"Вокруг дуэли" - читать интересную книгу автора (Ласкин Семен Борисович)

Приложение к главе четвертой ТАЙНА «КРАСНОГО ЧЕЛОВЕКА»

Письма князя П. А. Вяземского графине Э. К. Мусиной-Пушкиной от 16 января 1837 г. и от 17–24 января 1837 г

Санкт-Петербург, 16 января 1837 г.

Вы, мне кажется, выражали желание иметь саше для бумаги. Пока еще Ваша belle soeur достает их Вам, взгляните на эти, может быть, они Вам подойдут. А пока я написал в Париж, чтобы мне прислали все, что там найдут благоуханного и напоминающего райские ароматы. Вы видите, я ничем не пренебрегаю, чтобы быть Вам приятным.

Вот Вам последние новости: некий кавалергард по имени Трубецкой, — не знаю, заметили ли Вы его во время своего последнего пребывания в Петербурге? — так сильно наступил на ногу юной Барятинской, танцуя с ней на балу у французского посланника, что весь чулок у нее был залит кровью и ей пришлось покинуть бал. Меня всегда поражала неуклюжесть этого человека.

Наш вчерашний бал, несмотря на то, что он был одновременно с балом у Белосельской, в общем удался. К счастью, на нем не было «раздавителя ног». Но Натали Строганова у нас была, и мне этого было достаточно. Это решительно моя пассия.

Ваш муж танцевал и почти волочился. Что касается меня, то я скомпрометировал вашу belle soer Софи своими ухаживаниями, и жена моя это заметила, Вы ведь знаете, как проницательны женщины, когда речь заходит об их мужьях.

Нынче вечером бал в Благородном собрании. Я буду там, чтобы поглядеть, не танцуете ли Вы мазурку с Пьером Урусовым и не поручите ли вы мне разузнать о причинах отсутствия отдельных лиц. Во всяком случае, я буду неослабно бдителен в отношении Пьера Урусова, я буду с ним неразлучен, как с собственной тенью. Увы, то, что я буду искать подле него, тоже всего лишь тень!

Морозы крепчают, и мой кашель увеличивается. Впрочем, меня не так удручают здешние холода, как тот мороз, что свирепствует на большой дороге. Вот что меня мучает. Впрочем, обострение моей простуды приносит мне даже известное чувство удовлетворения. Я не простил бы себе, если бы чувствовал себя хорошо, в то время как Вы чувствуете себя плохо. Кашляя, я думаю о том, что Вы тоже рискуете схватить простуду. И говорю себе: «Это объединяет нас и тем самым почти соединяет».

А теперь поговорим серьезно: прошу Вас не забывать, что я здесь Ваш корреспондент, Ваш поверенный в делах, Ваш комиссионер. Если мне когда-нибудь станет известно, что Вы пользуетесь еще кем-либо для исполнения приказаний, то я никогда Вам этого не прощу.

Колбасы, кильки, предметы туалета, книги и всякие новости о красных, синих, черных, всех цветных и не цветных людях, — одним словом, все, что может усладить Ваше нёбо, Ваш ум, Ваше сердце, — за всем этим прошу обращаться ко мне. Уверяю Вас, что на расстоянии я представляю большую ценность, чем когда я рядом. Если в конце концов мои письма наскучат Вам, Вы вольны их не читать, но имейте тогда милосердие предупредить меня об этом. Мне необходимо это знать, но даже и в этом случае я буду продолжать писать Вам. Это моя потребность, это непреодолимо. Будете ли Вы отвечать мне или нет, я уже не могу остановиться.

Я надеялся передать Вам через Вашего мужа подарок, который доставил бы Вам удовольствие, но придется отложить это до другого раза.

Прощайте, сударыня.

Кстати, о «сударыне». Я просил у Булгакова ноты, которые он должен был Вам поднести, но он уже не помнит, о чем идет речь.

Прикажите мне, и я поищу в другом месте.

Что до романса «Сударыня», который пел Виельгорский, вы получите его в ближайшие дни.

А бедному Володеньке как было холодно! Скажите ему, что я очень сожалею, что не согласился занять место, которое он предложил мне подле Филиппа. Я предпочел бы это место трону другого Филиппа и всем тронам мира.

Кончаю, дабы поспешить в собрание. Предчувствую, что Вы уже танцуете с Урусовым.

Ваш очень покорный и очень преданный

Незабудка.

17 января. Праздник у графини Голицыной, столетний юбилей ее усов. Вечер продолжается недолго, а длится целую вечность. Княгиня Голицына-Балк появилась впервые после своего возвращения из Парижа. Красивая женщина, очень красочная, может быть, даже слишком, несколько напоминает краснокожих из романа Фенимора Купера, но это ничему не мешает. Красный ведь очень хороший цвет, почему бы не любить сафьян! Парижские враги (обе сестры) там встретились, но все прошло мирным образом.

18 января. Вечером я отправился к графине Мари в надежде встретить у нее графиню Эмилию. Она действительно там оказалась, сидела в уголочке софы, бледная, молчаливая, напоминающая не то букет белых лилий, не то пучок лунных лучей, отражающихся в зеркале прозрачных вод. И во всем ее молчании, во всем выражении ее лица была благосклонность, что не всегда ей свойственно, ибо иногда в ее молчании бывает нечто парализующее, враждебное, сквозь него так и чувствуется то, о чем она молчит.

Я оставался там до полуночи, а в полночь поехал к Люцероде, которые устроили вечер для молодых Геккернов. Вечер был довольно обычный, народу было мало.

Трубецкой по-прежнему пруссак.

Как можно быть пруссаком, когда нужно быть финляндцем?

Как можно не быть финляндцем, когда у тебя есть глаза, сердце и ты на плечах своих можешь носить несколько аршин красного сукна? Боже мой, будь у меня какое-либо право на красное сукно, уж как бы я этим воспользовался!

19 января. Начало вечера провел у графини Мари с Люцероде.

Графини Эмилии там не было, но было съедено много чернослива в ее честь.

Графиня Мари хотела угостить меня мороженым, это напомнило мне то расположение, которого я дождался на вечере у госпожи Хитрово от графини Эмилии: она осыпала меня тогда своими милостями, то бишь мороженым, это единственная награда, которой я удостоился за свою преданную ей службу, за время пребывания ее в Петербурге. Но зато мороженое, благословенной горячей памяти, не тает в моих воспоминаниях и превратило сердце мое в ледник, и я теперь никогда не ем мороженого без того, чтобы не вспоминать о ней, ибо, надо сознаться, хожу на балы лишь затем, чтобы есть его, и никогда не меньше шести порций. У меня здесь один соперник по этой части, граф Литта.

Затем мы отправилась на бал к Салтыковым, мороженое там довольно скверное, да и общество в тот вечер было не лучше. Из блистательных дам не было никого, они готовятся к завтрашнему вечеру.

20 января. Бал у госпожи Синявиной. Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его (но не было Незабудки, отчего букет был не полон и недостаточно ароматен) — все это придавало балу характер феерический. Поэтому возбуждение было всеобщим. Самые малококетливые женщины поддавались всеобщему настроению. Сама графиня Эмилия — эта противоположность кокетству — не могла бы устоять. То была словно эпидемия, словно лихорадка, взрыв сладострастных чувств.

Княгиня Элен Б. танцевала с Кочубеем, и роман их должен был продвинуться еще на несколько глав вперед…

Карликовый желто-зеленый цветок, в котором скрывается неразрешимая загадка, меня любит. (Вы поняли меня? Но это еще не та эпиграмма, которую я вынашиваю в своей груди.) М. не танцевала, но роман от этого ничего не потерял. X. танцевал мазурку с ее подругой, «карликовым бледным и уродливым цветком», то есть с Хребтович, и правда лишь яснее вылезала под этим грубым обманом.

Красный человек, как и подобает, танцевал с пруссачкой, а на следующий день презренный протанцевал целое попурри с госпожой Фредерикс на бале у Фикельмонов. Вы покраснели от негодования на него или от гнева на меня? Кстати, госпожа Марченко в тот вечер была в красном платье. Но моей краснокожей, той, чьим поклонником меня заставляют теперь быть, там не было. А посему я сидел без дела, и если бы не клубничное мороженое, мои уста оставались бы герметически закрытыми на ночь. Бал длился до четырех утра.

Мать всего красного, или Красное море, если Вам так больше нравится, успокоилась только с последним взмахом смычка.

Знаете ли Вы, что она очень энергично кокетничает с человеком, который не танцевал, но, как видно, подошвы у нее горят сильнее, чем сердце. Госпожа Элиза Хитрово очень возмущена этим и говорит, что эта сорокалетняя баба ведет себя как девчонка.

Я тоже так считаю, что у всего этого семейства нет сердца, а есть одни только ноги, притом весьма неуклюжие, потому что они наступают на ноги другим.

Княгиня Нарышкина все еще страдает от нанесенной ей раны и с тех пор не появлялась на балу.

Вы видите, что все, что в моем отчете относится до кровавого, я пишу красными чернилами.

21 января. Большой бал у госпожи Фикельмон. Блестящее, оживленное общество, более четырехсот гостей. Глаза разбегались в толпе, и невозможно было внимательно рассмотреть отдельных людей.

Сегодня я в удрученном состоянии. Перед своим отъездом на бал я получил письмо от Булгакова, датированное восемнадцатым, в котором он сообщает, что графиня Эмилия еще не приехала. Уехала она двенадцатого, уж не заболела ли она дорогой, не случилось ли какой беды? Ей следовало прибыть в Москву пятнадцатого или самое позднее — шестнадцатого. Вот что занимало мои мысли на бале, вот чем объяснялось мое молчание, что можно было прочесть на моем лице, если бы кому-нибудь пришла охота сделать это и он обладал бы при этом той же прозорливостью, какая свойственна мне.

22 января. Пятница у Сухозанетов. День был неудачен, так как пришелся между четвергом Фикельмонов и субботой Воронцовых. Народу было мало, только постоянные обязательные посетители всякого бала, из блестящих гостей не было никого.

Явился я туда уже после полуночи, после того как был с визитом у графини Мари. Мы были с ней вдвоем или, точнее, втроем, ибо был между нами некто третий, отсутствующий, но всегда присутствующий. И через час я уже покинул бал, который проходил вяло и глупо, танцевал под какую-то жалкую мазурку.

23 января. Бал у «карликового желто-зеленого цветка». Так как я, разумеется, туда не поехал, то, разумеется, был у графини Мари с компанией. Там я повстречался с княгиней Шаховской, которая сообщила мне о прибытии в Москву госпожи Эмилии с компанией. Слава богу, Булгаков меня зря напугал!

24 января. Великий день, прекрасный день! Как я благодарен Вам, добрая и милая графиня, за Ваше письмо, к которому не могу прибавить даже подходящего эпитета, такое доставило оно мне удовольствие и таким сделало меня счастливым, что сами эти слова — «удовольствие», «счастливый» — ровно ничего не значат. Все это выражения стертые, увядшие, опошленные постоянным употреблением.

Чувства же мои невозможно выразить словами. Это не фраза, это правда, которую исторгает мое сердце, исполненное преданности и симпатии к Вам, сердце, которое так Вами дорожит и не может себе простить, что не знало или, вернее, не распознало Вас раньше.

Как горько я наказан за то, что поздно Вас открыл! Все это очень банально, но я благословляю небо за эту банальность. Это чувство сожаления, возникающее при воспоминании о той, кого суждено было узнать лишь затем, чтобы острее ощутить пустоту, образующуюся в ее отсутствие, — неисчерпаемая сокровищница для сердца, способного любить. Ибо это отсутствие — не смерть любви, а, напротив, — новая жизнь.

Все это я растолкую Вам в другой раз, а сейчас вынужден кончать.

Рекомендую Вам подателя сего письма господина Куси, майора на службе сардинского короля. Он должен отвезти Вам Ваше боа, которое княгиня Шаховская собиралась послать мне, но боюсь, уже не успеет этого сделать.

Пока посылаю несколько пачек красной бумаги, самой красной, которую мне удалось здесь найти.

Я только что написал в Париж, чтобы мне прислали пунцовую по образчику кавалергардского сукна, который я туда послал.

Собирался Вам отправить целое множество краснот, но, к сожалению, ничего еще не готово. А в будущем буду Вам писать на десятирублевых ассигнациях, чтобы мои глупости приобрели в Ваших глазах хотя какую-то цену.