уже из Одессы вышли, таможенный досмотр прошли, я смену свою сдала, пришла в каюту, стала раздеваться, смотрю, а у меня в джинсах семнадцать рублей советских денег. Вы не представляете, как я испугалась. Сжала их в кулак и не знаю, что делать. Лена Елкина, моя напарница, спала уже. Ну сунула я их под лифчик — и на палубу. Иду, а сама аж трясусь вся и думаю: не дай бог остановит кто. Выскочила на палубу, к поручням подбежала, оглянулась по сторонам — и за борт их.

Таня улыбнулась, заулыбались и Федотов с Николаем.

— Дуреха, — впервые за все время сказал Николай. — Могла же их официально сдать, а по приходе в Одессу их бы тебе возвратили.

— Конечно, — согласилась Таня. — Только в тот момент я об этом не думала. А представьте, что Елкина не спала бы и увидела у меня эти деньги?..

— Да, у Ленки, конечно, язычок… — согласился Николай.

— Вот именно, — кивнула Таня. — Так вот я себя и вспомнила, когда увидела на столе Ирины Михайловны эту десятку.

— М-да. — Федотов медленно поднялся с кресла, подошел к иллюминатору, долго смотрел на Ялту, которая огромной подковой вписалась между гор и ласковым, спокойным морем. Это сообщение Быковой заставляло по-новому посмотреть на Лисицкую. Десятирублевка, конечно, могла быть и случайностью, но почему именно в тот самый рейс? Наконец он отошел от иллюминатора, сел на стул против Быковой, спросил:

— Ты сказала, что у Ирины Михайловны Зина Полещук в любимчиках ходит? А почему, не знаешь?

Девушка пожала плечами.

— Да как вам сказать: не в любимчиках, нет. Просто у них дела какие-то совместные, что ли? Не знаю. — Она замолчала, посмотрела на Николая, спросила: — Помнишь, она на дне рождения у меня плакала?

Голобородько молча кивнул кудлатой головой. Федотов, внимательно слушавший Таню, опросил осторожно:

— А почему, собственно, она плакала?

— Да понимаете, я вроде поняла, что тяготится Зина этой дружбой. У меня день рождения был, ну-у пригласила я девочек наших. Зина была. И вот кто-то и говорит, давайте, мол, за наш коллектив выпьем, разлили вино по рюмкам, поднялись было чокаться, и вдруг Зина как расплачется, поставила свою рюмку на стол и убежала на кухню. Ну вышла я к ней, а она вся в слезах, успокоиться не может. Я и спрашиваю: чего ты, мол? А она говорит, что, наверное, спишется с судна, не может у нас больше работать.

— А ты не спросила, отчего это она вдруг?

— Да нет, — виновато пожала плечами девушка. — Я тогда подумала, что она, наверное, выпила лишнего, вот и ударилась в истерику. Да к тому же у нее и с женихом что-то не клеилось. В общем, не знаю.

— Ну что ж, спасибо и на этом.

Когда Таня и Николай ушли, Вилен Александрович достал из сейфа «скоросшиватель», в котором хранились жалобы пассажиров. Заявление, которое он искал, было подшито в середине папки, и на нем стояло число почти годичной давности. В верхнем левом углу его рукой было написано: «Разобраться не удалось. З. Полещук с аппендицитом увезли в больницу».

Тогда, после операции аппендицита, Лисицкая настояла, чтобы Зину Полещук опять направили на «Крым», и Федотов за сутолокой повседневных дел как-то забыл про это заявление двух пассажиров, которые пришли к нему с жалобой на киоскера. Собственно говоря, это даже была не жалоба, а, по-видимому, серьезный сигнал, который следовало бы тогда же и проверить. Федотов взял с тумбочки очки, аккуратно надел их, присел на стул.

Заявление было коротким и лаконичным. Муж и жена Суренковы писали о том, что когда подошли к судовому киоску, чтобы купить фломастеры для девочки, то в это время в киоск вошла молодая женщина с саквояжем в руках, и киоскер, даже не извинившись перед покупателями, стала заниматься с ней. Женщина достала из саквояжа какой-то радиоприемник и отдала его киоскеру, а та положила перед ней несколько замшевых женских костюмов, которые неизвестная стала тут же складывать в саквояж. Когда она ушла, то супруги Суренковы попросили показать им такой же костюм, на что киоскер грубо ответила, что в продаже их давно нет, а эти просто хранились у нее. Когда Суренковы сказали ей, что это не соответствует правилам торговли, она накричала на них и сказала, что та женщина — директор ресторана и она вольна делать все, что ей нужно. После чего закрыла киоск.

Федотов дочитал заявление-жалобу до конца, снял очки, задумался. В голове как-то не вязалось это хамское поведение с кротостью почти безвольной Зины Полещук, которая третий год плавала на «Крыме». И вот эта непонятная истерика Зины, о которой рассказала Таня Быкова…

Он вышел из каюты, спустился к трапу, около которого маячила фигура вахтенного, попросил его разыскать Ирину Михайловну.

— Так она ж только что на берег сошла, сказала, что срочно позвонить матери надо. Думаю, раньше чем часа через два ее не будет, — ответил вахтенный.

— Жаль. — Федотов кивнул и медленно пошел вдоль борта, касаясь рукой теплых деревянных поручней. Это его немного успокоило, и он постарался связать воедино жалобу супругов Суренковых с тем, что услышал от Быковой. Мелькнула страшная мысль: «Неужто Лисицкая заставляет Зину припрятывать для нее наиболее ценные и дефицитные вещи?» Об этом не хотелось даже думать. Чем же тогда объяснить эту истерику киоскера и ее желание списаться с судна? Надо было срочно поговорить с девушкой, вызвать ее на откровенный разговор.

Маленький судовой магазин был открыт. Полещук, подперев голову рукой, скучала в одиночестве. Увидев помполита, она вскочила со стула, засуетилась, сказала певуче:

— Вот, никого нет, Вилен Александрович. Хоть киоск закрывай. Не выручка — слезы одни.

— М-да… — замялся Федотов, не зная, как начать этот разговор, сказал негромко: — В общем-то, Зина, я не за покупками пришел. Поговорить надо. — Он достал из нагрудного кармашка сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его, положил перед оцепеневшей девушкой, которая успела выхватить глазами слова: «…просим принять соответствующие меры к киоскеру, которая…» Дальше она не читала, прошептала еле слышно:

— Сейчас. Я только киоск закрою.

Федотов, заметивший ее испуг, сказал:

— Да, я тоже думаю, что лучше в другом месте поговорить. Давайте пройдем на верхнюю палубу. Там сейчас никого нет.

На верхней палубе действительно было до непривычного пустынно, тихо, и даже в маленьком круглом бассейнчике «лягушатнике» не плескались дети. Вилен Александрович провел совсем сникшую Зину Полещук под тент, жестом пригласил сесть.

— Зина, вы мне в дочери годитесь, так что давайте договоримся говорить только правду. Как видите, я уже в возрасте, скоро дедушкой, наверное, буду, а старость, как известно, добросердечна и душой отходчива. Так что поверьте: зла я вам не желаю, ну а если и были у вас какие огрехи в прошлом — постараемся их исправить. Главное — чтобы не рос этот снежный ком, который может привести к чему угодно. Хорошо?

Полещук понуро кивнула головой.

— Ну вот и прекрасно, — сказал Вилен Александрович и спросил: — Зина, почему вы хотите списаться с судна?

Девушка еще ниже опустила голову, и Федотов увидел, как по ее лицу скатились две слезинки.

— Я не хочу, не хочу уходить отсюда, — сквозь слезы заговорила Зина — Но и не могу, понимаете, не могу здесь больше работать. Я ненавижу ее!

— Кого?

— Лисицкую! Это она… она… — Зина запнулась, словно испугавшись чего-то, и, по-детски всхлипывая, заплакала, закрыв мокрое от слез лицо руками.

Федотов дал ей выплакаться, достал платок, вытер им заплаканное лицо девушки.

— Успокойтесь, Зина. И давайте по порядку. Поверьте, я вам только добра желаю.

Зина глубоко вздохнула, подняла на помполита все еще мокрые, со смазанной краской глаза.

— Ну это еще в том году было, — начала она. — Пришли мы в Ниццу, и я вместе со всеми поехала на экскурсию в Монте-Карло. Ну хожу, глазею, в диковинку все, а тут подходит ко мне Ирина Михайловна и говорит: «Тоже небось хочешь так пожить?» Ну я сдуру и говорю: «Ага. Только где ж столько денег-то взять?» А она мне: «Эх ты, дурочка, да ты же на золотом дне сидишь. Вот, скажем, получила ты за свой товар валюту, так ты, дуреха, не беги ее сразу же в кассу ресторана сдавать, а придержи немного и поменяй в порту доллары на турецкие лиры. Доллар-то, он по официальному курсу дороже турецкой лиры стоит. Вот ты и заработаешь на одном только долларе до четырех турецких лир. А уж после этого и сдавай выручку».

— И вы… пошли на это? — невольно вырвалось у Федотова.

Зина промолчала, тыльной стороной ладони вытерла лицо, после чего сказала:

— Я даже сама не знаю, как все получилось. Поверьте. Я словно во сне была. Ирина Михайловна пришла ко мне в ларек, спросила, сколько выручки, затем сказала, чтобы я достала ее из сейфа, и мы, забрав всю валюту, сошли на берег. Там она повела меня в какой-то маленький банк и быстро поменяла доллары на лиры.

— И она что, весь этот «навар» отдала вам?

— Да нет, что вы! Пятьдесят процентов она взяла себе.

— Та-ак. — Федотов смотрел на Зину и не мог поверить сказанному. Если все это действительно так, тогда и та десятка, которую видела Таня Быкова, не могла быть случайной. Промелькнула мысль о контрабандном золоте, что ждало своего хозяина в лючке ходовой рубки, но Федотов отбросил ее как слишком кощунственную и спросил: — А что это за история с радиоприемником и замшевыми костюмами?

Над Ялтой висело палящее летнее солнце, а Федотова бил нервный озноб от услышанного. Было стыдно за себя, за то, что не смог разобраться в Лисицкой, которая все эти годы делала свое черное дело, толкая на путь преступления таких вот безвольных, сопливых девчонок, и при этом наживалась сама. Он вспомнил кладовщика ресторана Дубцова, который вдруг ни с того ни с сего списался с «Крыма» и перешел на другое судно. Может быть, и он тоже?.. Об этом не хотелось даже думать.

— …Ну вот, — продолжала рассказывать Зина, — получила я тогда в Одессе два транзисторных приемника ВЭФ и продала их за валюту в рейсе. Сдала, значит, эту валюту в кассу, а в это время, я уже не помню где, Лисицкая закупила партию женских костюмов под замшу. Часть этих костюмов была реализована, а четырнадцать штук оставлены у меня в ларьке. Она попросила припрятать их для нее, объяснив тем, что по приходу судна в Одессу и после таможенного досмотра она взамен этих костюмов принесет мне два точно таких же транзисторных приемника, которые я продала в рейсе. Ну я сначала отказываться стала, тогда она мне пригрозила, что сообщит кому следует о том, что я вовремя не сдаю выручку, а меняю доллары на турецкие лиры. Ну я испугалась, конечно, просила ее не сообщать об этом, вот и согласилась. — Зина замолчала, посмотрела на помполита, спросила тихо: — Вилен Александрович, а что мне за все это будет?

— Не знаю, Зина. — Федотов посмотрел на залитую солнцем Ялту, далекие горы Ай-Петри, повернулся к ней. — Одно могу сказать, оба мы с тобой виноваты. Я — потому что просмотрел все это, а ты… Ты виновата в том, что не смогла вовремя поставить на место обнаглевшую директрису. Конечно, ты временно будешь отстранена от загранрейсов, ну а что еще — в Одессе решат. А пока работай спокойно и… и постарайся держаться с Лисицкой, как прежде. Хорошо?

— Ладно.

— Вот и отлично. И еще один вопрос: ты, случаем, не знаешь, почему списался с судна Дубцов?

— Слышала, — пожала плечами Зина, — а точно не знаю. Вы спросите лучше у Паренкова, грузчика нашего, он что-то говорил об этом.

Ирина Михайловна мерила шагами полупустой зал переговорного пункта и с нетерпением ждала, когда ей дадут Одессу. Наконец одуревшая от многодневной духоты и беспрестанных звонков телефонистка, словно робот, произнесла долгожданное: «Одесса. Третья кабина», и Лисицкая рванулась туда. Не в силах сдержаться, она рывком схватила телефонную трубку и, даже не сказав матери «здравствуй», спросила на выдохе:

— Ну что?

— Ириша, здравствуй, — раздался в трубке голос Софьи Яновны. — Все в порядке, доченька. Я была у тети, подарочек забрала. Тебя когда ждать-то?

Ирина Михайловна что-то говорила в трубку, а на сердце медленно отпускали тиски, нещадно давившие все это время. Значит, Монгол не успел… Ну что же, держись теперь, Валя…