"Прости меня…Фантастическая поэма" - читать интересную книгу автора (Дружков Юрий Михайлович)

Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь… Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.

9

Проникающий всюду, истомный, совсем ни на что не похожий звук. Мелодия — тянучка нескончаемая, как равнина, среди которой она звучит, нежная, грозная, необъяснимая, кажется, плывет она к дальним, уже невидимым звездам или спускается на землю от них.

Археолог стоял, подняв голову к зыбким осенним облакам.

— Небесная музыка! Что это, а?

— Ветер.

— Не может быть!

— Ветер.

Над нами до самого горизонта блестящей паутиной раскинулось марево металлических сплетений. Высокие мачты несли над полем таинственное кружево звонких линий. Ветер гулял по ним как по струнам, или, проще сказать, по телеграфным проводам. Но только струн этих так много, сплетены они в такой сложный фантастический узор, что бедняга ветер целый день мечется по ним и никак не может распутать и жалуется, гудит от натуги.

— Вот это и есть радиотелескоп. Эта махина, эти мачты — вся эта проволока в чистом поле, — сказал я.

— Больше похоже на рыбачьи сети.

— Но улов невидим.

— А мне кажется, ночью в такие сети можно вылавливать звезды, как жемчужины, а?

— Ваше призвание, по-моему, не в том, чтобы раскапывать могильники. Вы слишком поэтичны, уважаемый Археолог. Но звезды вам здесь не покажут. В этом телескопе они выглядят не так романтично, как вы к ним привыкли. Неровная зубчатая линия, звездная кардиограмма на бумажной лепте, вот и все. На звезды не смотрят. Здесь их слушают.

— Какой, наверное, мощный хор, какое несметное число голосов.

— Да, если сравнивать с обычным телескопом, этот создает богатое звучание. Световой телескоп, — читал я импровизированную лекцию, — одна лазейка в небо, и та не совсем удачная, узкая, слишком тоненькая замочная скважинка, еле нос влезает. А между тем небо рассказывает о себе множеством излучений, каждое выглядит широченным, распахнутым настежь окном. Рано утром вы услышите, как разговаривает вселенная.

…Мы ехали сюда на трясучем «газике» от полустанка на берегу реки. Мы устали. Но волшебная сетка над головой была и в самом деле такой непривычной, таинственной, великолепной, что под ней хотелось бродить и бродить, шагать и думать бог знает о чем, и слушать непостижимую симфонию разумной техники. Но бородатый молодой Начальник этого чуда позвал нас обедать в бревенчатую столовую. Потом проводил в маленький деревянный дом.

В низкой, пахнувшей лесом, тесноватой светелке были приготовлены две раскладушки с колючими одеялами. Два стула и четыре гвоздя у притолоки дверей — вешалка. Здесь мы будем жить. А в другом таком же крошечном доме поселятся мои аппараты, когда придет машина с багажом.

Я посоветовал моему гостю лечь пораньше, потому что на заре нас поднимут. Вселенная просыпается рано утром.

…Нас разбудили в условленное время.

Ночь холодела непроглядными черными окнами, пробираясь в комнату застылым несильным ветром. Когда мы оделись и вышли на воздух, под ногами хрустел иней. Потрескивал тонкий ледок на лужицах. Мы подняли воротники, спрятали руки в карманы и шагали, стараясь не потерять в темноте силуэт провожатого.

— Вот на рыбалку так же просыпаются. Бр-р, ну и холод! — сказал, поеживаясь, Археолог.

Мне показалось, он идет прихрамывая. Наш провожатый несколько раз останавливался, поджидая нас. А без него легко было заблудиться под плотно затянутым поющим черным небом, среди редких, озябших огней. Там, наверху, ни единой звездочки, там никакого просвета, но мы сумеем увидеть невидимую вселенную.

Где-то очень далеко протяжно крикнул осенний пароходный гудок. Ночь похрустывала, звенела тонкой сеткой мерцающих проводов.

…Мы на миг ослепли, зажмурились от лампы. К нам поднялся бородатый Начальник, приглашая занять свободные стулья.

— Вам повезло, — сказал он Археологу. — То, что мы сегодня, может быть, послушаем, ловится три-четыре раза в месяц, не больше.

— Доброе утро, вернее, добрая ночь, — ответил Археолог, и девушка-оператор улыбнулась.

— Добрый день, — сказал тогда молодой бородатый Начальник. — Присаживайтесь…

Непривычные дощатые стены были увешаны циферблатами, как светлица в деревенском доме, увешанная семейными фотографиями. Стрелки приборов жили почти незаметно, тихо, лишь кварцевые часы тикали на всю комнату.

— Подождем, — сказал я. — Но если вправду повезет, вы услышите знаменитые утренние хоры.

— А танцевальной музыки не будет?

— Говорят, в этой комнате все плясали, когда впервые заработал радиотелескоп… Но утренними хорами называют колебания электромагнитных волн, когда с ними начинает заигрывать Солнце. Необычайно звучит!.. У нас даже принято называть эти звуки голосом Солнца. Не будет излучения солнечных частиц, не будет хора… Подождите, сами ахнете…

Мы ждали минут пятнадцать, разглядывая, как автоматический самописец чертит на бумажной ленте кривую небесного пульса. Мелкие зубчики — это всплески земной жизни, отзвуки бессонных человеческих дел. Их много, таких зубчиков, утром, днем и вечером.

Летят самолеты, кричат в микрофоны летчики, далеко в океане разговаривают корабли. Вот, мешая друг другу, веселят и печалят мир наземные радиостанции. Каждый всплеск эфира зубчиком ложится на ленту. Но вот их становится меньше, зубчики опадают, пульс ровнее, дыхание глубже, понятнее. Спят люди, спит Земля. Но тогда громче начинает говорить вселенная. Вот они — резкие длинные зубцы! Вскрикивает мирозданье. Маленькое неутомимое перышко ловит эхо.

И вдруг кто-то свистнул в комнате разбойничьим посвистом, оглушительной соловьиной трелью, смахнув сонливость. Перышко запрыгало, заметалось.

— Говорит Солнце! — воскликнул бородатый Начальник. — Говорит Солнышко!

И тогда началось.

К этому нельзя привыкнуть. Нельзя быть равнодушным. Звуки наполнили мир. Сухие деревянные стены гудели, как чрево рояля, не в силах вместить в себя тысячи мелодий. Свисты, шелест моря, гул прибоя, веянье ветра, вздох миллионов людей, победный, ликующий крик, слитый в протяжную песню. Вот какая неразбериха чудилась нам, очарованным и притихшим.

Едва замирает свист, похожий на пение согнанных вместе неисчислимых птичьих стай, как набегает волна вселенского прибоя, шумит, рокочет, бьется в наступающем ровном ритме, выплескивая на берег не то крики людей, не то голоса всех на свете ветров. А потом опять оглушительный нежный посвист и шорох, шорох необъятного леса, гул звездопада, и снова крики — жалкие, грозные, победные, последние…

Мороз по коже! Все понятно, все, кажется, объяснимо, только неимоверная сила звуков скручивает слабое что-то внутри нас, делает вздрагивающим, как лепесток мембраны.

Постепенно звуки стали переходить в напевную тихую свистульку, замирающую, потом прерывистую. Наконец и она улетела, и стало тихо. Перышко самописца вычерчивало совсем ровную прямую линию. В маленьких сиреневых окошках светлел неясный день.

Мы вышли. Взволнованный Археолог жал руки всем, кто был в комнате.

— Ну как? — спросил я на улице, когда мы возвращались домой.

— Вы, наверное, будете смеяться.

— Почему и над чем?

— Я не могу избавиться от мысли, что звуки, те утренние хоры, которые вы так называете чудесно совсем не голос нашего солнца.

— А что же?

— Мелодия живой жизни.

— Как?

— Звучание дальних, населенных миров, — он поднял руку, точно предупреждая мои возражения. — Да, я понимаю, вам такое покажется наивным. А мне все казалось понятным, знакомым… Я слышал крики, может быть, и стоны, а?

— Вы и в самом деле говорите смешные вещи. Не вздумайте заикнуться об этом бородатому. Уважать перестанет. Все гораздо проще. Пожалуй, не проще, а прозаичнее.

— Сделайте одолжение, — попросил он. — Раз вы начали меня просвещать, — объясните популярно.

— Постараюсь, — кивнул я. — Коротко все выглядит так… Земля, как принято, большой магнит. От него идут в пространство магнитные силовые линии… Вспомните школьную азбуку. Там говорится, что силовая линия, выходя из магнита, проделывает как бы полукруг и возвращается к телу магнита. Земля — шаровой магнит, и она опоясана этими линиями, восходящими над ней как бы множеством невидимых радуг. Вершины радуг создают магнитную сферу. Мы с вами находимся теперь у основания одной такой радуги. Она поднимается и впадает в Землю опять где-то на маленьком островке в южном океане… Люди не сразу нашли две такие точки, основания одной радуги, такие, чтобы обе приходились на твердую сушу. Люди построили станции в двух этих точках… И для чего, как вы думаете? Затем, чтобы открыть секрет утреннего хора.

— Люблю секреты, загадки, тайны, — сказал он, улыбаясь.

— А я вам открою… Вот как он выглядит, этот секрет…

Когда Солнце излучает смертоносные заряженные частицы, они атакуют вершину радуги, вызывая колебания магнитосферы, создавая гидромагнитные волны. Тогда на Земле нарушается радиосвязь, и бывает всякая мистика вроде полярных сияний да утреннего хора. Как неживая пластинка начинает звучать от прикосновения корунда, если он оживлен радиосистемой, так и магнитная сфера звучит под острым потоком частиц, если мы включаем в эту немую систему радиотелескоп.

— Но Солнце работает круглые сутки, а хоры звучат редко и всегда только утром.

— Вот это пока и необъяснимо, дорогой Археолог. Я вам больше скажу: само происхождение хора мы не можем назвать окончательно доказанным, даже несмотря на такую солидную аргументацию.

— Вот видите! А вы готовы сделать меня смешным, еще почти ничего не зная. Ах вы, педанты ученые!..

…Через день приехал мой багаж: обыкновенный чемодан и два ящика с аппаратурой.

Вертолет опустился довольно далеко от наших домиков. Он, как ястреб, долго висел над нами, выбирая место посадки, а мы бегали, как цыплята, под металлической сеткой, оглушенные клекотом двигателя, махали руками, показывая каждый в разные стороны.

Пилот передал мне письмо от Шефа и кассету с магнитофонной пленкой.

Шеф писал, что «в больнице пока без изменений, но есть большая надежда и можно быть уверенным». Он посылал мне пленку, на которой была записана его беседа с одним полиглотом.

Я наладил магнитофон.

Шеф (говорит). Послушайте внимательно. Звуки могут наплывать на звуки.

Незнакомый голос (очевидно, переводчик). Пока я слышу только шум. Шум дождя.

Шеф. Да это был дождь. Он скоро кончится.

Переводчик. А вы как предполагаете, на каких языках будут передачи?

Шеф. Понять не могу, ничего не улавливаю, ни одного знакомого сочетания. Правда, сочетаний у меня совсем немного: русский да английский. Думаю, вам больше повезет. Сколько у вас? (Это он спрашивает, наверное, для меня.)

Переводчик. Владею девятнадцатью.

Шеф. Ого!

Переводчик. Не так уж много.

Шеф. А какой самый трудный у вас язык?

Переводчик. Легких нет.

Шеф. Закуривайте, не стесняйтесь… А все-таки?

Переводчик (смеется). Самый трудный был у меня язык… попугайский.

Шеф. Бывает и такое?

Переводчик (смеется). На свете чего не бывает… Однажды в Ленинград привезли полторы сотни попугайчиков, собранных по всему свету. Птахи вопили на всех языках. А зоологи надумали по этим крикам разобраться в происхождении попугаев. Пригласили меня. Слушаю каждого. Тут и английский с немецким, французский с испанским. Всех определил. Правда, не всегда перевести мог, потому что зоолог была женщина довольно симпатичная… Словом, каждому попугаю составил анкету, и лишь одного никак понять не мог. Кричит, а что — не пойму. Невероятный жаргон! Так и ушел ни с чем… Самолюбие задело. Но потом зоологи написали мне, что попугай был пойман в диком лесу и говорил на своем родном, лесном, попугайском наречии, лишенном всяких признаков цивилизации. Кто научил его разговаривать? Слоны, крокодилы, обезьяны?

Шеф смеется.

Шеф. Вот! Вот! Слушайте…

Тут пошла знакомая мне шумовая тарабарщина, звуковая неразбериха.

Шеф. Понимаете?

Переводчик. Ни слова! Звук не барахлит у вас?

Шеф. Думаю, что нет.

Переводчик. Мне показалось, говорят на шведском… Нет, не могу ручаться.

Шеф. А все же?

Переводчик. «Не может быть». Кто-то кричал «не может быть», если я не ошибаюсь.

Шеф. Благодарю вас. На сегодня хватит.

Переводчик. До свиданья.

Шеф. До свиданья. Мы приготовим для вас новые фонограммы.

Переводчик. Хорошо…

…Вечером я сам позвал Археолога. Он вошел, сильно хромая, когда у меня уже дымились экраны, тихонько сел рядом. Антенны радиотелескопа чуткими нервами живых сплетений посылали такой сочный сигнал, что у меня зарябило в глазах.

Я настраивал, крутил ручки, словно у себя на домашнем «Рубине». Мы, наверное, были похожи на двух коротающих вечер бездельников. Но перед нами плыли непонятные синие лодки с обнаженными гребцами, разгульные волны гасли вдруг, и казалось, прямо по ним, туда, в брызги, в пену, бежали стада диких пятнистых оленей. За ними вставали странные города с морщинистыми каменными башнями. На нас в упор глядели внимательные глаза, вплеталась в непрерывный гул незнакомая речь, а потом звон металла, мычанье коров, и плеск воды под веслом, и первый крик родившегося ребенка.

Ничего нельзя было по-настоящему разглядеть, остановить или услышать. Ничего.

— Нельзя ли, чтобы так не мелькало?

— Не получится.

— Посмотрите, как они все одеты, как нелепо. Дикари, наверное.

— Театральные костюмы.

— А этот голый, как он бьет его!.. Зверь…

— Актеры.

— Ну и ну.

Экран погас.

— Ваши впечатления? — спросил я.

— Полный сумбур. Кошмарный сон больного телевизионщика.

— Значит, и вы тоже? — Я заскучал. — Ну тогда назовите мне хотя бы смысл, происхождение передачи. Как вы думаете?

— Вы показали мне обрывки телевизионных цветных программ.

— Вот как!

— Посудите сами. Люди одеты не по-нашему, несовременно, города похожи на древние мексиканские поселения. Где можно такое увидеть? На киноленте, конечно. Логика подсказывает: мы видели обрывки приключенческого фильма, передаваемого некой телестанцией. Может быть, не одной станцией.

— Несколько станций передают одновременно приключенческие фильмы?

— Вам видней. А почему бы нет? Их так много в наше время.

— Но черт их всех подери, — взорвался я, — кому придет в голову передавать все время такое старье? Кто это делает? Кто? Неужели они сами не живут в современных домах, не видят автомобилей, не…

— Ого, вы не такой ровный, каким кажетесь. Но уж если вам так необходимо знать кто, это совсем не трудно сделать, уверяю вас. Попробуйте сначала угадать страну, землю, время, наконец, о которых сняты фильмы. Хотите, я помогу вам угадать? Разве какая-нибудь уважающая себя и свои доходы станция будет без конца показывать чужую историю? Нет, я думаю. Значит, мы на верном пути… Но как у вас мелькает изображение! Кто в этом виноват: ваши аппараты или…

— Мои, наверное… к сожалению.

— Не беда, разглядим! У вас, наверное, сделаны фотографии таких передач. По снимкам легче разобраться.

— Нет фотографий. Нечего показать вам. Невозможно пока сфотографировать. Если вы пытались делать снимки с экрана телевизора, вы должны знать, это не так просто. Непосвященный в секрет изображения может получить пустую пленку или небольшую часть картинки. Здесь у нас рисунок создается куда сложнее телевизионного, линейная развертка идет по кругу, по спирали, но в ней к тому же мгновенно рисуется множество картинок, одна в другой.

— Жаль, очень жаль, мы не сумеем разглядеть мелочи, детали. Вот если бы нам спросить все станции мира, что они передавали полчаса назад…

— Милый мой Археолог, вы думаете, надо кого-то спрашивать?

— Если можно…

— Где вы родились?

— В Тбилиси.

— Вы хорошо знаете город?

— Ну…

— Тогда смотрите сюда.

Я повернул ручку.

— Сколько до него от нас? Тысячи две с половиной, три?

— Да.

— Летим на юг!

На среднем экране, как с высоты орлиного полета, мелькнули горы, земля в трещинах рек, башенки древних развалин, гусеницы поездов, букашки автомобилей, муравьиная россыпь города в кольце холмов. И так стремительно, будто мы летели над всем этим на бешеной скорости, готовые метеором вбиться в землю. Громады гор, дома, растущие па глазах, улицы, пешеходы, весь этот город мгновенно развернулся в глубокой долине, разрезанной желтой, в зеленых солнечных берегах рекой. Стало видно синее томительное небо, дальние вершины в зыбкой бесконечности.

Мы неслись над южной шумливой улицей, над людьми в белых рубашках, над крышами троллейбусов, над мостом через речку. Все ниже, ниже, и вот мы точно едем по нагретой мягкой мостовой, мимо сверкающих на солнце витрин, продавцов мороженого, постовых милиционеров и нарядных женщин.

Археолог замер в удивлении.

— Узнаете?

Он молчал.

— Какая улица?

— Проспект Плеханова, — сказал он глухо.

Я выключил плакатор.

— Вот… А вы говорите, спросить кого-то. Я могу показать любой уголок Тбилиси, войти в каждый дом, все, что пожелаете, сколько хотите. Но я не умею распоряжаться теми сумбурными картинками.

— Спасибо. Я, наверное, первым вижу такое… серебряное блюдечко с наливным яблочком… А вам не попадет?

Я, кажется, махнул рукой.

— Ничего, лишь бы нам поймать ниточку, докопаться… Победителей не судят.

Московские куранты пробили полночь, грянул гимн. Потом весь эфир заполнила не по-ночному веселая музыка, разноплеменная, далекая, близкая, не очень далекая, но всегда понятная всем на Земле.

— Когда я был мальчишкой, — сказал он, зажигая сигарету, покачиваясь на стуле, — мне чудом из чудес казался плохонький детекторный приемник. А потом я увидел сказку, нереальное что-то — первый телевизор. Надо было смотреть в крохотное окошко. Там вертелся диск Непкова, там угадывалось изображение. Там, сидя в Москве, я видел военный парад в Берлине, орущих человечков, крохотные танки, те самые, которые через несколько лет огромными докатились до Москвы. Но как это было удивительно: смотреть Берлин!.. А мы теперь легко привыкаем к чудесам. Радарные установки действуют на отраженном сигнале. Говорят, есть аппараты, видящие в полной темноте.

— Да, они преобразуют в картинку температуру предметов,

— И нас это не поражает! До каких чудес мы еще доберемся?

Ах, эта великая привычка… Мы смотрим футбольный репортаж из Рима — и ничего. Даже не задумаемся, какое расстояние, какая даль.

Он курил, покачиваясь на стуле, отгоняя рукой синий дым.

Не знаю, как другие, по меня волнует именно это: я вижу. Вижу далекое. Пускай будет Рим, пускай футбол. Но вот камера показывает нам разных людей на трибунах — старых и юных. Улыбки, лица, руки, глаза… Ерунда какая-то, не правда ли? Но попробуй отвяжись от мысли, что перед нами капелька чьей-то жизни, совсем не срепетированной, не организованной хорошим или плохим продюсером жизни, может быть, очень интересной, сложной. Мы сидим далеко — мы видим!

А где-то в перерыве матча сквозь большие решетчатые ворота стадиона камера показывает нам осколок улицы. Машины пробегают совсем как в нашем переулке. Синьора идет с кошелкой, с кем-то здоровается, зовет кого-то., Старик читает у киоска журналы… Далекие люди становятся понятными на этой далекой улице…

Словом, это не кинофильм, где так же ходят люди, бегут машины. Это не документальная съемка, это сама жизнь, увиденная мной.

— Талантливый оператор, — сказал я, — видит в толпе, в мелькании трибун что-то неповторимое, человечное. Выхватывает, умеет найти выразительное в своем характере лицо, руки, мнущие перчатку, выразительные руки человека, взгляды, жесты, земные человеческие переживания. И все это очень далекое, затерянное среди миллиардов, живущих на земле… По таким отступлениям от программы всегда виден большой талант оператора-художника… Меня волнуют эти отступления.

Археолог сквозь дым улыбался мне, покачиваясь.

— Похоже на дом с перевернутой лодкой… Скажите, вы тайком от всех не пишете стихов или романа?

Смешной вопрос. Я не ответил.

…Утром я видел маму. Она лежала немая, неподвижная, закрыв глаза. На столике рядом стоял букет ромашек, трогательный девичий букет. Надо будет обязательно спросить, кто поставил эти ромашки…

В палату вошел доктор, позвал ее. Мама не ответила. Он взял ее руку, задумчиво глядя прямо на меня, постоял и вышел, прикрыв осторожно дверь.

Солнечный осенний зайчик белел на подушке. Я тихонько выключил аппарат, будто вышел из комнаты, прикрыв дверь.

Потом весь день я просидел над магнитными схемами. Заколдованные линии! Мои картинки не хотят, не желают с ними путаться, но природа их все-таки одинакова. Где же моя ниточка?

Лишь одно меня радует. Смена места привела к смене сюжетов. Я здесь не видел, не заметил, по крайней мере, ни одного молитвенного жеста.

Бородатый Начальник сказал:

— Вашему другу что-то нездоровится. Обедать не приходил.

В самом деле, где же он? Я пошел домой.

Археолог полусидел на раскладушке, вытянув левую ногу, не зажигая света, в сумерках смотрел в окно, дымил сигаретой.

— Нога, — сказал он виновато.

— Ранение?

— Какое там ранение. Просто вошел однажды напролом в стеклянную дверь… Не заметил. Звону было! Колено рассадил. С тех пор от непогоды болит. Холодно.

— Есть хотите?

— Нет, спасибо, мне принесли.

— Так я печку затоплю.

Я притащил из прихожей вязанку дров, сложил в печке «сруб», как учила меня когда-то мама, нащипал бересту, и пламя дружно схватило сухую березу. Теплая волна загудела, не умещаясь в дымоходе, пахнула в комнату искрами, засветилась на полу, на желтых стенках и потолке.

— Ловко у вас получается.

— Детство провел у печки…

— Не надо зажигать свет…

Я сбегал в столовую, принес чайник, пригоршню кофе, сухое печенье, два граненых стакана. Воду я согрел на плитке. В комнате у нас пахло березовым дымом и кофе. Дрова горели отменно.

— А я все думаю про ваши картинки, — сказал он, потирая ногу. — Можно, я буду их так называть… Скажите, если не секрет, между вашими двумя… программами… как они получены? Одинаково?

— Нет. Вторая, с Тбилиси, полностью подчиняется мне. Первая, сумбурная, та, что с оленями, стихийна, почти безконтрольна, как радиопомехи.

— Я почему-то понял именно так. Но аппаратура одна, значит, сумбурные картинки получены тоже без посторонней помощи. Без дальнего передатчика?

— Вы догадливы.

— Мне все больше начинает казаться, что половина картинок шла из Мексики.

— Почему?

— Растительность, похожая на кактусы, постройки, обнаженные люди, силуэты раскрашенных лодок. Правда, все мелькало, но…

— Я не посылал сигналы в Мексику.

Он говорил со мной, точно шел по темному, длинному, незнакомому коридору на ощупь и ни разу не споткнулся, хотя совсем ничего не знал.

Нега волной полыхала в открытую дверцу печки. Дрова трещали, пламя гудело. Когда я тронул горячую золотую россыпь брызнули искры, обдав жаром веки.

— Я не посылал сигналы в Мексику.

— Но как помехи…

— В это я не верю.

— И не уверены?

— Да.

— Можно ли найти какое-нибудь определенное решение?

— Да.

— В чем же дело?

— Я найду, если в другом, единственном на Земле месте, будет стоять второй такой же аппарат. Но сие для меня пока недосягаемо. Я даже не знаю точно до градуса такое место, куда можно поставить…

— Хорошо, забудем эти два неизвестных А и С. Но можно ли узнать, какие передачи в тот момент вела Мексика? Для вас это возможно?

— Разве там было что-нибудь похожее на постановку, на игру, на передачу?

— Нет, кажется…

— Тогда какая же Мексика? Древняя?

Он засмеялся.

— Ну это абсурд!.. Налейте, пожалуйста, еще стаканчик… Исторический сюжет в кино… История Мексики… Вы знаете, как это модно в наше время — исторические сюжеты.

— Далась вам эта Мексика! Вы же ничего не знаете… Ну представьте себе: луч, который пошел в Тбилиси, дважды был отражен магнитной сферой Земли. Кажется, я вам говорил о ней. Луч не мог вырваться наружу. Не мог! Как зяблик через броню! Понятна вам такая схема?

— Да.

— Зато «мексиканский» луч прошел эту сферу насквозь, как бумагу, но не туда, понимаете вы, не туда, — я показал на потолок, — а сюда, к нам?

Я подложил в огонь дрова, налил кофе, мы захрустели печеньем, обжигаясь, пили душистое варево. Печь накалилась, гудела.

— Тогда разрешите мне предложить вам еще одну версию, — сказал он, растягивая слова.

— Пожалуйста.

— Нет, я передумал…

— Что-нибудь смешное?

— Да.

— Говорите, мы с вами не в Академии наук.

— Сигналы идут из космоса.

— Даже с пятнистыми оленями?!

— Видимо, да.

— Ну, знаете…

Он остановил меня жестом.

— Самая красивая легенда на земле придумана в наше время.

— Какая легенда?

— Легенда о пришельцах из космоса… Хотите, я расскажу вам ее?

— Расскажите, — согласился я, — вы умеете увлекательно.

— Благодарю вас… Но если так, пожалуйста, приготовьтесь. Я заведу надолго. Это мой любимый конек. И если вы услышите что-то знакомое — не удивляйтесь. Я лишь один из фанатиков этой легенды, из тех, кто придал ей такую популярность.

Он посмотрел в окно, туда, где, наверное, были звезды.

— Итак, легенда… — словно приготовился он к дальней дороге. — Люди, говорит она, в далекой древности, когда вы не умели разводить огонь, боялись грома, дождя, затмения Луны, может быть, ели сырое мясо — к вам на Землю спустились боги, такие же, как вы, люди. Потому что вселенная-матушка едина…

Если есть одинаковые звезды, похожие планеты, если мир един в своем строении, значит, и живая природа всюду будет развиваться, похожая на вашу природу…

Так в один обыкновенный земной вечер к нам прилетели боги. Они сказали: «Мы были такими, как вы, а вы станете такими, как мы».

Люди поклонялись им. Боги были всемогущи, метали громы и молнии, сдвигали каменные глыбы для своих загадочных построек. Они ходили в шлемах, закрывавших наглухо лицо, разговаривали друг с другом на расстоянии сотен километров и даже видели все через моря и горы. От бога ничего не утаишь!

Боги научили своих малолетних братьев плавить металл, покорять огонь. Заронили в слабый дикий ум веру о справедливости, о другом, «божественной» укладе жизни, где все равны, где нет богатых и бедных, сильных и слабых, сытых и голодных, ленивых и тружеников, но есть люди — справедливые всемогущие боги.

С тех пор минуло много лет, а человеческая память хранит о них размытые временем воспоминания, в которых, по-моему, очень много подлинных сведений.

— О каких сведениях вы говорите? О легендах и сказках? Сомнительное доказательство. Мы с вами не ребятишки.

— Возможно. Правда, моя профессия научила меня верить легендам, как научным гипотезам, дорогой мой… Вы когда-нибудь замечали необыкновенную, прихотливую, неистребимую силу народной памяти?.. Не надо ворошить века. Даже теперь можно видеть курьезные тому примеры. Ну скажите, кому нужен и на кой ляд сдался мне и вам бывший владелец гастронома на улице Горького у нас в Москве. Но мы иначе, как елисеевским, его не называем. А почему, скажите, к названию современного завода мы старательно добавляем: бывший Гужона, бывший Путилова?

— В самом деле, — сказал я, — мы этого не замечаем.

— Но курьезы памяти остаются курьезами. Есть у нас другая поразительная память. Удивительная штука!.. Вот люди натягивают шпагат, намечая места работы, они вряд ли помнят, что это очень древнее движение, что точно так же натягивали в старину шнур на месте будущих каналов и крепостей, курганов и пирамид. Значит, столь обычное для нас движение — тоже исторический памятник, не менее древний, чем пирамида Хеопса.

— Тогда чиханье тоже памятник? — вставил я.

— О это модная манера быть язвительным! Я вас прощаю, но послушайте меня до конца. — Он поставил на подоконник стакан, стряхнул крошки печенья. — Казалось бы, самые обыкновенные наши движения, навыки, привычки, слова, в сущности, такое же наследие веков, такие же памятники человеческой культуры, как музейные сокровища. Где-то в современных словах и мелодиях, в узорах, вышитых на полотенцах, в сказках и легендах звучат песни, язык, история древних людей. Они живут в нас. И мы обязаны уметь слушать и видеть их.

Почему же я должен сомневаться, что в поведении, в рассказах древних не могло отразиться влияния «божественного»?.. Никакая легенда, никакой обряд не появляются из ничего, сами по себе.

Мне, археологу, надлежит знать очень многое: металлургию, химию, гончарное производство, историю, религию… Скажем, я сумею, могу догадаться, что первое железо человек нашел в метеоритах, а первый огонь получил, обрабатывая камень для своего топора. Но я не могу совсем отбросить легенду-гипотезу о Прометее, подарившем огонь людям.

— Почему?

— Потому что легенды часто получают материальное доказательство.

— Этот огонь в печке? — пошутил я.

— Нет, мой хороший, на свете найдено много загадочных предметов, земное происхождение которых труднообъяснимо. Но сначала послушайте примерное, как я его запомнил, описание летающего аппарата в древних индийских рукописях.

…В центре корабля большой металлический ящик, источник силы. От этого ящика сила идет в две металлические трубы, одна ведет на корму корабля, другая к носу. Кроме них, восемь труб направлены от ящика вниз. При взлете корабля сначала открывались нижние задвижки восьми труб, а верхние задвижки у них были закрыты. Сила вырывалась в открытые отверстия, поднимая корабль вверх. А когда он взлетал, нижние задвижки прикрывали до половины, чтобы корабль мог свободно висеть в воздухе, не падая. Тогда силу направляли в кормовую трубу, и она толкала корабль вперед… Понимаете?! — воскликнул он. — Ракетный двигатель описан в древнейшей рукописи, когда еще не умели делать бумагу и писали примитивными средствами… Сказка перед нами?.. Но сказка рождается из реального… Почему тогда на корабле нет крыльев орла? Почему не ковер-самолет?..

Он говорил свои «почему» так решительно, словно я, не кто-нибудь, а только я, должен ответить немедля, сию же минуту.

— В легендах, — рассказывал он, — и древних рукописях много таких современных явлений… Миф о сыне Солнца — Фаэтоне, который в огненной колеснице промчался по небу и, не умея сладить с нею, рухнул вниз… Мать его Алкимена вместо разбитого тела нашла камень. Омраченное горем Солнце в тот пасмурный день так и не появилось…

Это весьма точная картина полета и падения в Греции колоссального метеорита, затмения Солнца космической пылью. Картина реального события конца второго тысячелетия до нашей эры…

Знаменитая сказка из «Тысячи одной ночи» — «Волшебная лампа Аладдина»… Помните, как он попадает в сокровищницу? В сказке расположение подземелья, число и последовательность помещений целиком совпадают с устройством гробниц в долине Царей, гробниц фараонов позднего периода… Вот вам и легенды и вымыслы!..

Он легко рассказывает, отметил я, преподает, наверное.

— Кстати, о легендах… Вы, конечно, слышали про летающие диски, тарелки и прочие таинственные летательные предметы, о которых много пишут и говорят? — спросил он. — Их как будто видели в самых разных точках планеты. Многие связывают появление тарелок с небесными пришельцами… Очень модная тема современности. Вот, например, два сообщения: «На двадцать втором году в третьем месяце зимы, в шесть часов дня на небе появился огромный предмет правильной формы, который медленно двигался на юг…» Дальше не помню. Или такое:

«Над головами пастухов показалось овальное серебристое тело, похожее на диск, которое медленно пролетело…»

Могу добавить к этому лишь одно. Первое сообщение сделано за пятнадцать веков до нашей эры в официальной хронике жития фараона Тутмоса Третьего. Другая публикация найдена в латинской рукописи 1290 года.

Такие современные байки в древних манускриптах!

Но есть не только словесные, могу рассказать о вещественных уликах. Например, знаменитые древние рисунки, на которых изображены люди в скафандрах с антеннами на головах. Рисунки на скалах, найденные в пустыне Сахара и в пойме реки Шахимардан-Сай в районе Ферганы.

— Да, — перебил я, — но говорят, это всего лишь ритуальные маски. Где-то в Африке видели современных жрецов, которые, прислуживая богам, надевают на голову раскрашенные пустые тыквы.

— А священные ритуалы, как и мифы, тоже не могут появиться без причины. Люди подражали богам, прилетевшим с неба и постарались найти замену «божественным» гермошлемам. Кто не хочет походить на бога?

— Я не хочу, — сказал я.

— Вы скептик, а боги не могут быть рассудительными. Но скептики были во все времена. Так, один из них уверял, что клинописные знаки на стенах древних дворцов и храмов не что иное, как лазейки, проеденные червями. Другой такой скептик назвал иероглифы декоративным украшением и советовал не тратить попусту время на их прочтение… Не будем такими, как они.

Он переменил сигарету, сбросил потухший пепел с колен и продолжал:

— Совсем недавно в Перу нашли рисунки животных, растений, людей, рисунки с добрый километр величиной. Археологи расчищали площадку для раскопок и вдруг увидели в земле канавки шириной от пятнадцати сантиметров до двадцати метров. Сначала подумали, что обнаружены остатки древней оросительной системы. Но, когда взглянули на них с вертолета, увидели, что канавки — линии рисунков. Огромная долина сплошь была покрыта ими. Одинаковые фигуры некоторых зверей повторялись одна за другой с поразительной точностью. Похожие скорее на выбитые штампом в каменистой почве. Фигуры людей поразили ученых. На рисунках были странные люди с четырьмя пальцами на одной руке, зато с шестью на другой. Самое необычное в этих рисунках то, что сделать их могли только математики, отличные математики. Можно ли в наше время с предельной точностью провести по земле две параллельные длиннющие линии, расстояние между которыми равно почти двум километрам?

— Очень трудно, и, главное, смысла нет, — ответил я.

— В перуанской долине древние, малограмотные люди сделали это! — он ликовал. — Многие линии ведут с юга на север точно по меридиану, хотя компас был неизвестен племенам Южной Америки, а Полярную звезду в Перу не видно… Кто научил их таким современным знаниям? Кто начертил эти рисунки? Кому нужен такой астрономической чертеж или посадочные знаки, или картинки на вечную память?.. А если перед нами карта звездного неба, то ее могли сделать лишь замечательные астрономы, владеющие астрономическими приборами. Но их-то как раз и не было.

— Постойте, — возразил я, — вдруг это современная подделка, рекламный трюк, мистификация?

Он с удивлением и даже неким сожалением посмотрел на меня.

— В археологии, в раскопе такие подделки заметны даже профану, — сказал он. — А кто мог сделать, например, такую мистификацию? В глубине болотистых джунглей Мексики найдены гигантские каменные головы, каждая весит около тридцати тонн. Ближайшее месторождение базальта находится примерно в ста пятидесяти километрах от голов. Мексиканское правительство решило переправить их в национальный музей, в город, через болота и джунгли, по которым даже пешеходу почти невозможно пробраться. Удалось перевезти, кажется, парочку из них. Остальные пришлось оставить… Подумайте, с нашей техникой!

— Может быть, изменилась природа? — подливал я масло в огонь. — Леса и болота появились там, где их раньше не было.

— Но как же древние скульпторы носили камень? Тамошние племена еще не знали принципа обыкновенного колеса. И отсутствовал у них тягловый скот.

Он взглянул на меня, как строгий учитель на шалопая-ученика.

— Но я, кажется, вас утомил. Может быть, вам неинтересно то, что я рассказываю?

— Ну что вы, мне интересно… Давайте вашу чашку, налью свеженького.

— Пожалуйста… Ну так вот. Слышали вы, конечно, про знаменитую Баальбекскую террасу на другом краю земли, древнее сооружение почти первобытных лет. Она сложена из каменных, идеально сработанных прямоугольных монолитов размером с пятиэтажный дом. Из древней каменоломни плиты несли через овраги, поднимали на большую высоту… Египетские пирамиды строила более развитая цивилизация, строила из плит в сто раз меньших, чем баальбекские. Неужели примитивный разум не мог постигнуть, что из более мелких плит строить легче? Но тогда, как и какие он придумал средства постройки, примитивный ум? А?.. Мы, современники, сделать этого не можем. И не считаем нужным!

Он выпил остывший кофе, сразу полный стакан, и продолжал: — Таких загадок у древности много. Нас поражают больше всего научные загадки. Например, эта… В Китае на гробнице Чжао-Чжу, полководца, похороненного в 316 году, есть металлический орнамент. Недавно сделали химанализ металла. В нем обнаружено восемьдесят пять процентов алюминия. Загадка, непостижимая для металлургов! Получать алюминий без электричества невозможно, мы не умеем. А начало электрической эры 1786 год. Первый алюминий создан в 1808 году. Стоил он дороже золота. Монархи носили на парадных мундирах алюминиевые пуговицы.

— Какие мы с вами богатые, — вставил я, поднимая алюминиевую чайную ложку.

— Я думаю, хватит чудес. Их еще немало, да вы, наверное, без того устали, — смилостивился он. — Могу только добавить, что наука знает множество непрочитанных древних текстов, которые, может быть, подробнее говорят о самых тайных для нас тайнах. Никто не может, например, понять иероглифы на фестском диске с острова Крит. Ни одна известная науке цивилизация не пользовалась такой письменностью.

— Еще немного, и я переменю профессию. Вы сманите меня, так это все притягивает. Буду искать и отгадывать.

— Нелегко. Загадок много. Вы, например, когда-нибудь задумывались, почему религии так разны?.. А если тут сыграла свою роль та же причинность явлений?.. Древние скифы придумали идолов, связанных с кормилицей землей, с тенями усопших, с огнем. Скифы ничего не слыхали о пришельцах с неба. Те племена, которым посчастливилось увидеть «богов», создали свою, небесную религию…

В печке лежала груда красных углей. Красным горячим светом пылали стены, его лицо, гибкие руки.

Умница.

…На другой день к вечеру состоялось у меня свидание с Шефом. На экране он сидел у аппарата и видел меня так же хорошо, как я его.

— Какие новости? — спросил он.

— Мало. Надо подниматься выше. Телескоп не дает ответа.

— Когда поедешь обратно?

— В пятницу можно?

— Хорошо, будет вертолет.

— Нельзя ли как-нибудь узнать, какие программы вола вчера с двадцати двух до полуночи Мексика?

— Например? — он подвинул к себе чистый лист бумаги.

— Стада бегущих пятнистых оленей, синие лодки с голыми гребцами, бурное море, плетеные, похожие на циновки, паруса… Я думаю, вполне выразительно?

— Постараемся… Ну, давай! — он махнул, прощаясь, рукой.

— Ждем тебя с нетерпением. Когда прилетишь, я покажу тебе такую находку! Откопал в архивах… Это листок, исчерченный рукой твоего деда. Формула там… Необыкновенная вещь! Твоя формула, но рукой деда… Прилетай.

— Не может быть! Постой.

Экран погас. Я пошел обедать.

Какую там они видели формулу?

Шеф доволен. Это кое-что значит.

…Мы гуляем под металлической поющей кроной. Кидаем печенье нахохленным воробьям, смотрим, как бегут над нами в ажурной сетке темные по-северному облака.

Я не могу вспомнить лицо Лады.

Не могу вспомнить.

Так у меня было в те необъяснимо тревожные гулкие дни, когда женщина могла увлечь меня безоглядно, со всеми потрохами, надеждами, сомнениями, прошлым, будущим, настоящим и даже всем тем, что лежит за дальними пределами всего этого, прошлого и будущего, всех моих надежд и сомнений…

Помню, со мной тогда происходило что-то непонятное. Встречаясь, разговаривая с ними, я на другой же день уже не мог нарисовать в мыслях неповторимое, знакомое до муки лицо, представить в своем воображении всю мимику, все черточки его. Только неясный неудержимый зыбкий силуэт.

И лишь потом, когда все уходило, удалялось от меня во времени и пространстве, наступал такой день: я вдруг видел это лицо в мыслях своих с предельной резкой ясностью. И я знал тогда это все. Кончилось это. Не вернется…

Но что мне Лада, смешная девочка?

…Я выключил свет. Первое, что мы увидели, была печальная группа людей, одетых в короткие халаты. Они пели тягучее, молитвенное, кланялись, поднимая глаза кверху, и пели, не выпуская из рук легких носилок, на которых лежал неподвижный человек. Они остановились на ровной площадке, посреди необычных построек и, оставив носилки на земле, убежали, обхватив головы руками, боясь, наверное, что их догонят или окликнут.

А к брошенному, не торопясь, подошел старик в уборе, похожем на чалму, и заговорил с ним спокойно и дружелюбно. А потом запел, подняв очи к небу, молитвенную мелодию.

— Вот еще один религиозный обряд. Неужели опять моленье? Попробуй угадай, что это значит.

Археолог покачал головой.

— Непохоже. Здесь другое.

— Как другое? Разве старик не молится?

— Покажите мне что-нибудь более конкретное. Пуговицу, например, или пряжку, или монету найдите на этой площади, пожалуй, тогда я вам отвечу, — сказал он, улыбаясь. — Я должен знать время, когда это происходит. А время, как лес, роняет листья, по которым легко понять, какие деревья потеряли свои визитные карточки, в каком лесу. Время теряет пуговицы, рукописи, трамвайные билеты, битую посуду. Покажите мне кувшин, хотя бы разбитый… Ничто не выдает эпохи так верно, как монетка, пряжка или узор на кувшине.

Волнистая линия пересекла экран, и опять появились башни, рябые кирпичные башни, колокольный разбитый звон, цветущие. в белых одуванчиках поля, костер на берегу реки, стадо лошадей, сверкающий белый день, люди согбенные, как в молитве, синева ночи, опять южный день и затем картинка, заставившая вздрогнуть нас.

Двое в мохнатых одеждах волокли за руки почти раздетого юношу с лютыми от ненависти глазами. Они втащили его на груду хвороста, и в руке одного мелькнул матовый нож… А глаза были к небу, а рот выкрикивал воющее, молитвенное, резкое, неотвратимое, как нож…

И опять равнина в одуванчиках, и веселый прохладный лес, и крик птицы над рекой, звон бубенцов, и люди, согнутые молитвой… Неудержимый круговорот видений. Он мелькал, не желая хоть на минуту задержать, остановить наше внимание жадный взгляд.

Я приглушил звук.

— Что это? Посмотрите, что это? — мой сосед схватил меня за руку.

На экране была ночь, лунная, светлая среди равнины. Пустынный берег озера и след луны, оживленный водой.

— Ну, посмотрите же! У вас не двоится?

— Нет, изображение четкое.

— Две луны!

Только теперь я понял, почему стала такой неудобной, такой непривычной видимая картинка.

В золотистой ночной глубине сияли две одинаковые луны, два следа бежали через волны к дальнему берегу. Две луны! Два следа!

— Две луны!

Я вскочил. Он сиял от радости, как мальчишка.

— Драгоценный ты мой! — почти крикнул я, выдергивая, выбрасывая человека из уютного сиденья.

Мы заплясали с ним, два нормальных психа, запрыгали по комнате. Он говорил:

— А ты сомневался! Видишь, как необыкновенно здорово.

— Ты первый заметил! Ты первый среди людей…

— Да нет… я… понимаешь…

— Первый ты.

— А!..

— Две луны! Две луны! Две луны! — запели нормальные психи, выкатываясь в обнимку на улицу,

Хрусткий, подмороженный воздух подхватил наши пьяные голоса, далеко разнес по гудящим струнам телескопа.

Над нами стояла северная луна. Земная, в полном одиночестве, она, казалось, бросила на синие равнины сетку своих ледяных лучей, кружево мерцающих, звонких от мороза иголок.

— Не удивляйся! О, не удивляйся. Мы все в одном доме.

Вселенная постоянна. Пойми сам. Воздух, вода, свет. Все в ней одинаково… Появляется человек, первобытный, дикий. Чем укрыться ему в холодную погоду? Все равно где: на Земле холодно, значит, и там, далеко, тоже бывают зимы, холодные ночи. Тогда человек становится охотником, он думает, как убить зверя, он сочиняет оружие, берет в руки булыжник, мастерит первый топор, он убивает зверя, сдирает шкуру, надевает на себя…

Он говорил торопливо, как будто боялся, что я перебью его, но ему просто не хватало воздуха на медленную речь, так мы с ним запыхались.

— Надо человеку запастись водой в пещере. Но куда налить воду? Человек видит под ногами что, как ты думаешь? Глину! Обыкновенную глину! Глину, которая всюду одинакова, и начинает лепить сосуд… Понимаешь, если все так одинаково, холод, вода, глина… значит, и развиваться мир будет почти одинаково. Сначала шкуры, потом ткани, сначала кусок глины, потом фарфор, сначала каменный топор и стрелы, потом пулемет.

Волнение мешало ему говорить медленно.

— Конечно, трудно поверить… Я, когда увидел, как двое тянут с ножами третьего, подумал: очень похоже на скифский обряд поклонения мечу… Скифы клали меч на высокую груду хвороста. Меч ржавел, и надо было кормить его! На меч лили свежую кровь пленных врагов. Чем больше ржавел металл, тем больше просил крови… Но я не заметил меча на хворосте…

Потом этот одинокий на площади. В Древнем Вавилоне больных выносили родственники на городскую площадь. И зачем? Для того, чтобы каждый, кто пройдет мимо, спросил его о болезни, рассказал ему, как лечились от нее, может быть, соседи, знакомые прохожего… Почти современный метод. Психотерапия.

Правда, меня еще смутили кирпичи городских башен. Такой цвет, желтовато-зеленый, был у средневековых кирпичей… Но глина везде одинакова…

Мой Археолог торжественно поднял руки, прямо вознеся их.

— Они показывали нам свою историю!

Мы, закинув головы, смотрели на нее, далекую в стылом, жутко пустом пространстве, нашу единственную луну. Северные холодные звезды, как нерастаявшие колкие снежинки, бесконечно падали на мир, забрызганный лунным светом.

Где? Какая звездочка? Может быть, она та, заиндевелая, над самой крышей? Нет, пожалуй, не она. Тогда, возможно, две в сторонке. Подмигивают они ярко… Ну, где же ты? Отзовись!

— Подумай только, сомневались в поэтичной легенде, перечеркивая намертво лишь потому, что не было неопровержимых доказательств!.. Надо иметь в голове сушеный кизяк, чтобы так начисто не верить, отрицать… Ну покажите нам, подайте нам сюда скептиков! Мы дадим послушать им утренние хоры!

Он шагал с непокрытой головой, совсем седой от луны, в сверкании своих больших очков.

— А завтра весь мир может узнать: мы с тобой видели! Мы видели своими глазами! Первые на свете! Великолепно!..

Н тут с меня слетел восторженный мой порыв. Я взял его руку, взял, как берут в лапу ладонь друга.

— Подожди, — сказал я. — Постоим… Дай слово, никому ни о чем не говорить, пока я… Обещай мне. Так надо. Прошу тебя…

Глаза в холодных очках были виноватыми.

Какая нескромная мыслишка посетила мою голову: не стоит ли проверить хорошенько излучения (которые можно проверить не иначе, как с помощью ракет и спутников) равные — гамма, рентгеновские, космические…

Может быть, они «цепляют» в космосе невероятно случайные обрывки земных передач, а затем наши лучи перехватывают их у собратьев, не способных пробиться к нам через толщу атмосферы.

Но разрешат ли нам такие поиски ради «помех»?