"Подкидыш" - читать интересную книгу автора (Хэррод-Иглз Синтия)

Глава 21

Зеленоватый свет августовского вечера проникал в увитую зеленью комнату; Сесили, похожая на лесную нимфу в своем зеленом шелковом платье и с волосами, заплетенными в косу и уложенными в золотистую корону вокруг головы, сидела на подушках, играла на гитаре и пела. Когда её чистый молодой голос поднимался ввысь, она улыбалась Томасу, который сидел рядом с ней и напоминал млеющего от восторга и удовольствия маленького котенка. Складывалось такое впечатление, что безобразной дневной сцены вовсе никогда и не было.

Элеонора и Дженкин сидели чуть поодаль, негромко беседуя.

– Я не знаю, как вам это удалось, – говорил Дженкин, – но, похоже, она сдалась полностью. Она смотрит на него, как молоденькая ярочка на барана.

Элеонора улыбнулась, но неожиданно у неё в ушах так же отчетливо, как и голос Дженкина, зазвучал другой голос – голос её давно умершего свекра, сказавшего Роберту в её первую брачную ночь: «Покрой её как следует, и она нарожает тебе много хорошеньких ягняточек!» Это же надо, какие странные шутки играет иной раз с нами память, подумала Элеонора; старик Морлэнд умер почти сорок лет назад, а она, Элеонора, помнит даже тот тон, каким он произнес эти слова.

Она отогнала от себя эту мысль и сказала:

– Я думаю, что надо обвенчать их как можно скорее. Они обручены уже достаточно давно – пусть женятся, пока еще какой-нибудь соблазн не сбил их с пути.

– Согласен, – ответил Дженкин. – Тем более что нам не надо даже обсуждать условия, госпожа. У Сесили – прекрасное приданое, да и я со своей стороны тоже не поскуплюсь. Они прелестная молодая пара, а нам от их свадьбы будет только лучше.

– Они согласны, – улыбнулась Элеонора, – так почему бы нам не поженить их еще до конца месяца?

– Хорошо, так и сделаем. Что вы скажете насчет тридцатого августа?

На том они и порешили. Потом Элеонора задумчиво посмотрела на Генри, прислонившегося к стене в углу, у камина и угрюмо наблюдавшего за своей прежней любовью.

– А что вы думаете насчет этого молодого человека? – спросила она, привлекая внимание Дженкина к его младшему сыну. – Похоже, он – единственный, кто недоволен тем, как все устроилось.

– Да, нам нужно что-то делать и для него, а то, не дай Бог, парня занесет на какое-нибудь запретное пастбище. Что вы скажете о второй свадьбе? Эта другая молодая девица весьма мила, а Генри получит в наследство имение своей матери.

Элеонора посмотрела на Маргарет, игравшую в шашки с Эдмундом, и на стоявшего рядом Тома. Маргарет была хороша, как роза, но детская пухлость щек все еще выдавала в ней ребенка.

– Ей всего двенадцать лет, – проговорила Элеонора. – Она слишком молода, чтобы выходить замуж.

– Другие венчаются и раньше, – заметил Дженкин.

– Я знаю, но думаю, что четырнадцать лет будет более подходящим возрастом, чтобы обручить их, а то Маргарет еще слишком юна. Она куда наивнее, чем была в её годы Сесили. Нет, это не пойдет – и все-таки надо что-то делать с Генри.

Дженкин был немного разочарован тем, что Элеонора отказалась обсуждать возможность второго брака, сильно подозревая, что она считает эту партию не слишком выгодной для своей внучки. Но поделать с этим Баттс ничего не мог.

– Может быть, – сказал он, – будет лучше вообще разлучить Генри с Сесили. Я уже давно подумываю о том, что мальчишку надо приучать к делу. Мне совсем не по нраву, что молодой парень думает только о развлечениях, да еще ищет неприятностей на свою голову. Ему уже шестнадцать, и он вполне может сам зарабатывать себе на жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Мой агент в Лондоне стареет и, похоже, скоро уже не сможет справляться с работой, хотя он прекрасный человек и прослужил мне всю жизнь. Как вы думаете, не послать ли мне Генри в Лондон? Пусть поработает со стариком и изучит дело, а со временем и примет на себя все обязанности...

– Прекрасная мысль, – согласилась Элеонора. – Попав в большой город, он быстро выбросит Сесили из головы.

Дженкин хитро посмотрел на Элеонору.

– И, возможно, он встретит в Лондоне какую-нибудь богатую молодую леди да и женится на ней, – сказал Баттс, надеясь припугнуть Элеонору и заставить её, пока не поздно, попридержать для внучки такого завидного жениха, как Генри.

Но Элеонора восприняла эту идею с прохладцей.

– Боюсь, что нет, мистер Баттс. Если исходить из моего собственного опыта, скорее, все произойдет наоборот. Я определила своего сына Джона в подмастерья к лондонскому ювелиру и недавно узнала, что мальчишка женился на какой-то женщине низкого происхождения и совсем без денег. Он даже написал мне, прося помощи, в чем я ему, естественно, отказала. Так что, боюсь, вам придется как следует предостеречь своего сына насчет такого рода женщин, прежде чем посылать его в Лондон, а то обзаведетесь ненароком снохой, которая будет вам совсем не по вкусу.

Дженкин Баттс выглядел опечаленным, но его глаза жуликовато сверкали.

– Примите мои соболезнования, мадам, – скорбно проговорил он. – Надеюсь, что мне больше повезет с моим сыном, чем вам – с вашим.

Элеонора понимала, что над ней издеваются, но только улыбнулась в ответ; она знала, что ей нечего опасаться Дженкина, иначе она никогда не рассказала бы ему о таком семейном позоре, как несчастный брак Джона.

Месье Трувиль оставался в «Имении Морлэндов» до самой свадьбы. Она и впрямь удалась на славу. Устроив великолепное торжество, Эдуард и Дэйзи отыгрались за то унижение, которым явилась для них свадьба их сына и наследника, и Нед, которому все было ясно без слов, стал еще более косо поглядывать на свою смуглокожую, некрасивую жену, уже заметно располневшую в ожидании нового ребенка. На Сесили было платье из золотой парчи, надетое поверх бледно-желтой шелковой нижней юбки, а зал был буквально завален крупными бронзовыми ноготками; золотистые цвета были выбраны, чтобы подчеркнуть золотистую и какую-то слегка кошачью красоту невесты. Она выглядела, как едва прирученная восхитительная львица, и Томас, похоже, с трудом верил в свое счастье, когда стоял рядом с ней перед алтарем и надевал ей на палец тяжелое золотое кольцо, усыпанное рубинами, которое Дженкин заказал для Сесили в Лондоне. На свадьбу Дженкин подарил ей также прекрасное ожерелье, в котором жемчужины перемежались с золотыми шариками, и чудесную гнедую кобылу, уже специально объезженную для женщины. Баттс не мог себе позволить, чтобы вокруг говорили, что свадьба его сына хоть в чем-то уступала празднествам в домах вельмож.

Месье Трувиль отбыл домой на следующий день после венчания; он долго и слезливо обнимался со своей дочерью, которую больше никогда не надеялся увидеть – вряд ли у него появится еще одна возможность посетить Англию. Джокоза тоже так сильно плакала, что в конце концов Элеоноре пришлось запретить ей рыдать, чтобы не навредить будущему ребенку. Генри Баттс уезжал в Лондон в тот же день, и им с месье Трувилем предстояло путешествовать вместе, в компании с еще двумя английскими купцами, направлявшимися в Кале, и неким бургундским торговцем шерстью, который торопился покинуть Англию до наступления холодов. Их отъезд вызвал у Элеоноры вздох облегчения; капитуляция Сесили показалась ей столь внезапной, что Элеонора всерьез опасалась, как бы эта девица не взбрыкнула снова, да еще покрепче, чем прежде, ведь все чувства Сесили были загнаны вглубь...

Рождество в этом году отпраздновали тихо, прежде всего потому, что Джокоза, вот-вот готовая родить, чувствовала себя не слишком хорошо, явно страдая от холода и сырости, к которым так и не смогла привыкнуть. К тому же пришло печальное известие: жена герцога Кларенса, Изабель Невилл, умерла родами двадцать второго декабря. Элеонора понимала, что и для Миддлхэма это Рождество будет печальным, ибо Анна Глостерская очень любила свою сестру и уже потеряла так много родственников, что ей будет трудно перенести еще одну утрату.

Тринадцатого декабря, ровно через восемь месяцев после рождения Пола, Джокозе снова пришло время рожать, и за час до полуночи она произвела на свет еще одного мальчика, маленького и слабенького, которого мистер Джеймс немедленно окрестил и нарек именем его отца.

Энис, выхаживавшая Джокозу, была очень недовольна таким поворотом событий, заявив Элеоноре, что «француженка уже дважды не доносила до срока и, похоже, что это у неё в крови и что так будет и впредь».

– Что с ребенком? – спросила Элеонора.

– Думаю, что он не выживет – он такой маленький и слабенький. Если бы еще было лето, может, все сложилось бы иначе, но боюсь, что холода очень скоро убьют младенца.

Сесили, гостившая на Рождество вместе со своим мужем и свекром в «Имении Морлэндов», проявила неожиданную доброту, оставаясь рядом с Джокозой по многу часов и пытаясь развеселить её разговорами или читая ей вслух «Историю Трои», отпечатанную мистером Сакстоном на его печатном прессе в Вестминстере. Этот том, ставший одной из первых печатных книг в Англии, и, следовательно, очень дорогой, купил и прислал Морлэндам Генри Баттс, к этому времени весьма неплохо устроившийся в Лондоне. Сесили очень гордилась этой книгой и была рада любой возможности похвастаться ею – даже перед такой невзыскательной собеседницей, как Джокоза. Правда, Сесили теперь и сама была беременна и поэтому чувствовала определенную симпатию к своей невестке, которую раньше вообще едва замечала.

Джокоза оправлялась от вторых родов гораздо медленнее, чем от первых, и ей стало еще хуже, когда третьего января её малыш решил, что борьба за жизнь слишком трудна для его крохотного тельца. Зима в этом году выдалась необычайно суровой. Ни огонь, пылавший в камине, ни меховая полость, наброшенная на Джокозу, никак не могли согреть бедняжку. Она лежала, вся дрожа и чувствуя себя абсолютно несчастной, немного оживляясь лишь во время визитов хорошенькой Сесили и от всей души сожалея, что у неё не хватило духа отказать тогда красивому английскому солдату на улицах Амьена.

В январе пришло известие о том, что Карл Бургундский умер, оставив после себя дочь, свою единственную наследницу Марию. Это была печальная новость, учитывая, что через фландрские города шла вся английская торговля, особенно – торговля тканями, а сама Бургундия была союзником Англии и врагом Франции. Король Людовик немедленно объявил, что все бургундские земли переходят под власть французской короны, и изготовился наводнить эту страну своими войсками, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в серьезности его намерений.

Это означало конец английской торговли во Франции. Король созвал специальный совет, на который из своего Миддлхэма был призван и Ричард Глостерский. Эдуард Морлэнд как раз был в городе, когда герцогский кортеж проследовал мимо, и привез домой новости о том, что назревает и другая опасность, о которой пока мало кто задумывается: недавно овдовевший Джордж Кларенс добивается руки Марии Бургундской. Это – его очередная безумная, но очень опасная попытка украсть корону у собственного брата.

– В один прекрасный день король все-таки поймет, что конца сумасбродствам этого человека не будет, – предрекла Элеонора. – Приходит время, когда даже братская любовь иссякает, и меня удивляет лишь то, что это время еще не настало.

– Насколько я понял, до лорда Ричарда эти слухи еще не дошли. Похоже, никто не решается сказать ему об этом, чтобы не разбить ему сердце, – заметил Эдуард.

В конце марта холода наконец отступили, и с внезапным приходом тепла «Имение Морлэндов» сутками окутывал туман. Джокоза все никак не могла оправиться от родов, и Энис по секрету сообщила Элеоноре, что вообще сомневается, удастся ли француженке когда-нибудь полностью выздороветь. Джокозу охватила какая-то непонятная тоска, которая, казалось, взяла верх над природным спокойным добродушием молодой женщины. Нед спал отдельно от неё, и хотя это делалось для её же блага, Джокозу это обстоятельство угнетало еще больше. Единственное, что примиряло её с Англией, была её любовь к Неду, а теперь, когда женщина считала, что он охладел к ней, в жизни у неё не осталось никаких интересов.

Теплая туманная погода принесла с собой обычные насморки и простуды, осложнившиеся в этом году, что было гораздо хуже, вспышкой сифилиса. Опустошив юг страны, зараза добралась теперь и сюда. Начавшись в Ковентри, эпидемия постепенно расползлась по северу и в первые дни апреля пришла и в «Имение Морлэндов», атаковав, как всегда, самого слабого члена семьи. Сначала никто ничего даже не заметил: Джокоза все время была слабой и раздражительной, и когда она стала еще слабее и раздражительнее, никто не обратил на это внимания. Только случайно Элеонора обнаружила, что с француженкой не все в порядке. Элеонора вошла в комнату, где Сесили, как обычно, читала больной вслух, и сказала своей внучке, что той пора собираться домой.

– Твой муж скоро вообще перестанет понимать, зачем он женился на тебе, если ты проводишь так много времени в отчем доме, – пошутила Элеонора, а потом повернулась к Джокозе. – А как ты сегодня чувствуешь себя, ma fille? Выглядишь ты получше, даже румянец появился на щеках. – Она склонилась над больной и отбросила прядь волос, упавшую Джокозе на глаза. – Да ты же вся горишь! – воскликнула Элеонора и, положив руку француженке на лоб, почувствовала под кожей предательские бугорки, словно огуречные семечки под тонкой тканью.

Элеонора побледнела, и Сесили, увидев выражение её лица, воскликнула в испуге:

– Бабушка, что случилось?

Элеонора приложила палец к губам – Джокозу не стоило тревожить – и с многозначительным видом убрала руку с её лба.

Сесили повторила жест бабки, нащупала бугорки, в первый момент не поняла их значения, а потом, когда сообразила, что к чему, глаза у неё расширились и рука взлетела к горлу.

– Пресвятой Боже! – прошептала молодая женщина и машинально перекрестилась. – Сифилис! – тихо продолжила она, и глаза её расширились от ужаса. – Мой ребенок! Я же все время была с ней. Ох, бабушка...

– Ш-ш-ш, – предостерегающе зашипела на внучку Элеонора, когда та чуть не закричала. – её нельзя расстраивать. Выходи отсюда, я приду к тебе.

– В чем дело, бабушка? – спросила и Джокоза, почувствовав, что что-то не в порядке.

– Ничего, ничего, отдыхай. Сесили стало нехорошо, вот и все. Я пришлю к тебе Энис. Ложись и не волнуйся.

Джокоза постаралась поудобнее устроить пылающую голову на подушке, но начавшийся жар был уже слишком силен, чтобы бедняжка могла ясно понимать, что говорит Элеонора. Джокоза пробормотала что-то по-французски, с первыми признаками болезни напрочь забыв весь свой запас английских слов, и едва заметила, как Элеонора медленно вышла из спальни. За дверью бабку ждала заплаканная Сесили.

– О, бабушка, что мне делать? Я теперь обязательно заболею, ведь я все время была с ней! А мой ребенок? Я потеряю своего ребенка! О, зачем она появилась здесь! Зачем я сидела и читала ей – этой неблагодарной французской потаскушке. Зачем Неду надо было жениться на ней, а не на какой-нибудь достойной английской девушке? О, что мне делать, что мне делать?..

– Успокойся, Сесили, или я ударю тебя, – прикрикнула на неё Элеонора. – Почему ты так уверена, что подцепила эту пакость? Ты молода и здорова – Джокоза слаба и больна. Может, и с ребенком все будет хорошо... Но домой тебе ехать теперь, конечно, нельзя – ты будешь только разносить заразу. Придется тебе оставаться здесь, пока опасность не минует. Я немедленно приготовлю тебе лекарство, и впредь держись подальше от Джокозы, да и от всех прочих – тоже. Домой тебе можно будет вернуться не раньше чем через неделю. А теперь спустись вниз и пришли мне Энис, а потом садись в Зимнем зале и жди меня.

Сесили ушла, приободренная уверенным тоном Элеоноры. Но наверх поднялась не Энис, а Хелен.

– Энис плохо себя чувствует, – сказала красавица. – Она пошла прилечь, а я подумала, что если Джокозе нехорошо, то от меня будет больше прока, чем от какой-нибудь горничной.

Элеонора объяснила дочери, что произошло, и они с ужасом посмотрели друг на друга.

– И Энис тоже, – тихо проговорила Элеонора. – Только не это. Господи, только не это!

– Нам остается только молиться, – ответила Хелен. – Матушка, как вы думаете, Сесили тоже заразилась?

– Пока не знаю. Возможно, с ней все и обойдется – она молода и здорова. Но... я не знаю. Хелен, тебе надо держаться подальше от этой комнаты. Я сама буду ухаживать за Джокозой, а помогать мне будет Беатрис. Я не хочу, чтобы еще и ты подхватила эту гадость.

– Нет, матушка, – твердо возразила Хелен. – Я буду вам лучшей помощницей, чем служанка, и вы это прекрасно знаете. Не беспокойтесь, вдвоем мы справимся.

Элеонора с любовью посмотрела на дочь.

– Какая ты сильная, дорогая Хелен, – проговорила она. – Ну что же, помогай мне, если хочешь. Я рада, что ты здесь. А теперь нам надо все продумать. Детей нельзя даже близко подпускать сюда, и кого-нибудь надо послать за врачом...

Гробовая тишина воцарилась в доме Морлэндов, когда там поселилась болезнь и начала свою страшную работу. Элеонора изолировала заболевших женщин, надеясь предотвратить распространение заразы, и сама, с помощью Хелен, Лиз и собственной горничной – Беатрис, ухаживала за несчастными. Сначала казалось, что усилия Элеоноры увенчались успехом, но на третий день заболело еще двое слуг, а на четвертый Сесили обнаружила у себя пятна на коже и с криком прибежала к бабушке, плача, как маленький ребенок, и умоляя, чтобы та сказала ей, что это неправда.

Врач был настроен оптимистически.

– Это не самый тяжелый вид сифилиса, – заявил он. – Для тех, кто молод и здоров, есть надежда выкарабкаться. Думаю, молодая госпожа выздоровеет... Но боюсь, что те, кто стар или слаб, вряд ли сумеют справиться с болезнью. И... молодая госпожа может потерять ребенка. Пока не надо ей ничего говорить – от потрясения ей станет только хуже.

На пятый день Джокоза умерла. Последние два дня она металась в бреду, бормоча что-то по-французски и зовя Неда. Видимо, ей казалось, что она опять у себя в Амьене... Нед был, конечно, не у постели бедняжки, а в другом конце дома – вместе с теми, кто не заразился, и только когда из комнаты больной пришел мистер Джеймс, Нед узнал, что стал вдовцом. Он опустил голову и смиренно выслушал слова утешения, с которыми обратился к нему священник. Нед был опечален, ибо все-таки по-своему любил жену, а теперь еще и его сын, которому не было и года, остался без матери. Но молодой человек не мог не думать о том, что, может быть, все это и к лучшему и что теперь, выбирая вторую жену, он будет куда осмотрительнее, чем в первый раз. Сесили не сказали о смерти Джокозы, ибо когда француженка испускала дух, сама Сесили рожала. Это были долгие и трудные роды, и все время рядом с Сесили была Хелен. Она держала племянницу за руку и старалась приободрить, как могла. Сесили не относилась к числу терпеливых женщин и кричала гораздо громче, чем в свое время Джокоза. А когда Хелен пыталась успокоить роженицу, вопли которой могли потревожить других больных, Сесили только сердито кричала на тетку:

– Что ты можешь знать об этом? Сама-то ты никогда не рожала! Ты даже не представляешь себе, как это больно!

И Хелен не оставалось ничего другого, как продолжать печально успокаивать её. После восьми часов страданий, как раз перед рассветом, ребенок Сесили наконец появился на свет. Это был мальчик – и он был мертв. Измученная Сесили горько рыдала, оплакивая своего первенца, и все никак не могла успокоиться.

– Я хочу домой, – всхлипывала она. – Я хочу к Томасу. Я хочу домой.

Элеонора была по-прежнему непреклонна в своем стремлении не допустить распространения заразы, но Сесили своими нескончаемыми рыданиями вконец истерзала себя, и Элеонора решила поговорить с врачом.

– У неё была только легкая форма болезни, – сказал тот. – Несколько пятен, никакой лихорадки, и, думаю, худшее для неё уже позади. Если она нормально себя чувствует и её супруг готов принять её, она вполне может отправляться домой. Но оказавшись дома, она должна дома и оставаться, не выходить на улицу и не ездить по гостям, пока не исчезнут последние пятна. Скажите ей об этом и убедитесь, что она вас хорошо поняла.

Приехал Томас, чтобы увезти жену домой, и она вцепилась в него, как утопающий хватается за соломинку. Томас крепко сжимал Сесили в объятиях, явно любя её так же сильно, как и прежде, и Элеонора с кривой усмешкой вспомнила, как внучка не хотела выходить за него замуж и страстно заявляла, что желает только его брата. Ну что же, супружество изменило её.

– Господи, сделай так, чтобы она побыстрее зачала снова, – пробормотала Элеонора им вслед, когда молодая пара покидала дом. Ничто так не помогает скорее забыть мертвого ребенка, как появление живого.

В тот же день умерла Энис. Ей было пятьдесят семь, и она давно уже неважно себя чувствовала, задыхаясь из-за своей полноты и страдая от болей в груди. К тому же у неё была еще и водянка, мешавшая ей ходить, и хотя Энис отчаянно боролась с сифилисом – и казалось, что дело уже пошло на поправку, женщина все-таки в одночасье скончалась. Врач сказал, что такое иногда случается: просто без всяких видимых причин вдруг перестает биться сердце.

Потеря давней подруги и компаньонки едва не сломила Элеонору. Весь дом искренне оплакивал Энис, ибо все её очень любили. Она вынянчила всех детей Морлэндов, вырастила три поколения. Она играла с малышами и учила их хорошим манерам. Она разделяла с семьей все беды и радости, и даже если бы в жилах Энис текла кровь Морлэндов, эта добрая женщина все равно не могла бы быть им ближе, чем была. Элеонора еще долго сидела у постели усопшей, вспоминая год за годом спою жизнь и думая, что Энис всегда была рядом, с тех пор как присутствовала при рождении первой дочери Элеоноры, Анны, почти сорок лет назад.

Всю свою жизнь Энис посвятила Элеоноре, нянька так и не вышла замуж, хотя в молодости была хорошенькой и живой девушкой. Одно время Элеонора думала, что Энис выйдет замуж за Джоба, но этого так и не произошло. Джоб тоже глубоко горевал, потрясенный смертью своей подруги. Они взрослели вместе, все трос – Джоб, Энис и Элеонора, теперь уже некому было занять место этой верной наперсницы и преданной служанки.

В комнате стало уже почти совсем темно, и было еще множество дел, которыми предстояло заняться. Элеонора бросила последний долгий взгляд на эту полную седовласую женщину, которая во времена рождения Анны была маленькой большеглазой девчонкой, и по щекам Элеоноры потекли слезы – слезы благодарности человеку, столь долго и преданно служившему этой семье. Горло у Элеоноры перехватило, и ей трудно было говорить.

– Прощай, дорогой друг, – все-таки нашла в себе силы прошептать она. Потом Элеонора повернулась и вышла, закрыв за собой дверь.

В коридоре она столкнулась с Хелен, которая разыскивала её.

– Матушка, я плохо себя чувствую, – сказала Хелен и тихонько вздохнула, когда глаза её встретились с глазами матери и она прочла в них свой приговор.

Ветреным днем в конце апреля Хелен навеки упокоилась рядом со своим мужем на семейном кладбище. Легкий дождичек орошал лица присутствующих, и так мокрые от слез, а ветер срывал нежные лепестки с цветущих фруктовых деревьев и, покрутив их в воздухе, швырял на темную землю. Братья Хелен, Эдуард и Ричард, стояли, рыдая и в поисках поддержки приникнув друг к другу; Дэйзи собрала вокруг себя ревущих детей, детей, которые так скоро после потери любимой няни лишились и обожаемой тети. Элеонора стояла немного поодаль с каменным лицом, но Джоб, как всегда державшийся рядом с ней, знал, какая боль раздирает ей душу, и когда женщина слегка пошатнулась, позволил себе дотронуться до её бессильно повисшей руки и понял, что Элеонора приняла его молчаливое сочувствие.

Но хуже всех было совершенно растерянному двенадцатилетнему мальчику, потерявшему вдруг ту, кого он называл матушкой. Эдмунд вообще едва помнил Изабеллу, последние восемь лет матерью ему была Хелен. К ней бежал он за похвалой или утешением, ей пел свои песни, ей вечерами рассказывал о своих дневных приключениях. Другие дети могли горевать об Энис, их ближайшем друге, но у Эдмунда была единственная привязанность, только одно существо считал он родным, и это была женщина, которую сейчас опускали в мокрую черную землю.

Жизнь уже никогда не будет для него прежней. Матерью двум сиротам станет теперь Дэйзи, и Элеонора уже распорядилась, чтобы Лиз была отныне гувернанткой Эдмунда. Смерть – это часть жизни, И жизнь продолжается, отводя самым дорогим и любимым людям место в нашей памяти, и Эдмунд никогда не забудет этого дня – и той боли, которую ему двенадцатилетнему мальчику, довелось испытать.

Целый год всю страну трясло от диких выходок Джорджа, герцога Кларенского, и даже люди, считавшие, что их уже ничем не удивишь, приходили в изумление от каждой новой его глупости. Он пользовался славой беспробудного пьяницы, и многие добряки объясняли большинство его слов и дел очередными возлияниями; другие думали, что он становится все более и более невыносимым, и лишь удивлялись долготерпению короля.

Элеонора считала, что герцог просто не в своем уме.

– В том, что он вытворяет, нет ни капли здравого смысла, – говорила она. В апреле, например, вооруженные люди вломились по его приказу в дом горничной Изабель Невилл и силой увели женщину с собой. Потом Кларенс устроил над ней что-то вроде суда, после которого повесил несчастную за то, что она якобы отравила свою госпожу. В мае лорд Джордж начал распространять слухи, что король увлекается черной магией и сживает со свету каждого, кто в чем-нибудь не согласен с Его Величеством. В мае же Кларенс поднял восстание в Кембриджшире, чтобы взойти на престол, а в июне возобновил свои попытки жениться на Марии Бургундской и силой оружия захватить корону.

Поэтому никто не удивился, когда король Эдуард потребовал, чтобы брат предстал перед ним, и обвинил его в измене, после чего велел арестовать и бросить в Тауэр. Непонятно только, почему надо было так долго ждать. И оставался еще вопрос: что делать с Кларенсом дальше? Всем было совершенно ясно, что он просто невменяем, и если его выпустить на свободу, он опять примется за свои сумасбродства. С другой стороны, бесконечно держать его в Тауэре – значило не только плодить недовольных, но и бросать тень на жизнь и правление короля Эдуарда.

В октябре Ричард Глостерский впервые в этом году приехал в Лондон – в основном для того, чтобы умолить короля простить Кларенса.

– Он просто не верит всем тем ужасам, которые рассказывают про его брата, – пожаловалась Анна Невилл Элеоноре, когда они встретились в Йорке на мессе в канун Дня Всех Святых. – Сколько бы раз Джордж ни вытворял такое, чему нет оправдания, Ричард все равно каждый раз прощает его. Посмотрите только, как Ричард повел себя, когда зашла речь об имениях моей матери: половина их по завещанию должна была отойти мне и половина – Изабель, но Ричард без всяких возражений позволил Джорджу завладеть ими всеми. Ричард слишком мягок, слишком добр... Когда же я начинаю упрекать его, он просто говорит, что в один прекрасный день всем нам придется уповать на милосердие Божье – вот и весь ответ.

– Как вы думаете, что сделает король? – спросила Элеонора.

– Понятия не имею, – ответила Анна, качая головой. – С одной стороны, я надеюсь, что он опять простит Кларенса, ибо для Ричарда будет страшным ударом, если Эдуард повелит казнить Джорджа, а с другой...

– Никто из нас не сможет чувствовать себя в безопасности, если Кларенс опять окажется на свободе и будет продолжать свои безумства, – закончила за неё Элеонора. Анна кивнула.

– Сам-то Джордж не будет колебаться ни минуты, если ему понадобится убить Ричарда или Эдуарда. У него нет таких старомодных предрассудков, как братская любовь или верность, но говорить об этом Ричарду бесполезно.

Элеонора видела, что, хотя Анна явно обеспокоена, с другой стороны, она столь же явно гордится прямотой и честностью своего мужа и еще больше любит его за это.

– Однако у меня такое чувство, что на сей раз Кларенсу все это просто так с рук не сойдет. Мадам королева ненавидит его – вы же знаете, что она считает его виновным в смерти своего отца, – и уж коли Джордж очутился в Тауэре, она сделает все возможное, чтобы он никогда оттуда не вышел.

– Насколько в действительности сильно её влияние на короля? – поинтересовалась Элеонора.

Анна пожала плечами.

– Он любит спокойную жизнь, а она постоянно пилит его. Вспомните, какое оскорбление нанес он Марии Бургундской, предложив ей в мужья брата королевы. И все только потому, что королева принудила Эдуарда совершить эту глупость.

– Но Мария отказала достаточно быстро, – заявила Элеонора.

– Быстрее даже, чем она отвергла Джорджа. Но это доказывает, что королева может заставить Эдуарда делать все, что ей заблагорассудится. Ричард поехал уговаривать государя, но королева ненавидит моего мужа почти так же сильно, как и Джорджа, и потому я не думаю, что Ричард добьется больших успехов, хотя Эдуард любит его и доверяет ему. – Анна зябко повела плечами. – Надеюсь, что так или иначе, но все скоро закончится. Ненавижу, когда Ричард уезжает. Я чувствую себя в безопасности лишь тогда, когда он дома, здесь, на севере, где люди любят нас и никогда не станут совершать никаких ужасных, бессмысленных поступков. О, я знаю, люди здесь тоже не ангелы, они, случается, тоже творят дурные вещи, но, по крайней мере, можно понять, почему они их делают.

Но желанию Анны не суждено было сбыться. Ричард провел при дворе всю зиму, был там и на Рождество и все еще оставался в Лондоне в январе нового, 1478 года, когда племянник Глостера, младший сын короля Эдуарда, Ричард, женился на шестилетней наследнице герцога Норфолкского. Глостер умолял сохранить жизнь своему брату, а в другое ухо Эдуарду жужжала королева, настаивая на том, чтобы лишить Джорджа этой самой жизни. Собрался парламент, чтобы провести слушания по этому вопросу, и Эдуард провозгласил, что помилует своего брата, если тот смирится и попросит прощения, но Кларенс отказался принять подобные условия, а само существование этого человека становилось все большей угрозой для безопасности королевства. Седьмого февраля Кларенс был признан виновным и приговорен к смертной казни.

Но даже тогда Эдуард все еще колебался. Мольбы Ричарда удвоились. Эдуард не может, просто не может убить своего собственного брата! Уже начинало казаться, что безумный Джордж вывернется и на сей раз. Но королева подсказала хорошую идею спикеру парламента, и тот, выступив в Палате лордов, потребовал, чтобы приговор был приведен в исполнение, и восемнадцатого февраля Кларенс был казнен в Тауэре.

Ричарду Глостерскому больше нечего было ждать. Вудвиллский двор уже изрядно надоел ему. Глостер очень любил брата, племянников и племянниц. Но смерть Джорджа оказалась для Ричарда тяжелым ударом, оставившим незаживающую рану в его сердце. Глостер попросил у короля разрешения уехать и поторопился на север.

На одну ночь он остановился в «Имении Морлэндов» и провел целый вечер в разговорах с Элеонорой, изливая свою печаль и смятение этой всегда сочувствовавшей ему женщине.

– Я больше никогда не вернусь туда, – говорил он – Если меня не призовут специально, я сам ни за что не поеду в Лондон. Я останусь здесь, на севере, в своем Миддлхэме и буду спокойно жить с Анной и сыном. Слава Богу, я не настолько нужен королю, чтобы постоянно болтаться при дворе. У меня есть свои дела здесь, и, по-моему, я справляюсь с ними неплохо. Эдуард это знает – и понимает меня. Он отдал мне Миддлхэм, потому что представлял себе, как я хочу жить. Я верю, верю, что, если бы время можно было повернуть вспять, Эдуард теперь ни за что не обвенчался бы с этой женщиной. Бог свидетель, она была ему хорошей женой, рожала ему детей, но она – дурная особа, а он к ней прислушивается. Она заставляет его делать вещи, до которых сам он никогда бы даже не додумался. Мне кажется, для нас обоих будет лучше, если мы не будем слишком часто встречаться.

Прошло немало времени, прежде чем Глостер выговорился и замолчал. Он поднял свои чистые серые глаза на Элеонору и произнес.

– Вы – хороший друг и терпеливо выслушали меня. Лучше уж я выскажусь сейчас, для Анны это было бы слишком тяжело. Вы не возражаете?

– Нет, милорд, не возражаю. Я рада вам помочь. Он устало потер глаза, и его мысли опять вернулись к казненному брату.

– Мы выросли вместе, вы же знаете, – он, я и Маргарет. Мы никогда не видели Эдуарда и Эдмунда – они жили в Ладлоу. И всегда Джордж решал, во что мы будем играть. Он подбивал нас на всякие шалости, и мы послушно следовали за ним – уже тогда он вечно делал то, чего делать было нельзя.

Не понимаю, почему он был таким диким. Наша мать всегда старалась держать нас в строгости, а отец, когда бывал дома, тоже всегда вел себя сурово и благочестиво. Вы же знали его, не так ли? Как у него мог появиться такой сын, как Джордж?

Элеонора ничего не ответила, понимая, что ответа от неё и не ждут. Нужно было только слушать.

– Отец поручил нас заботам Эдуарда. Сказал «Поклянись, что позаботишься о них», – и тот поклялся. Эдуард взял себе за правило приезжать навещать нас в нашем доме. Как мог он убить собственного брата? – Глаза Ричарда опять наполнились слезами.

– Это все пьянство виновато – он пил, пил и пил, пока совсем не лишился рассудка. Бедный Джордж, это было сильнее его. Это вино заставляло его вытворять такие дикие вещи. Вино было причиной безумия Джорджа – все остальное вытекало из этого. И вино в конце концов привело его на плаху.

Глостер снова протер глаза и уставился в огонь.

– Я уехал из Лондона, как только смог. Повсюду шли разговоры. Казалось, даже стены шепчут, что дом Йорков пожирает сам себя. Лондонцы шутили, что, дескать, Джордж пил так много мальвазии, что в конце концов утонул в ней. Хорошая эпитафия для пьяницы, а? Они очень остроумны, эти лондонцы. Утонул в бочке с мальвазией – вот что они говорили про него. Прекрасная эпитафия для брата короля!