"Прости меня…Фантастическая поэма" - читать интересную книгу автора (Дружков Юрий Михайлович)

Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь… Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.

4

Оранжевый самолет ИЛ-14 грузно сел рядом.

Он еще был невидим, а к нам по снегу, по глади, как шум колес по рельсам, дошел почти неуловимый звук моторов.

Мы ждали. Все население поселка стояло за вехами самодельного аэродрома. Тишина была необыкновенная, мир не двигался. Мягкий войлок дымных сигналов замер над нами. Только снег похрустывал, как тишина.

И вдруг моторы, звук моторов, гул моторов, и радость, и объятия. Так полярники встретили первый самолет.

И пока он стоял на площадке, пока пилоты грели турбины, у нас не было тишины. Воздух дрожал и гремел. Мы вытаскивали ящики с фруктами, бочки с бензином, книги, приборы, газеты, посылки, письма, коробки, а все вокруг звенело моторным гудом, и летчики торопили нас и покрикивали:

— Скорей, скорей, моторы остынут!

А нам не хотелось их отпускать, не хотелось белой немой тишины, белого снега без красного самолета. И снег не желал отдавать самолет. Замороженный до крепости камня, колючий, как наждак, он впился в широкие полозья ледяной солью. Моторы надрывались, выли, а самолет не двигался. Мы пошли к нему с паяльными лампами, чтобы оплавить снеговую дорожку. Мы укладывали на снег тряпье, смоченное бензином, поджигали ветошь, потом толкали машину в хвост, под закрылки.

— Раз-два, навались! — командовал Начальник станции. — И-эх! И-эх!

Американец поставил на снег паяльную лампу и встал рядом со мной. Рукавицы у него пахли меховой гарью, сам он был неожиданно мрачен. Вокруг капюшона каймой наросла иневая бахрома.

— И-эх! И-эх!

Сильный мужик этот Американец.

Машина вздрогнула и подалась вперед. Кто-то упал на снег, кто-то засмеялся, кто-то крикнул: «Давай!» Полозья вжикнули, вихрь ударил, и в небе скоро был один белый след. В ярко-синем белая дуга. Словно это небо горячее, летнее, как дома в июле, потому и след на нем прозрачно-легкий, высокий. Но рукавицы сбросить нельзя, пальцы надо беречь.

Мы проводили самолет, и опять настала несдвигаемая лютая тишина. Словно боясь ее, мы устроили шумный обед по случаю прилета первой «ласточки». Доктор-повар призвал под ружье добровольцев и сумел устроить настоящий пир. Когда мы вошли в кают-компанию, на длинном столе среди запотевших накрепко бутылок, оранжевых, как полярные самолеты, апельсинов и ароматных цыплят, мы увидели чудо. Свежий, зеленый один-единственный огурчик.

Нам прислали его радисты с побережья в подарок. Этот огурчик вырос у них в ящике. Первый овощ Антарктиды.

Хозяин погоды — великий тамада произнес цветистую по-восточному речь, помянув огурчик и тех, кто его растил, и объявил открытым праздник огурца. Доктор-повар скальпелем разрезал огурчик на шестнадцать кружков и подал каждому на тарелке. Мы подняли стаканы. Кто-то вдруг негромко сказал:

— У метро «Новослободская» почему-то всегда пахнет борщом…

Зазвенело стекло, смешались голоса и громкий смех. Лишь один Американец был рассеян и вял. Он много пил, но это не оживляло его. Я спросил, почему он так мрачен. Американец махнул рукой, не ответив. А Начальник станции сказал:

— Ты его не трогай. Письмо получил, и, наверное, плохое…

В тот веселый день мне одному среди шестнадцати полярников не было писем, ни хороших, ни плохих.

А это я.

Это физик из ящика.

Захотелось нарисовать — и нарисовал.

Метель потянулась кручеными змейками. Синее небо стало вдруг низким и серым. Южный, самый холодный ветер больше не уставал ни на миг. Он взбаламутил весь, какой только был на свете, снег, он вьюжил, кидал, носил, перемешивал его, и домики наши постепенно вязли в снегу по самые фонарики.

Я пошел на свидание с Москвой на неделю раньше назначенного срока.

Почему я так волнуюсь? Почему по-дружески ясен, близок мне голубой квадрат экрана, живое видение, теплый взгляд приемника?

Я послал вызов на главный пульт, а потом через этот воющий снег полетел от моих антенн луч-ясновидец над водами, над землями, сквозь путаницу радиоволн, сквозь день и ночь.

…На меня с экрана глядел, подняв руки, Шеф. Он сложил их над головой, как на параде, он махал ими, он улыбался, далекий, далекий человек. Я тоже махал ему и улыбался.

— Ну как, родной? — сказал он.

— Да ничего, а ты?

— Москву, наверное, посмотрел? Погулял по ней?

— Хотел. Но как же я буду в одиночку. Здесь никто ничего не видит, кроме фотографий… Что мама?

— Не волнуйся, поправляется мама. Как-нибудь я тебе устрою с ней свидание.

— Спасибо. Ты умница!

— А что ты кричишь? Я тебя хорошо слышу.

— Далеко ведь.

Он засмеялся.

— Где нее далеко? Вот я сейчас тебя потрогаю. Вот я тебе усы намалюю. Давно хотел тебя щелкнуть по носу… Как работа?

— В двух словах: нужна вторая точка. Нужен этот проклятый Лахома. Я теперь убежден. Склонение падает на него. Правда, есть у меня кой-какие успехи. Магнитные записи отличные. Попробую сделать один маленький фокус. Вот примерно так…

Я показал ему приготовленную схему и подождал, пока он спишет ее с экрана.

— Да, — сказал он, — я потом погляжу… Мексиканские передачи помнишь?

— Помню.

— Так мы навели справки. Ни одна крупная станция мира, начиная с «Коламбия бродкастинг систем» и кончая последней мексиканской, зарегистрированной до первого декабря, в те часы не передавала бегущих оленей. Все станции на земле не проверишь. Но пока ничего похожего.

— Тем хуже для них, — сказал я.

— Почему?

— Значит, они к нашему открытию не имеют никакого отношения.

— Кто же имеет?

— Не знаю.

— Давай с тобой сделаем так: в определенное время ты будешь ловить помехи, а мы установим прямое наблюдение за крупнейшими станциями, за телеспутниками. Будем контролировать волны, которые могут к тебе добраться. Думаю, таким путем поймаем хоть одно совпадение в программах и в твоих помехах.

— Послушай, ты когда перестанешь называть помехами?..

— Когда подаришь мне другое название… Тебе удобно каждую пятницу в девятнадцать?

— Мне все равно.

— Тогда решено. Помни, пятница в девятнадцать.

— Помню.

— Что-нибудь передать кому?

— Скажи маме, я здоров и весел.

— А Москву ты все же погляди.

— Я хочу погулять по Лахоме.

— Проку не вижу. Сам понимаешь, послать в этот город аппараты не могу.

— Понимаю.

— Давай прощаться.

— До свидания.

— Обнимаю тебя…

…Очень трудно запускать в пургу шары-зонды. Снег колотит по ним, как по шкуре барабана. Ветер вытягивает из рук, бьет нас этими шарами, валит с ног, волочит, и приходится держать их вчетвером. И бежать сломя голову за этим упругим шаром, спотыкаясь и чертыхаясь. Он скользит по снегу, летит вместе с поземкой над самой поверхностью, никак не желая взлетать. Если отпустить его, шар так и побежит с пургой до берега, пока не утихнет вьюга. Надо ловить мгновение, когда меняется порыв стужи, броском кидаться вперед, стараясь догнать ветер, и он подхватит, возьмет у тебя шар, унесет в белый вихрь, закрученный спиралью над нами, падающими на снег.

Выглядит наша работа нелепо — все равно что выбрасывать на ветер оболочку и прицепленные к ней датчики. Мы бросаем их на ветер. Они больше к нам не вернутся. Но так нужно мне.

…По вторникам у нас в кают-компании вроде клуба интересных встреч. Мы рассказываем о своих профессиях кто как может.

Начальник станции придумал это не ради забавы. Нас очень мало, каждый помогает каждому: радист магнитологу, механик биологу, доктор синоптику. Надо знать хоть немного профессию того, кому помогаешь. Вторник — это повышение квалификации по смежным профессиям, как говорит Начальник станции.

Но ребята увлекаются и рассказывают самое-самое. Как будто хотят перещеголять один другого. Смотрите, мол, какая моя профессия. Начинают вспоминать быль и небыль. Накурят, надышат, но сидят и слушают внимательно, кивают, ахают, пока не наступает очередь самим рассказывать и удивлять.

Сегодня мой вторник.

Я рассказывал о чудесах магнетизма. Нарочно подобрал фактики для «вечерней беседы». Клюнуло. Не отпускали до часу ночи.

…Магия магнетизма. Волшебник Маг.

Надо вот как сегодня собрать его чудеса и тайны в одну беседу, и поневоле начнешь понимать, как он велик и таинствен, этот Маг.

Четыреста лет назад медики лечили магнитом печень, а теперь, когда в глубинах вселенной бушуют магнитные бури, у гипертоников начинаются приступы. И ни один современный профессор медицины толком не сумеет объяснить, как это происходит.

Водой, настоянной на магните, наивные медики омывали раны, а теперь магнитом пытаются лечить рак и облысение. Водой, настоянной на магните, вернее сказать, пропущенной через магнитные силовые линии, мои современники замешивают бетон, который делается чуть ли не в два раза крепче. Никто не знает почему.

Той же водой смывают накипь в промышленных котлах, и никто…

Я записал много таких магнитных загадок. По их вине попал я в Искатели чудес.

Вот, например, эффект вращения волшебной палочки — таинственная чертовщинка, выдумка средневековых алхимиков… Идет по чистому полю человек и несет на ладонях простую рогатку, срезанную с дерева. Но если под ним окажется клад, рогулька наклонится, повернется, радуя хозяина: копай здесь… Ходили с такими палочками кладоискатели, нагоняли мистику на темных.

И я рассказал о том, как был у французского короля, не помню какого Людовика, вельможа, вроде нашего министра геологии. Нашел этот вельможа своему королю ценные металлы при помощи такой рогульки. Но король очень боялся дьявола и немедля издал королевский указ, в котором обозвал вельможу колдуном и его супругу тоже…

У древних была своя технология. Медь покажет ясеневая палочка, серебро найдет ореховая, золото — металлическая, сосновая — свинец и олово. Так было сто, двести лет назад, но, пройди с этой рогаткой над электрическим кабелем, над обыкновенной трубой, зарытой в землю, деревяшка наклонится (говорят, не всегда), но только по трубе должна течь вода.

Невежда алхимик стучал по этой рогульке ревматическим пальцем и видел в ней лишь одно — чертов корень, сверхъестественную силу, рожки дьявола. Но что прикажете видеть мне? Пока ничего. Никто не может объяснить сей фокус: палочка в магнитном поле инфранизких частот.

Отклонение рогатки совпадает с аномалиями, с участками движения упругих волн, а ясности нет. Разве дерево намагничивается, как стрелка компаса?..

Их великое множество, таких загадок, у древних магнитов, несметное количество тайн. Даже как-то неловко, что магнетизм остается до сих пор таинственным явлением…

Раньше мы думали, что все планеты обладают магнитным полем, как у нашей Земли. Теперь оказалось: Венера и Луна практически не имеют магнитного поля.

Не он ли, могущественный Маг, виновен в том, что на Земле появилась жизнь, появился разум?

Кто собирает и конструирует живые клетки? Магнитное поле?..

В Индии толченый магнит сыпали в пашню. Один современный агроном выращивает семена, располагая корешки вдоль магнитных силовых линий. Ростки, ориентированные к южному магнитному полюсу, гораздо сильнее, крепче, выносливее расположенных в обратном порядке. Но почему? Неизвестно…

По древним заветам, хорошее настроение зависит от «магнетической напряженности души». Работники мощных радиостанций жалуются на общее недомогание, на слабеющее зрение… Магнитное поле?.. Да. Но почему?

Древние считали магнит способным делать «прозрачными» чужие мысли. А теперь оказалось, что некоторые металлические предметы в магнитном поле становятся прозрачными для радиоволн.

Магнитом куют металлы. Сильное магнитное поле становится молотом и кует!

Магнитная «рубашка» единственный пока сосуд, в котором возможно хранить плазму — кусок солнца.

Магнитное поле расщепляет спектральные линии, расщепляет свет! В магнитном поле наши лучи… моя загадка…

Про это не расскажешь. Отгадать бы только.

Магия.

…Мела пурга. Ветер кидал на домик пудовые пригоршни снега. Поселок тонул в снеговых стогах. Я лежал как медведь в берлоге, но лапу мне заменял мой дневник.

По узкому снежному ходу, который мы каждый день вылопачиваем у метели, ко мне пришел Американец.

Он скинул в тамбуре сугроб снега вместе с одеждой, сел у радиатора и долго тер пальцы.

— Что вы пишете, мистер Магнитолог?

— Дневник.

— Хотите напечатать его хорошим тиражом? Я вам помогу. Вы получите много долларов.

Я спрятал дневник.

Он был навеселе.

— Кстати, я хотел спросить у вас: почему вы так интересуетесь Лахомой?.. А что я спрашиваю? Когда в Лахоме убили президента Америки, город стал знаменитым. Весь мир наслышан о Лахоме.

— Вы угадали.

— Наш президент был отличным парнем. Я воевал вместе с ним. Черт бы их всех побрал.

— Я вас не узнаю. Чем вы раздражены?

— Ваша наблюдательность… Пожалуй, потом, потом я расскажу вам. Не придавайте значения. Все бывает, но, если я начну, вы не так поймете. Не та форма. Я потом. Хватил, признаться… Моя книга. Мой дом. Никто не хочет купить мой дом. Отличный дом на склоне холма.

— Вы хотели продать его?

— Конечно. Разве я не рассказывал? Такое выгодное предложение. Хороший покупатель — мой давний коллега… Теперь он отказывается. Почему? Шальная пуля в окно.

Я развел кофе и подал ему чашку. Он взял не расплескав, но пить не стал.

— Не хочет быть одиннадцатым или двенадцатым… Я сам одинок, но я никого не сделал одиноким. Я вошел в этот круг, он войти не хочет. Он думает, кто вошел, тот и обречен. Лужа крови, она как метка. Ты забрызган, значит, видел. Крышка тем, кто видел…

Пьяными руками он изобразил что-то зыбкое.

— Не хочу быть шестнадцатым, — подмигнул он.

…Вот какие дела. Совсем другой, неожиданный, человек. На полюсе такое бывает. Хандра. Ледовый шок.

Если бы знали все, кто грезит полюсом, романтики, глотающие полярные книги, как размерен, и одинаков, и долог наш быт. Потолок и стены, одинаковый снег за ними, один и тот же ритм, одни и те же приборы, одни и те же измерения, плавный бег ленты, графики, тикание стрелок, непослушные зонды, пилка снега, дежурства на камбузе, ночные вахты, потолок и стены, одинаковый снег за ними, одинаковый день за ними, а потом придет одинаковая белая, черная постоянная ночь.

Но зато, сколько доброго начинаешь видеть в них, в неодинаковых этих ребятах, сколько доброго ко всему, что осталось, удалилось от нас, пускай на время, но так далеко, так непостижимо далеко. Все, без чего нам никак нельзя, ни минуту нельзя.

Передайте, радисты: пускай не пишут нам горьких писем.

Он обронил у меня сложенную вчетверо бумагу, исписанную с одной стороны какими-то суммами: расходами или приходами. Я уж не знаю.

Развернул, посмотрел. Это печатный бланк анкеты отдела печати ЮНЕСКО. Вопросы такие:

«Не будете ли Вы так любезны ответить:

Позволяет ли Ваше здоровье пользоваться для служебных поездок самолетами и другими скоростными видами транспорта?..

Не можем ли мы, с Вашего любезного разрешения, запросить, если нам понадобится, отзыв о Вас в Вашем офисе?»

Место работы, стало быть.

И много таких вопросов. Умеют, ничего не скажешь.

Я увидел город в ту же ночь. Американец ушел спать, а я включил приборы.

Сначала был океан, летящие на меня корабли, пузатые черные танкеры, длинные китобои, серые вкрадчивые подводные лодки. Потом стали попадаться легкомысленные, в белом яхты. Потом луч коснулся побережья.

Вот Америка! Вот она, золотая лента пляжа. Береговые сооружения: волнорезы, маяки, причалы. Вот он, шумный, как игрушка, нарядный, цветастый берег.

Я погасил скорость луча, бросил его к земле и услышал английскую речь.

— Ну, давай же! Давай правее, бестолковый! Правей, тебе говорят!

Я засмеялся. Мне и в самом деле надо вправо.

— Есть направо! — сказал я.

Берег побежал на экране, как будто я летел над ним. Гудки теплоходов, шум прибоя, вскрики мелькающих птиц были звуковым сопровождением картинок. Я то взлетал высоко-высоко, и звуки гасли, то падал вниз, разглядывая транспаранты с номерами дорог, с названиями городов и поселков, и тогда голоса людей, сирены автомобилей звучали громко в моем заваленном снегом домике. Мир незнакомый жил на экране.

Через несколько минут по карте я угадал реку Тринити, а по ней добрался до города.

Был он высок и глазаст миллионами окон, шумен и проветрен.

Сначала, казалось, я не заметил жителей города. В нем почти не было пешеходов. Он весь был населен автомобилями. Они сновали по улицам, толкались, бегали, уступая дорогу только себе подобным, фыркали, недовольные тем, что кто-то обузил мостовые ради никчемных тротуаров. Улицы были красными, желтыми, голубыми, палевыми, шоколадными, белыми от автомашин. Город почтительно склонялся над ними, стеля перед этим разноцветным потоком эстакады, набережные, тоннели, мосты.

Я вошел в него, никем не замеченный. Полисмен, рядом с которым я стоял, стряхнул на меня пылинки с рукава. Три девушки, болтая, прошли на меня, смеясь мне в лицо.

Я гулял по городу, поднимался вдоль стен к балконам, на плоские крыши. Я садился в чужие авто и ехал по улицам, глядя на все через ветровое стекло. Я менял улицы как хотел.

Вот он, город моих загадочных «поисков»! Ну почему на него, на эти пестрые мостовые, на зеленые парки, на стеклянные дома, на рекламы, на площади, на широкие набережные падает склонение гидронических волн?

Жаль, я не могу вместе с лучом забросить сюда ловушки. Я вижу тебя, город-преступник, город-убийца, как там тебя еще зовут. Но я все равно вряд ли что-нибудь пойму на расстоянии. Вряд ли. Глаза и уши тут не помогут.

Я гулял по нему, никем не замечаем. Кстати, он совсем непохож на преступника, город нашего Американца.

…Мы опять бросали шары на ветер. Жилкой порезал руку. На морозе она как стальная.

…Он позвонил и пришел ко мне, как он сказал, на огонек.

Сначала мы с ним играли в шахматы, потом включили кофейник. Американец был прежним: веселым и выбритым. Он шутил. И курил уже не так запойно, как в прошлый раз.

— Кажется, я напугал вас тогда?

— Вы были не страшным, а скорее подавленным и растерянным.

— Минутная слабость. Виновата бутылка.

— Но я ничего не мог понять.

— Пустяки, не придавайте значения моим словам.

— Пожалуйста, но больше не рассказывайте, что кто-то не хочет стать кандидатом в покойники. Я не привык. Надо было видеть, как вы…

— Чисто американская вольность письма. Каждый говорит как ему вздумается.

— Ну да, свобода слова, — пошутил я.

— Смейтесь на здоровье, но мы к этому привыкли.

— Позвольте, к чему вы привыкли?

— Да возьмите любую нашу газету, вас удивят шапки, напечатанные в ней. Скажем: «Президент — кандидат на свалку истории». Никого у нас этим не удивишь.

— А меня?

— Вы из другого теста. У вас это невозможно.

— Я не вижу особой надобности в такой богатой возможности.

— Каждому свое, мистер Магнитолог. Для меня Россия страна слишком большой организованности. А для вас…

— Ну и ну. Вы недавно ругали нашу безалаберность.

— Я говорю об организованности слов и мыслей, — он постучал себя согнутым крепким пальцем по темени. — Прилетайте к нам, и вы заметите в любом городе сборища и демонстрации по самым разным, исключающим друг друга мотивам. Статьи в газетах, перечеркивающие одна другую. Мы американцы, нам такое нравится. Только в очень сильном государстве, с очень уверенным в себе правительством допустимы такие вольности.

— Наша царица Екатерина Вторая называла такие возможности «свободой шуметь». Она посмеивалась и подобных «вольнодумцев» повелевала не трогать: пусть их забавляются.

— Вы приятный собеседник. Я люблю такие неожиданные повороты.

— Сначала президент — кандидат на свалку, потом президент — покойник.

— Ну что же делать. Я говорил вам, современный мир сложен и страшен. В лахомской газете, например, накануне убийства президента был напечатан его портрет в черной похоронной рамке. Убийцы, как известно, себя не афишируют. Это могли сделать его политические противники, совсем не помышляя о злодействе. Случайное совпадение, ничего больше. Вам трудно понять это, как мне трудно понять сложность России.

— Мистер Американец, я так понимаю, что какие-то американцы не очень желали понять вас, тоже американца.

— Вы хотите меня уколоть? — спросил он. — Согласен, вам чертовски надоели мои выпады. Но, честное слово, не принимайте меня за вашего недруга, мистер Магнитолог. Я не желчен и не язвителен. Я всего-навсего работаю над новой книгой. Но я могу доказать, что мое отношение к вам совсем не такое, как вам, я думаю, кажется.

— Надеюсь.

— И не сомневайтесь, пожалуйста. Хотите, я расскажу, как мне, американцу, пришлось отстаивать алиби вашего коммунистического государства?

— Где? В Лахоме?

— Нет, определенно, у вас отношение к Лахоме выше нормального любопытства… Не хотите послушать?

— Я заинтригован.

— Вся моя беда, моя вина или мое достижение в том, что несколько месяцев назад я напечатал другую книгу. Я рассказал в ней мою версию преступления в Лахоме. Много было разных предположений, много их высказано в разных книгах. В моей тоже доказывается кое-что наперекор другим.

— Я читал в газетах, но послушать вас, американца, вдвойне любопытно.

— Говорят, убийцей президента был один-единственный человек. Его поймали практически мгновенно. Это кажется понятным при таком количестве невольных свидетелей. Президент умер на глазах у тысячи граждан, у сотен полицейских. Но, скажу я вам, не было никогда более запутанных, более загадочных преступлений. На мой взгляд, оно до сих пор не раскрыто и вряд ли будет отгадано в ближайшие тридцать-сорок лет.

— Но в газетах, помню, говорилось: убийцу допрашивали…

— Мистер Магнитолог, Предполагаемый ничего не успел сказать нам, журналистам. Он говорил что-то полицейским властям, но записи никакой не сохранилось. А потом в полицейское управление проник субъект, чей портрет вы, наверное, видели в газетах, и застрелил обвиняемого. Теперь уже на глазах миллионов людей. Там стояли камеры телевидения, были газетчики, репортеры вещательных станций.

— Ничего себе, развлекательная передача.

— Согласен, — вздохнул он. — Мороз по коже, до чего мы с вами дошли. Весь мир становится вдруг свидетелем, участником преступления. Весь мир! Кто-то в мягкой шляпе, рыхлый, домашний, сует пистолет в живот арестованному. Кидаются люди, крики, свалка. Падает, стиснув живот, застреленный. А мы, сидя в креслах, может быть, вздрагиваем левой бровью, но из рук не летит на пол сигарета, чашка чаю, стакан с виски… Мы свидетели. Мы видели все, но мы до сих пор ничего не знаем.

— Но главная версия?

— Да, по ней получается как по нотам. Предполагаемый убийца главы государства убит и не может быть судим. Но вся ответственность за преступление лежит на нем, на его психическом и нравственном состоянии. Внутри государства никто не был с ним связан, и поэтому не может быть речи о шайке, о заговоре американцев против своего президента. Ибо гражданам Америки незачем убивать президента. Но за пределами государства…

— Какие-нибудь иностранцы?

— Не спешите, мистер Магнитолог, не спешите. Вы не знаете нравственного облика убийцы. Предполагаемый, заметьте, я говорю, Предполагаемый, несколько лет жил в России, был женат на русской… Понимаете обстановочку? Русский агент!

— И вы поверили?

Он протестующе развел руками.

— Я не мог поверить. Очень много было таких неожиданных подробностей, неясных деталей, несовпадений, что я рискнул провести свое расследование. Только факты — мой принцип.

— Вы сами хотели что-нибудь проверить?

— Конечно! Главное, в чем я усомнился, мог ли один человек за пять секунд из окна шестого этажа сделать столько метких выстрелов но машине президента. Я сам когда-то слыл хорошим стрелком. Но я нанял для моих опытов отличного снайпера. Выкладки были такие. Мы знаем: три пули настигли цель. Но самый лучший стрелок не может сделать более двух прицельных в пять секунд. А Предполагаемый, по свидетельству командира части, в которой он когда-то служил, стрелял крайне плохо. Все это говорилось в нашей прессе. Но в моей книге напечатаны все расчеты и схемы… Жаль, я не могу подарить вам ее на память. Она вызвала большой переполох. Если хотите, я вам ее пришлю.

— Пожалуйста, буду рад.

Он слегка поклонился.

— Я пришел к доказательству: стреляли по меньшей мере два человека. Подготовку, обслуживание, своевременное отступление обеспечивали еще несколько человек, среди которых не могли не быть люди, одетые в полицейскую форму. Потому что в те минуты через оцепленные кварталы могли пройти и проехать лишь полицейские. Никто не мог выйти из дома, откуда прогремели выстрелы, а стрелок вышел, его пропустили.

— Но бывают, — сказал я, — в таких историях всяческие люки, подземные переходы.

— Бывают. Но здесь по-другому. Никто не знал еще толком, кто стрелял, а полиция передавала по радио приметы Предполагаемого, рост его до сантиметра и даже вес до грамма! Кто-то переусердствовал в точности. Такая скрупулезная точность и скорость информации могла быть лишь в случае, когда все заранее обусловлено и кому-то заблаговременно была уготована роль козла отпущения, даже если сей козел был второстепенным участником трагедии. Так я подумал.

— И что же?

— Предполагаемый совсем не ожидал, какую роль ему отведут в последнем акте. Он растерялся. Он готов был открыть все карты, но тогда в действие была пущена запасная пружина. Предполагаемый был убит. Он замолчал, приняв на себя тем самым тяжкое бремя ответственности.

Американец минуту молча курил, потом сказал:

— Меня поразила такая деталь. Его должны были переводить в другую тюрьму ровно в десять часов пятнадцать минут утра. Перевод по непонятным причинам задержали до той минуты, когда в помещение проник его убийца. Туда не мог пройти ни один посторонний вооруженный человек. Обыскивали всех. Проник лишь тот, кому это было нужно. И выстрел его прозвучал в прессе так: смотрите, патриот Америки мстит русскому агенту, убившему президента. Ой-ля-ля!

— Вам не понравилось?

— Я не мог не заметить липу. Она была чуть ли не в каждом повороте событий, ну, конечно, тех, которые нам показывали так усердно. Я подумал, зачем России наш президент? Кому это выгодно — убить президента, веселого, жизнерадостного, богатого американского парня?

Да, он был очень богат, но, пожалуй, за последние годы не было у нас президента более выгодного России, чем этот умница, талантливый политик, образованный человек и гуманист.

Он видел, куда может свергнуться мир, если дать волю темным силам. Он тушил как мог страсти, он искал пути ко всем разумным соглашениям. Он умел быть своим среди негров и белых, среди богатых и бедных, среди ученых и промышленников, среди солдат и художников…

Американец курил. Синий воздух нашей комнаты был жарок и неподвижен. Я включил вентилятор.

— Вот видите, как сложно, — сказал Американец. — Я никогда не был среди коммунистов, а меня уже называли красным, потому что я не поверил и не даю другим поверить в красного болванчика. Это унизит нас… Мне угрожали. Но в нашей трагедии виноваты мы сами. Красные тут ни при чем. Последнее надо будет еще доказывать.

— А разве то, что вы говорили мне, разве не доказательство?

— Мистер Магнитолог, — ответил он, — вы замечали, как убедительно звучат слова, сказанные последними. Вы слушаете речь, она кажется вам неоспоримой, потом начинает говорить новый оратор, он сомневается в справедливости сказанного раньше, и вы поддаетесь, начинаете верить ему… Есть книги, статьи, репортажи, в которых доказывается противоположное моим выкладкам. Уж очень вызывающе вел себя Предполагаемый, непонятно почему. Он жил в России. Многие американцы были в России. Но этот молодой человек трубил о своих политических симпатиях, бравировал своей, думаю, липовой принадлежностью к вам, коммунистам. Попробуй докажи — фанатизм это или ширма. Кое-кто раздувает веру в слова, и ничем, как прямыми уликами, их не собьешь. Нужны очевидцы, неоспоримые свидетели.

— Так позовите их.

— Вы нечаянно задели самое непонятное в преступлении, самое страшное. Гибнут свидетели. Таинственная группа удаляет их. Перед моим отъездом число погибших достигло девяти. Недавно к ним прибавилось еще двое. При загадочных обстоятельствах умер человек, заметивший выстрелы с другой стороны, совсем не там, где нам говорят, а с насыпи железной дороги. В преступлении века последнее слово еще не сказано, мистер Магнитолог…

Он ушел от меня в два часа ночи по нормальному времени, «ушел» через люк в потолке тамбура, потому что наша дверь была уже привалена снаружи сугробной кладкой.

Я вылез на воздух проводить его и подышать.

Снеговая равнина была живой, переменчивой, она шевелилась, дышала, перекатывалась, и небо над ней также было живым и переменчивым от разлива полярных сияний. Казалось, ветер и там шевелит и колеблет фантастически освещенное великое снежное поле.

Самое время включать аппараты.

…Не знаю, что будет. Но возможно…

Сегодня в полдень вспыхнул и замигал рубиновый светлячок обратной связи. Шеф хотел говорить со мной.

— Здравствуй, — сказал я.

— Приветствую тебя, — сказал он. — Ты не замерз?

— Мне жарко.

— Не пора ли домой?

— Не знаю.

— Что у тебя там за американец?

— О!..

— Нет, правда?

— Журналист.

— Я знаю.

— Тебе не нравится?

— Почему же? Я спрашиваю… Не надоел?

— Ему скучно. По-моему, хороший малый, пишет книги, рассказывает мне о Лахоме. Там был убит президент.

— Помню. Ладно, это я к слову. Но я тебя вызвал не ради него. Тут у меня письмо для тебя, вот оно. Был у нас твой Археолог, взъерошенный весь, просил передать, и чем скорей, тем лучше. Я спросил у него, в чем дело, так он ответил «смеяться будете».

— Чудак… А ты не посылай. Покажи мне письмо.

— Распечатать?

— Ну да.

Шеф надорвал конверт, вынул вчетверо сложенный лист, расправил его и поднес к моим глазам.

Там было написано так:

Шеф положил письмо на стол.

Я, кажется, не смотрел на него.

— Почему ты побледнел? — спросил он. — Можно, я прочту

письмо?.. Да что с тобой?!

— Мы, — сказал я, — мы копались в отклонениях… Мы школьники, Шеф! Мы не догадались, мы не могли догадаться проверить еще одно отклонение. Четвертая инстанта. Отклонение времени!