"Отчаяние" - читать интересную книгу автора (Есенберлин Ильяс)ЧАСТЬ ВТОРАЯIЕсли на западе казахской земли пока было относительно спокойно, то на северных рубежах происходили события, которые все больше и больше влияли на положение в Казахском ханстве. Там, в суровой бескрайности Сибири, издавна не существовало единой устойчивой власти. Туда после межплеменных стычек и войн уходили обиженные и побежденные роды не только из Казахской степи, но задолго перед этим из Казанского и Астраханского ханств, из Башкирии и с древних волжских земель. Все больше и больше убегало туда рабов, разноплеменных пленников, а в последнее столетие — бежавших от русских бояр и князей холопов. Видно, не сладко приходилось людям под властью грозного русского царя, потому что целыми селениями снимались с насиженных мест и уходили за Уральские горы, в неведомые края крестьяне-землепашцы. Но больше всего бежали из России поодиночке люди, преследуемые свирепыми царскими законами, беззаконной опричниной. Они были разных национальностей, но быстро находили общий язык, объединялись в дружины и принимали имя казаков. Этим воспринятым у казахов древним именем они подчеркивали свою вольность и желание жить по законам военно-кочевой демократии. Сама структура и должностные названия в казачьих дружинах, а затем и в войсках повторяли древние казахские военно-родовые формирования. Десятки и сотни таких больших и малых дружин гуляли по Сибири, по примеру кочевых родов совершая набеги, вступая в стычки друг с другом, смешиваясь с местным населением и постепенно оседая на захваченных землях. Царское правительство живо поняло, какую выгоду можно извлечь из этого. Не в силах само справиться с буйными казачьими дружинами, оно стало использовать их для завоевательной политики и охраны границ. Именно разнородность и разноплеменность казачьей вольницы облегчали дело покорения Сибири. К тому времени, когда подняли Тауекеля-багадура на белой ханской кошме, по всей северной границе степи уже было известно имя «Строганы». Так в степи называли купцов Строгановых, которым русские цари предоставили на откуп просторы Сибири. Строгановы нанимали к себе на службу вольные казачьи дружины, а зачастую и казахские отряды для охраны своих торговых караванов и складов. Вскоре по всей пограничной линии выросли первые торговые городки. И хоть давали в этих городках крайне малые цены за привозимые кочевниками товары, степь получила наконец новый выход на широкие рынки. Уже не одна Бухара контролировала все пути и цены на шерсть, кожи, полезные ископаемые. В свою очередь, на приграничных базарах кочевники могли приобрести все необходимые им товары. Зато на востоке степи сильнее сгущались тучи. На бульдога, вцепившегося в горло и не отпускающего свою жертву, были похожи джунгарские контайчи. И бульдог этот медленно, настойчиво, с каждым летом все ближе добирался до главной вены на шее страны казахов. Не только казахи, но все другие народы вокруг чувствовали смертельную угрозу. За джунгарскими контайчи двигался древний и страшный враг. Уходили в недоступные джунгарам горы киргизские кочевья, свертывали свои дела узбекские и таджикские купцы, потеснились каракалпаки, вынужденные дать место отступавшим казахским аулам. Среднеазиатские ханства притихли, почувствовав угрозу нашествия на свои оазисы. А джунгарские контайчи теперь уже поглядывали и на сибирские города… Но российские дипломаты внимательно следили за всем, что происходило в великой степи на юго-восточных пограничных линиях. Крайней осторожностью отличались их действия. Казалось бы, в это тяжелое для страны казахов время, когда с востока на нее навалилась джунгарская беда, на западе — в устье Волги — в лице калмыцких ханов поджидала другая, с севера донимали набегами башкирские мурзы, а на юге ни на день не прекращалась вражда со среднеазиатскими ханствами, самое время было для какой-нибудь другой державы вмешаться в дележ и отхватить себе наиболее лакомую часть пирога… Так бы, очевидно, и поступили допетровские русские политики. Но, начиная с Петра, России суждено было играть более значительную роль в делах Востока. И пути этой большой политики скрещивались с путями других великих держав уже на четырех океанах. Здесь, в сердце Азии, они были намечены явственными, четкими пунктирами. Пока что Россия ждала развития событий, укрепляя торговые и дипломатические отношения со всеми странами этого района. Батыр Богембай резко повернул коня назад. Косматый гнедой жеребец — от порога до красной стены юрты длиной, — тяжело кренясь и сдерживая ход, сделал полукруг и понесся обратно, выбрасывая из-под каждого копыта комья земли, равные величиной площади походного костра. Лишь ветер свистел в пустой степи да с каждым скачком богатырского коня гулко отзывалась и словно охала земля… Вон он, Шуно-Дабо, джунгарский багадур, тоже заметил казахского батыра и таким же мощным рывком руки поворачивает своего белого косматого великана-коня. На полном скаку проносятся они друг мимо друга, едва не коснувшись стременами. В клубах пыли поднялись и опустились тяжелые дубины-палицы с окованными железом головками. Тяжкий стук, будто две гранитные скалы столкнулись в небе, послышался в степи, и далеко отлетели сломанные дубины. А батыры уже снова поворачивают коней. Никто не видит этого поединка, но тем неистовей схватка. Снова мчатся они навстречу друг другу, взметая пыль, но теперь уже не палицы в их руках, а тяжелые сверкающие мечи-алдаспаны. Гром ударов и скрежет раздался при их сближении. Но теперь уже не разъехались батыры, а закружились один возле другого, высекая искры. Когда же притупились старинные мечи, батыры снова разъехались и натянули луки, стремясь достать стрелами вражескую плоть. Но и это никому из них не удалось. Равными по силе и мужеству оказались они. Уже дважды можно было подоить кобылу за то время, что сражались они. Батыры устали, пот заливал глаза, тяжко поднимались руки в железных доспехах. Да и кони еле несли своих тяжелых всадников. Тогда они слезли с лошадей и бросились друг на друга с кинжалами. Вскоре и кинжалы выпали из стиснутых противником рук, и они принялись голыми руками душить один другого… Совершенно обессиленные, они лежали рядом на голом холме. Потом, ни слова не говоря, один из них поднялся и поплелся к своей лошади. То же сделал и другой. Батыры не смотрели друг на друга, пока не поднялись в седла и не отвернули друг от друга лошадей. Только отъехав на несколько шагов, они разом, как по команде оглянулись. — Богембай-батыр, совесть наша осталась чиста… — сказал Шуно-Дабо. — Поединок наш был честным, как в древних песнях. А впредь пусть будет так, как кто сумеет. Берегись, не попадайся мне больше один в степи!.. — Да уж и ты не удивляйся, если застану тебя врасплох! — ответил Богембай-батыр. И они разъехались в разные стороны. Они давно знали друг друга — казахский батыр Богембай из канжигалиевской ветви рода аргын и джунгарский багадур Шуно-Дабо. На два конных перехода друг от друга стояли их стойбища. И вот уже несколько лет, с тех пор как, по рассказам людей, шуршуты стали теснить джунгар где-то на востоке, Шуно-Дабо что ни лето начал появляться на казахских выпасах. Как подлинный багадур, он чаще всего ездил в одиночестве. И так же в одиночестве угонял он целые табуны лошадей у казахов, а при случае увозил и пленных. На перехват таких одиноких багадуров и уезжали надолго в пограничную степь смелые казахские батыры. Три раза встречались в чистом поле Богембай-батыр и Шуно-Дабо, и все безрезультатно. Теперь они решили отказаться от древних правил, по которым противник предупреждается о вызове на бой. Подобно зверям, решили они охотиться друг за другом. Лишь через пять лет снова свела их судьба… Большое казахское ополчение скрывалось в бесчисленных оврагах поймы рек Арысь и Бадам. На горе Орда-басы, неподалеку от главных сил неподвижно стояло несколько всадников. Впереди на белом аргамаке сидел снова приведший свое войско для борьбы с джунгарами хан Абулхаир. Он прекрасно понимал, что если сомнут окончательно джунгары сейхундарьинские и приаральские казахские кочевья, то земли Младшего жуза будут взяты в тиски. С одной стороны на них навалились бы приволжские калмыцкие ханы, с другой — конница самого контайчи. Сразу за ханом Абулхаиром сидел на своем верном гнедом батыр Богембай. Внизу, у подножья, с подсменными конями в поводу, ждали сигнала двадцать ханских гонцов. В этот день здесь и произошла знаменитая битва, в которой казахам опять удалось разгромить джунгарского контайчи. Решающего значения эта битва тоже не имела, но на некоторое время все же ослабло давление джунгар на казахские земли. Битва при Бадаме была кровавой и яростной. Многие тысячи воинов полегли с обеих сторон. Обе стороны все хотели перехитрить друг друга, и один за другим высылали в бой спрятанные в засаде отряды. Схватка превратилась в большую кровавую мясорубку… Вот тогда на левом берегу Бадама и встретились в последний раз батыр Богембай с нойоном Шуно-Дабо. В песне-сказании о их битве рассказывается, что казахский батыр своим шестигранным копьем пробил железные доспехи и кольчугу джунгарского багадура, нанеся ему в грудь смертельную рану. Но белый конь вынес багадура из битвы и переплыл с ним бурную студеную реку. Недалеко от противоположного берега умирающий нойон оглянулся назад. Его старый враг казахский батыр Богембай стоял там, опершись о лук. Не смотря на условия между ними, батыр не стрелял, так и не пожелав нарушить древние правила боя. Потом нойон Шуно-Дабо посмотрел на свой берег и закричал от предчувствия смерти. На берегу стоял его племянник Галден-Церен с кованой палицей в руке. И когда умный конь достиг берега и багадур Шуно-Дабо сполз с коня, будущий контайчи Галден Церен раскроил ему череп. Бурные волны реки понесли тело прославленного джунгарского багадура ногами вперед в Казахскую степь… Галден-Церен проводил глазами плывущее тело того, кто по праву должен был стать главным джунгарским контайчи после смерти престарелого Сыбан Раптана. — Нет тебя больше на моей дороге! — промолвил он и повернул коня от реки. Не успел он отъехать и на выстрел из лука, как ему встретился другой нойон. — Смотри, Галден-Церен, вон скачет конь Шуно-Дабо без хозяина! — закричал он. — Где же храбрый нойон Шуно-Дабо? Неужели закатилась его звезда?! — Не думаю, — холодно ответил Галден-Церен. — Может быть, славный джунгарский конь оказался вернее своего господина!.. Так впоследствии и появилась легенда о том, что в Казахской степи скрывается до поры до времени законный претендент на бунчук контайчи. Из века в век рассказывает ее в калмыцких и алтайских кочевьях… А честное сердце батыра Богембая не знало покоя. Пусть по отношению к врагу совершилось на его глазах лютое предательство, но он видел смерть Шуно-Дабо от руки Галден-Церена, и ему невольно казалось, что сам он замешан в подлом убийстве. Никому не рассказывал он об этом, пока не свела его судьба с Бухаром-жырау. — Скажи, правдолюбец-жырау, почему волки по отношению друг к другу честнее людей? — спросил он и рассказал о смерти джунгарского багадура на берегу реки Бадам. — Люди становятся хуже волков, когда идут на волчье дело, — ответил Бухар-жырау. — Разве не волчьим делом заняты сейчас в нашей степи джунгарские нойоны? Вот и по отношению друг к другу они хуже волков. Но бывает и наоборот, когда доброе дело возвращает озверелому человеку его человечий облик. Ты слышал сказание о султане Тауекеле?.. — Да, по всей степи рассказывают твою повесть о том, как услыхав от Кияк-батыра правду о себе, бросил султан Тауекель, сын Шагая, неправое войско бухарского эмира Абдуллаха и возвратился в родную степь… — Я не успел когда-то досказать эту повесть славному батыру Науану — правнуку Кияка. Было это на стенах Саурана, и джунгарское копье вошло ему в грудь. — Доскажи ее мне, жырау! Ночь была над степью, и ни одной звезды не светилось в черном холодном небе. Вдвоем сидели они у маленького походного костра: великий жырау и славный батыр. — Хорошо, — сказал Бухар-жырау. — Слушай и ты поймешь, что от того, на какое дело идет человек — доброе или недоброе, зависят и все его поступки… Казахская степь ждала спасителя. И волки сбиваются в одно стадо с оленями и бегут вместе, спасаясь от страшного степного пожара или наводнения. Подобно такому пожару или наводнению хлынули с разных сторон в степь враги. Только Тауекель-багадур, объединивший вокруг себя многочисленную родню умершего к тому времени султана Шагая, представлял какую-то силу. И был он из рода Джаныбека и Касыма, оставшихся в народной памяти ханами-объединителями. Как в старых легендах, курились горы на востоке, предвещая неслыханные беды. Все больше племен и родов откочевывало подальше от Джунгарских ворот. Но по всей южной границе степи хозяйничал старый и беспощадный враг, с которым следовало бороться сегодня. И новый хан Тауекель вступил в схватку с этим врагом. Пока Тауекель собирал по степи осколки Белой Орды, бухарский эмир Абдуллах не дремал. Сразу же после смерти Искандер-хана и своего официального воцарения на бухарском престоле он с неслыханной жестокостью подавил народное движение в Ташкентском вилайете, совершил кровавый поход против городов Восточного Туркестана и Кашгарии, а на юге и западе захватил Хорасан и Хорезм. Оставалось покорить лишь города Западного Туркестана — вниз по течению Сейхундарьи. Как кость в горле, мешали они его покою. Жители этих городов были испокон веков связаны с кочевой степью, получали оттуда непрерывную помощь, и сладить с ними было трудно. К тому же, как всегда это случается, начались серьезные распри между стареющим ханом и его молодым и настойчивым наследником Абдумумином. Опираясь на подвластный ему Балх, Абдумумин захотел свергнуть отца или править от его имени всем ханством, как правил когда-то сам Абдуллах при живом отце — Искандер-хане. Лучшую часть своих войск вынужден был держать старый хан на границе с Балхом. Именно это позволило Тауекель-хану укрепиться в степи и обрести влияние на политику в Туркестане. Особенно усилились его позиции, когда к нему без всяких оговорок присоединился младший сын Шагая — подросший Есим. Даже те казахские роды и племена, которые не признали Тауекеля своим ханом, вынуждены были считаться с ним. А положение в степи становилось все сложнее. Теснимые и натравливаемые Богдыханом ойротские контайчи все чаще совершали набеги на смежные казахские кочевья. С присущим им коварством китайские чиновники разжигали национальную вражду между кочевыми народами, планомерно и настойчиво отбирая у них лучшие земли. Обессиленные в междоусобной борьбе, эти народы не могли оказать длительное сопротивление регулярной китайской армии. Медленно, но верно дракон подползал к границам Казахской степи. Надеяться, даже в будущем, на поддержку хана Бухары не приходилось. Да и могло ли оказать такую поддержку раздираемое непрерывными смутами Бухарское ханство? И невольно новый казахский хан Тауекель, следуя советам наиболее дальновидных аксакалов, прислушивался к тому, что происходило на северной и западной границе степи. Нет, пока что никаких угрожающих действий не видел хан Тауекель со стороны могучего соседа. А то, что дружба с ним будет крайне необходима в предстоящих столкновениях с выполняющими волю Богдыхана джунгарскими контайчи, говорили уже в один голос аксакалы разных родов и племен. Да и в ближайших битвах с Абдуллахом нужно было иметь обеспеченный тыл… А взаимоотношения с северным соседом налаживались и сами собой. В результате пограничной смуты было схвачено в городе Тюмени и отправлено в Москву несколько родовитых людей и среди них племянник самого Тауекель-хана Оразмухамед. Дело в том, что еще отец Оразмухамеда — известный в степи Онай-батыр поступил на службу к русскому царю и оказал затем немало услуг Борису Годунову. Так или иначе, а хан Тауекель направил специальное посольство к царю с просьбой об освобождении племянника. Царь не освободил Оразмухамеда, но и не казнил его, а вскоре сделал владетельным ханом города Касимова. Таким образом в окружении самого царя у Тауекель-хана оказались близкие люди. Теперь можно было начинать старый спор с ханом Абдуллахом за туркестанские города. Это нужно было делать, пока находились в ссоре старый тигр Абдуллах и его многообещающий сын Абдумумин. Словно ветер в пустыне, переменчива политика Бухары. Кто знает, в какую сторону подует завтра этот ветер! Пока что уже начали гулять слухи в степи, что в Хиве и Самарканде собирают джигитов для какой-то новой войны. Вряд ли так далеко зашла междоусобица между отцом и сыном. А что, если, помирившись, обрушатся они всеми силами на неокрепшее Казахское ханство? Всегда лучше иметь при себе ключ от ворот родного дома. А ключом этим, как и во все времена, были туркестанские города-крепости. Древний город Яссы теперь так и называли — Туркестан. Хан Тауекель сделал его своей главной столицей. Ханский дворец стоял в густом тенистом парке неподалеку от гробницы Ходжи Ахмеда Яссави. И хоть не походил этот дворец на роскошные дворцы Бухары и Самарканда, но толстые стены из жженого кирпича спасали от грозной туркестанской жары, а письмена из Корана по стенам и карнизу не давали погрязнуть в грехе и невежестве. Все как у других ханов. Сразу было видно, что город готовится к войне. На всех площадях разбиты шатры, по улицам скакали вооруженные люди, днем и ночью не утихал грохот в кварталах оружейников. Да и вокруг города, в многочисленных пригородах — дехах и рабатах — размещались все новые отряды, прибывающие из степи. Джигитов можно было угадать по одеждам и вооружению. Из ближайших присырдарьинских городов и селений ехали люди с кривыми хивинскими саблями и ятанагами, семиреченские и таласские воины имели притороченные к седлам пики, а в отрядах, прибывающих с северных границ и из страны Ногайлы, тут и там виднелись русские стрелецкие пищали… Больше ста тысяч воинов собрал хан Тауекель вокруг Туркестана. На большом ханском совете, созванном по древней традиции, войско было разделено на три части. Правое крыло возглавил младший брат Тауекель-хана — батыр Куджек, а левое крыло — другой его брат — Есим-султан. Центром и всем войском командовал сам хан Тауекель. При каждом военачальнике, как обычно, имелись опытные советники, так что юность полководца не служила помехой. Главное, чтобы он был из ханского рода. Решено было самим ударить на Ташкент и Самарканд, чтобы лишить Абдуллаха резервов и возможности маневра. Пока основные его силы придут на помощь, следовало взять эти города и только потом пойти на переговоры. Вряд ли сможет в нынешних условиях эмир Бухары пойти на большую войну. К тому же эти города неслыханно разрослись, и цитадели их превратились в островки посреди моря. Стены их давно не ремонтировались, а во рвах не хватало воды. А самое главное, жители городов давно уже роптали на неслыханные налоги, принятые в Бухаре, и в тайне завидовали полусамостоятельным городам Северного Туркестана. Из года в год бежали из Ташкента и других городов люди в степь, оседали на границах. Тауекель-хан, сам когда-то служивший Бухаре, прекрасно был осведомлен об этом и решил до конца использовать народное недовольство бухарским игом. Чтобы не вызвать брожения среди городского населения Туркестана, он запретил даже вводить здесь военный налог, который собирали по всей степи. Ночь накануне выступления в поход хан Тауекель провел в покоях своей любимой жены Акторгын. Да, той самой Акторгын — вдовы Хакназара, отданной теперь ногайлинцами новому хану. Он был уверен в быстрой победе и никогда еще не чувствовал себя таким могущественным. Но, садясь за утреннюю трапезу, хан получил какую-то недобрую весть. Не удостоив приглашения никого из подчиненных, он послал за своим любимым певцом и прорицателем Жиенбетом-жырау. Сотворив необходимую молитву, хан кивнул своему везирю: — Пусть войдет жырау! Несмотря на то что ему едва перевалило за тридцать, Жиенбет-жырау носил большую, с яркой проседью бороду, оттенявшую его бледное, словно неживое лицо. Шапка на его голове не горела красным огнем, как в дни юности, а была из меха невзрачной каратауской лисицы. И кафтан был поношенным, протертым на рукавах. Лишь домбра, украшенная перьями филина, блестела словно новая. Чувствовалось, что знаменитый жырау специально обновил ее перед отъездом из родного Казыкурта в далекую ханскую столицу Туркестан… Жиенбет так и не стал придворным ханским поэтом. Изредка наезжал он к хану Тауекелю. Но хан ценил его больше других, ибо не мог забыть, как скитался, гонимый по степи, и юный жырау оказал ему огромную услугу, первым из признанных певцов возвеличив его перед страной Ногайлы. Как говорится, «тот, кто первым открыл лицо невесты в день свадьбы, на всю жизнь остается для нее родным». Бурно протекала жизнь певца. Уже на следующий день после вознесения Тауекеля на белой ханской кошме жырау Жиенбет исчез, будто растворился в необозримой степи, которая одна была его постоянным домом. Поскакавшие по поручению самого хана в разные стороны гонцы так и не нашли его. Но не прошло и двух лет, как великого певца приволокли к хану на аркане, требуя суда над ним. Выяснилось, что жырау осмелился влюбиться в семнадцатилетнюю красавицу Есенбике — дочь самого богатого бая из могучего рода бай-улы. Хоть и имел Жиенбет-жырау неслыханный голос и славился по всей степи, но ничего не было у бедняка, кроме единственного коня и верной домбры. Чтобы не платить калым, жырау с согласия красавицы выкрал ее и увез в горы Индира. Посланная родственниками невесты погоня схватила беглецов, но, зная особое отношение хана к нему, отец не посмел самолично расправиться с виновным. Жырау за нарушение незыблемых законов предков приволокли на суд к самому хану. — Что ты натворил, жырау? — сурово спросил у него хан. — Разве может отвечать на вопросы певец со связанными руками? — ответил тот. Хан приказал развязать ему руки, и тогда Жиенбет-жырау схватил висевшую на стене домбру и спел песню, которую до сих пор помнят в аулах: Тауекель-хан улыбнулся. — Как я понял, пьяны были оба, — сказал он отцу невесты. — Какая слава пойдет о тебе, если запорешь дочь вместе с зятем? И разве склеишь разбитую пиалу? А в том, что она разбита, ни у кого нет сомнений. Не лучше ли простить!.. Но все же, боясь байского гнева, жырау со своей юной женой так и не вернулись в родной аул, а стали жить особняком от людей у подножья горы Казыкурт. Прославился он тем в народе, что никогда не выезжал на богатые свадьбы. Зато не случилось в округе ни одной свадьбы безродного батыра или бедняка джигита, в которой не принял бы он участие. Даже в ханском дворце, где спасли ему жизнь, не был он частым гостем. Именно этого человека, пользующегося всеобщей любовью у простонародья, и пригласил сейчас к себе хан Тауекель. Да и по древним неписаным законам следовало перед боем спрашивать совета у вещих певцов. Сделать это было нетрудно, ибо народный жырау прибыл вчера к Туркестану вместе с отрядом джигитов, который привел из Младшего жуза его родственник батыр Жолымбет. Жиенбет-жырау вошел и лишь слегка склонил голову перед ханом. Это было его право, и хан Тауекель благосклонно кивнул певцу: — Садись на подушку, мой жырау! — Я пришел по твоему зову, хан! — сказал Жиенбет, сев перед властителем. — У тебя появились какие-то заботы… — Расскажи раньше, как ты доехал, мой жырау. Хорошая ли была дорога? — Что певцу дорога! — И все же расскажи. Мне не мешает знать, что говорят и думают люди в дороге. — Да, ты прав, мой хан. Ибо самый лучший хан все равно любит слышать только хорошее. Кто же скажет тебе правду, если не я… — Говори, жырау! — Люди на всех степных дорогах говорят, что недоброе дело затеяно тобой, хан Тауекель. Они идут сюда по твоему зову, чтобы защитить свои города и земли от кровавого Абдуллаха. А здесь, оказывается, готовится поход на чужие города. Люди говорят, что никогда ни к одному народу не приходило счастье от владения чужим. Смерть и пожары несешь ты в Ташкент и Самарканд, где живут наши самые близкие родственники. Все это вернется сторицей обратно в степь, и будет гореть она от одного края до другого… Хан побледнел, но ни один мускул не шевельнулся на его лице. — Говори, жырау! — Люди говорят, что трава даром пропадает в степи, а ее надо заготавливать на зиму для скота. Война оторвет людей от божьего дела. Джут и бескормица снова придут в нашу степь. Хану и султанам нужна эта война. Их влекут богатые дворцы и гаремы Бухары. Что людям от этой войны?! — Говори, жырау! — Нет, я не скажу тебе, мой хан, имена людей, которые говорят это! — Не надо, жырау! — Хан поднял правую руку. — Их приведут сейчас сюда, и ты сам решишь, правы ли они в своих сомнениях. Тауекель-хан сделал знак, и послышался тяжкий звон цепей. Полтора десятка стражников ввели в зал двух батыров. Руки и ноги их были закованы. Жиенбет-жырау привстал от волнения. Он узнал обоих батыров. Это были знаменитые братья-близнецы Кияк и Туяк. Только недавно хан произвел обоих братьев в мынбасы — тысячники. Верой и правдой служили они Тауекель-хану, пока склеивал он осколки Белой Орды. Жизнью своей был обязан Кияк-батыр хану. И вот теперь братья-батыры провинились перед ним. — Вот они, люди, сеющие смуту среди воинов накануне боя! — указал на них хан. — Правильно сказано: «Из песка не склеишь камня, из рабов не составишь ханство!» Как будто одна лишь рабская кровь прольется в завтрашних битвах! Мало ли ляжет в боях «белой кости»! И можно ли без войны создать государство! Мудрый жырау сразу определил, в чем дело. Горой возвышались среди рослых ханских стражников народные батыры. На плечах у каждого из них легко бы уселось по одному обыкновенному человеку. Несмотря на то что были они в цепях, держались оба независимо. Да и воинские знаки тысячников не были спороты с их одежды. Не так уж глуп и недальновиден был хан Тауекель, чтобы перед таким походом по-настоящему ссориться с людьми, которых любят в народе и войске… Хан сделал знак, и стража вышла. — Если бы я сам не знал вас, то решил бы, что звон золота эмира Абдуллаха слышится в ваших речах! — сказал Тауекель-хан, обращаясь к батырам. — От души благодарим, наш хан, что сразу не приказали отрубить наши глупые головы! — сказал Кияк-батыр, и в голосе его послышалась насмешка. — За этим дело не станет! — пообещал хан. — Но почему вдруг стал дорог казахским батырам покой эмира Абдуллаха? Скажи ты, Кияк? — Мы — казахи, мой хан! — Ну и что? — Мы — простые казахи, и нам ни к чему чужая земля! — А Абдуллах? — Пусть только сунется он сюда со своими лашкарами, и ты знаешь, что его ждет. Не раз мы встречали его уже в своих городах. А чужих городов нам не надо. Не мы одни — так говорят люди со всех четырех сторон степи! — Ты забыл, батыр Кияк, что поется в древних песнях о походах кипчаков. Полмира покорили они, и сам великий Рум дрожал при их виде! — Это ханские песни, мой повелитель! — А слава? — Это ханская слава! — Что же у тебя свое? — Родина, мой хан! И еще те полсотни овец и четыре верблюда, которые пасутся у моей черной юрты. Если сдохнут они от бескормицы, вся слава мира, начиная с Искандера Двурогого, не спасет семью от голодной смерти! — Ну, а ты что скажешь, Туяк-батыр? — У нас одно добро… Добавлю лишь, что мы плохо разбираемся, где узбек, а где казах. Те же люди живут в наших и их городах, и нет в Туркестане семьи, не имеющей родственников в Ташкенте. Что делить бедному батыру Туяку с таким же бедным кузнецом из Бухары! Только Жиенбет-жырау чувствовал, как разъярен хан. Лицо Тауекеля побледнело, холодный черный огонь горел в глазах. И вдруг недобрая усмешка тронула губы: — Ладно, мудрые батыры, вместо хана решающие, быть войне или миру… Вы говорите, что родственники ваши там, в Ташкенте. Почему же что ни день сотнями бегут они к нам от эмира Бухары? Братья переглянулись. — Две шкуры сдирают там с них люди эмира, а здесь… — Договаривай, батыр! — грозно приказал хан. — А здесь только полторы! — твердо закончил Кияк-батыр, глядя прямо в глаза хану. — Я запомню твою дерзость, батыр… — глухо произнес хан. — Но оставим свои счеты до лучших времен. А теперь скажи: не получается ли так, что ты предаешь своих братьев в Ташкенте, когда оставляешь их на произвол лашкаров эмира Бухары? — Братья явно не ждали такого оборота разговора. — Что же, мы можем им помочь… — неуверенно начал Кияк-батыр. — Вот видишь! — Хан торжествующе поднял руку кверху. — А когда возьмем Ташкент, неоткуда будет нападать на наши города проклятому Абдуллаху. Идите же с миром, батыры, и готовьтесь к выступлению во славу справедливости! Он вызвал караул и тут же велел освободить от цепей обоих братьев. Те молча поклонились и вышли. — Вот какие времена наступают, мой жырау! — Тауекель-хан повернулся к Жиенбету-жырау. — Хану приходится уже не приказывать, а уговаривать свой народ! — Ты правильно поступил, мой хан! — сказал певец. — Да, на Ташкент они пойдут… криво усмехнулся Тауекель-хан. — А потом… Потом пусть попробуют встать поперек моего пути, когда двинусь на Самарканд, на Бухару, на Балх и Хиву! Да, я отомщу за те унижения, которые довелось испытать мне при дворе Абдуллаха. Я выкорчую его проклятый род, а самого на аркане проволоку через всю Бухару. На развалинах Бухары и Самарканда будет трепетать великое знамя Белой Орды. По путям великих предков поскачем мы к славе, и царства земные будут умирать под копытами наших коней! Хан Тауекель не заметил, как встал во весь рост. Глаза его были полузакрыты, а слова вылетали изо рта, обгоняя друг друга, как в горячечном бреду. Вдруг он увидел тревожный взгляд жырау и прервал свою речь. Медленно опустился снова на подушки хан Белой Орды. — Тебя удивляют мои заветные думы, мой жырау? Жиенбет отрицательно покачал головой: — Нет, мой хан… Просто я не думал, что болезнь придет к тебе так скоро… — Какая болезнь? — Ханская болезнь… Я вижу много горя впереди, мой хан… В ночь выступила в поход стотысячная казахская конница. Легко и тихо, копыто в копыто, скакали выученные в степи кони. В призрачном свете луны сверкали начищенные щиты, белели кованые боевые палицы, вились по ветру султаны на медных шлемах. В два ночных перехода достигли цели, и в ясное весеннее утро войско Белой Орды грозным сверкающим полукружьем оцепило дома и сады Большого Ташкента. Основные силы Абдуллаха уже ждали на западной окраине города. Сам эмир на белоснежном коне гарцевал впереди своей непобедимой тысячи. Перестроив войско, Тауекель-хан пошел в наступление. Лашкары эмира не двигались с места. И в это время глухо ахнули угловые башни ташкентской цитадели. Громадные раскаленные добела камни врезались в самую середину казахского войска, пробив в нем длинные кровавые бреши. Испуганные степные кони метнулись в разные стороны, смешав ряды наступающей конницы. Не только трава, но и сама земля загорелась там, куда упали снаряды «черных дромадеров». Не успели опомниться казахские джигиты, как ударил второй залп. И кто знает, как развернулись бы дальнейшие события, если бы горожане, среди которых было немало сторонников Баба-султана, не подняли мятеж и не захватили все четыре камнеметных орудия. Одновременно были тайно открыты задние небольшие ворота, и через них ворвались в город две тысячи джигитов во главе с Кияком и Туяком. Их знали и любили в Ташкенте, а чуть ли не половина их отрядов была из ташкентских беглецов… Оказавшись под угрозой окружения, теснимый на флангах Есим-султаном и Куджек-султаном, эмир Абдуллах дал сигнал к отступлению. Он думал было укрыться в цитадели, но в этот момент на ее стенах показались казахские джигиты. Один из них натянул громадный лук, но эмир Абдуллах только криво усмехнулся. На добрых три расстояния полета обычной стрелы находилась от эмира крепостная стена. Послышался резкий свист, и каленый наконечник пробил броню как раз напротив сердца хана Абдуллаха. От верной смерти его спас рванувшийся конь. — Это он… тот проклятый стрелок! — захрипел эмир, обливаясь кровью и сползая на руки телохранителей. Да, это был Кияк-батыр, хранивший каленую стрелу для эмира Бухары со времен осады Саурана. Услышав о тяжелом ранении самого эмира — хранителя веры, бухарские лашкары обратились в бегство. Хан Тауекель немедленно бросил в погоню за ними свежую конницу. Меняя лошадей, она непрерывно нападала на отступавших, не давая им передышки. Так на плечах лашкаров и ворвались передовые отряды Тауекель-хана в древний Самарканд. Во дворце, где некогда вершил суд Хромой Тимур, сидел на древнем резном троне степной хан Тауекель. Знамя Белой Орды с конскими хвостами развевалось на башне. К хану вошли везири, военачальники, братья Есим-султан и Куджек-султан, многочисленные придворные. Но он отыскал глазами двух братьев-батыров. — Вот люди, обеспечившие нашу победу! — сказал хан Тауекель. — Как степные орлы, бросились они на врага, как волки травили бухарскую дичь, как барсы готовы к последнему прыжку на грудь издыхающего бухарского оленя! По ханскому знаку принесли и надели на обоих батыров самые лучшие кинжалы из захваченной добычи. Рукояти их были украшены драгоценными камнями и чеканным золотом. На плечи им набросили шитые золотом бухарские халаты, к крыльцу подвели двух невиданно красивых и быстрых коней благородной бактрийской породы. — Знамя Белой Орды ждет от вас новых подвигов! — сказал им хан Тауекель. — Чего желаете вы, славные батыры? Как обычно, шаг вперед сделал более словоохотливый Кияк-батыр, преклонил колено: — Джигиты из наших тысяч — это пастухи, землепашцы и кузнецы… Разреши нам, мой повелитель-хан, вернуться к своим занятиям! Тихим и твердым был голос неродовитого батыра, но он прогремел как гром под древними высокими сводами. А потом в наступившей тишине все явственно услышали, как скрипнул зубами великий хан Тауекель… Не на благородного бухарского оленя, а скорее на раненого тигра походил эмир Абдуллах, повелитель Бухары. Всеобщее ополчение объявил он в Бухаре, Хиве, Балхе, Хорасане и всех других подвластных землях. Меньше чем через месяц, грозная бухарская армия разбила свои шатры на Зарафшане — как раз на полдороге между Бухарой и Самаркандом. Туда к излечивающемуся от тяжелой раны Абдуллаху и прибыл его мятежный сын Абдумумин. Он вошел в большой белый шатер и пал на колени: — Прости, отец, за то горе, что причинил тебе своим непокорным нравом и поведением. Отныне я самый почтительный сын. Вот хлеб и Коран — на них клянусь тебе в преданности и сыновнем послушании! Видимо, действительно постарел эмир Абдуллах, ибо скупая человеческая слеза показалась в уголке его глаза. — Бог дал мне радость увидеть на склоне лет и простить моего единственного сына! — воскликнул он. — Пусть хоть сегодня придет ко мне смерть — я приму ее безропотно, ибо исполнилась моя самая заветная мечта. Со мной мой сын и наследник!.. Долго рассказывал старый эмир своему сыну о делах и секретах управления таким государством, как священная Бухара. Немало их было, этих секретов. А потом он указал сыну пиалу и попросил дать ему выпить освежающего виноградного соку. Сын почтительно исполнил его просьбу. Но Бог, очевидно, услышал слова старого эмира о том, что тот готов к смерти «хоть сегодня». Ибо, выпив из рук единственного сына пиалу сока, хан Абдуллах захрипел и откинулся на подушки. Абдумумин внимательно посмотрел в глаза отцу, вывернул веки. Потом он выплеснул остатки питья в угол, сполоснул пиалу и снова наполнил до половины соком. Выйдя из шатра, он передал страже распоряжение не будить отдыхающего эмира. Лишь к вечеру решился зайти в шатер начальник стражи. Он вгляделся в полулежащего на подушках хана и вздрогнул. В страшной, известной всему миру улыбке раздвинуты были губы святейшего эмира. Та же жестокая, обещающая смерть улыбка застыла в мертвых глазах правителя… Первым прибежал к почившему отцу Абдумумин, в неизбывном сыновнем горе схватился за щеки. Обливая слезами бороду, он самолично прикрыл смеющиеся глаза своего отца. Вызванные им ученые бухарские доктора установили, что «царь царей и орлов, святейший эмир — покровитель веры скончался от остановки сердца». Между тем по всей Бухаре уже ходили слухи о пиале виноградного сока, поданной сыном болящему отцу… Восемь пар черных как ночь коней было впряжено в колесницу с прахом эмира. В тысяче мечетей священной Бухары молились муллы о прощении его грехов. Саркофаг опущен был под каменный фундамент знаменитого мавзолея Ходжи-Нахшбанди. Случилось это в 1006 год хиджры или в 1598 году христианского летосчисления. На сегодняшний день на бухарском престоле воссиял новый хранитель веры — святейший эмир Абдумумин. Нет, не божьего гнева испугался казахский хан Тауекель, когда не воспользовался столь выгодной обстановкой для нападения на Бухару. Это была лишь отговорка для тогдашних историков. Просто на следующий день после знаменитого пира в главном самаркандском дворце хану доложили, что оба отряда братьев-батыров двинулись назад, на родину. За ними устремились и многие другие отряды, предводительствуемые степными вождями. Их ждали голодные семьи и выгоревшая трава в степи. Сколько ни бушевал хан Тауекель, он ничего не мог с ними поделать. Наказать непокорных он не решился. Слишком много их было. И хан Тауекель дал знак к уходу из Самарканда. И в Ташкенте ненадолго задержалась казахская конница, ибо почти вся она состояла из ополчения, и в бесчисленных степных кочевьях ждали кормильцев. В самом городе Ташкенте, некогда открывшем ворота хану Тауекелю, назревало брожение. Налоги, установленные ханом Тауекелем, тоже были нелегкими, и без них нельзя было продолжать войну. Недовольных возглавил один из родственников покойного Абдуллаха — некий Хазрет-султан. А Абдумумин через своих лазутчиков пообещал горожанам облегчение налогового бремени. Так или иначе, но хан Тауекель отступил назад, в Туркестан. Оттуда он внимательно следил за всем происходящим в Ташкентском вилайете, вмешиваясь по мере надобности в его дела. Не прошло и шести месяцев, как Абдумумина зарубили сонного в постели, и с ним закончилась династия шейбанидов на бухарском троне. Святейшим эмиром стал Динмухамед из рода бежавших сюда астраханских ханов. Да, рок преследует отцеубийц, на них обычно кончаются династии. С кончиной хана Бердибека, убившего своего отца, закончилась династия Бату в Золотой Орде. С Латифом, убившем своего отца — знаменитого Улугбека, закончилось величие тимуридов. То же повторилось теперь в Бухаре. Этого только и ожидал Тауекель-хан. Видимо, прав был Жиенбет-жырау, говоря об особой «ханской» болезни. На этот раз он понял, что на ополчение мало надежды. Народ решителен и несгибаем, пока защищает свою землю. Но стоит привести его в чужую страну, и руки сами опускаются у народных батыров. Зато вдесятеро усиливается враг на своей земле. Об этом писалось даже в древних книгах, найденных в хранилищах Самарканда. Своя земля — источник силы для войска. На кота, ожидавшего мышь, был похож в это лето хан Тауекель. К его постоянному войску присоединились союзники — родовитые манапы из киргизов и хан Южной Кашгарии Абдрашит. Опять стотысячное войско ринулось на Ташкент и Самарканд. Но на этот раз им не открывали ворот. Люди прятали продовольствие и корм для лошадей. Все приходилось брать силой, а это не укрепляет армию. К тому же лето выдалось на редкость сухим и жарким. Пересохли реки, снег сполз с вершин гор. Тысячами гибли не привыкшие к такой жаре казахские кони из северных степей. Начались повальные болезни и среди людей. Что ни ночь бежали из войска джигиты. Когда, осажденный бухарским войском, в Самарканде был ранен шальной стрелой Тауекель-хан, он невольно вспомнил казахских народных батыров. Они не пошли с ним в этот недобрый поход. Оставив опять Самарканд, Тауекель-хан с серьезными потерями отошел к Ташкенту. Укрепившись в цитадели, он начал лечиться от полученной раны. Между тем большинство союзников покинуло его, а подходившие бухарские войска плотным кольцом окружали город. Все меньше оставалось свободных дорог на север, в степь. В конце концов была перерезана и последняя, ведущая в Туркестан. Лишь самые верные люди, и среди них любимая жена Акторгын, оставались рядом с умирающим ханом… В один из самых тяжелых дней осады вдруг послышался неистовый шум. — Что там? — слабым голосом спросил хан Тауекель. — Приступ! — ответили ему. Да, многотысячные ряды бухарских лашкаров со всех четырех сторон двигались к цитадели. Осадные лестницы легко доставали до гребня невысоких стен. Кое-где уже были пробиты бреши. Привыкшие к вольной конной сече, казахские воины вынуждены были драться в пешем строю. Все ближе и ближе к ханскому дворцу слышались крики. И вдруг все стихло. — Что там?.. Что?.. — спрашивал хан. Отворилась высокая двойная дверь, и в ханский зал ввалился громадный воин, весь в пыли и крови: — Это ты, хан Тауекель.. За тобой!.. Сказав это, воин рухнул на пол и затих. Хан привстал с постели, сдвинул кольчугу с лица воина. Это был Кияк-батыр. — Мы пришли за тобой… Уходи с чужой земли, хан! — прошептал батыр, и мертвенная бледность покрыла его лицо! — Да, ты оказался прав, упрямый батыр! — прохрипел хан Тауекель, и от усилия кровь хлынула у него горлом. Он так и остался лежать на мертвом батыре… Их обоих похоронили в Ташкенте: хана и батыра Кияка, родившихся и погибших в один день. Благодаря подошедшей помощи, которую привели братья-близнецы, казахское войско получило возможность уйти из осажденного Ташкента. Но случилось самое плохое: войско осталось без единоначальника. Приведший помощь из Туркестана Жолымбет-батыр оказался тоже раненым. Он передал всю власть над войском батыру Туяку. Обидевшиеся многочисленные родовитые султаны и батыры отказались подчиняться сыну рабыни. Наступил самый важный день для осажденных. Надев латы и положенный командующему шлем с перьями филина, Туяк-батыр решительно сел на коня. И вдруг увидел рядом с собой небольшую фигурку в сверкающих латах и ханском шлеме. Да и конь был ханский — белый в крапинках, любимый боевой конь хана Тауекеля. — Едем, батыр! — звонким голосом сказал всадник и приоткрыл лицо. Это была Акторгын — любимая жена хана Тауекеля, пользовавшаяся огромным уважением во всем казахском войске. Своим присутствием рядом с неродовитым батыром она как бы признавала его власть над войском от имени мертвого супруга. Стремя в стремя поскакали они на поле боя. Здесь, на северо-восточной стороне, решались судьбы осажденных. Ставший ханом Белой Орды молодой Есим-султан сдерживал лашкаров с южной стороны, а Куджек-султан — с западной. Но именно на северо-востоке, где открывался путь на Туркестан, сосредоточили Динмухамед и его военачальник Бахимухамед-султан отборные свои силы. Снова, как некогда при осаде туркестанских городов, ровными тысячами, на одномастных лошадях, выстроились бухарцы. Пугая своей мощью и силой, проносились по фронту конные лавы. Казалось, что ни походя могут раздавить любого противника, а тем более намного уступающие им в количестве степные отряды, оставшиеся без руководства. Настороженно следили за ними из-за многочисленных ташкентских дувалов казахские джигиты. Несмотря на подошедшее подкрепление, настроение их явно упало. Смерть хана всегда предвещала недоброе в степи. Вот лашкары неторопливо сомкнули ряды, приготовившись к страшной атаке. Еще минуты — и они двинутся вперед неудержимой лавиной. И вдруг через провал в дувале на поле боя вылетел всадник в ханском шлеме с перьями и на знакомом всем белом коне. На миг опешили и казахские джигиты. Что это: тень хана Белой Орды, которого похоронили сегодня вместе с Кияк-батыром в большом ташкентском мавзолее? А вот и тень убитого батыра скачет вслед за ханом… — Аруах!.. Аруах!.. О дух усопших!.. Яростный звонкий клич Акторгын разнесся по всему полю. И ту же минуту рванулись вслед за ней казахские джигиты. Страшной лавиной неслись они со своими родовыми возгласами: — Акжол!.. Акжол!.. О боже!.. — Уйсун! Дулат!.. Борибай!.. — Кара-ходжа!.. Кабанбай!.. — Бекет!.. Шакабай!.. Они выкрикивали имена погибших сто, двести, триста лет назад знаменитых батыров и воинов, призывая на помощь их дух. Только в исступлении, идя на смерть, позволено воинам выкрикивать эти святые для степняков имена. И отборные тысячи лашкаров дрогнули, начали поворачивать коней. Те, что попытались сопротивляться, были смяты и втоптаны в землю. Но уже спешили на помощь лашкарам соседи с флангов. Битва разгорелась с новой силой, и Туяк-батыру с шестью верными джигитами пришлось оборонять храбрую Акторгын от окруживших ее многочисленных врагов… В сплошную свалку превратилась битва. Дрались уже как придется. Тысячи людей, проклиная час своего рождения, отдали в этот несчастный день Богу душу. В несколько раз превосходящим силам лашкаров удалось было потеснить казахских воинов, но прискакал одержавший победу на своем участке сам Есим-хан. До позднего вечера продолжалась беспощадная сеча и закончилась лишь тогда, когда враги перестали видеть друг друга. На следующее утро полки бухарских лашкаров начали в походном строю уходить в сторону Самарканда, оставляя по пути заставы. Увидев это, так же поступил и Есим-хан. Расположив заставы до самого Ташкента, он с войском ушел в свою столицу — Туркестан. Ташкент, таким образом, оставался под его неусыпным наблюдением… Долгое время был потом Ташкент полусамостоятельным городом. Так как к Ташкентскому вилайету примыкали земли казахских родов Великого жуза — катаган и шанышкалы, Есим-хан назначил правителем города выходца из этих родов Турсунмухамеда, отличившегося во время последней военной кампании. Подняв над головой хлеб и Коран, поклялся новый хаким в вечной верности Белой Орде. Было определено и количество золота, а также риса, сушеного урюка и изюма, которое должно было ежегодно поставляться из Ташкента в Туркестан. Вскоре двадцатидвухлетний Есим был уже формально провозглашен ханом и поднят в знак этого на белой кошме представителями большинства казахских племен и родов… Вслед за этим Есим-хан вывез из Ташкента и похоронил в Туркестане останки своего старшего брата — хана Тауекеля и всех павших с ним батыров, в том числе Кияк-батыра. На камнях вблизи мавзолея Ходжи Ахмеда Яссави были выбиты их имена… Давно уже закончил свой сказ о давних временах Бухар-жырау. Оба они — вещий певец и славный батыр Богембай не спали и молча смотрели в дотлевающие угли костра. Многие в степи не спали ночами в это страшное время. — Так понял ты смысл того, о чем я рассказал тебе? — спросил наконец жырау. Богембай молча кивнул головой. — Видишь, каким разным человеком оказывался багадур Тауекель в разные периоды своей жизни… — Бухар-жырау значительно поднял палец. — Каждый человек хочет остаться хорошим в памяти потомков. И память народная — главный судья. За то, что ушел Тауекель в родную степь от притеснителя-эмира, она воздаст ему должное, но осудит его за кровавый поход в чужие земли. Лучше всего на его примере видно, как неправое дело рождает неправедные поступки. А Кияк-батыр останется в памяти народной чистым и светлым, ибо не было у него ханской жадности к чужой земле. И правнук его — кузнец Науан не хотел чужого добра. Он умер на стене родного города, защищая его от захватчиков. Таков каждый народ, мой батыр. И если бы дать каждому народу право решать свои судьбы, то в мире не стало бы войн!.. Так и не сомкнули они глаз до рассвета и думали об одном и том же. После сдачи Туркестана ставка хана Среднего жуза Абильмамбета кочевала с места на место. Сейчас она находилась на берегу озера Тели-коль, где сходятся границы кочевий всех трех жузов. Сюда-то в сопровождении пяти сотен молодых джигитов прибыл батыр Богембай. С ним был присоединившийся в пути вещий певец Бухар-жырау, который в это тяжелое время и дня не сидел на одном месте. Едва они прибыли, как прискакавший с запада гонец принес в ставку тревожную весть. Самый жестокий и своенравный из джунгарских нойонов — брат Сыбан Раптана Лола-Доржи, нарушив негласное перемирие и воспользовавшись тем, что хан Младшего жуза Абулхаир был занят борьбой с приволжскими калмыками, напал на присырдарьинские аулы родов тама и табын, выжег большинство их и захватил множество скота и пленников. Немедленно были высланы ертоулы — разведчики. Вскоре они вернулись с известием, что, произведя страшный разгром в низовьях Сейхундарьи, джунгарское войско разделилось на две части. Один отряд в три тысячи всадников гонит огромные гурты захваченного скота к своим стойбищам в низовьях Или, а другой — двухтысячный — отряд ведет казахских пленников на продажу в Хиву. Сразу же заволновались джигиты из аулов, расположившихся вокруг Тели-коля, стали готовить коней, точить отцовские сабли-алдаспаны. И батыр Богембай тут же поскакал к ханской юрте. — Бог нас накажет, хан Абильмамбет, если позволим угнать в рабство братьев! — сказал он , твердо глядя в серые немигающие глаза хана Среднего жуза. — Мне сказали, что среди захваченных джунгарами людей находится родная сестра хана Абулхаира… — Абильмамбет спокойно почесал переносицу. — Да и разорены аулы Младшего жуза. Абулхаиру доверена их защита… — Но Абулхаир сейчас где-то у Едиля воюет с калмыками! — возразил батыр. — Он говорит всегда, что никому в степи не сравниться в быстроте с его скакунами. Вот пусть теперь и попробует нагнать джунгар! В голосе хана Среднего жуза явственно слышалось удовлетворение тем, что более способный соперник попал в беду! — Тогда я сам поведу джигитов в погоню! — вскричал Богембай. — Властью хана запрещаю тебе это делать! — Абильмамбет поднял правую руку. — Не буду я ссориться сейчас с контайчи, когда у нас недостаточно войска… И в это время послышался спокойный голос Бухара-жырау, который вошел вслед за Богембаем и сейчас стоял на пороге юрты: — А ты и не ссорься, хан Среднего жуза. Кто знает, пришли ли уже в твою ставку джигиты Богембая, или они по дороге услышали недобрую весть и сами повернули коней в сторону разбойников Лола-Доржи!.. Разъяренный хан всем телом повернулся к жырау. Будь у него возможность, он давно бы расправился с вечно идущим наперекор батыром, да и с этим самоуверенным певцом. Но вечно какая-то неведомая сила стоит за ними. Попробуй он сейчас что-нибудь предпринять против них, и сразу заволнуются, взбунтуются все аулы вокруг. Кто знает, чем это может закончится для него самого. — Ладно. — Хан махнул рукой. — Если осилите джунгар, то ваше счастье, но поддержки от меня не ждите! Через пять дней полутысячный отряд батыра Богембая наткнулся на след джунгарского каравана. Ертоулы донесли, что джунгары совсем близко и что двигаются они в походном строю. — Я был первый, кто хотел идти в погоню за грабителями, — сказал Бухар-жырау. — Но помни, батыр, что нас вчетверо меньше. Твои воины — юноши, а джунгарские всадники — опытные бойцы!.. Богембай не успел ответить. Все вдруг невольно замолчали. Порыв степного ветерка донес чей-то слабый печальный голос. Это была не песня, а стон. К одинокому голосу присоединился другой, третий. Стало слышно, что поет много людей — мужчины и женщины. Невыразимая тоска и скорбь были в их песне. Они пели «Елим-ай». Потемнело сразу небо в глазах у казахских воинов. Тоскливая мелодия голодным волком стала грызть их души. Руки невольно опустились на рукояти мечей и сабель. Шепотом из конца в конец была передана команда Богембая, и джигиты рассыпались, затаились за гребнями холмов. Внизу под ними змеилась древняя невольничья дорога. В этом месте как раз холмы раздвигались и впереди виднелась горько-соленая пустыня Усть-Урта. Где-то там, в туманной мгле была Хива с ее старым «рынком слез», где покупались невольники для работы в копях и рудниках, а невольницы — для гаремов всего Востока. Показался конный разъезд джунгар, а за ним длинной черной лентой пополз невольничий караван. Рыдали разлученные с детьми матери, плакали потерявшие родителей маленькие дети. Всадники длинными бичами подгоняли отстающих. Впереди отряда на громадном косматом коне ехал свирепый джунгарин — огромный, крутоплечий, похожий на каменную гору. Железный шлем, словно казан, закрывал круглую стриженую голову, длинные усы доходили до ушей, а в больших черных глазах даже на расстоянии были видны толстые кровяные прожилки. Почти до земли доставала привешенная сбоку тяжелая сабля. Это и был Лола-Доржи — один из самых кровожадных джунгарских полководцев. Двумя рядами ехали за ним воины — такие же хмурые, свирепые, вооруженные до зубов… Богембай-батыр ждал, пока из ущелья между холмами выползет половина каравана. Он собирался ударить по головному отряду и расправиться с главным отрядом джунгар, пока остальные поймут, в чем дело. Все новые и новые пленники в сопровождении охраны выходили из ущелья. Вот уже поравнялся Лола-Доржи с пригорком, за которым укрылись казахские джигиты. Явственно слышны стали слова песни: Богембай-батыр так и не успел дать команду Из бредущей толпы пленников вышла молодая женщина с растрепанными волосами. Как и у других женщин, часть волос у нее была выдрана и кровь запеклась на голове, потому что джунгарские всадники по своему обычаю хватали женщин за волосы и волочили их за конем по земле. На руках у женщин был грудной ребенок. Она положила его на землю и принялась пеленать. Заметивший это один из джунгарских охранников подъехал к ней сзади. Увидев тень от косматого коня, женщина испуганно обернулась. Но было уже поздно. Джунгарам для продажи в Хиве не нужны были маленькие дети, кормящая мать проигрывала в цене. Ни слова не сказав, охранник опустил вниз длинное джунгарское копье, проткнул им ребенка и, поддев, перебросил жалкое, еще трепещущее тельце за гребень холма. Ребенок успел лишь слабо пискнуть. Он взлетел в голубое небо, и пеленка трепыхалась на ветру. А охранник гулко захохотал, и, радуясь его шутке, захохотали грубыми голосами все нойоны и воины. Даже у Лола-Доржи появилось на лице какое-то подобие улыбки. Но если бы они увидели, куда упал окровавленный труп ребенка, они бы не смеялись. Прямо между казахскими воинами ударился о землю еще подрагивающий комок человеческой плоти… — Убийца!.. Кровопийца!… С криком раненой тигрицы кинулась мать на охранника, и тот перерубил ее саблей пополам. Но вся безоружная толпа пленников бросилась в тот же миг на своих мучителей. Джунгары вынуждены были отбиваться от них плетьми и саблями. Облако пыли поднялось над местом схватки. И не заметили джунгары, как без единого крика, страшные в своем безмолвии, обрушились на врага джигиты Богембай-батыра. На всем скаку с горы вместе с конем обрушился Богембай-батыр на кровавого нойона. Страшная батырская палица с железным навершьем опустилась на его голову, и Лола-Доржи так и не успел понять, кто его отправил на тот свет. — Акжол!.. — Богембай… Акжол!.. Теперь ущелье огласилось яростным казахским кличем. Стиснутые холмами, джунгары не могли организовать отпор и давили друг друга. Лишь двум сотням всадников удалось вырваться и ускакать в степь. По их рассказам выходило, что чуть ли не стотысячное казахское войско напало на них. А ущелье это, как и много других в Казахской степи, стало с тех пор называться Калмак кырлган, что значит «Ущелье джунгарской смерти»… Джунгары убегали группами по пять — десять всадников. Но вот зоркий глаз батыра заметил, что за одним из убегающих джунгар волочится притороченное арканом к коню тело. Богембай-батыр пустил в галоп своего коня. Мощными скачками нагонял он разбойника. Просвистела в воздухе тяжелая палица, и джунгарин вместе с конем распластался на земле. Батыр перерезал аркан и увидел девушку в изорванном дорогом платье. — Я знаю тебя, ты — сестра хана Абулхаира! — сказал он и спрыгнул с коня. — А ты — батыр Богембай! — сказала она. Так оно и было. Это была сестра хана — красавица Сакипжамал. Ее захватили джунгары, когда она гостила у своих родичей в присырдарьинских аулах. Как уж там получилось, но пока привез ее Богембай-батыр к спешившему навстречу хану Абулхаиру, она заявила брату, что только своего спасителя хочет видеть мужем. Так уж было издревле принято в степи, что спасший женщину от смерти или позора джигит имел предпочтение перед другими, невзирая на свое происхождение. И хоть «черной кости» был батыр Богембай самолюбивому хану пришлось согласиться на помолвку. К тому же он рассчитывал в предстоящей борьбе за власть и влияние в степи на известного батыра Богембая с его джигитами… Да, борясь с джунгарами, ханы и султаны всех трех жузов продолжали свое соперничество за власть над степью, и это ослабляло сопротивление захватчикам. Обиженный ханом Абильмамбетом, батыр Богембай пять лет прожил в Младшем жузе. Не раз участвовал он в схватках с джунгарскими отрядами, и слава его прокатилась по всей степи. В один из дней он получил письмо от султана Аблая. Тот предлагал ему возвратиться и служить у него. По всему было видно, что прославленный султан готовится к настоящей большой войне с джунгарами. Батыр решил ехать. В тот же день Богембай-батыр получил послание и от своего нового тестя — хана Абулхаира. Видимо, пронюхав про письмо Аблая хан Младшего жуза требовал немедленного его приезда в свою ставку от которой батыр со своим отрядом находился в трех конных переходах. — Что делать, вещий жырау? — спросил Богембай-батыр у жившего у него Бухара-жырау. — Ехать к Аблаю, — ответил тот. — Там ближе к джунгарам. Но не сразу ехать. Поедем раньше посмотрим, чего хочет от нас хан Младшего жуза. Может быть, и он решился на большую войну с джунгарами. |
||
|