"Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 1. Часть 2" - читать интересную книгу автора (Хрущев Никита Сергеевич)

ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ!

Летом 1944 г. наши войска уже вышли на ту западную границу СССР, которую мы получили в 1939 г. в результате перехода восточных территорий Польши, населенных украинцами и белорусами, в состав БССР и УССР. Сначала на этом участке действовал 1-й (если смотреть с севера) Белорусский фронт. Войсками в 1944г. там командовал Рокоссовский, а начальником штаба фронта был Малинин. Я поехал к ним[283]. Почему? В составе этого фронта находилась 1-я армия Войска Польского[284]. Командовал ею генерал Берлинг. Он написал письмо Сталину с жалобой, что к ним плохо относятся украинцы, и довольно резко разговаривал со мной по телефону, заявив, что украинцы не понимают событий и проявляют недружелюбие к Польской армии. Я решил поехать к этому генералу, чтобы поговорить с ним лично. Я прежде был с ним знаком, и у нас существовали хорошие отношения. Я сообщил Берлингу, что звонил Сталину. Берлинг извинялся: "Я не хотел причинить вам никаких неприятностей. Собственно, и не произошло ничего особенного, я приму необходимые меры". "Я тоже, отвечаю, - приму со своей стороны меры". Мы с ним поговорили, после чего я сказал Сталину (но не жаловался), что имели место случаи, когда польские солдаты самовольно брали сено или выпускали скот на посевы, и из-за этого возникали конфликты. Одним словом, всякая война ведется за счет крестьян.

Некоторые польские воины со своей стороны тоже, видимо, плохо относились к украинскому населению, а те в свою очередь отвечали им тем же. Так, довольно любезно, закончили мы беседу с Берлингом и потом поддерживали добрые отношения до самых последних дней, пока этот генерал командовал армией. После войны по отношению к нему, на мой взгляд, была проявлена бестактность: его оттерли и даже третировали. Он присылал мне письма, где изливал свои чувства и горечь: писал, что, несмотря на то, что он командовал 1-й армией Войска Польского, его теперь незаслуженно считают человеком, который не поддерживает в Польше новое[285]. Правда, он был человеком старого склада и достался нам как бы в наследство после краха польских вооруженных сил в 1939 году. Тогда он попал к нам в плен и находился где-то в лагерях. Когда его назначили командующим, он еще не сочувствовал строительству новой, социалистической Польши, оставался буржуазным интеллигентом и стоял на позициях прежних порядков. Но время идет, и он, по-моему, потом переменил свои взгляды. Вообще же я очень часто встречался с польскими товарищами, когда они приезжали в Киев. Некоторые из них, переходившие линию фронта, сразу попадали к нам в Киев. Потом у нас формировалась 2-я армия Войска Польского, и я знал многих людей из этой армии. Командовал ею генерал Сверчевский[286].

Среди прочих я встречался с Берутом[287], равно как и с другими поляками. В Киеве жила Ванда Львовна Василевская, которая возглавила Союз польских патриотов[288]. Ему в идеологическом отношении подчинялось Войско Польское. Таким образом, Киев превратился в какой-то не то правительственный, не то просто руководящий центр польских армий, но номинально, конечно, так как военные директивы они получали от командующих войсками фронтов, в состав которых входили. После разговора с Берлингом я заехал в штаб к Рокоссовскому, там был и Жуков. Войска находились под Ковелем, готовились к наступлению. Погода стояла весенне-летняя, прекрасная. У меня там дел не имелось, я вообще никакого отношения не имел к этому фронту, ибо был членом Военного совета 1-го Украинского фронта. Поэтому когда прибыл, то в шутку заявил командующему: "Прибыл провести инспекцию. Есть жалобы со стороны колхозников, что войска производят потраву посевов. Так ли это? Надо проверить". Ну, они все понимали шутку. "Проверяй", - говорят. Шутили легко. Ведь это было уже "другое время": мы, как говорится, сидели в седле и занесли ногу через нашу границу на запад. Тогда много писали в западной печати: "Перейдут ли границу советские войска или остановятся? Будут ли они и далее преследовать войска противника или прекратят войну?". Это на Западе так рассуждали. У нас же таких проблем не возникало. Все мы стояли на позиции полного разгрома немецких войск на любой территории и их капитуляции.

Наступил вечер. "Где тут, - спрашиваю, - у вас можно переспать?". А тогда спать можно было под каждым кустом. Они: "Вот Жуков уехал, вы и займите его место, он очень неплохо устроился". Я пришел туда, где спал Жуков. Он обтянул свою кровать марлей от комаров. Крестьянки так закрывают детей в люльке от мух. Я им: "Неплохо. Вот что значит наступать, что значит бить противника. Это не такая обстановка, как когда мы с Жуковым в первые дни войны были на фронте под Тернополем. Нам тогда было не до устройства с удобствами, чтобы спокойно поспать и чтобы комары не кусали". Даже в такой детали сказывалась теперь перемена ситуации. От Рокоссовского я звонил начальнику штаба нашего 1-го Украинского фронта Соколовскому[289]. Сейчас не помню, что вызвало такую необходимость. Он на меня производил очень хорошее впечатление. Впервые я с ним повстречался в 1944 г., когда мы готовились к какой-то операции и Соколовский делал о ней доклад. Он сразу произвел на меня благоприятное впечатление: доложил обоснованный оперативный план на высоком уровне и с глубоким знанием дела.

С тех пор и доныне я отношусь к этому человеку с большим уважением. Да и всегда с уважением выслушивал его мнение, когда он работал начальником Генерального штаба после смерти Сталина. Наши войска, перейдя в очередное наступление, вступили на территорию Польши, 1-й Белорусский фронт освободил в июле г. Хелм, потом Люблин. Новое Польское правительство - Польский комитет национального освобождения - переехало в Люблин и расположилось там. Мне Сталин сказал: "Вы поддерживайте контакт с поляками. У вас находится Василевская, и ей надо оказать всемерную поддержку". Я считал, что это абсолютно правильно, и сделал все, что было в наших силах. Когда новые польские руководители в чем-то нуждались и в случае, если они обращались именно к нам, мы старались, как могли, удовлетворить любые их просьбы. У нас возник как раз тогда вопрос, какой установить порядок обмена населения Польши и УССР, с тем чтобы поляки, проживающие на Украине, переехали при желании в Польшу, а украинцы, проживающие в Польше, - на Украину. Это касалось, конечно, и Львова, куда мне пришлось тогда несколько раз выезжать. В это же время я был председателем Совета Народных Комиссаров УССР и секретарем ЦК КП(б)У. В данном качестве я несколько раз прилетал в Люблин, где мы вели переговоры с поляками и потом подписали соответствующее соглашение.

Я подписывал его с советской стороны, а с польской - Берут. Белоруссия тоже вела переговоры, в Люблин приезжал Пономаренко, занимавший тот же пост в Белоруссии, что и я на Украине, председателя Совета Народных Комиссаров БССР и секретаря ЦК КП(б)Б[290]. Когда я прилетел для подписания соглашения, стоял август, и у нас уже поспели арбузы. Собрались в Люблине различные польские лидеры и представители их партий. Я прилетел с дарами, привез, в частности, арбузы, угощал их арбузами и дынями. Для них всех это было тогда деликатесом. Они вообще не выращивали бахчевых культур. Это произвело на них хорошее впечатление. Вспоминаю в данной связи смешной инцидент. Там находился представитель левого крыла крестьянской партии. Витос, его брат был прежде лидером этой партии[291]. Сам он из кулаков, имел мельницу и был, что называется, себе на уме. Видимо, там просто использовали его фамилию. Он сотрудничал с нами, но с оглядкой, неискренне. И вот, когда мы обедали, я предложил ему дыню: "Вот, господин Витое, берите дыню. Называется этот сорт "колхозница". Он посмотрел на меня, прищурив глаза, разрезал дыню и повторил: "Колхозница?". "Да". "Почему же, - спрашивает, - она не красного цвета?". Ну и ну, если дыня называется "колхозницей", то почему она должна быть красной? Он вроде бы хотел меня уколоть насмешкой. Конечно, он выступал против колхозов и против социализма, а пошел вместе с нами потому, что мы помогали освободить Польшу и изгнать немцев.

Впрочем, это были уже внутренние вопросы, относившиеся к нашим польским товарищам. Польской рабочей партии, которую возглавлял Гомулка, а позднее - Берут. Гомулки[292] в Люблине не было, он находился в Варшаве, в подполье. Всеми вопросами, о которых я говорю, занимался как председатель нового правительства Берут, а главнокомандующим Войска Польского был назначен генерал Роля-Жимерский[293]. Он хорошо относился к нам, и настроения у него были прокоммунистические, хотя он и не был коммунистом. У нас расхождений с ним не имелось. Правда, потом бедняга оказался в опале. На меня он производил доброе впечатление. В Польше он был позднее арестован и даже находился в заключении. Я не знаю, в чем он обвинялся. До меня доходили слухи, что его якобы обвинили в том, что он являлся иностранным агентом. Но это я передаю неточно. Очень хорошим другом был этот Жимерский. Я и по окончании войны поддерживал с ним добрые отношения, когда он стал в Польше уже маршалом. Как я говорил выше, была достигнута договоренность между Советским правительством и поляками, какие области отойдут к Польше, а какие войдут в состав СССР. Среди районов, отходивших к Польше, часть была населена украинцами. Украинцы, жившие там, очень болезненно переживали это известие, особенно на Хелмщине. Хелмщина была в составе Российского государства до Первой мировой войны, и там существовало сильное влияние русских. Население же там было украинское. Тогда уполномоченным, кем-то вроде посла при новом правительстве Польши, был Булганин. Поэтому когда я прилетал в Люблин, то всегда останавливался у Булганина.

Ведь мы с ним приятели. Я ему предложил: "Давай поедем в Хелм". Поехали. Зашли в собор. Нас встретил священнослужитель, забитый такой человек. Мы были в генеральской форме, и он обратился к нам: "Вот, отдают Хелм Польше. Все соборы тут выстроены русскими, православными людьми. Теперь мы лишаемся всего". Он не просил, а со слезами на глазах доказывал, что это неправильно, что это несправедливо. Он хотел объединения с Советским Союзом, с Россией, чтобы сохранить православную церковь, чтобы собор не был приспособлен католиками под костел. Мы же просто посмотрели и уехали. Мы ведь уже знали, что этот вопрос решен, а вступать с ним в спор мы тоже не хотели. Когда я побывал в Люблине, я в первый раз увидел те печи, в которых фашистами сжигались трупы заключенных. Там не Освенцим, там другой лагерь[294], но и в нем стояло несколько печей. Мы приехали с Булганиным как раз тогда, когда разрывали ямы с трупами. Жуткая была картина! Там стояли также сараи, в которых были навалены горы обуви. Я видел огромный сарай, заваленный женскими косами. Одним словом, все было немцами рассортировано и производило жуткое впечатление. Смотришь, и даже как-то не верится: неужели люди могли совершать такие преступления?

Тогда как раз работала комиссия, которая производила расследование, все это осматривала и протоколировала. Но в первый раз я сам лично увидел такую жуткую картину. Потом я других таких мясорубок не осматривал, однако читал о них. 1-й Украинский фронт вышел на Вислу. Мне позвонил командующий войсками фронта Конев и сообщил, что такого-то числа мы будем наступать на Сандомирском направлении к Висле. "Приезжайте!" Я тотчас полетел туда. Меня тянуло познакомиться с делами и посмотреть на наступление. Главное именно посмотреть, потому что я считал, что моего участия в рассмотрении и утверждении этой операции не требовалось. Все было продумано. Конев в то время пользовался полным доверием как хороший вояка, умеющий командовать и организовывать наступление войск. Прибыл я рано утром и еще затемно выехал на командный пункт к Коневу. В назначенный час началась артподготовка. Такого огня я ранее не видел. Особенно сильное впечатление произвели на меня массовые залпы "эрэсов" на заключительном этапе артподготовки. Буквально осветилось все поле, когда ударили "эрэсы". Авиация наша действовала безнаказанно. У нас тут было уже полное господство в воздухе. Когда закончилась артиллерийская подготовка и наши войска двинулись вперед, мы вышли из командного пункта. Еще слышались только какие-то беспорядочные артиллерийские выстрелы.

Я спросил: "Далеко ли располагается от нас какой-нибудь командующий армией?". Конев: "Отсюда неподалеку командный пункт генерала Жадова[295]". "Я поеду к Жадову. Дайте мне проводника, чтобы не напороться на мины". Поехал к Жадову. Он находился на своем командном пункте. Спрашиваю его: "Что там перед вами, товарищ Жадов?". Отвечает: "Передо мной? Да вон поднялись наши солдаты и пошли вперед, как говорится, в рост, не кланяясь. Сопротивления почти нет. Огонь ведет лишь одно вражеское орудие, на левом фланге. Все, что осталось от противника живого, разбежалось". Такая была там, я бы сказал, радостная картина: мы выжили их, разбили, раздавили! Теперь - об ином. Шел 1944 год. Стояла поздняя весна или же начало лета. Солнечным днем, каких в Киеве бывает много, я вдруг услышал гул и увидел, что летит большая группа самолетов, выстроившихся в колонну и необычно сверкавших белизной. Таких самолетов раньше я не видел. У нас имелись до войны белые самолеты, фронтовые бомбардировщики СБ. Но во время войны их было уже очень мало. Да эти и размерами были гораздо больше. Я понял, что это летят американские самолеты. Я читал, что в США создали "воздушные крепости". Они-то и летели в направлении Киева. Я, конечно, хотел думать, что это американские самолеты. Но возникла и тревога: черт их знает, может быть, это немцы летят?

Самолеты пролетели несколько севернее Киева и взяли курс в сторону Полтавы. Уже потом я узнал, что по договоренности с президентом Рузвельтом была создана американская военно-воздушная база под Полтавой, где приземлялись американские самолеты[296]. Они вылетали из Африки, бомбили вражеские войска или военные объекты в Германии и садились у нас, заправлялись, загружались бомбами и опять летели на боевое задание. Это называлось "челночной работой" бомбардировочной авиации США. Однажды немцы проследили, куда после бомбежки улетали американские самолеты. Видимо, как-то пристроились в хвост этим бомбардировщикам и точно разведали аэродром у Полтавы. Может быть, у немцев были там шпионы. Возможно, и то и другое. Одним словом, они узнали, что американская авиация базируется под Полтавой, и налетели на этот аэродром[297]. Мне докладывали, что немцы уничтожили там много самолетов, пострадало много людей. Главным образом наши люди, потому что обслуживающий персонал был наш, советский. Вот такой имел место эпизод. Потом мы частенько наблюдали, как эти самолеты летали над Киевом. Они вылетали ночью, а возвращались после бомбежки в светлое время. Через штаб партизан Украины мы узнали, что бандеровцы создают собственные партизанские отряды. Нам точно сообщили, что базируются они в районе Ровно.

Там глухие леса, глухое Полесье. В Полесье имелись наши большие украинские партизанские отряды. Командовал ими Бегма. Он умер где-то года два тому назад. Какое-то время перед войной он работал первым секретарем Ровенского обкома партии[298]. Поэтому его в войну туда и перебросили, с тем чтобы он организовал партизанские отряды. Действовал он хорошо. Он-то и сообщил, что рядом с ним в лесах находится очень крупный отряд бандеровцев, а возглавляет этот отряд Тарас Бульба. То есть вожак взял себе имя гоголевского героя. У Бегмы даже появились с ним контакты: приходили люди от них и приглашали наших к себе. Мы поручили Бегме поподробнее узнать, какие у бандеровцев планы, как они действуют и пр. Сказали, что можно пригласить самого Бульбу, если он, конечно, явится в ваш отряд. Приглашение было послано, но Бульба не пришел. Когда мы более детально все разведали, то выяснилось, что бандеровские отряды просто стоят и ничего не делают, против немцев не действуют. Мы поняли, что они собирают у себя людей, недовольных немецкой оккупацией, которые могли бы прийти в наши, советские партизанские отряды. Они создали тем самым для таких людей отдушину и принимали к себе, но бездействовали. Мы определили, что они накапливают силы для борьбы против Красной Армии, но не тогда, когда она станет наступать и очищать от врага нашу территорию, а когда она уже продвинется вперед.

Тогда-то они и развернут свои действия в нашем тылу. Когда мы освободили Ровно, я поехал туда поговорить с Бегмой и с тем командующим, чьи войска освобождали Ровно. Я сейчас не помню, кто освобождал Ровно[299]. Я приехал в Ровно в конце зимы 1944 года. Поля были покрыты снегом, было холодно. Приехал я, поговорил с военными (штаба армии там не было, размещался штаб дивизии), и они мне рассказали, что противник пока невдалеке и ведет артиллерийский обстрел Ровно. Вечером я решил вернуться в Киев. Меня уговаривали остаться, но я не согласился. Выехал на север и направился вдоль нашей старой границы с Польшей. В каком-то месте размещалась наша тыловая снабженческая база. Я приехал туда уже ночью. В помещении было страшно много народу. Окинул я всех взглядом и подумал: "Сколько же тут переодетых бандеровцев? И они тут подкармливаются, обогреваются, а заодно шпионят". Меня заранее предупредили, что хотя не было тревожных случаев, но замечено, что здесь орудуют бандеровские силы, поэтому дорога небезопасна. Тем не менее я решил той же ночью поехать дальше, чтобы там не ночевать. Приехал в какой-то городок на старой границе, где и заночевал. Вероятно, поступил правильно. Летом и осенью 1944 г. наши войска успешно продвигались на запад. Я теперь все реже бывал в штабе фронта: много было дел в республике. Хотя мне и хотелось, но не мог вырваться на фронт. А мне очень даже хотелось порою просто взглянуть на территории, которые мы освобождали. Это была уже не советская земля, а Польша. Наступил январь 1945 года. Мне позвонил Сталин: "Можете приехать?". Я: "Могу". "Приезжайте. Вы очень нужны". Я сейчас же вылетел в Москву. Сталин встретил меня в приподнятом настроении. Говорит: "Польские товарищи просят оказать им помощь в налаживании жизни и деятельности городских учреждений, особенно в налаживании водопровода и канализации, без чего города жить не могут. Освободили мы Варшаву, а они в беспомощном положении: вся Варшава в руинах, и они там ничего не могут сделать.

А вы уже накопили опыт быстрого восстановления в освобожденных городах самого необходимого". Отвечаю: "Хорошо. С удовольствием поеду в Варшаву. Разрешите мне взять с собой инженера по коммунальному хозяйству и инженеров по электростанциям. В первую очередь надо дать электрическую энергию, воду и восстановить работу канализации: город не может жить без этих трех компонентов". Я пригласил тогда с собой Страментова[300]. Я знал его как энергичного инженера-организатора. Потом пригласил инженеров по электростанциям, водопроводу и канализации. Этих людей я, кажется, взял в Москве, а может быть, кое-кого и из Киева, и вместе с ними вылетел в Варшаву. Тогда Временное польское правительство, Комитет национального освобождения, как раньше оно называлось, размещалось в пригороде Варшавы - Праге, на правом берегу Вислы. Премьером был Осубка-Моравский, секретарем ЦК Польской рабочей партии - Гомулка, а президентом Варшавы, как он тогда назывался, Спыхальский, имевший звание генерала[301]. Он произвел на меня благоприятное впечатление: молодой, энергичный, деятельный человек. По образованию он инженер-архитектор. Получилось хорошее сочетание: архитектор стал главой восстанавливаемого города Варшавы. Прежде Спыхальский занимал ответственные должности в Гвардии Людовой и Армии Людовой, созданных коммунистами Польши, и являлся одним из организаторов их вооруженных отрядов. Даже занимая гражданский пост президента столицы, Спыхальский ходил в военной форме. Президента Крайовой Рады Народовой Берута я встречал не раз и ранее, а со Спыхальским встретился в первый раз.

Мы условились, что наши инженеры вместе с польскими разобьются по участкам на группы. Одни взялись обследовать, в каком состоянии находится электростанция, сколь быстро можно ее восстановить и получить ток, другие принялись за водопровод, третьи - за канализацию. Все самое главное для людей. Расчистку города вели сами поляки, наших услуг тут не требовалось. Во главе всего дела я поставил теоретика и практика городского строительства Страментова. Он имел дело и с польскими специалистами, и с нашими. Конкретные вопросы, которые возникали, советские инженеры прежде всего обсуждали именно со Страментовым, а потом уже Страментов докладывал мне, и наши специалисты обсуждали далее ход работы с польскими товарищами. Вскоре мне доложили радостную весть: в электростанции, которая, по словам поляков, была полностью разбита, фактически разрушено только ее здание, а оборудование можно будет пустить, получим ток. Внешний осмотр показал, что машины на ходу. В таком же состоянии были механизмы, подающие воду, ее тоже можно быстро подать. И канализация не была как будто бы разрушена. Это было радостно слышать. Когда спустя несколько дней детальное обследовали состояние машин и опробовали турбины, я в шутку сказал Беруту: "Не отдадите ли в уплату за нашу консультацию и помощь половину энергии, которую мы восстановим в Варшаве, для Киева?".

Тогда в Киеве с электричеством обстояло дело очень плохо, электростанция была разрушена. Хотя и был в городе свет, но не всюду. У поляков положение оказалось лучше, электростанция меньше разрушена. Варшава получила электричество, получила воду. Берут сиял, благодарил нас, просил передать благодарность Сталину. Он говорил очень искренне. Я считаю, что он был честным коммунистом, преданным делу марксизма-ленинизма. Но у него имелась та слабость, что он чересчур мягкий, добрый, доверчивый человек. Это приводило к осложнениям; люди, которые рядом с ним работали, нехорошо пользовались этими чертами его характера. Берут порекомендовал мне: "Нашей партией руководит крупный деятель коммунистического движения товарищ Веслав, то есть Гомулка. Я хотел бы попросить вас подъехать к нему на квартиру, потому что он сильно болен и не выходит на улицу". Отвечаю: "Хорошо, с удовольствием поеду, познакомлюсь с ним". Мне дали проводника, и я отправился к Гомулке. Не помню, конечно, на какой он жил улице. Помню только большую комнату, мрачную и закопченную.

Там стоял какой-то камелек, чтобы можно было согреться, печное отопление не работало. Его жена стирала белье, когда я пришел. Гомулка сидел в кресле, и щека у него была повязана черным платком. Поговорили. Гомулка тогда не особенно владел русским языком, но с ним все же можно было объясниться, да и переводчик помогал. Товарищ Веслав рассказал, как он оценивает положение дел в стране и как организуется работа Рабочей партии. На меня Гомулка произвел впечатление человека с трезвым умом, знающего, с чего начать и как поставить деятельность партии, да и правительственных органов. Одним словом, произвел впечатление крупного политического и государственного деятеля. "Пока, - говорил он, - я болен, но вот я поднимусь, и скоро поднимусь, тогда включусь полностью". Когда я рассказывал Сталину о своей поездке, то сообщил и о Гомулке. Мы его прежде не знали. Мне неизвестно, слышал ли Сталин о нем. Наверное, тоже не слышал. Я дал ему высокую оценку и хорошо охарактеризовал его перед Сталиным. Захотелось мне побывать в Лодзи. Лодзь уже была освобождена от фашистов. Лодзинские текстильные предприятия еще до Первой мировой войны славились на всю Россию (Варшава и Лодзь входили тогда в состав Российской империи). Лодзь - это крупный промышленный пролетарский центр. Вот почему мне хотелось взглянуть на нее.

И я сказал об этом Гомулке. Он: "Хорошо, поезжайте". Видимо, польские руководители договорились между собой, потому что Осубка-Моравский предложил со своей стороны: "И я с вами поеду". Я ему: "Пожалуйста". Отправились мы на автомашине в Лодзь. Это довольно далеко от Варшавы, но дорога была очень хорошая. В пути я, конечно, видел разрушения, которые война принесла Польше, но особенно больших разрушений не заметил. Прибыли в Лодзь, заехали в гостиницу, хорошо оборудованную, некогда богатую, но холодную: отопление не действовало, а мы должны были заночевать в этой гостинице. Здание нас не грело, а только защищало от ветра. Это был настоящий ледник, и мы, чтобы согреться, натянули на себя все одежды, которые у нас имелись под рукой. Вечером появился Роля-Жимерский, ужинали вместе. А на второй день осмотрели город. Лодзинские фабрики не работали. Вообще ничто в городе не функционировало, все было дезорганизовано, хотя разрушений в Лодзи я тоже не видел. Во всяком случае, таковые не запечатлелись в моей памяти. Сравнивая разрушенные Киев, Харьков, города и шахты Донбасса, Полтаву с тем, что я заметил здесь, я пришел к выводу, что Польша "отделалась" довольно легко, за исключением Варшавы. Варшава лежала в руинах, сохранились целыми лишь отдельные дома. Люди жили в развалинах и в подвалах. Все было завалено щебенкой от развалившихся верхних этажей; люди делали лазы в руины, как-то устраивались там и жили. Я поднялся на самолете, чтобы осмотреть Варшаву с воздуха.

Ведь трудно представить себе масштабы разрушений, когда едешь по улицам: и слева, и справа развалины - все равно что едешь в горах или меж скал. Когда я поднялся в воздух и сделал несколько кругов над Варшавой, то увидел ужасное зрелище: все разбито, особенно район гетто, где фашисты собрали евреев и там их уничтожили, разрушив там буквально все, что поддавалось разрушению. Другие районы города пострадали, может быть, меньше, но тоже лежали в развалинах. В один из воскресных дней варшавяне организовали уборку улиц, чтобы обрести возможность пользоваться ими, ходить и ездить по ним. Берут предложил мне: "Давайте и мы поработаем, хотя бы символически". Мы пришли в отведенный заранее район, где уже собрались рабочие, служащие. Тогда их так не разделяли, а просто говорили обо всех - варшавяне, но не в том смысле, как мы говорим "киевляне", то есть жители Киева: нет, вкладывали в это слово особый общественный смысл. Приходили с плакатами и лозунгами, призывавшими восстановить полностью Варшаву. Приступили к делу. Работали все дружно, но люди питались плохо, и особых успехов трудно было ожидать. Мы тоже немного поработали, действительно - символически. Вместе с Берутом были там Спыхальский и другие руководящие товарищи, всех и не помню сейчас. Особо запомнился мне лишь один пожилой человек. Мне сказали, что он по образованию архитектор. Тогда он входил в актив коммунистов, а потом как-то быстро сошел со сцены, и когда я позже приезжал в Варшаву, то его уже не встречал. Что с ним случилось? Он был заметно старше других. Может быть, годы сказались?

У меня создалось о нем впечатление как об умном человеке, если судить по его высказываниям... Так я был приобщен Сталиным к восстановлению Варшавы сразу же после изгнания оттуда немцев. Мне было приятно уезжать из польской столицы, оставив после себя хорошо выполненную работу. Полагаю, что польские специалисты могли все сделать сами и, видимо, сделали бы. Но меня послал Сталин. Значит, вопрос исчерпан. Впрочем, у нас действительно уже имелся необходимый опыт: мы восстанавливали Харьков, Донбасс, Киев, другие места, знали, с чего надо начинать. На нас уже не производил убийственного впечатления, морально мешающего работать, вид разрушенных городов. Посмотришь: да ведь все разрушено, все в развалинах, а городские машины совершенно непригодны к делу. Но расчистим, уберем, вытащим битый кирпич, удалим пыль, доберемся до починки машин и прочего городского хозяйства, восстановим... Глядишь. город обрел нормальный вид. Польские электростанции тоже быстро были восстановлены и стали давать электроэнергию, полностью удовлетворявшую нужды Варшавы, причем не только удовлетворявшую запросы города и промышленности, но даже с резервами. Вернувшись в Москву, я доложил Сталину о результатах. Сталин остался очень доволен моим докладом. Ему было тоже приятно, что мы оказали Польше помощь и что это должно оставить хороший след в памяти польского народа, особенно жителей Варшавы. Конечно, Сталин не говорил мне о другом обстоятельстве, но я и сам понимал, что после советско-германских договоров 1939 г. у поляков еще не затянулись слишком свежие раны, и Сталин хотел это как-то смягчить, сделав все возможное для того, чтобы облегчить Польше заживление былых ран. Осубка-Моравский, как мне рассказали польские коммунисты, был пэпээсовцем, то есть членом социалистической партии, и к нему у них не было полного политического доверия.

Но он все-таки, вместе с каким-то количеством других пэпээсовцев, пошел на сотрудничество с Польской рабочей партией и был выдвинут на высокий государственный пост премьера. Сам он из кооператоров, много занимался вопросами кооперации. Мне трудно о нем судить как о личности, хотя я встречался с ним и после войны. Он был тогда моим гостем. Это Сталин мне как-то порекомендовал: "Пригласите Осубку-Моравского с польской делегацией к себе на Украину и хорошо примите их". К нам приезжали тогда, помимо Осубки, Берман и, кажется, Минц[302]. Они побывали в Киеве, Запорожье, потом я слетал с ними в Одессу. Мы делали буквально все, чтобы расположить их в нашу пользу и создать хорошие условия для добрых взаимоотношений между руководством СССР и Польши, проложить дорогу к дружбе и взаимоуважению наших народов. На фоне Берута и особенно Гомулки и Спыхальского Осубка не производил, впрочем, сильного впечатления. О Циранкевиче[303] я слышал уже тогда как о молодом, но видном деятеле ППС, однако сам его не видел. Его в 1945 г. в Варшаве еще не было, так как он находился в гитлеровском концлагере. Я познакомился с ним позже. О Циранкевиче мне много говорила Василевская - замечательная полька, интересный человек, хороший писатель с сильной волей и глубоким умом политического деятеля. Я с большим уважением относился к ней, но в том разговоре она меня огорчила. Я сказал ей: "Ванда Львовна, сожалею, что скоро настанет время, когда мы с Вами редко будем встречаться". "Почему вы так думаете?" - спросила она со своим заметным польским акцентом. Она не очень-то владела русским языком. "Как почему? Польша освобождается, вскоре освободится Варшава, и Вам, очевидно, надо будет переехать туда, чтобы руководить делами". А она в ту пору стояла во главе Союза польских патриотов, и Войско Польское подчинялось ей по идеологической линии. "Нет, - отвечает, - я из Киева никуда не уеду. Из Киева я уеду лишь тогда, когда Польша станет 17-й союзной республикой СССР" (в СССР входило тогда 16 союзных республик).

И она мне потом много раз это повторяла. И действительно, никуда из Киева не уехала. Я даже немного жалел, что не уехала, ибо чувствовал, то в Польше она была бы полезнее. Но, видимо, большим тормозом ее отъезда являлся Корнейчук[304]. Она сблизилась с Корнейчуком и вроде бы вышла за него замуж, хотя официально не оформила в государственном ведомстве этот брак. Ванда положительно влияла на Корнейчука и удерживала его от многих неверных поступков, особенно питейного свойства. В последнем Корнейчук всегда был несдержан. Правда, в первые дни войны и она сама злоупотребляла тем же. Видимо, от тяжелых переживаний: утрата Родины, отступление советских войск, потеря Украины. Потом она обрела прежнюю силу воли, сама взяла себя в руки и хорошо влияла на Корнейчука. Бывало, тот за обедом потянется ко второму бокалу коньяка, а Ванда только взглянет на него, и он отдергивает руку. Мне это нравилось. Это было полезно для них обоих. Хочу коснуться также Варшавского восстания 1944 года. Об этом много писали. Говорили, что мы, советские, повинны в том, что восстание потерпело поражение. Политические деятели западных стран часто возвращались к этому эпизоду, чтобы восстановить поляков против СССР: вот, мол, русские не подали руку помощи, когда Бур-Коморовский[305] бился против немцев буквально рядом с советскими войсками. Коморовский был взят немцами в плен. Но, несмотря на то, что являлся организатором восстания в Варшаве в наиболее критический момент для немецких оккупационных войск в Польше, лично он отделался испугом, а потом на Западе активно действовал против Советского Союза и народной Польши. Я сейчас могу высказать на этот счет лишь сугубо свои соображения. Каких-нибудь конкретных фактов насчет того, как решался вопрос о нашей помощи восставшим и насколько имели почву обвинения, которые Запад в данной связи бросал Сталину, не знаю и даже не могу утверждать, что они имели место, хотя противная сторона вполне могла их обосновать. Как складывались тогда общие обстоятельства? Советские войска подошли к Варшаве, имея за собой новое польское правительство в Люблине.

Польское эмигрантское правительство сидело в Лондоне, возглавлял его Миколайчик[306]. Естественно, что Запад, а главным образом Лондон, готовил свое правительство для Польши. Эти люди хотели, используя наши войска, нашу силу, нашу кровь, разгромить немцев и освободить Польшу, но чтобы Польша осталась капиталистической, прозападной страной. Они хотели лишить ее народ возможности построить новую, народную, социалистическую, рабоче-крестьянскую Польшу. Таков был замысел Черчилля. Естественно, Сталин в этом вопросе сердцем и душой был за то, чтобы Польша стала социалистической; если и не буквально советской по форме, то по существу; чтобы там взяли верх рабочий класс в союзе с крестьянством; чтобы там победила ленинская политика. Когда наши войска подошли к Висле и в Варшаве вспыхнуло восстание, начался большой шум насчет того, что мы должны оказать варшавянам помощь. Но ведь шла война. Что такое оказать помощь? Там стояли немцы, они защищались, перед нами лежала широкая и глубокая река Висла. Тут не такое легкое дело: захотел и ворвался! Напомню, что когда мы подошли к Киеву, то тоже остановились перед Днепром. Надо было сначала попробовать переправиться через Днепр, а потом уж разгромить немецкие войска и выбить их из Киева. На это мы потратили немало времени. Я рассказывал, как мы два раза предпринимали наступательные операции с Букринского плацдарма, а потом вынуждены были перегруппироваться севернее и ударить с другого плацдарма. Видимо, и здесь, перед Варшавой, у нас возникли такие же трудности. Варшаву брали не в лоб, не прямо переправлялись туда из Праги - пригорода Варшавы, а форсировали Вислу севернее, обошли Варшаву и вынудили немцев оставить город. Конкретных же условий тех дней, когда враг находился еще в Варшаве и мы как бы смотрели через реку друг на друга, находясь на разных берегах, я не знаю. Но я понимаю доводы и противной стороны. Она имела полную возможность вдолбить кое-кому в голову, что мы, советские, сознательно не предприняли никаких действий, потому что не в наших интересах было укреплять Бур-Коморовского. Ведь он потом воевал бы против нас в Варшаве, если бы мы не признали его власти. А мы бы, конечно, не признали ее. Инспирировал же это восстание Черчилль через Миколайчика.

Он хотел поставить нас перед фактом: мы пролили кровь, подошли к Варшаве, прогнали немцев, а в польской столице уже есть правительство страны во главе с Миколайчиком. Устранять существующее правительство - значит вызвать осложнения между союзниками, резкие трения, что, конечно, было нежелательно. Вот такой была там ситуация, как я ее понимаю. Но, повторяю, никаких фактических оснований той или иной версии не знаю. Когда немцы были изгнаны оттуда, Миколайчик приехал в Варшаву и стал заместителем премьер-министра. Я с ним познакомился в Москве, когда польское руководство приезжало, чтобы побеседовать со Сталиным. Потом Сталин дал обед в его честь. Нужно сказать здесь правду, что Армия Крайова, которая создавалась людьми, возглавлявшимися Миколайчиком, была разветвленной и сильной. Потом мы с ней столкнулись, и она много нам принесла беспокойства. С действиями Армии Крайовой мы встретились еще во Львове. Зимой 1944 - 1945 гг. наши войска успешно продолжали наступление и вступили на территорию самой Германии. Я частенько перезванивался по телефону с командующим войсками 1-го Украинского фронта Коневым. Он держал меня в курсе дел, но какой-либо необходимости моего присутствия во фронтовом штабе, конечно, не имелось. А я был тогда по горло занят гражданскими делами на Украине, хотя меня тянуло, очень даже тянуло время от времени побыть с военными товарищами, послушать их, посмотреть на немецкую землю. Я никогда в Германии до того не был, а хотелось взглянуть в глаза немцам, прочесть на их лицах, как они переживают вступление наших войск на их землю, каково им отведывать войны, которую навязал нам Гитлер. Теперь война перенесена на территорию самой Германии, и немецкий народ страдает от того, что принес нам. Могут сказать, что виноват Гитлер, а не немецкий народ. Это верно. Я это понимаю, и всегда понимал, и различал их. Немецкий народ был одурачен или опьянен шовинизмом (не знаю, какое выражение больше тут подходит; видимо, оба) и поддержал Гитлера.

Если бы немецкий народ не поддержал Гитлера, то и Гитлер не удержался бы. Армия Германии не только воевала против нас, но и проявляла очень большое упорство в боях, а ведь состояла она из немцев. Выдвинутые Гитлером идеи завоевания жизненного пространства и господства немецкой нации, нацистский дурман ослепляли людей. Поэтому-то мне и хотелось посмотреть, как идет отрезвление немцев и вообще - идет ли оно. Однажды я, созвонившись с Коневым, вылетел к нему. Штаб фронта находился в каком-то населенном пункте Германии, перед Одером. Наши войска вели бои в районе Бреслау. Бреслау был окружен, но немцы оказали там упорное сопротивление, шли довольно затяжные бои[307]. Я решил, по прибытии в штаб фронта, поговорить с командующим и с давними товарищами. Мне хотелось побывать в Силезии, ибо там действовала 38-я армия Москаленко. Потом я хотел проехать в 60-ю армию, которой командовал Курочкин[308]. Черняховский, который командовал ею раньше, был назначен командующим фронтом и в Восточной Пруссии погиб. Это был очень многообещающий молодой генерал[309]. Итак, я полетел в Германию. Командующий воздушной армией Красовский[310] сообщил мне, где можно приземлиться. Нас встретили и направили в штаб. Он находился в немецком поселке. Когда мы туда ехали, то было видно, что все дороги усыпаны пухом и перьями. Я спросил: "Что это значит?". "А это, - объясняют, - немцы, когда отходили, бросали свое имущество, включая перины и подушки. Видимо, солдаты выпустили из них пух и использовали материю на портянки". В районе расположения штаба я никаких немцев вообще не видел. Либо они бежали, либо были выселены. Мне знакомы немецкие постройки: стоит дом и тут же к нему примыкают конюшня, коровник, другие службы, посреди двора навозная яма. Я встречал такое устройство у колонистов на Украине, где издавна жили большие колонии немцев.

Из штаба я поехал к Курочкину и Москаленко. Не помню, у кого из них заночевал, однако помню, что штаб одной из армий был расположен в поселке какого-то рудника, у угольных копей. Я сравнивал их с донбасскими. Глазами шахтера тут был воистину рай земной. Копи - в лесу, прекрасное место, хорошие постройки для служащих и для рабочих, значительно лучшие бытовые условия, чем на шахтах, на которых работал мой отец и где я провел свои детство и юность. Командующие армиями докладывали обстановку. Положение везде было блестящим: войска продвигаются вперед, настроение - лучше некуда, победа уже маячила перед глазами. Я, собственно говоря, и поехал-то больше взглянуть на условия жизни в Германии и встретиться с населением, а не заниматься военными делами. Но и тут я с населением тоже не встретился. Все или бежали, или были выселены. Как правило, мы и в собственной стране выселяли местных жителей из района, где размещался штаб. Действовали жесткие правила, установленные Сталиным на этот счет. Насколько они были необходимы, трудно сказать. Это делалось, чтобы не было рядом шпионов. В это время снег оставался только в лесах, а остальная земля уже освободилась от него, и я увидел в полях огромное количество буртов. Спросил: "Это картофель?". Ведь немцы любят картофель и хорошо его выращивают. Они прямо в поле делали большие бурты, в которых картошка хранилась очень долго. Это я знал и по опытам, которые мы производили на Украине. Но не так, как я видел здесь. Вот уже сейчас, когда я пенсионер, вышел я как-то пройтись на лыжах. На поле грузили кормовую свеклу, она была забуртована еще осенью.

И мне просто обидно было смотреть, как безграмотно и бесхозяйственно это было сделано. Огромное количество свеклы сгнило, потому что ее плохо забуртовали. Я сказал местным работникам: "Разве буртуют без доступа воздуха?". Они слегка прикрыли свеклу соломой, а потом набросали земли, не оставив никакой вентиляции. Конечно, все внутри задохнулось и сгнило. У немцев же было сделано по-немецки. Нужно отдать должное немецкой культуре земледелия, вообще высокой немецкой культуре. Я смотрел на их поля и завидовал, что у них все так хорошо. Картошки было много, а ведь шел 1945 год, год поражения Германии в войне. Конев мне рассказал о дальнейших планах фронта. Он в это время уже ни на что не жаловался. Считал, что его войска дерутся хорошо и обеспечены всем, чем требуется, чтобы они могли успешно выполнять свои задачи. Я возвращался с фронта через Познань и еще какие-то города, которые теперь отходили к Польше. Эти города были побиты очень сильно. Потом поехал в Краков, откуда вернулся в Ужгород, а из Ужгорода прилетел в Киев. По польской земле я решил ехать на автомашине. Когда же проехал, получше изучив на ходу обстановку, то понял, что сильно рисковал; наших войск там уже не было, дорожное движение было слабым, а Армия Крайова начинала разворачивать свои действия. Ближе к границе Советской Украины орудовали бандеровцы. Это было еще только начало, однако уже имелись случаи нападения на наших людей и их уничтожения, убийств партийного, государственного и особенно чекистского актива. Чекисты сами охотились за бандеровцами и сами же платили своей жизнью в борьбе с врагами Советского Союза. О Кракове не могу сейчас сказать ничего иного, кроме того, что это был совершенно нетронутый город. Польские деятели ставили спасение Кракова в заслугу советским войскам. Об этом много писали. На пути от Кракова до Ужгорода я тоже не увидел больших разрушений, и у меня сложилось впечатление, что в результате быстрого продвижения наших войск, а также слабого сопротивления польской армии в 1939 г., когда тут наступали немцы, здесь не было затяжных боев и, следовательно, не появилось и крупных разрушений. То был последний раз, когда я вылетал в штаб фронта. Я порадовался тогда за ход событий вместе с командующим войсками фронта, командующими родами войск, командармами Москаленко и Курочкиным. Все они чувствовали себя на седьмом небе.

Не просто "наша взяла"! Но мы уже близки к завершению войны, к полному разгрому гитлеровской армии; к нашему вступлению в Берлин, к победе! Это была награда нам за страдания, перенесенные страной ранее. Я вернулся в Киев. Командующий войсками 1-го Белорусского фронта Жуков[311] мне тогда часто звонил. Мы поддерживали с ним дружеские связи. Он радовался по телефону: "Вот такой-сякой Гитлер, скоро я его в клетку посажу и привезу тебе. Когда буду его доставлять в Москву, то пошлю через Киев, чтобы ты тоже на него посмотрел". Я со своей стороны желал Жукову успеха и радовался вместе с ним. Я был уверен, что если командует войсками Жуков, то их наступление прочно обеспечено. Когда Германия капитулировала, Жуков мне опять позвонил: "Не могу выполнить своего обещания: погиб этот гад, и труп его сожгли. Мы нашли труп обгоревшим".

С Коневым я тоже разговаривал тогда по телефону, и он тоже рассказывал мне о своих делах. Но в это время я имел большую связь с Жуковым, чем с Коневым, потому что личные отношения у меня с Жуковым были более близкими. С Коневым я познакомился только во время войны, а до войны я его видел только один раз. Жуков же был командующим войсками Киевского Особого военного округа. Мы с ним встречались и по службе, и на дачу ко мне он заезжал, и на охоту мы ездили вместе. Так что у меня сложились с ним добрые отношения. Я относился к нему с большим уважением и высоко ценил его как командующего. Он заслужил того. Когда завершилась великая эпопея войны народов СССР против гитлеровского нашествия, смешались воедино радость от уничтожения врага и высокое чувство морального удовлетворения от нашей победы. Фраза из Священного писания, когда-то повторенная Александром Невским: "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет", - в то время была у всех на устах и наконец-то воплотилась в жизнь в результате нашей победы. Когда я узнал, что Германия капитулировала, радость моя была невероятной. Да и все у нас радовались. Это многократно описано, и я лучше не скажу, чем было рассказано писателями и художниками о том, что имело место в Москве на Красной площади. Военных там буквально душили в объятиях радости.

Победа! Всеобщее ликование! Целовались, обнимались, торжествовали. Я тоже переживал все это. Хотя я хорошо знал Сталина и то, на что могу рассчитывать в ответ, но спешил позвонить ему и поздравить и его с победой. Позвонил. Меня быстро соединили, и Сталин снял трубку. Я его поздравляю: "Товарищ Сталин, разрешите поздравить Вас с победой наших Вооруженных Сил, с победой нашего народа, с полным разгромом немецкой армии", и пр. Уж не помню дословно, что я тогда говорил. И что же? Сталин сказал мне в ответ какую-то грубость. Вроде того, что отнимаю у него время, обращаясь по такому вопросу. Ну, я просто остолбенел. Как это? Почему? Очень я тогда переживал и ругал себя: зачем я ему позвонил? Я ведь знал его характер и мог ожидать чего угодно.

Знал, что он захочет показать мне, что происшедшее - уже пройденный этап, что он думает уже о новых великих делах. Поэтому, мол, чего там говорить о вчерашнем дне? Он теперь ломает себе голову о завтрашнем дне. Я считаю, что это была актерская игра. Сталин очень умело и хорошо играл такую роль. А поскольку он был к тому же грубый человек (не я первый говорю о его грубости: еще Ленин, который отлично его знал, в своем завещании упомянул о грубости Сталина, о его нетерпимости), то вот так и получилось. Я потом долго переживал происшедшее. Как же так? Что же он, действительно лишен всякого чувства радости? Или притворяется? Но ведь не лишен он чувства страха! Я видел, в каком состоянии находился Сталин в первые дни войны. Он тогда был совершенно деморализован: какая-то бесформенная протоплазма. Он чуть не отказался от своих постов, от активных действий. А членам Политбюро высказал такие слова: "Ленин создал наше государство, мы же его про... Все погибло. Я ухожу". Сел в машину и уехал из Кремля к себе на дачу. Потом за ним поехали туда, как рассказывал мне позднее Берия, уговаривали его, призывали, чтобы он обрел прежние силы и приступил к деятельности, потому что победа возможна, не все потеряно, у нас остались еще огромная территория и большие ресурсы. И вот наконец долгожданная победа! Но сейчас он вроде бы не радуется. Показывает: "Что это ты меня поздравляешь? Я-то заранее знал, что именно так будет". Однако я-то видел его и в другой ситуации и твердо знал, что он в свое время так не думал, а думал даже хуже, чем лица из его окружения. А тут он теперь такое отмочил коленце: не принял поздравления...