"Гора Аналог" - читать интересную книгу автора (Домаль Рене)

ДОЛГОЕ ожидание встречи с неизвестным притупляет способность изумляться. Вот только три дня прошло, как мы устроились в маленьком домике, временном нашем жилище в Обезьяньем порту на побережье Горы Аналог, а все нам уже здесь знакомо и привычно. Из своего окна я вижу «Невозможную», стоящую на якоре в бухточке, и всю бухту, распахнутую до самого небосклона, похожего на все морские небосклоны, с той только разницей, что линия горизонта с перемещением солнца существенно поднимается с утра до полудня и опускается от полудня до вечера благодаря какому-то оптическому феномену, над которым в соседней комнате ломает голову Соголь. Поскольку мне было поручено вести дневник экспедиции, я с самого рассвета пытаюсь изложить на бумаге, как именно мы попали на Континент. И мне никак не удается передать это ощущение чего-то совершенно невероятного, и в то же время совершенно очевидного, эту ошеломительную скорость сменяющих друг друга впечатлений уже виденного… Я пробовал воспользоваться личными заметками своих спутников, и они, конечно же, пригодятся мне. Еще я рассчитывал на фотографии и фильмы, которые вызвались снимать Ганс и Карл; но при проявке никакого изображения на светочувствительном слое пленки не появилось: пользуясь обычной аппаратурой, сфотографировать здесь хоть что-нибудь невозможно – еще одна головоломная оптическая задачка для Соголя.

Так вот, три дня тому назад, когда солнце уже готово было исчезнуть за горизонтом и мы уже повернулись к нему спинами, потянувшись к носовой части яхты, вдруг ни с того ни с сего поднялся сильный ветер, а скорее, какое-то мощное всасывание повлекло нас вперед; прямо перед нами образовалось некое пространство, какая-то бездонная пустота: горизонтальный водоворот, огромная воронка из воздуха и воды, невозможным образом закрученная кругами; все шпангоуты яхты трещали и хрустели, она неудержимо куда-то скользила, точнее, ее несло по наклонной плоскости к центру пропасти – и вдруг яхта оказалась в просторной и спокойной бухте, она плавно качалась на волнах, а впереди виднелась земля! Берег был так недалеко, что мы смогли разглядеть дома и деревья, чуть выше – поля, леса, луга, скалы, а еще выше – на переднем и заднем плане – размытые очертания высоких пиков и ледников, пламенеющих в сумеречном свете. Целая флотилия лодок, на каждой по десять гребцов – безусловно, европейцев, обнаженных до пояса и загорелых, – на буксире дотащила яхту до места стоянки. Очень похоже было, что нас ждали. Все здесь напоминало средиземноморский рыбачий поселок. Чужими мы себя в этой обстановке не чувствовали. Командир флотилии молча отвел нас в белый домик, в совершенно пустую комнату, облицованную красной плиткой, где нас, сидя на ковре, принял человек в одежде, какую носят горцы. Безупречно говоря по-французски, он иногда, словно про себя, улыбался, как человек, которому очень странно выговаривать то, что он вынужден произносить, чтобы быть понятым. Он безусловно переводил – не задумываясь и не ошибаясь, – но было видно, что он переводит. Он задавал нам вопросы, всем по очереди. Каждый из вопросов – они, впрочем, были очень просты: кто мы такие? зачем мы здесь? – застигал нас врасплох, въедался в печенки. Кто вы? Кто я? Мы не могли отвечать ему так, как отвечали бы представителю консульства или служащему таможни. Назвать свое имя, свою профессию? А что все это значит? Но кто ты? И что ты из себя представляешь? Слова, которые мы произносили – других-то у нас не было, – были безжизненными, омерзительными или смешными – как кадавры. Отныне мы знали, что перед лицом проводника Горы Аналог слова наши больше ничего не стоят. Соголь отважно взял на себя труд коротко рассказать о нашем путешествии.

Человек, принимавший нас, конечно же, был проводником. В этой стране все представители власти – горные проводники; и помимо основного своего назначения быть проводниками они по очереди исполняют административные обязанности, руководя жизнью в деревушках на побережье и в предгорье. Человек этот сообщил нам все, что полагалось, о стране, рассказав и о том, что нам предстоит. Мы высадились в маленьком прибрежном городке, населенном европейцами, по преимуществу французами. Коренных жителей здесь нет. Все, как и мы, откуда-нибудь да приехали, со всех концов света, и у каждой нации на побережье – своя колония. Как получилось, что мы оказались именно в этом городе, носящем название Обезьяньего порта, где живут такие же, как мы, западные европейцы? Позже мы поняли, что произошло это не случайно: ветер, втянувший нас сюда, не был ни естественным, ни случайным: он дул, повинуясь чьей-то воле. И откуда взялось это название – Обезьяний порт, если ни единого четверорукого существа в окрестностях и близко не было? Уж не знаю почему, но это наименование заставило меня вспомнить о всем своем наследии западного человека двадцатого столетия – что было малоприятно, – человека любопытного, подражателя, бесстыдного и суетного. Мы могли прибыть только в Обезьяний порт – и никуда больше. Отсюда мы должны были сами добраться до хижин, расположенных на Базе, в двух днях пути по высокогорным пастбищам, и там встретиться с проводником, который сможет отвести нас гораздо выше. Так что нам предстояло задержаться еще на несколько дней в Обезьяньем порту, чтобы собрать вещи и снарядить караван носильщиков, потому что на Базу надо было унести довольно много провизии, чтобы ее хватило очень надолго. Нас отвели в маленький домик, очень чистый и весьма скудно обставленный, где у каждого было что-то вроде каморки, которую можно бьыо обустроить по собственному вкусу, и еще общая комната с очагом; там мы ели, а по вечерам держали совет.

Из-за дома, поверх своего лесистого плеча на нас смотрел заснеженный пик. Перед нами открывался вид на порт, где в самой странной на свете морской флотилии спокойно стоял наш кораблик, последний из прибывших. В бухтах побережья строгими рядами стояли корабли всех времен и всех стран, самые старые заросли солью, водорослями и ракушками до такой степени, что их невозможно было узнать. Там стояли и финикийские лодки, и триремы, и галеры, каравеллы и шхуны, два колесных парохода и даже старый сторожевой корабль прошлого века, но вообще-то суда недавних эпох были довольно малочисленны. Что касается древних, то мы редко могли понять, какого они типа и из каких стран приплыли сюда. И все эти брошенные сооружения спокойно ждали, пока они совсем окаменеют или будут поглощены морскими флорой и фауной, поскольку разложение и дисперсия – конечная цель любого неподвижного предмета, какому бы высокому назначению он раньше ни служил.

Первые два дня мы в основном были заняты тем, что переносили съестные запасы и снаряжение с яхты в наш дом и проверяли сохранность всего этого, а также начали паковать грузы, которые надо было доставить в хижины на Базе в два этапа и не одним рейсом. Все вместе – восемь человек, капитан и трое матросов – мы проделали это довольно быстро. На первом этапе – он должен был занять у нас один день – существовала хорошая тропа, по которой мы могли провести здешних крупных и проворных бурых ослов, а вот дальше все придется тащить на себе. Стало быть, прежде всего требовалось нанять ослов и договориться с носильщиками. Денежный вопрос, так серьезно волновавший нас, был разрешен, по крайней мере временно, сразу по нашем приезде. Проводник, принимавший нас, вручил нам в качестве подъемных мешок металлических жетонов, служивших здесь расплатой за вещи и услуги. Как мы и предвидели, все, что у нас было, здесь никакой цены не имело. Каждый новоприбывший или группа прибывших получает таким образом некий аванс, позволяющий покрыть первые расходы, и обязуется вернуть его за время своего пребывания на континенте Горы Аналог. Но как его вернуть? Для этого существует несколько способов, и поскольку денежный вопрос лежит в основе всякого человеческого существования и жизни общества в колониях побережья, я должен дать кое-какие разъяснения по этому поводу.

Здесь встречается, очень редко в предгорье и чем выше, тем чаще, прозрачный камень очень высокой твердости, сферической формы и разной величины, настоящий кристалл, но – случай невероятный и нигде больше на планете не известный – кристалл кривой! На том французском, который в ходу в Обезьяньем порту, он называется перадам. Иван Лапе – в полном недоумении по поводу происхождения и первичного смысла этого слова. По его мнению, он может обозначать «более твердый, чем алмаз»[1], и так оно и есть; или же «отец алмазов», и говорят, что алмаз и в самом деле продукт перерождения перадама в результате некой квадратуры круга, а точнее, искривления сферы; или же это слово значит «Адамов камень»[2] и несет в себе некий тайный и глубокий смысл соответствия с происхождением человека. Прозрачность камня столь велика и его показатели преломления столь близки к воздушным, что, несмотря на большую плотность кристалла, глаз, непривычный к нему, едва его различает; но тому, кто ищет его, страстно желая найти и очень нуждаясь в нем, он открывается во всем своем сиянии, которое может сравниться с каплями росы. Перадам – единственная субстанция, единственное материальное тело, за которым признают ценность проводники Горы Аналог. К тому же, вроде как у нас золото, он тут – денежный эквивалент.

На самом деле, единственный законный и лучший способ возместить здесь свой долг – это отдать его перадамами. Но перадам крайне редко встречается, а сбор и поиски его очень трудны, даже опасны, ибо частенько его приходится извлекать из трещины в откосе над пропастью или подбирать на краю расщелины, на склоне подвижного ледника, где он плотно застрял. И потому после множества попыток, затянувшихся порой на годы, люди, отчаявшись, спускаются на побережье и ищут там более легких способов для возмещения долга; он, собственно, может быть возвращен просто-напросто жетонами, и жетоны эти можно заработать самыми обычными способами: одни становятся земледельцами, другие – ремесленниками, кто-то – портовыми грузчиками, и не будем говорить о них худо, потому что именно благодаря им и возможно было перенести на место все наши припасы, нанять ослов и договориться с носильщиками.

– А если кому-то не удается вернуть свой долг? – спросил Артур Бивер.

– Когда вы выращиваете цыплят, – было отвечено ему, – вы даете им зерна, которые они должны возвратить вам, став курицами и неся яйца. Но если курица, когда приходит время, не несет яиц, что с ней случается? И все мы молча сглотнули слюну.

Шел третий день нашего пребывания на Континенте; пока я писал эти заметки, Джудит Панкейк, сидя прямо на пороге дома, делала зарисовки, а Соголь из кожи вон лез, разгадывая трудные оптические загадки, остальные пятеро отправились кто куда. Моя жена пошла закупать провизию в сопровождении Ганса и Карла, тут же по дороге затеявших диалектическую баталию, за которой, похоже, было очень нелегко уследить; их интересовали сложнейшие метафизические и пара-математические проблемы: в основном речь шла об искривлении времени и чисел – то есть существует ли абсолютный предел для всякого перечисления реальных и необычных предметов, за которым неожиданно обнаруживается единство (такого мнения придерживался Ганс) или совокупность (так считал Карл). В общем, явились они крайне разгоряченные и даже не почувствовали тех килограммов, которые тащили на своем горбу: овощи и фрукты, известные и неизвестные нам, ибо колонистам удалось развести здесь все виды и сорта их со всех континентов, а также молочные продукты, рыбу и всевозможную свежую снедь – после долгого морского путешествия мы очень ей обрадовались. Мешок с жетонами был преогромный, и о тратах мы не беспокоились. А потом, как говорил Лапе, – что нужно, то нужно.

Сам он прогулялся по городку и, болтая с каждым встречным-поперечным, изучал местную речь и здешнюю жизнь. Все это он очень увлекательно изложил нам, но то, что произошло между нами после обеда, отбивает у меня всякую охоту и возможность воспроизводить его рассказ. И все же я это сделаю! Нет у меня на то ни малейшего желания, но пишу-то я не для собственного удовольствия, а знать кое-какие подробности вам, может быть, и полезно. Экономическая жизнь в Обезьяньем порту довольно простая, хотя и оживленная; такой, похоже, и должна была быть жизнь до наступления эры машин: в этом краю не допускается существование ни тепловых, ни электрических двигателей; всяческое использование электричества здесь запрещено, и в горной стране нас это изрядно удивило. Запрещены и взрывчатые вещества. В колонии – в основном, как я уже говорил, французской – есть свои церкви, свой муниципальный совет, своя полиция, но всякая власть осуществляется сверху, иными словами, ее представляют проводники высокогорий, они руководят муниципальной администрацией и полицией. Власть эта неоспорима и основана на владении перадамами; так что люди, живущие на побережье, кроме жетонов, не имеют ничего; жетоны годятся для всяческого рода обменов, позволяют поддерживать телесную жизнь, но никакой реальной власти не дают. Еще раз повторю: не будем говорить дурно о людях, которые убоялись трудностей восхождения и довольствовались скромной жизнью на берегу и в прилегающих к побережью районах; их детям, по крайней мере, благодаря им, их первым усилиям, сделанным для того, чтобы оказаться здесь, не придется совершать долгое путешествие. Они рождаются уже на побережье Горы Аналог, менее подверженные пагубным влияниям вырождающихся культур, процветающих на наших континентах, они общаются с людьми высокогорий, и если у них возникает желание и пробуждается интеллект, они могут отправиться в великое путешествие прямо с того места, где их родители его прервали.

И все-таки основная часть населения имела, вероятно, иное происхождение. То были потомки невольников и моряков – экипажей кораблей разных эпох, в самые дальние века снаряженных теми, кто искал Гору Аналог. Этим объяснялось, почему в колонии столь часто встречаются странные типы, в которых угадывается африканская или азиатская кровь и даже следы какой-нибудь исчезнувшей расы. Оставалось предположить – поскольку женщины, должно быть, редко встречались в экипажах былых времен, – что природа, повинуясь своим гармоническим законам, мало-помалу восстановила равновесие полов благодаря какому-то буйному компенсаторному рождению девочек. Впрочем, во всем, что я здесь рассказываю, весьма много предположений.

Судя по тому, что рассказали Лапсу в Обезьяньем порту, жизнь в других колониях побережья очень похожа на здешнюю, за исключением того, что каждая нация и раса принесла сюда свои нравы и обычаи, свой язык. Однако с незапамятных первопоселенческих времен под влиянием проводников, у которых собственный особый язык, и несмотря на новые вкрапления, привнесенные современными колонистами, языки претерпели своеобразные изменения, и французский в Обезьяньем порту, например, имеет много особенностей: тут и заимствования, и архаизмы, и совсем новые слова для обозначения новых предметов, таких, как перадам, о котором мы уже говорили. Эти особенности должны были найти свое объяснение позже, по мере нашего знакомства с языком самих проводников.

Артур Бивер тем временем изучал окрестную флору и фауну и, разрумянившийся, возвращался из долгих походов по близлежащим деревенькам. Умеренный климат Обезьяньего порта благоприятствует жизни растений и животных наших стран, но встречаются и неизвестные особи. Среди них самые интересные – древовидный вьюнок, прорастание и рост которого столь мощны, что его используют – в качестве динамита замедленного действия – для перемещения скал при проведении земляных работ и создания насыпей; самовоспламеняющийся ликопердон, огромный гриб-дождевик, взрывающийся и далеко выбрасывающий свои зрелые споры, которые через несколько часов, благодаря эффекту мощной ферментации, в одно мгновение возгораются; говорящий куст, довольно редко встречающаяся разновидность мимозы, плоды которого образуют резонаторы разнообразных форм, способные воспроизводить все звуки человеческого голоса при трении о шелестящие листья и повторяющие как попугаи все слова, которые произносятся поблизости; многоножка-обруч, существо почти двухметровой длины, которое, свернувшись в кольцо, любит кататься на бешеной скорости сверху вниз по осыпающимся склонам; ящерица-циклоп, похожая на хамелеона, но лобовой глаз у нее всегда широко открыт, зато два других вообще атрофировались – к животному этому здесь относятся с большим почтением, несмотря на то что похоже оно на старого геральдиста; упомянем, наконец, среди прочих гусеницу-воздухоплавательницу, разновидность шелковичного червя: в хорошую погоду она за несколько часов сильно раздувается благодаря легким газам, образующимся в ее кишечнике, и объемистый пузырь уносит гусеницу-аэронавта в воздух, до зрелого возраста она не доживает никогда и воспроизводится самым примитивным образом – личиночным партеногенезом.

Были ли завезены эти странные особи в очень далекие времена колонистами, прибывавшими со всех концов нашей планеты, или действительно эти растения и животные – коренные обитатели континента Горы Аналог? Бивер не мог разрешить этот спорный вопрос. Старый бретонец, осевший в Обезьяньем порту и ставший там столяром, пересказывал и даже напевал ему старинные мифы, в которых, похоже, многое смешалось со странными легендами и наставлениями проводников; все это имело отношение к интересующей нас проблеме. Проводники, которых мы позже расспрашивали о том, насколько серьезно надо относиться к этим мифам, всегда отвечали весьма уклончиво. «Они так же верны, как ваши волшебные сказки, – сказал нам один из них, – и ваши научные теории»; «Нож, – сказал нам другой, – ни настоящий и ни фальшивый, но тот, кто хватает его за лезвие, глубоко заблуждается».

Один из этих мифов звучал примерно так:

«В самом начале Сфера и Тетраэдр были соединены в одну форму – немыслимую и невообразимую. Сосредоточение и распространение таинственным образом концентрировались единой Волей, которая знать не знала никого, кроме самой себя.

Затем последовало разъединение, но Единое осталось единым.

Сфера – это первичный Человек, стремившийся осуществить независимо одно от другого все свои желания и возможности, и потому он распылился, превратившись во все виды животных и существующих ныне людей.

Тетраэдр – это первичное Растение, которое точно таким же образом превратилось во все виды растительности.

Животное, закрытое для внешнего пространства, образует полость внутри себя и разветвляется – легкие, кишки, – с тем чтобы получать питание, сохраняться и воспроизводиться. Растение, распускающееся во внешнем пространстве, образует полость снаружи, чтобы проникнуть в то, что его питает – корни, листву.

Кое-какие потомки их засомневались: что же им выбрать – или захотели усидеть на двух стульях, поставить на двух лошадей сразу; так появились животные-растения, населяющие моря.

Человек обрел вдохновение и свет, только он один получил этот свет. Он захотел видеть свой свет и наслаждаться жизнью во всех ее многочисленных формах. Силою Единства он был изгнан. Он, один-единственный, был изгнан.

И населил земли Вовне, мучаясь, разделяясь и размножаясь, одержимый желанием видеть собственный свет и наслаждаться жизнью.

Иногда человек подчиняется своему сердцу, подчиняет видимое провидимому и ищет путь для возврата к своим истокам.

Ищет, находит и возвращается к ним».

Благодаря странной геологической структуре континента на нем существовало множество самых разных климатов, и в трех днях ходьбы от Обезьяньего порта можно было попасть в тропические джунгли, а отправившись в другую сторону – в край ледников; где-то была степь, а еще где-то – пустыня; каждая колония образовывалась в самом подходящем для нее, похожем на родную землю месте.

Биверу все это надо было исследовать. Карл решил изучать в ближайшие дни азиатское происхождение мифов, с образчиками которых нас познакомил Бивер. Ганс и Соголь должны были устроить нечто вроде маленькой обсерватории на соседнем холме, откуда, ориентируясь по главным звездам в специфических условиях этого края, они смогут соотнестись с классическими измерениями параллаксов, угловыми расстояниями, прохождением меридиана, спектроскопией и всем прочим, чтобы получить точные данные об аномалиях, возникших в космической перспективе из-за завитка искривленного пространства, окружающего Гору Аналог. Иван Лапе хотел продолжить свои лингвистические и социологические изыскания. Моя жена горела желанием изучить здешнюю религиозную жизнь, изменения(а в особенности, как она предполагала, очищения и обогащения, произошедшие тут), привнесенные в различные верования под влиянием Горы Аналог, – и в догматы, и в этику, и в литургическую музыку, в архитектуру и другие искусства, связанные с религией. Мисс Панкейк собиралась присоединиться к ней в том, что касается искусств, особенно пластических, по-прежнему намереваясь не оставлять своей огромной работы – ее документальные зарисовки стали играть существенно более важную роль для экспедиции с тех пор, как все попытки фотографирования потерпели полный провал. Что до меня, то я надеялся почерпнуть во всех материалах, собранных таким образом моими спутниками, ценнейшую опору для своих исследований о символике, не пренебрегая и основной работой – редактированием нашего бортового журнала, того журнала, который должен был в конце концов превратиться в повествование, кое вы сейчас и слышите.

Отдаваясь своим изысканиям, все мы в полном согласии собирались пополнить наши продовольственные запасы, сделать, возможно, и еще кое-какие дела – короче, никоим образом не терять даром времени.

– Так когда же вы отправляетесь? – крикнул кто-то с дороги, пока мы после завтрака делились друг с другом своими захватывающими планами.

Это был проводник, присланный в Обезьяний порт; не дожидаясь нашего ответа, он продолжал свой путь, как и все горцы, будто бы не двигаясь вовсе.

Мы пробудились от грез. Стало быть, даже не сделав и первых шагов, мы уже катились к отречению – да, к отречению, ибо отрекались от своей цели и предавали слово, данное себе, – ни минуты не тратить на удовлетворение пустого любопытства. Наш исследовательский энтузиазм и ловко придуманные предлоги, которыми мы его прикрывали, вдруг показался нам страшно жалким. Мы не смели и в глаза друг другу поглядеть, и тут глухо прозвучал голос Соголя:

– Пригвоздить эту мерзкую сову к дверям дома и отправляться в путь, не оборачиваясь!

Мы хорошо ее знали, эту алчную сову интеллекта, и у каждого была своя, каждому было кого пригвоздить к дверям, не считая еще нескольких болтливых сорок, воркующих голубей, гусынь, и каких раскормленных гусынь! Но все эти птицы так прочно укоренились в нас, так срослись с нашей плотью, что мы не могли вытащить их, не разодрав себе внутренностей. Надо было еще долго жить с ними, выстрадать их, узнать поближе, пока они не спадут с нас, как корки при сыпной лихорадке, отпадающие по мере того, как организм восстанавливается после болезни; раньше времени срывать их не стоит.

Четверо членов нашего экипажа играли в карты в тени сосны, и поскольку у них и в мыслях не было штурмовать вершины, такой способ времяпрепровождения, по сравнению с нашим, показался нам куда более благоразумным. Но поскольку тем не менее им предстояло сопровождать нас на'Базу и помогать устроиться там, мы позвали их, чтобы вместе готовиться в путь, а наметили мы отправление на завтра, чего бы это ни стоило…

Легко сказать, чего бы это ни стоило… Наутро, после того как мы всю ночь, не разгибаясь, складывали вещи и все уже было готово, и ослы, и носильщики, вдруг полил проливной ливень. Дождь лил и после обеда, и всю ночь, он шел и на следующий день, лил как из ведра целых пять дней. Дороги развезло, и пройти по ним было практически невозможно – это говорили нам все. Надо было с толком использовать отсрочку. Прежде всего мы пересмотрели свой багаж. Всевозможные приборы для наблюдения и разного рода измерительные, которые до сей поры мы считали наиценнейшими, вдруг стали смехотворными – особенно после наших попыток что бы то ни было сфотографировать, – а многие отныне вообще казались непригодными. Все батарейки наших электрических ламп уже сели. Надо было заменить их фонарями. Таким образом мы избавлялись от довольно большого количества громоздких предметов, что позволяло захватить с собой побольше провизии.

Итак, мы исходили всю округу, чтобы обеспечить себя дополнительными съестными припасами, фонарями и местной одеждой. Хотя и очень простая, одежда здесь и в самом деле намного удобнее нашей – результат долгого экспериментирования первопоселенцев. Так же точно в специализированных лавочках мы нашли множество обезвоженных и спрессованных продуктов, в высшей степени необходимых нам в будущем. Отказываясь от одной вещи за другой, мы в конце концов оставили здесь даже «портативные огороды», изобретенные Бивером. После целого дня мрачнейших сомнений он разразился хохотом и заявил, что «все это – глупые игрушки, которые доставили бы нам одни лишь неприятности». Он еще дольше колебался, думая, не отказаться ли и от дыхательных аппаратов и обогревающей одежды. Наконец было принято решение оставить их здесь, пусть даже придется вернуться за ними, если это будет необходимо для новой попытки восхождения. Мы оставили все эти вещи под присмотром четырех членов нашего экипажа, которые должны были перенести их на яхту, где им предстояло поселиться после нашего отправления, так как дом надо было освободить для новоприбывающих, буде такие появятся. Мы много спорили о дыхательных аппаратах. На что нам рассчитывать, когда мы будем штурмовать высоты, на кислород в бутылках или на акклиматизацию? Последние экспедиции в Гималаи этого вопроса не разрешили, несмотря на блестящие успехи сторонников принципа акклиматизации. Впрочем, наши аппараты были много совершеннее тех, которые использовались в вышеупомянутых экспедициях; гораздо более легкие, они, главное, должны были оказаться более эффективными, потому что обеспечивали альпиниста не чистым кислородом, а тщательно дозированной смесью кислорода и углекислого газа; наличие углекислого газа, возбуждающе действующего на дыхательные центры, должно было существенно снизить количество необходимого для альпиниста кислорода. Но по мере того, как мы размышляли об этом и собирали сведения о природе гор, которые нам предстояло покорить, становилось все яснее, что экспедиция наша будет длительной, очень длительной; она непременно растянется на несколько лет. Наших бутьшок с кислородом все равно не хватит, и у нас не будет никакой возможности пополнить их наверху. Рано или поздно от них все равно придется отказаться, и лучше было сделать это сразу же, чтобы, пользуясь ими, не затягивать процесса акклиматизации. К тому же нас уверили, что, кроме постепенного привыкания, нет другого способа выжить в высокогорных здешних местах и что благодаря этому привыканию человеческий организм изменяется и приспосабливается в такой мере, что мы даже и вообразить себе этого не можем.

По совету главного нашего носильщика мы заменили свои лыжи, про которые он сказал, что в каких-то местах они будут только мешать нам, на нечто вроде узеньких снегоступов, складных и обтянутых шкуркой зверя, похожего на сурка; главное их назначение – облегчить ходьбу по мягкому снегу, но они еще и позволяют быстро скользить при спусках; в сложенном виде они легко помещаются в рюкзаки. Мы так и остались в своих «железных башмаках», но прихватили с собой, чтобы переобуться, когда поднимемся выше, местные мокасины из «деревянной кожи» – это такой вид коры, которая после обработки состоит из пробки и каучука, подобная субстанция прекрасно отдает тепло и, насыщенная кремнеземом, почти так же хорошо сцепляется со льдом, как и с камнем, что позволит нам обойтись без кошек, которые опасны на очень больших высотах, потому что ремни от них, перетягивающие ступни, мешают кровообращению и способствуют обморожениям. Зато мы оставили при себе ледорубы, замечательные орудия, которые, как, например, косу, просто некуда дальше усовершенствовать, взяли свои штычки, шелковые веревки и все-таки прихватили кое-какие самые простые карманные приборы: компасы, альтиметры и термометры.

Так что очень кстати пришелся дождь, позволивший провести такие полезные реформы в нашей экипировке. Все эти дни мы очень много ходили под проливным дождем, собирая полезную информацию, покупая еду и самые разные вещи; благодаря этому наши ноги вновь обретали привычку ходить, немного утраченную за долгое время плавания.

Именно в эти дождливые дни мы стали обращаться друг к другу по именам. Началось все с привычки говорить «Ганс» и «Карл», и маленькое это изменение произошло не просто потому, что мы немного сблизились. Когда мы теперь называли друга Джудит, Рене (это моя жена), Пьер, Артур, Иван, Теодор (это мое имя), для каждого из нас здесь был и другой смысл.

Мы понемногу избавлялись от своих старых шкур, от тех персонажей, которыми мы были. Оставляя на побережье громоздкие свои приспособления, мы готовились и к тому, чтобы отбросить художника, изобретателя, врача, эрудита, литератора. За маскарадными костюмами начинали проглядываться мужчины и женщины. Мужчины, женщины, а вместе с тем и самые разные виды животных.

Пьер Соголь в очередной раз подал нам пример – сам не зная об этом и уж еще меньше думая о том, что становится поэтом. Как-то вечером, когда мы держали на пляже совет с нашим главным носильщиком и нашим погонщиком ослов, он сказал нам:

– Я довел вас до этого места и был у вас за главного. Здесь я слагаю с себя корону, снимаю капитанскую фуражку с галунами, которая была для меня терновым венцом, сколько я себя помню. Из незамутненных глубин моей памяти восстает, пробуждается маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца. Маленький ребенок, который ищет отца и мать, который вместе с вами ищет помощи и защиты – защиты от своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы стать тем, кто он есть, когда никому не подражает.

Произнося все это, Пьер концом палки рылся в песке. Вдруг он куда-то уставился, нагнулся и что-то поднял – что-то, блестевшее, как капелька росы. Это был перадам, совсем крохотный перадам, но его первый и наш первый перадам.

Главный носильщик и погонщик ослов побледнели и широко раскрыли глаза. Оба были старики, некогда пробовавшие одолеть восхождение, оставившие свои попытки и отчаявшиеся из-за все той же денежной проблемы.

– Никогда, – сказал носильщик, – никогда на памяти человеческой здесь, внизу, их никто не находил! Прямо на пляже! Быть может, это уникальный случай. Возможно ли, чтобы таким образом нам была дана новая надежда? Снова отправиться в путь?

Надежда, которая, как он считал, давно умерла, снова светилась в его сердце. Придет пора, и этот человек вновь отправится в путь. У погонщика ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.

– Случай, – сказал он, – чистая случайность! Я на это больше не попадусь!

– Надо будет, – сказала Джудит, – сшить маленькие, но очень прочные мешочки, мы будем носить их на шее и складывать туда перадамы, которые найдем.

Предусмотрительность и в самом деле необходимая. Дождь кончился еще накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо было выходить. Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.