"Три шага к опасности (сборник)" - читать интересную книгу автора (Гансовский Север Феликсович)

ДОСТУПНОЕ ИСКУССТВО

Лех и Чисон миновали больницу и пошли вдоль фасада огромного перенаселенного дома. Возле стены грелись под лучами вечереющего солнца старики, старухи, перебивая одна другую, рассказывали о том, каких хороших детей они вырастили и как у них всегда все было в порядке в хозяйстве. Тут же ребятишки играли в чехарду, перекидывались мячом и с криками гонялись друг за другом.

У подъезда мальчонка лет четырех мелом рисовал на стене портрет девочки. Руки, как грабли, косички — двумя палочками. От усердия художник высунул язык. Зрители — все мелкота — застыли в благоговейном молчании.

Из углового подвала неслись звуки старого разбитого рояля. Кто-то играл «Песню без слов» ля-минор. Чувствовалось, что руки детские, слабенькие. Но не так уж плохо получалось.

— Вот всегда здесь играют, — сказал Лех. — Как ни иду, всегда.

Они пересекли канал по стальному мостику. Вода внизу была черная, как отработанное масло, и казалась тяжелой, густой. Отсюда начинался район особняков.

— Вообще-то с Бетховеном — это гомеопатия, — сказал Лех. — Зря, по-моему, это придумали: воскрешать Бетховена.

— Какая гомеопатия? — Чисон остановился.

— Ну, когда передают на расстояние всякие там мысли и чувства.

— При чем тут гомеопатия? — Чисон возмущенно фыркнул. — Вот всегда ты ляпнешь что-нибудь такое. Гомеопатия — это из медицины, что-то с лекарствами. Не знаешь, лучше не говори.

— Да, хотя… — Лех задумался. — Правильно, не гомеопатия, а эта, как ее… телепатия. Ошибся. Ну конечно, я всех слов не знаю. У тебя это тоже часто бывает. Ты вчера, например, сказал «стриптизм». А надо было «спиритизм». Ну, пошли.

Дело было в том, что оба в детстве обучались по новейшей системе. Каждому за полгода вложили в голову содержание чуть ли ни всей «Британской энциклопедии». И без всякого труда с их стороны.

Через открытую калитку они вошли в сад Скрунтов.

— Обеды у них хорошие, — сказал Лех. — Останемся, пообедаем. Прошлый раз подавали рябчиков «по-русски».

Перед самым домом большой участок был разбит под «альпийский садик». С фиолетовыми и желтыми крокусами, ирисами и мелкими розовыми рододендронами. Все было хорошо ухожено, но по середине теперь шла траншея, а на цветах, смяв их, валялись части какой-то железной конструкции. Ощущалось, что хозяева затеяли очередную перестройку.

В вестибюле лакей Ульрих взял у них шляпы и пошел наверх доложить.

Едва он успел скрыться, как из-за мраморной колонны выскочила бабка Скрунтов и кинулась Леху на шею.

Бабке Скрунтов недавно исполнилось сто четыре, но благодаря серии омолодительных операций и фигура и кожа у нее были почти как у двадцатилетней. Только рот подкачал, скривился. Тут уж ничего нельзя было сделать, как ни бились. Ну и с головой, естественно, было не все в порядке.

— Тише-тише! — Лех отдирал ее от себя. — Успокойтесь.

— Ах, мне нехорошо! — воскликнула бабка и стала валиться на пол, закатывая глаза.

Лех придержал ее.

— Притворяется, — объяснил он Чисону. — Это у нее всегда так: хочет, чтоб за ней поухаживали; — Он мотнул головой, откидывая нависшую на лоб прядь волос. — Ничего. Сейчас придет Ульрих, она его слушается.

При слове «Ульрих» бабка открыла один глаз.

Лакей тем временем возник на площадке второго этажа. Он быстро сбежал по ступенькам, остановился в двух шагах от гостей и внушительно сказал:

— Веда Скрунт, вернитесь, пожалуйста, к себе.

— Ах, Алек, — пролепетала старуха как бы в забытьи. — Ну что же ты, Алек?

— Веда Скрунт! — Лакей Ульрих повысил голос.

Бабка встрепенулась, проворно стала на ноги и скакнула за колонну. На прощание она игриво подмигнула Чисону.

— А кто этот Алек? — спросил Чисон, когда они с Лехом поднимались по лестнице.

— Да никто! Прошлый раз был Ян.

Чисон вздохнул.

— Дали бы ей помереть спокойно, прости ее господи, чем всякий раз омолаживать.

— Не хочет, — возразил Лех. — Что ж она, по-твоему, с такими деньгами будет помирать, как всякая. Не соглашается. Теперь затевает какую-то полную перестройку организма.

Лин Лякомб, хозяйка, встретила их в холле. (Лякомб, потому что фамилию она оставила себе по третьему мужу.)

— Это Чисон, — сказал Лех. — Помните, я вам говорил. Троюродный племянник того самого Чисона, который «Нефтепродукты и твердый бензин».

— Очень приятно. Как вы прошлый раз добрались домой? — спросила хозяйка Леха, глядя при этом на Чисона. (Такая уж у нее была привычка — разговаривать с одним, а смотреть на другого.) Не выслушав ответа, она сказала: — Ну, прекрасно. Сколько вы у нас не были? Полмесяца, да?… Сегодня мы покажем вам три новые вещи… Хотя, нет. Четыре… Познакомьтесь, кстати, с моим мужем.

Чисон горячо пожал руку появившемуся тут же плечистому мужчине.

— Да нет, не этот! Это представитель фирмы, Пмоис.

Чисон пожал руку второму мужчине, скромно державшемуся позади.

— Идемте, — сказала хозяйка. — Во-первых, у нас теперь есть нечто такое, чего нет ни у кого в городе. Вы будете поражены, Лех. (Она смотрела при этом на Чисона.) Настоящее чудо.

Они прошли зал, потом второй, где двое рабочих пробивали Дыру в резной деревянной стене. Тут же кольцами лежал кабель толщиной в руку.

— Венецианская работа, — пояснила Лин Лякомб, показывая на стену. — Делали специальный контейнер, когда везли через океан. Семнадцатый век… Пришлось пробить, но тут уж ничего не сделаешь. Тянут линию для сеанса.

Винтовой узкой лесенкой поднялись в комнату, где едва слышно пахло пылью и царил полумрак.

— Стойте здесь.

Лин Лякомб, стуча каблучками, подбежала к окну, потянула шнур.

Стало светло. Все молчали.

— Ну как?

— Очень здорово, — неуверенно начал Лех. — Кажется, Матисс?

— Нет. Матисса мы еще не убрали. Вот эта.

Рядом с Матиссом на стене висело темное полотно.

Лех и Чисон подошли ближе.

— Это же подлинник, — сказала Лин. В ее голосе что-то треснуло.

— Рембрандт?

— Конечно. «Отречение святого Петра». Его главный шедевр. Вы не узнали?

— Но подлинник, кажется, в Амстердаме, — сказал Чисон.

— И в Амстердаме, и у нас, — отрезала Лин. — Теперь могут быть два подлинника. В том-то вся и штука. В Амстердаме подлинник, и это тоже подлинник. И не скажешь, какой подлинник подлиннее. Изготовляется второй экземпляр, который повторяет первый на молекулярном уровне. Поняли?… Молекула в молекулу. Объясните им, Пмоис.

Плечистый выдвинулся вперед и заговорил, как будто его включили на половине фразы:

— …стоящий вторичный оригинал является новым достижением фирмы «Доступное искусство», которая стремится… В течение трех месяцев по специальному разрешению голландского правительства… методом трансструктурного синтеза слой за слоем молекулярное строение разных уровней… Самые тщательные исследования не найдут… не является более подлинным, чем другой. Картина так же будет темнеть со временем, как и амстердамский вариант.

— Ловко, да? — Лин Лякомб победно посмотрела на присутствующих, потом повернулась к картине. — Удивительно, что можно иметь дома вот такое сокровище. Это облагораживает. Как-то совершенно меняет человека. Лично я уже не могу жить так, как жила раньше… Между прочим, от чего он тут отрекается — святой Петр? Напомните-ка, Пмоис.

Представитель фирмы набрал в легкие воздуху.

— Тема картины, — он заговорил сразу и без передышки, как будто читал по учебнику, — столкновение человека, носителя высокого гуманного идеала, с жестокой правдой действительности. Апостол Петр отрекается здесь от Христа, как бы осуществляя высказанное вечером пророчество: «Еще трижды не пропоет петух, и один из вас предаст меня». Душевная драма, которую переживает Петр, обусловливается необходимостью сделать выбор: либо предать своего уже арестованного учителя, либо самому оказаться под стражей. Молоденькая служанка, поднеся свечку к лицу Петра, говорит: «И этот был с Христом из Галилеи». Воин в шлеме, готовящийся отпить вино из фляги, поднимает голову и с подозрением смотрит на старика. На лице апостола, застигнутого врасплох, выражается мучительная борьба. Его одухотворенные черты контрастируют с грубой и жестокой физиономией римлянина, а юное лицо девушки как бы образует переходную ступень между этими двумя. Резкое противопоставление света и тени на холсте подчеркивает драматизм происходящего.

Наступило молчание.

— А эту служанку он писал со своей знаменитой Саскии, — пояснила хозяйка.

— Н-не совсем, — замялся плечистый. — Саскии тогда уже не было.

— Ах, да! Точно, — поправилась Лин. — С этой второй своей жены… Как ее?

— Хендрикье тоже не было. Она умерла раньше. Картина датируется тысяча шестьсот шестидесятым годом… Видимо, какая-то случайная натурщица.

— Ну, правильно, — согласилась Лин. — Тысяча шестьсот шестидесятый. Естественно, никого уже не было… Но все равно. Я просто сама не своя с тех пор, как этот шедевр у нас в доме. Подлинник Рембрандта! Я уже вся изревелась. — Она достала из кармана платочек и вытерла глаза. — Вчера поднялась сюда одна, сижу реву и все думаю: «Великий, неподражаемый Рембрандт. Он стоял перед этим самым холстом, и перед ним была Саския…» То есть думаю: «Он стоял перед этим самым холстом, и перед ним была случайная натурщица». Часа два просидела. — Хозяйка внезапно повернулась к Чисону: — Знаете, чего мне это стоило?

— Конечно, — сказал Лех. Он уже приспособился к манере Лин Лякомб. — Больших душевных…

— Нет, я в смысле денег. Четыреста тысяч! Почти годовой доход заводов Веды.

Все значительно переглянулись.

— Давайте всмотримся в нее еще раз.

Всмотрелись.

— Даже трещинки в краске все подлинные, — сказала хозяйка. — Ну, пойдемте. — Она взглянула на часики-перстень. — У нас еще пять минут до сеанса. Мы со Скрунтом успеем показать вам наше второе достижение.

Пока спускались, Лин Лякомб объяснила:

— Понимаете, теперь все доступно. За то время, пока вас не было, Лех, мы сделали из Скрунта великолепного художника и отличного стрелка. Метод гипнотического обучения.

Они вошли в комнату, одна стена которой была сплошь в дырках. На столе лежали спортивный пистолет «БЦ-3» и грудка патронов к нему.

Лин протянула пистолет супругу.

— Увидите, как он стреляет. Попадает в монету на лету. Почти что мировой рекорд. Фирма «Доступный спорт». За десять тысяч он стал стрелком-рекордсменом. Во сне… Здорово, да? Ну, давай, Скрунт.

Молчаливый Скрунт зарядил пистолет, расставил ноги и поднял правую руку.

— Он сейчас попадет в монету на лету.

Лин Лякомб пошарила в карманах платья, извлекла монетку и с полным бесстрашием стала к стене как раз под пистолетное дуло.

— Раз… Два… Три!

Монета взлетела. Грянул выстрел.

Чисон, оглушенный, помотал головой.

— Блеск, верно? — Лин сощурилась, ища на полу монету. — Сейчас я вам покажу след от пули… Ага, вот она.

Никаких следов на монете не было.

— Странно. Ну, еще раз.

Она вернулась к стене.

— Внимание!.. Два…

Невозмутимый Скрунт поднял пистолет.

— Три!

Выстрел.

Чисон снова помотал головой.

Лин Лякомб подобрала монету и выпрямилась с покрасневшим лицом.

— Вот… Хотя, нет. Опять ничего. Странно… Ну, неважно. Все равно это феноменальный результат. В общем, понятно, что здорово, да?… Теперь идемте в зал, уже пора. Сейчас самое главное — Бетховен будет играть «Лунную сонату». Лично он сам. А уж после Бетховена мы продемонстрируем, как Скрунт рисует.

Миновали лестничную клетку с копиями греческих скульптур, вышли на южную половину дома. Тут-то и стало понятно, как сильно перестраивается особняк. Перекрытия двух этажей были сняты, образовался огромный трехсветный зал. Установка заполняла его почти целиком, оставляя место только для небольшой площадки, размером пять метров на пять, огороженной со всех сторон канатами наподобие ринга для бокса. Тут и там на полу высились груды штукатурки и мусора. Всюду тянулись кабели и провода. Двое техников копошились внутри гигантского механизма.

На площадке за канатами были поставлены рояль и стул.

Лин Лякомб усадила Чисона с Лехом в кресла, уселась сама и вдруг вскочила:

— Черт! Совсем забыла — Жанена ведь должна прийти. Извините, я сейчас ей позвоню.

И умчалась, ловко лавируя между мусором.

Представитель фирмы тоже куда-то отлучился. Лех и Чисон остались наедине с хозяином дома.

Некоторое время царило молчание. Скрунт неуверенно пошевелился.

— Хорошая сегодня погода, да?

— Погода? — Чисон посмотрел в окно. — Да, ничего… Хотя, впрочем, собирается дождь.

Еще помолчали.

Лех вынул сигаретку, потом раздумал курить и сунул в портсигар.

Лин вернулась.

— Ерунда какая-то. Все помешались на этой материализации. У Бельтайнов сегодня материализуют Ньютона, и Жанена идет туда. Идиотизм!.. Представляешь себе, — это относилось к мужу, — Клер Бельтайн и Ньютон. О» чем они могут говорить — она же полная дура.

Подошел представитель фирмы:

— Можно начинать?

Хозяйка кивнула, успокаиваясь.

— Пожалуйста. Только сначала скажите несколько слов. Что мы сейчас увидим, и так далее. Ваш метод, короче говоря. — Она уселась в кресле поудобнее. — Дайте сигарету, Лех. У вас какие?

Пмоис откашлялся, посмотрел на установку.

— Смонтированный здесь квадровый материализатор представляет собой в известном смысле венец усилий фирмы, поставившей своей целью дать нашим клиентам возможность познакомиться с величайшими произведениями искусства в интерпретации их прославленных авторов. Мильтон, декламирующий отрывки из «Потерянного рая», Шекспир, разыгрывающий перед публикой сцены из «Гамлета», Шопен, исполняющий свои бессмертные фортепьянные баллады — таков был наш идеал. Предлагаемая вашему вниманию материализация Бетховена является плодом примерно двухлетней напряженной работы. Научные лаборатории фирмы, во-первых, переработали всю доступную информацию о композиторе, во-вторых, по особой договоренности с австрийским парламентом, извлекли частицы праха из могилы гения и, в-третьих, учли биопсихологические характеристики живущих в настоящее время отдаленных родственников материализуемого лица. На основе всего этого возникает живой биологический аналог Бетховена: возрожденный к новой, хотя и недолговечной, жизни человек прошлого века. Вместе с тем, оживший автор «Девятой симфонии» явится перед нами, господа, как материализованное представление о нем. В этом смысле он будет более правильным Бетховеном, чем даже тот, которого знало девятнадцатое столетие. Наш экземпляр… Простите, что вы сказали?

— Ничего, — ответила Лин Лякомб. — У меня погасла сигарета. Продолжайте.

— Наш экземпляр освобождается от мелочей быта и от не учитываемых наукой случайностей. При этом, строго говоря, Бетховен будет Бетховеном только первые полчаса. Далее начинается неизбежный процесс приспособления к нашему веку и нашему окружению, что повлечет за собой выработку у личности некоторых новых качеств при утере некоторых старых. Принимая во внимание, что действие квадрового по… Извините, что вы хотели?

— Я схожу позвоню Виксам. Может быть, они придут.

— Да, конечно.

Лин Лякомб вышла.

Несколько секунд было тихо, потом Лех и Скрунт одновременно издали какой-то горловой звук. И тотчас повернулись друг к другу.

— Простите, вы, кажется, что-то хотели сказать.

— Я ничего. Это вы хотели что-то сказать.

— Я тоже ничего.

Еще помолчали.

Хозяйка вернулась.

— Альфред говорит, что они у Иды Элвич. Но Иде я звонить не буду. — Она уселась. — Давайте приступать.

Пмоис кивнул.

— Сейчас.

— А разговаривать с ним можно будет?

— Естественно. Только не входите в границы квадрового поля. — Он задрал голову. — Эй, у вас все готово?

— Ага! — донеслось сверху.

— А у вас?

— Да.

— Включайте.

Прозвенел длинный тревожащий звонок. Что-то загудело. Томление нависало в зале, запахло электричеством. За канатами на площадке возникло светящееся пятно с темной областью в центре. Оно уплотнялось.

— Бетховен, — прошептала Лин и облизала губы.

Серое пятно еще уплотнилось, образуя формы сидящего на стуле человека в темном камзоле с темным галстуком поверх кружевного жабо. Голова и руки сначала были почти прозрачными, потом загустели. Лицо покраснело. Черные растрепанные волосы над выпуклым лбом вихрами торчали в разные стороны.

Кто-то из сидящих громко сглотнул.

Человек у рояля глубоко вздохнул, выпрямился, поднял голову, невидящим взглядом скользнул по физиономиям хозяйки и ее гостей. На лице его выразилось страдание. Он повел рукой возле уха, как бы отгоняя что-то.

— Какой маленький, — прошептала Лин Лякомб.

— Бетховен и был небольшого роста, — сказал Чисон.

— Тише, — попросил представитель фирмы. — Материализация совершилась. Вы хотели послушать «Лунную»?

— Да-да, «Лунную». — Лин заложила ногу на ногу и откинулась на спинку кресла.

Пмоис сделал знак механикам.

— Выключите.

— Угу.

Гудение смолкло.

— Сосредоточьте его на «Лунной». Опус двадцать седьмой. Притормозите все остальное.

— Сосредоточили.

— Ну, давайте, — сказала Лин Лякомб. Она склонила голову набок и полуприкрыла глаза. — Давайте.

Человек у рояля закусил губу и помотал головой. Он задумался. Потом положил руки на клавиши и стал играть.

С минуту все слушали. Затем Лин недоуменно посмотрела на представителя фирмы.

— Что-то не то.

Плечистый пожал плечами.

— Да, почему-то сразу вторая часть. Аллегретто.

— Зато он освобожден от мелочей быта, — сказал Чисон. Какое-то смутное раздражение нарастало в нем. Он не мог его подавить.

— Что? — Лин повернулась к нему.

— Я говорю, он освобожден от мелочей быта. От случайностей.

Пмоис мельком взглянул на Чисона. Потом он встал и задрал голову.

— Эй! Остановите его и дайте сильное торможение. Пусть начнет сначала.

Наверху завозились. Щелкнул какой-то переключатель.

Человек в камзоле опять помахал рукой возле уха. Что-то боролось в нем. Он положил руки на клавиши, затем снял их. Потом придвинулся ближе к роялю и сыграл «Лунную сонату» от начала и до конца.

Умолкли последние аккорды.

— Блеск! — воскликнула Лин. Глаза у нее сияли. Она схватила руку Леха и приложила к своей щеке. — Чувствуете? Я вся горю. — Она повернулась к Пмоису. — Теперь можно с ним поговорить, да?

— Пожалуйста. Только имейте в виду, что скоро начнется приспособление и надо будет все прекратить.

Хозяйка подалась вперед.

— Алло! Как вы себя чувствуете?

Молчание.

— Он же не понимает, — сказал представитель фирмы. — С ним нужно говорить по-немецки.

— Ах, верно! Действительно, по-немецки. Я как-то упустила из виду… Кто-нибудь знает немецкий?… Вы, случайно, не знаете?

Чисон пожал плечами.

— Как-то глупо получилось, — сказала Лин. — Нельзя тогда быстро переделать его в Байрона, например?… Нет, нельзя?… Тогда для чего мы все это предприняли?… — Затем ее лицо вдруг просияло. — Постойте, я сама вспомнила.

Она вскочила, подошла к самым канатам и, вытянув шею, прокричала:

— Sprechen Sie deutsch?

И с торжеством оглянулась на гостей.

Человек в камзоле что-то брезгливо пробормотал. Разобрать можно было только «…onnerwetter».

— Время истекает, — сказал Пмоис. — Надо начинать дематериализацию.

Он поднялся, сделал несколько распоряжений. Все пошло обратным порядком. Раздалось гуденье. Сильнее запахло электричеством. Человек на стенде делался прозрачным. Через несколько секунд все было кончено, установку выключили.

— Я сейчас приду. — Лин Лякомб сорвалась с места, стуча каблуками.

Мужчины закурили.

Скрунт откашлялся.

— Как будто бы собирается дождь…

— Что вы говорите? — Лех посмотрел в окно. — Да нет, вроде рассеивается.

Хозяйка явилась разгневанная.

— Слушайте, я все-таки позвонила Иде Элвич, и, оказывается, они тоже воссоздавали Бетховена. Разве так можно? (Представитель фирмы развел руками.) Хотя с другой стороны, это даже интересно. — Лин задумалась на миг, глаза ее зажглись. — Действительно, получилось бы очень здорово. Сделать двух Бетховенов, а между ними поставить эту, как ее, которой он посвятил «Лунную».

— Джульетту Гвиччарди, — сказал Пмоис.

— Да-да. Или даже составить целый оркестр из одних Бетховенов. Вот была бы штука! А рядом более современный оркестр — например, из Равелей. И послушать, что лучше. — Она резко повернулась к Чисону. — Что же, идемте обедать. У нас сегодня рябчики «по-русски». А после мы покажем, как Скрунт рисует, — его тоже научили под гипнозом… Пошли!

Чисон посмотрел на Леха.

— Обедать. Я сегодня… — Он замялся. — Пожалуй, у меня сегодня не выйдет. В другой раз. Большое спасибо.

Хозяйка согласилась с птичьей легкостью.

— Ну, как хотите. Давайте тогда еще раз взглянем на Рембрандта.

Никто не возражал, и они поднялись снова в светелку на третьем этаже.

Постояли перед «Отречением».

— Удивительно! — с фальшивым восторгом сказал Чисон. Он протянул руку и дотронулся до картины. — Совершенно подлинная трещинка.

Хозяйка смотрела на «Отречение святого Петра» каким-то странным взглядом. Губы ее были плотно сжаты.

— Черт возьми, я была абсолютно убеждена, что эта служанка — Саския. — В ее голосе звучало разочарование. — Или, на худой конец, Хендрикье. — Она злобно взглянула на Пмоиса. — Почему вы меня раньше не предупредили?

В вестибюле она сказала Чисону с Лехом:

— Так вы приходите еще через неделю, у нас приемные дни по вторникам. Меня как раз осенила блестящая мысль. Знаете, что мне пришло в голову — мы воссоздадим Фидия, и он сделает мой скульптурный портрет. При нас же, на место. И, кроме того, Скрунт прочтет лекцию о направлениях в современной физике. Он у нас скоро будет выдающимся теоретиком. Фирма «Доступная наука». Они из любого берутся сделать Эйнштейна.

Лех и Чисон молча пошли.

Дождь действительно так и не собрался. Развеялось.

Отовсюду неслась музыка. Хозяева особняков пели почти как Карузо. Играли на рояле почти как Рахманинов. Наверное, они еще писали картины почти как Ренуар и Репин. Благодаря новым методам можно было стать чуть ли не гением в какой угодно области искусства и в любой отрасли науки — и без всякого труда.

Лех и Чисон вступили на мостик через канал, когда позади раздался скрип тормозов.

— Эй!

Они обернулись.

Из-за руля желтого лимузина Скрунтов выглядывал лакей Ульрих. Он поспешно выбрался из машины, держи в руках здоровенный пакет.

— Мистер Лех…

— Ну?

— Лин Лякомб дарит вам картину «Отречение святого Петра». Подлинник.

Лех неуверенно взял картину. Лакей Ульрих влез в лимузин. Автомобиль дал задний ход, съехал с моста, развернулся и укатил.

Лех смотрел на пакет, затем он глянул на Чисона. Внезапно его прорвало:

— Никакой это не Рембрандт. Все собачья ерунда. Ту картину действительно Рембрандт писал. И мучился, переживал с ней. А это…

Он размахнулся и швырнул второй подлинник в черную тяжелую воду капала. Отряхнул руки и повернулся к приятелю.

— И Бетховен — это тоже не Бетховен.

Они пошли дальше и, не сговариваясь, остановились у большого дома. У подвального окна.

Все так же доносились звуки разбитого рояля.

Женский голос сказал:

— Подожди. Вот опять неправильно. Как ты берешь педаль?… Педаль должна быть, как лунный свет… И потом — вот тут у тебя легато… Ну, начни еще раз.

И голос девочки ответил:

— Сейчас, мама.

Друзья слушали, потом Чисон поднял руку.

— Вот это настоящий Бетховен.[3]

И они зашагали дальше.