"Прости меня…Фантастическая поэма" - читать интересную книгу автора (Дружков Юрий Михайлович)

Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь… Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.

10

Я вошел к маме в палату с мокрым осенним букетом. Она, моя мама, смотрела на меня прежним, таким знакомым взглядом. Немного печальным: я всегда был у нее горемыкой. Немного виноватым: она всегда винила во всем только себя.

— Родная, — сказал я тихо, — ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?

— Да, — шепотом сказала мама.

— Ну, молчи. Пожалуйста, ничего не говори. Тебе нельзя. Не спрашивай, сам все расскажу… Не болею. Здоров. Дела вот как идут отлично! Мне везет…

Она снова могла держать мою руку. Я думал, как хорошо будет надеть на маму старенькое, знакомое пальто, провести по этим белым коридорам и стерильным лестницам к осеннему живительному подъезду, бережно усадить в машину, покатать ее по всему городу, по таким стремительным, веселым улицам, по синим от реки набережным, по мостовым, устеленным лиственным шорохом, по тихим, добрым переулкам приехать наконец в мамин деревянный дом.

Я не помню, когда мне хотелось подолгу бывать в ее доме. Я помню, как прибегал туда, говорил какие-то родственные слова, спрашивал о чем-то, спешил нетерпеливо к другим, суетливым, шумным, чужим для нее, моей старушки, домам. А этот бревенчатый, старый мамин дом…

Она садилась у темноватых окошек так, чтобы дневной свет и мягкое тепло печки соединились около нее, брала в руки спицы, положив на колени пушистый клубок, тихо-тихо вязала мохнатые носки, те, что лежат у меня до сих пор, ни разу мной не надетые… Мамин кот по-хозяйски тер спину о брюки. Пахло печкой, свежими занавесками, крепко-накрепко вымытым полом.

Она молча радовалась тому, что сын пришел, и можно сидеть рядом с ним, и задавать полные тайного коварства наивные мамины вопросы: «Не надо ли кому-нибудь связать маленькие, совсем крошечные шерстяные носочки? Так, на всякий случай. Костюмчик, шапочку, маленькие-маленькие?.. Не надо ли?»

Как же я не видел прежде незаменимой прелести маминого дома…

Я приеду к тебе, в наш, мама, старый дом. Я сяду к теплой, сухой печке. Мне будет совсем не скучно с тобой. Мне будет, родная, так хорошо и светло, только ты выздоравливай, только не уходи от меня…

— Седенький мой, — сказала еле слышно мама, — некому за тобой присмотреть… И когда ты сноху мне найдешь?.. Так и помру, не увижу внука…

— Не надо, не говори. Я все нашел. Ни о чем не думай. Выздоравливай… Хочешь, я поеду к нам домой, кота проверю?

Она улыбнулась.

— Ох и орет, наверное, бедолага… бродит голодный… Ступай сынок, дела у тебя, я знаю… Мне и так хорошо…

Из больницы я ушел к вечеру.

Я знал, каким будет у меня этот холодноватый, горький от палых листьев ясный вечер.

Я возьму Ладу и поеду с ней в мамин дом выручать кота.

Может быть, потом — я, Лада и кот — вернемся к маме. Сюда в больницу…

Но мы не вернулись.

Так получилось.

Я рассказал девушке по телефону грустную повесть о коте-сироте. Я церемонно попросил ее принять участие в спасательной экспедиции.

Лада смеялась. Моя повесть о коте-сироте вдруг показалась мне самому смешной. Мы стали вспоминать самые нелепые случаи с котами всех мастей, от рыжих до черных и полосатых.

— Ну где же вы пропадали? — спросила девушка. — Давайте лучше поедем в Сокольники…

— Отлично, едем в Сокольники, — мгновенно согласился я, довольный тем, что такая девушка сама зовет меня в Сокольники.

Когда я плавно-вежливым жестом распахнул перед ней дверцу, Лада вдруг сказала:

— Я вас очень прошу, поедем так, — и мягко толкнула дверь от себя.

— Не понимаю как?

— Без машины.

Кажется, губы у меня свело набок от удивления.

— Почему?

— Пожалуйста, мне так хочется. Пожалуйста, — повторила она жалобно.

— Может быть, на трамвае поедем? — пытался вроде пошутить я.

— На трамвае, — просто сказала девушка.

— Но я, наверное, разучился ходить пешком! — в легком недоумении протестовал я.

— Ну, пожалуйста… Мы очень редко… Мне так хочется.

Ей так хочется! Ну, если тебе так хочется…

Мы уходили от брошенной в переулке черной моей машины, и вид у нее был, как мне казалось, потускневший, обескураженный: «Как же так? А я?..» Ничего, постоишь, голубушка, привыкай… Не мне одному.

Девушка невозмутимо шла рядом, искоса поглядывая на меня, словно проверяя, что же я, как я буду без моей, пахнущей бензином, теплом и кожей…

Подошел трамвай, зашипел, открывая стеклянные двери. Мы поднялись по двум широким ступенькам, я полез в карман и вдруг похолодел. Потом, кисло ухмыляясь, я шарил по всем карманам, давно понимая, что у меня нет ничего. Не только на трамвай, но и на входные билеты, и на все остальное.

— У вас нет монетки? — несколько рассеянно спросил я.

— Нет, — она почему-то сияла. — Честное слово, ничего нет! — сказала она чистым своим голосом.

— Надо выйти, — очень дельно предложил я.

Девушка засмеялась.

— Нет, поедем зайцами, — шепотом сказала она.

Я пожал плечами.

— Не по возрасту.

— По возрасту, по возрасту, — зашептала она близко горячими губами.

Это несколько смягчило меня, и, сделав независимый для всех непосвященных вид, я стал трагическим шепотом, со всеми подробностями рассказывать ей, как поведут нас, горемычных, опозоренных безбилетников, в милицию, как будут составлять протокол и, качая головами, говорить о гражданской совести, а потом пришлют на работу «телегу».

Лада смеялась, обхватив мою руку.

— Итак, гражданочка, где вы работаете? — шипел я, сдвигая брови.

— В детской библиотеке.

— К тому же еще и комсомолка?

— Угу… Дяденька, я больше не буду, — она заливалась от смеха, припадая к моему плечу.

— Да что же вы, ребята, — вдруг сказала бабушка, сидевшая сбоку, — мало с кем не бывает, возьмите вот шесть копеек. Не обеднею.

Лада смутилась. Тут у нее в глазах было: «Это я виновата…»

— А на танцульку деньги найдут, — сказал чей-то решительный бас. — Повадились…

— А если мелочи нету? — осадил его тонкий голос.

— Да не слушайте вы, — сказала добрая женщина. — Берите, ребята… Меня тоже кто выручит…

— Спасибо, хозяюшка, — я взял деньги.

— Молодые, всяко бывает, — отметил тонкий голос.

Это я молодой…

Как входят в столичный респектабельно-ухоженный парк, если нет билета? Оказывается, налево по забору, за двумя киосками, в гуще зеленых кустов есть отогнутый слегка металлический прут. И через этот лаз еще год назад весь одиннадцатый «В» ходил на все зарубежные выставки.

Я тоже «вошел», оторвал пуговицу, но вошел. Постовой милиционер на аллее подозрительно оглядел нас, но ему, наверное, самому не хотелось верить… Разве такой респектабельный человек, то есть я, позволит себе при такой миловидной обаятельной спутнице…

— Вам кто-нибудь говорил, что вы красивая? — вдруг спросил я.

— Говорили, — не задумываясь, ответила девушка.

— Море обаяния — говорили?

— Да.

— И все неправда, между прочим… Вы смешная.

Она улыбалась.

— А я в одной книжке читала… чтобы привязаться к человеку по-настоящему, надо, чтобы он был чуточку смешным.

— А я смешной?

— Нет.

Не хватало мне, чтобы я хотел быть смешным ради этой девчонки.

Она шла то рядом, то переходила на другую сторону аллеи, трогая ладонью стволы берез, поглаживая ровную, стриженую стенку рдеющих осенних кустов.

— А вы помните, какой тарарам вы устроили в нашем переулке? — спросила девушка.

— Я и теперь могу, — ответил я.

— Но ведь я тогда случайно была дома.

— Я рисковал.

Она улыбнулась нежной своей улыбкой…

Да простят меня модные строгие стилисты, готовые любую «телячью нежность» объявить сентиментальностью. Но другого слова, более выразительного, к ее нежной улыбке, по-моему, нет.

Она улыбнулась нежной своей улыбкой.

— Значит, вы смешной.

— Спасибо. Но вам тогда было не до смеха. Нас хотели схватить.

— А-а, милиционер…

— Не только милиционер, и юноша какой-то.

— Мой одноклассник, — просто сказала девушка. — Его берут в солдаты, он провалил институт… А вы знаете, какие хорошие стихи он пишет? — добавила она, как будто речь идет о нашем общем и давнем знакомом. — Да вы послушайте, я вам прочту…

Я вежливо склонил голову.

…Мы плутали мягкими застланными дорожками. Далеко была неслышная почти музыка. Редкие гуляки попадались нам и смущались при виде нас, таких же заблудившихся гуляк. Я не знал, в какой стороне Сокольников мы находимся, куда ведут эти запутанные грустные дорожки.

Лада рассказывала стихи негромким, глубоким и нежным голосом. Что мне оставалось делать? Слушать.

Невероятная девушка. Читать мне чужие стихи, ей же, наверное, посвященные. Зачем она это делает?

Я шагал и смотрел. И она мне такая нравилась. Наивная мелодия стиха очень как-то шла ей.

Я запомнил их. Память у меня великолепная.

— Это как же понимать: «А беречь не могу, не смогу»? — спросил я, пряча, как говорит Шеф, улыбку в ушах.

Она смутилась.

— Вам не нравится?

— Как-то уж очень без выкрутасов, несовременно, штучек не хватает… Он их на даче писал?

— У него нет никакой дачи, — сказала она обиженно.

— А на каком он живет, если не секрет, этаже?

— На восьмом.

— И пишет про дымоход? Про липы, которые в окошко стучат?

Она сказала совсем тихо:

— Он поэт…

— Знаете что, — спохватился я, — расскажите мне про вашу жизнь.

— Она такая маленькая.

— Ну, про школу…

Тема ей была близка.

Она подробно, с удовольствием рассказывала про свою школу, про какие-то школьные вечера, последний школьный рассвет у Москвы-реки… Так было хорошо и так сложно теперь: занятия вечером, библиотека днем.

И все шло мимо ушей моих. Я слушал добросовестно и почти ничего не улавливал. Как журчанье, как шелест окружающих нас листьев. Не знаю почему. Наверное, так вызывающе-великолепен был этот закатный лес. А может быть, наивные стихи увели мои…

Она, по-моему, тоже, как я, невольно поняла вдруг этот разлив, немую звонкую тишину красок и что-то еще, заставляющее нас умолкнуть.

Ладушка вдруг притихла. Березовый нежный свет упал на ее лицо. Пиликнула добрую песенку одинокая пичуга в сенокосном аромате, в гуще, среди белых стволов и красных оранжевых пятен…

Но вечер по-летнему теплый, березы высокие, небо в осенней дымке полоснула вдруг невероятная, нечаянная, совсем летняя гроза.

Я не знаю, что было бы, если бы на помощь не пришел дождь. Ну кто его просил, не было печали…

Говорят, это модно в книгах, такие дожди. Ни одна такая встреча не обходится в них без проливного дождя. Говорят, это красиво, когда льет он, дождин… Ничего хорошего… Но кто мне поверит? Я ничего не придумал. Дождь и в самом деле полил нежданный, оглушительный, как веселое весеннее половодье.

Сокольники зазвенели.

Взъерошилась, полетела, сверкнула блестками золотая кутерьма листьев, дождя и свежести. Забрызганная, мокрая Лада втянула меня под крышу тесной беседки, невольно прижалась ко мне и затихла.

Я поцеловал ее, как целуют, наверное, ребятишек. Нежность, всей нежности нежность вошла в меня вместе с грозовым дождем и запахом алых листьев, с открытыми, почти плачущими родными глазенками.

— Ты самый хороший… ты самый… меня еще никто… никто…

Так нежданно, так светло.