"Территория команчей" - читать интересную книгу автора (Перес-Реверте Артуро)

I Мост в Бьело-Полье

Встав на колени в кювете, Маркес сначала снял крупным планом нос убитого, а потом все остальное. Правым глазом он приник к видоискателю своего «Бетакама», а левый был скрыт дымком зажатой во рту сигареты. Всегда, когда предоставлялась возможность, Маркес сначала давал крупный план, наведя фокус на что-нибудь неподвижное, а уж потом — общую панораму. Убитый был совершенно недвижен, как бывают недвижны только покойники. Снимая убитых, Маркес сначала давал крупным планом нос и только потом брал в кадр всю фигуру. Это была просто привычка, сродни любой другой, — так гримерши в студии всегда начинают работу над лицом с одной и той же брови. В Торреспанья[1] славился своими фокусировками: монтажеры, обычно молчаливые и циничные, как старые шлюхи, монтируя отснятые им кадры, звали остальных посмотреть. «Смотри, это не вырежи; вот это оставь обязательно», — слышалось то и дело, а застывшие рядом редакторы-практиканты молчали и бледнели: у мертвых не всегда бывают носы.

У этого нос был на месте, и Барлес перевел взгляд с Маркеса на убитого. Тот лежал в кювете, лицом к небу, в каких-нибудь пятидесяти метрах от моста. Репортеры не видели, как этот человек умирал: когда они пришли, он уже лежал тут. На глазок журналисты определили, что солдат часа три-четыре как мертв, — наверное, его убило снарядом: с другого берега, где за поворотом дороги, среди деревьев горело Бьело-Полье, изредка стреляли тяжелые орудия. Это был хорватский солдат, молодой, высокий, русоволосый; глаза у него остались полуоткрыты, а на маскировочной форме осела светлая пыль. Барлес поморщился: при взрывах всегда поднимается туча пыли, и, когда тебя убьют, будешь лежать весь в пыли, потому что стряхнуть ее некому. От взрывов во все стороны разлетаются пыль, камни и железные осколки, и тебя убивает, и ты лежишь, как этот хорватский солдат, один-одинешенек в придорожной канаве около моста в Бьело-Полье. «Потому что мертвые не только недвижны, они бесконечно одиноки, и нет никого в целом мире, кто был бы так одинок, как покойник», — думал Барлес, дожидаясь, пока Маркес снимет убитого.

Он медленно прошелся к мосту. Все выглядело совершенно мирно, не считая горящих крыш за деревьями на том берегу да черной дымовой завесы, поднимающейся к небу. На этом берегу был косогор, тянувшийся до самой кромки леса, слева — поля, где стояла вода, и дорога, за поворотом которой, метрах в ста позади, они оставили свой «ниссан». Мост представлял собой устаревшую металлическую конструкцию — в основании таких мостов обычно две стальные арки — и чудом уцелел после трех лет войны. Глядя на него, Барлес вспомнил игрушечный жестяной мостик своего детства, по которому бегал электрический поезд.

А по этому мосту все утро бежали люди, спасавшиеся от наступающих на Бьело-Полье мусульман. Сначала ехали машины, битком набитые людьми с узлами и чемоданами; потом — запряженные лошадьми телеги, на которых сидели перемазанные испуганные дети; за последними беженцами, которые шли пешком, появились измученные солдаты с потерянным, отрешенным взглядом, те, кому уже все равно, куда идти — вперед или назад. И, наконец, пробежали трое или четверо хорватских солдат; за ними — еще один, поддерживая ковыляющего раненого. И вот последний человек: без сомнения, офицер, сорвавший погоны. В руках он держал автомат Калашникова и два пустых рожка. Маркес снимал их всех, пока они проходили мимо, и, увидев на камере буквы TVE, Телевидение Испании, офицер выругался по-хорватски: «Ti-Vi-Ei Yebenti mater», что в свободном переводе выглядит как «трахнуть вашу мать». На севере Боснии солдаты уже не складывали победно пальцы буквой V и не похлопывали операторов по плечу, как три года назад в Вуковаре или Осиеке. Тогда хорваты еще ходили в хороших: считалось, что на них напали, а роль единственных злодеев в этом фильме досталась сербам. Теперь, кто больше, кто меньше, но все показали, чего стоят — массовые захоронения находили и в том лагере, и в другом, и у каждой стороны нашлось, что скрывать. Yebenti mater или yebenti maiku — слова эти звучали почти одинаково у обеих воюющих сторон, и разница была лишь в том, кто из них поминал эту самую мать. Когда войны затягиваются, разлагая людские души, журналисты вызывают все меньше и меньше симпатии. И тогда из человека, который снимает солдата, чтобы невеста увидела его на телеэкране, ты превращаешься в ненужного свидетеля. Yebenti mater.

Не дойдя до моста метров двадцати, Барлес остановился: из соображений благоразумия он держался на расстоянии. Отсюда хорошо были видны мешки с взрывчаткой, прислоненные к основам моста, и баллоны с бутаном, который должен был усилить мощность взрыва. Провода тянулись по косогору вниз, к кромке леса, куда — на их глазах — ушли хорватские саперы, заложив взрывчатку. Сейчас журналисты не видели их, но саперы были там, дожидаясь минуты, когда придется взорвать мост. В штабе в Черно-Полье один из офицеров, старательно избегая слова «отступление», так объяснил им суть дела:

— Главное, не переходите через мост. Старайтесь все время быть на этом берегу.

На профессиональном жаргоне они называли это «территория команчей». Для военного журналиста территория команчей — это место, где инстинкт подсказывает тебе, что нужно притормозить и дать задний ход. Это место, где дороги безлюдны, а вместо домов обгоревшие развалины; где всегда сумерки, и, плотно прижавшись к стене, ты пробираешься вперед, туда, где стреляют, и слышишь, как битое стекло похрустывает у тебя под ногами. Потому что там, где идет война, земля всегда усыпана осколками стекла. Территория команчей — это место, где у тебя под ботинками все время похрустывает битое стекло и где ты знаешь, что за тобой наблюдают, хотя сам никого не видишь. Где ты не видишь снайперских винтовок, но чувствуешь, что тебя держат на прицеле.

Барлес еще раз оглядел тот берег, деревья, за которыми было Бьело-Полье, и подумал, что сейчас он представляет собой хорошую мишень. Когда из-за поворота покажется первый мусульманский танк или первые мусульманские солдаты, хорваты приведут в действие взрывное устройство и убегут. Замысел, по всей видимости, состоял в том, чтобы сохранить мост до последней минуты на случай, если кому-то из бедняг, отчаянно сражающихся сейчас в деревне, — среди горящих домов еще постреливали, — удастся добежать до реки. На минуту Барлес представил, как эти люди выламывают дощатые переборки, перебегают от дома к дому, волоча за собой раненых и оставляя кровавые следы на крошащейся штукатурке и разбросанном по полу мусоре. Обезумев от страха и отчаяния. Благодаря приемнику «Сони» и работающей на коротких волнах Би-Би-Си журналисты знали, что в соседней деревне мусульманская армия обнаружила массовое захоронение — пятьдесят два мусульманина со связанными руками. А если положить один за другим пятьдесят два трупа, то ряд получится очень длинный. Кроме того, у этих людей есть родные — братья, дети, двоюродные братья; есть те, кто тоскует по ним и кому этот длинный ряд тел, только что поднятых из раскопанных могил, очень не понравится. Поэтому в Бьело-Полье мусульмане не станут тратить времени на то, чтобы брать пленных. Барлес мрачно ухмыльнулся про себя: тот, кто назвал все это «этнической чисткой», понятия не имел, о чем идет речь, — к этнической чистке подходит любое слово, кроме слова «чистая».

На том берегу, в километре от моста, прогремел выстрел из шестидесятимиллиметрового орудия, и Барлес быстро огляделся, прикидывая, где можно укрыться. Если стреляли сюда, то у него было только двадцать секунд, поэтому он решил наплевать на защитную каску, валявшуюся слишком далеко, рядом с Маркесом, и без излишней суетливости, чуть спустившись по косогору, растянулся на земле лицом вниз, поглядывая на оператора. Маркес все еще стоял на коленях возле убитого и, без сомнения, тоже слышал выстрел. Сейчас он задрал голову, словно надеясь разглядеть в небе снаряд.

Они прошли бок о бок не одну войну, и Барлес сразу понял, чем озабочен оператор. Поймать сам момент взрыва очень трудно, потому что ты никогда не знаешь, куда попадет снаряд. На войне они рвутся, где попало — по воле случая и законов баллистики. И нет ничего более непредсказуемого, чем траектория выпущенного наугад снаряда, поэтому можно всю жизнь снимать под сыплющимися тебе на голову бомбами и не снять ни одного стоящего кадра. Это все равно что снимать солдат во время боя — никогда не знаешь заранее, кого убьют, и если удается заснять такой кадр, то чисто случайно, как Энрике дель Висо в восемьдесят девятом в Бейруте. Он снимал группу шиитов, когда по брустверу прошлась пулеметная очередь, и люди попадали. Потом они увидели на пленке оранжевые трассирующие следы, едва не задевшие объектив; Амаля с перекошенным лицом, одной рукой хватающегося за грудь, а другой за оружие; искаженное лицо Барлеса, его рот, застывший в крике: «Давай! Снимай! Снимай!» А люди думают, что ты приезжаешь на войну, достаешь камеру — и готово. Но пули и снаряды пролетают со звуком «фить-джик-бум!», и попробуй угадай куда. Поэтому Барлес увидел, как Маркес, не вставая с колен, поднял камеру и приготовился снимать убитого еще раз: если снаряд разорвется поблизости, оператор быстро переведет камеру и даст общий план — от лица убитого хорватского солдата к поднятой взрывом туче пыли, пока та не успела рассеяться. Барлес надеялся, что включен хотя бы один дополнительный микрофон, — когда идет автоматическая запись звука, фильтр приглушает выстрелы и взрывы, и они кажутся звуковым эффектом, как в кино.

Снаряд разорвался далеко, у кромки леса, и Барлес ухмыльнулся, представив, как перепугались хорватские подрывники. Маркес во время взрыва не шелохнулся и снял только общую панораму, теряющуюся вдали. Потом он медленно поднялся и направился туда, где лежал Барлес. Как-то в Сараево Мигель де ла Фуэнте пытался, как только что Маркес, поймать камерой момент взрыва, и ему на голову посыпались осколки сербского снаряда вперемешку с камнями и здоровенными кусками асфальта. Мигель спасся только благодаря бронежилету и каске, и, наклонившись за большим осколком на память о том, как он был на волосок от смерти, Мигель обжегся о раскаленный металл. В самый кровавый период этой войны, в Сараево, журналисты называли это «заниматься шопингом». Надев бронежилеты и каски, они, когда начинался орудийный обстрел, вплотную прижимались к стенам домов в старой части города. Если снаряд взрывался неподалеку, все бежали туда, чтобы успеть снять тучу пыли, огонь, развалины. Добровольцы вытаскивали пострадавших. Маркес не любил, когда Барлес помогал спасателям, потому что тогда он попадал в кадр и все портил.

— Шел бы ты в санитары, сукин сын.

Слезы мешали Маркесу наводить на резкость, поэтому, когда из-под развалин доставали детей с расплющенными головами, он не плакал, но потом часами молча сидел один где-нибудь в углу. А Пако Кустодио однажды расплакался в сараевском морге, в один из тех дней, когда было двадцать-тридцать убитых и около полусотни раненых. Он вдруг перестал снимать и заплакал, и это спустя полтора месяца, в течение которых Пако ни разу и глазом не моргнул. Потом Пако уехал в Мадрид, а оттуда прислали другого оператора, который, впервые сняв ребенка, разнесенного на куски выстрелом гранатомета, напился и заявил, что с него довольно. Поэтому Мигель де ла Фуэнте сам взял камеру, и ему на голову посыпались камни и куски асфальта, когда он занимался «шопингом» в Добринье — районе Сараево, где ты оказывался под обстрелом, когда шел туда, когда возвращался и пока находился там; в районе, где не уцелело ни одной стены выше полутора метров. Мигель был сильным и жестким человеком, как Пако Кустодио, как Хосеми Хиль Диас в Кувейте, Сальвадоре и Бухаресте, как дель Висо в Бейруте, Кабуле, Хорремшехре или Манагуа. «Все они были жесткими людьми, но Маркес — жестче всех», — думал Барлес, глядя на прихрамывающего оператора. Маркес прихрамывал уже пятнадцать лет, после того как он, работая с Мигелем де ла Куадра, безлунной ночью под Асмарой сорвался в пропасть вместе с двумя эфиопами из Эритреи. Оба партизана погибли, а Маркес полгода пролежал парализованный, потому что его позвоночник рассыпался на составные части; ноги у него не двигались и он ходил под себя. Однако благодаря силе воли и упорству он выкарабкался, хотя никто и гроша ломаного за него не давал. А теперь, когда Маркес появлялся в редакции, люди отходили и издали украдкой поглядывали на него, и не потому, что Маркес был на войне, — просто снятые им кадры были войной.

Не снял я этот взрыв.

Видел.

Слишком далеко.

Лучше слишком далеко, чем слишком близко.

Это была одна из заповедей их ремесла. Так же, как — «лучше тебя, чем меня», и Маркес задумчиво кивнул. С этой дилеммой всегда сталкиваешься на территории команчей: если слишком далеко, то ты не можешь снять; а если слишком близко, то ты уже никому не сможешь об этом рассказать. И когда ты занимаешься «шопингом» под обстрелом, то хуже всего, если снаряды падают не просто слишком близко, а прямо тебе на голову. Маркес положил камеру на землю и присел на корточках рядом с Барлесом; прищурившись, он разглядывал мост. Маркес раздражался, если Барлес или кто-нибудь еще попадал в кадр, когда он снимал детей, погибших под развалинами, хотя порой и он не выдерживал и, отложив камеру в сторону, начинал разбирать завалы. Но случалось это только, когда материал, необходимый для полутора минут экранного времени, отведенного им в «Новостях», был уже отснят. Светловолосого, светлоглазого, крепко сбитого приземистого Маркеса женщины считали привлекательным. Поговаривали, что во время бомбардировки Багдада он переспал с Крошкой Родисио, но это был полный бред: во время бомбардировки, с камерой в руках, Маркес не заметил бы даже черных глаз Орианы Фаллачи в ее лучшие годы — во время событий в Мексике или в Сайгоне, — а Крошке Родисио было далеко до Орианы Фаллачи.

— Мне нужен этот мост, — сказал Маркес; у него был хрипловатый, чуть дребезжащий голос, как у состарившейся птицы трещотки.

Мост этот был нужен им обоим, но Маркесу больше. Именно поэтому они тут и торчали, а не ушли вместе со всеми, хотя времени до второго выпуска «Новостей» оставалось в обрез — меньше трех часов, и не меньше пятидесяти минут из них должно было уйти на то, чтобы по разбитым дорогам добраться до места трансляции. Но Маркес хотел снять этот мост, а Маркес был упрямым типом. Он почти никогда не надевал ни бронежилет, ни каску, потому что они мешали ему работать с камерой. И каждый день они обменивались репликами по этому поводу.

— Мне, в общем-то, наплевать, — расставлял акценты Барлес. — Но если тебя убьют, я останусь без оператора.

В отместку Маркес заставлял его записывать текст в самых неудобных местах — там, где трудно сосредоточиться на микрофоне, потому что внимание твое занято тем, что… может произойти в следующую секунду, а не тем, что… ты говоришь. «Мы находимся», — джик-джик! — «подожди, давай сначала. Мы находимся в… Нормально?» Три года назад в Борово-Населье Маркес пять минут продержал Барлеса на линии огня в ста метрах от сербских позиций, заставив его трижды повторить текст, хотя все прекрасно записалось с первого раза. Ядранка, их хорватская переводчица, сфотографировала Барлеса и Маркеса, когда они возвращались к машине: на дороге повсюду осколки снарядов, неподалеку — раскореженный сербский танк, Барлес что-то раздраженно объясняет Маркесу, а тот шагает с камерой на плече, давясь от смеха.

Им обоим нравилась такая жизнь, оба ценили своеобразный юмор — грубоватый, жесткий и язвительный.

Текстовые заставки… Проблема состоит в том, что военные репортажи для телевидения нельзя делать, сидя в гостинице, — необходимо отправиться туда, где происходят события. И вот ты добираешься до места, встаешь перед «Бетакамом», ты в кадре, стараешься держаться раскованно и начинаешь говорить. Если идет стрельба и слышно, как пули свистят над твоей головой, текст выигрывает, но очень часто именно из-за шума он никуда не годится и приходится все начинать сначала. Он никуда не годится и в том случае, если ты вклиниваешься посередине, то есть если ты говоришь: «Сегодня утром сильно ухудшилась ситуация в секторе Витеж», — и тут совсем рядом раздается взрыв, — бух! — и вместо того, чтобы сказать «в секторе Витеж», ты говоришь «в секторе… мать твою». А иногда ты совсем пустой и стоишь, глядя прямо в камеру, как последний идиот, и не можешь выговорить ни слова, потому что только ты раскрыл рот, как в голове у тебя что-то заклинило, словно там только что отформатированный жесткий диск. А потом ты приезжаешь в тыл или в Мадрид, и всегда находится кретин, который спрашивает, неужели выстрелы в твоих материалах были настоящие? И ты не знаешь, то ли принять это за шутку, то ли вышибить ему все мозги к чертовой матери. Однажды Мигель Гонсалес из газеты «Эль пайс» в присутствии Маркеса заявил, что ему доподлинно известно — Барлес платит солдатам, чтобы те стреляли, когда он произносит перед камерой свой текст, как будто на войне за выстрелы надо платить. Мигель Гонсалес был из тех, кто появляется на войне только наездами, и не знал, что Маркес обычно работал вместе с Барлесом. Поэтому «Ах ты, хуеныш» было самым ласковым из всего, что он услышал в ответ. «Да, мы платим, — платим и раненым, чтобы они позволили себя ранить, и убитым, чтобы они разрешили себя убить. И расплачиваемся всегда по карточке „Американ экспресс“, так что давай, не теряйся, не упусти свое счастье».

В бывшей Югославии было полным-полно визитеров. Испанские миротворцы называли их «японцами», потому что те приезжали, фотографировались и отбывали — по возможности тут же. Кто только не побывал в Боснии: депутаты парламентов, министры, премьер-министры, вечно спешащие журналисты и любители раздувать щеки всех мастей. Вернувшись в цивилизованный мир, они организовывали концерты в знак солидарности, устраивали пресс-конференции и писали книги, объясняя человечеству глубинные причины этого военного конфликта.

В Сараево побывал даже юморист Педро Руис — в бронежилете и с видом отчаянного храбреца. В среднем эти экскурсии продолжались от одного до трех дней, но этого времени им вполне хватало, чтобы понять суть происходящего. Приезжаешь из Мостара или Сараево, весь в грязи, как свинья, вылезаешь из бронированного «ниссана» и натыкаешься на них: они сидят в холлах гостиниц Медугорья или Сплита в бронежилетах и с выражением неустрашимой отваги на лицах, рискуя своей головой за пятьдесят, а то и за двести километров от того места, где стреляют. В плохие минуты Барлес вспоминал омбудсмана Маргариту Ретуэрто в каске испанских миротворцев, в которой она была похожа на куклу Барби: «Счастливого Рождества, мальчики, тю-тю-тю, надеюсь, вы скоро будете дома», — а какой-то распоясавшийся легионер из задних рядов кричал ей, что она тетка еще вполне ничего, годится. Или разочарование старого приятеля Пако Лобатона, приехавшего в Боснию на съемки очередного выпуска своей передачи «Кто знает, где…», когда Барлес объяснил ему, что выстрелы, которые тот слышал ночью, всего лишь выходка загулявших хорватов, встречавших Новый год и напившихся ракии, а настоящая война идет в пятидесяти километрах севернее, в Мостаре, куда Пако, естественно, не выразил ни малейшего желания отправиться.

Среди визитеров попадались и высокопоставленные военные чиновники, приезжавшие с инспекциями типа «привет, ребята, ну как вы тут» и далее по тексту. В Боснии их сразу узнавали по фотоаппарату, отеческому виду, а главное, по одежде — новая и безупречно чистая военная форма, защитные каска и бронежилет высшего класса защиты. Они поднимались в траншеях во весь рост и требовали, чтобы им объяснили, где находятся позиции противника. Или упрямо ступали по обочине и тропинкам, словно желая проверить, не осталось ли там неразорвавшихся мин. Однажды в бронированную машину, в которой ехали Маркес и Барлес, попали две пули снайпера из-за испанского подполковника: ему вздумалось остановить машину, чтобы сфотографироваться. Они тут же услышали характерное «джик-джик», а этот тонкий стратег удивленно спрашивал, не в них ли это стреляли. В тот день за рулем сидел Ормаэчеа, сын председателя правительства Страны басков, приехавший в Боснию добровольцем, и Маркес с Барлесом слышали, как он на все лады поносил по-баскски этих подполковников, мать их растак, пока капитан Варгас прикрывал визитера с автоматом в руках, а Маркес готовил камеру, чтобы быть во всеоружии, если подполковник наконец получит то, на что он так упорно нарывался.

— Похож на Красавчика, — сказал Маркес, показывая на убитого.

Тот, действительно, как две капли воды был похож на другого солдата, вместе с которым они несколько недель назад пробирались через кукурузные заросли под Витежем, чтобы снять, как он будет взрывать бронетранспортер ручной противотанковой гранатой РПГ-7. Как и этот убитый, тот парень был похож на киноактера, и они звали его «Красавчиком». Пробираясь через кукурузу, парень, к их ужасу, наступил на мину, которая не взорвалась, потому что это была ТМБ, русская противотанковая мина, и ей нужно давление в сто восемьдесят килограмм, чтобы сказать: «А вот и я!». Но лежавший в кювете не мог быть Красавчиком, потому что этот был хорватом, а тот — мусульманином. К тому же на следующий день после случая в кукурузе Красавчик наступил на другую мину, на сей раз противопехотную, которой нужно всего девять килограмм, чтобы взорваться, что она и сделала, как только парень поставил на нее ногу. Есть люди, которые рождаются, чтобы наступать на мины, и случай с Красавчиком объяснялся просто предназначением: он был рожден, чтобы наступать на мины.

Но нельзя не признать, что у мин зловредный характер. Если говорить о журналистах, то на минах подорвались Дики Чейпл, Роберт Капа и еще пропасть народу. Первый подорвавшийся на мине человек, которого увидел Барлес, был журналистом. Это было в семьдесят четвертом, во время турецкого вторжения на Кипр, когда Аглае Мазини переспала с Глефкосом, корреспондентом «Таймс», в коттедже около бассейна гостиницы «Ледра палас» в Никозии, не обращая внимания на стрелявший неподалеку танк. До того как стать корреспонденткой «Пуэбло», Аглае была партизанкой движения «Тупак Амару» и потеряла руку, но она отлично управлялась и с одной. Красивая, смелая, она пила, как казак, и в семидесятые годы о ней ходили легенды по всему Восточному Средиземноморью; поэтому Фольк Шлендорф, снимая фильм о войне в Ливане, сделал Аглае прототипом своей героини, которую играет Ханна Шигулла. А журналиста, который погиб, подорвавшись на мине, звали Тед Стэнфорд. Он вылез из машины по малой нужде и, сойдя с шоссе, ведущего в Фамагусту, наступил на мину — как раз когда расстегивал ширинку. Взрывом его ботинок отнесло в сторону, и Барлес вспоминал, как он — тогда ему только исполнилось двадцать два, и это была его первая война, — вдруг увидел у себя в руке ботинок Теда и не знал, что с ним делать.

— Гранатомет, — объявил Маркес и опустился на землю, заслонив собой камеру.

На этот раз Барлес не слышал выстрела, но Маркесу он доверял больше, чем себе. В Ябланице, когда они неделю жили с испанскими миротворцами, Маркес на глазах Барлеса по дрожанию стекол определял, что на расстоянии нескольких километров от них выстрелило артиллерийское орудие: они находились в долине, и звуковая волна настигала их на четыре-пять секунд раньше, чем снаряд, — этого времени хватало, чтобы броситься на землю. В этом отношении Маркесу цены не было: однажды под Вуковаром, посмотрев на траву, не примятую колесами, он догадался, что дорога заминирована. В другой раз, на окраине Осиека, неподалеку от линии фронта, когда они шли по безлюдной улице — каждый по своей стороне, — Маркес вдруг остановился, взглянул на ближайший дом и крикнул Барлесу что-то вроде: «Мы влипли!» — снайпер выстрелил в ту секунду, когда каждый из них метнулся в ближайший подъезд.

На этот раз снаряд взорвался ближе, рядом с опорой моста, подняв тучу брызг. Маркес внимательно посмотрел на кромку леса, застегнул бронежилет, который обычно носил расстегнутым, и положил руку на камеру. Они с Барлесом прекрасно понимали, что значит эта орудийная стрельба: мусульмане расчищали дорогу, готовясь перейти на этот берег. Но еще раньше хорватские подрывники взорвут мост, предварительно убедившись, что никто из своих не спасся и не воспользуется мостом для отступления. Странно, что они не сделали этого до сих пор.

Только из-за этого моста журналисты и торчали там, растянувшись на косогоре. Барлес и Маркес работали на территории бывшей Югославии уже три года, и у них набралась приличная коллекция кадров, запечатлевших мосты до взрыва и после — они снимали в Мостаре, Каплине, Бьеле, Вуковаре, Дубице, Петринье. Они отсняли мосты всех цветов, материалов и размеров; они снимали мосты, отступая по ним под обстрелом вместе с беженцами, когда сербы, хорваты или мусульмане наступали им на пятки, иногда они снимали один и тот же мост два раза за день — по дороге туда и по дороге обратно. Мостов у них было навалом. Проклятая Босния была вдоль и поперек изрезана реками и конструкциями из металла и бетона, чтобы переходить их. Но для обоих — главным образом, для Маркеса — мост в Бьело-Полье был особенным. Как они говорили, это был всем мостам мост.