Богомил Райнов Элегия мертвых дней

Я сидел на полу отцовского кабинета и вытирал пыль с книг, расставленных на нижней полке. Впрочем, не вытирал, а перелистывал их. Там, на нижней полке, стояли книги, которые я любил листать больше всего. Одна из них, под названием „Мои натурщицы", изобиловала снимками обнаженных, застывших в позах нимф и богинь, женщин со старомодными прическами. Позы казались мне красивыми, а фигуры натурщиц — не особенно. Увядшие телеса профессионалок. Дряблая плоть. Грузные ляжки. Но в сугубо мужской атмосфере дома, где я рос, снимки эти воспринимались как виды какой-то запретной зоны.

Там, на нижней полке, стояло и роскошное, с красочными иллюстрациями Далека, издание „Рубаийат" Омара Хайяма. Больше всего мне нравилась первая иллюстрация: белые, отливающие голубизной купола восточного города, глухая темная зелень султанских садов, солнце, выплывающее из-за фиолетовых гор в образе прекрасноликого молодца. Как мне хотелось, чтобы этим молодцем был я, разумеется, когда вырасту, чтобы и я мог так же легко плыть в небесной лазури к голубому, объятому дремой волшебному городу:

Книжный шкаф с солидными изданиями стоял в углу у самой двери, и я под тем предлогом, что сметаю пыль, спокойно рассматривал книги. Письменный стол отца находился в противоположном конце комнаты, у окна. И солнце — не то, что у Омара Хайяма, а белесое зимнее софийское солнце, — вычерчивало в сумрачном полумраке кабинета большой светлый ромб, с проступающим в нем силуэтом Старика, склонившегося над работой, точно Старик, подобно султанской мечети, очутился в солнечных силках.

В тот день отец рисовал. Рисование служило ему отдыхом от писательских трудов. И вот, рисуя, он вдруг пробормотал нечто неразборчивое.

— Ты что-то сказал, папа? — спросил я, поспешно захлопывая толстую книгу.

— Ничего.

— Мне показалось, будто ты что-то сказал…

— Неужели?

Он окинул меня быстрым взглядом, чуть заметно улыбнулся и добавил:

— Наверное, я разговаривал сам с собой… Как сумасшедший…

Отец снова склонился над рисунком, а я поставил „Рубаийат" на место, чтобы вытащить следующую книгу. Но книги внезапно перестали занимать меня, и я украдкой бросил взгляд в глубину комнаты, где в большом светлом ромбе вырисовывалась сгорбленная фигура Старика. Несмотря на его шутливый тон, меня охватило какое-то смутное беспокойство. Мне стало страшно: этот человек, так скупо делившийся своими мыслями с окружающими, вдруг может ни с того, ни с сего заговорить с самим собой. Как сумасшедший.

Правда, я еще ребенком замечал подобное и за собой. Ничего предосудительного в этом я не видел, коль скоро человек беседует с собой мысленно. Много воды утекло с тех пор, как я начал испытывать порой странное желание заговорить вслух, чтобы лучше услышать, чтобы лучше понять себя, чтобы провести границу между собой тем, кто говорит и объясняет, и тем, кто слушает и судит.

Не помню, когда начался этот бесконечный глухой монолог, затухающий в часы работы и других дел, снова вскипающий в моменты бездеятельности и одиночества, монолог, который я не только ощущал внутри себя, но и зримо представлял себе, потому что он растекался, как из квашни тесто, замешанное на словах и картинах, на словах и картинах без очевидной связи или же обладающих какой-то собственной связью, которую я напрасно пытался уловить.

Я передвигаюсь по своей комнате, отгороженной в этот час от других помещений плотным пологом тишины и ночи. Слоняюсь от стены к стене, якобы прогуливаюсь, а на самом деле бормочу или прислушиваюсь к бормотанию мужчин и женщин, жизненные дороги которых некогда пересеклись с моей. Передвигаюсь в тесном пространстве — десять шагов вперед, десять назад, — наматываю километры и пытаюсь избавиться от этого бормотания, но оно преследует меня, обрастая не только словами, но и образами, лицами и гримасами, а я погружаюсь в них и свинцовой поступью следую далее — десять шагов вперед, десять назад, — словно комната превратилась в причудливый аквариум, где в зеленоватом сумраке плавают обрывки воспоминаний, плавает все, что я давно вышвырнул за ненадобностью и еще недавно считал напрочь забытым.

Порою я говорю себе: „Хватит!" — и для вящей убедительности готов даже выкрикнуть во весь голос: „Хватит!", — точно, как сумасшедший, дабы навести наконец порядок в своей голове, порядок, сулящий безмолвие и облегчительную пустоту. Но видения продолжают плавать вокруг, обволакивая меня зеленоватым сумраком комнаты-аквариума. Старик созерцает беспорядок, царящий на моем рабочем столе, свидетельствующий о совершеннейшем запустении, и бормочет: „Поступай, как знаешь", а я отвечаю ему, правда, только мысленно: „Легко тебе говорить, ведь ты знать не знаешь ничего, кроме своих рукописей и книг", я заявляю ему это раздраженным тоном, правда, только мысленно и удаляюсь, и мы стоим с ней в полуосвещенном углу кабака, и она разражается смехом, который всегда разбирает ее после третьей рюмки, и спрашивает: „Сколько книг ты продал, чтобы устроить для меня эту пирушку?" — и я собираюсь ответить, но понимаю, что уже шагаю по развороченной бомбежкой улице, черно-белой улице с черными скелетами обгоревших зданий и белыми сугробами, и вхожу в церковь, в разбитых окнах которой скулит зимний ветер, и приближаюсь к уложенному на цементном полу длинному ряду трупов, приподнимаю один за другим наброшенные на них мешки и под третьим, нет, под четвертым, впрочем, какая разница — под третьим или четвертым — вижу ее лицо, неестественно белое и жутко напудренное пылью, и хочу накрыть ее мешком, но вместо этого, потрясенный, продолжаю стоять и смотреть на это белое лицо, будто загримированное для маскарада, ее лицо, уже не улыбающееся, лишенное всякого выражения. Она выглядит так, точно заснула. Так же, как если бы заснула, говорю я себе, и когда наконец накрываю ее мешком, оставляю один его уголок откинутым, чтобы у нее была хоть какая-то возможность дышать.

„Хватит!" — жестко приказываю я себе и еще более решительно устремляюсь своей дорогой — десять шагов вперед, десять назад, — чтобы убежать от этих навязчивых призраков, но там, на полдороге, в окутанном клубами табачного дыма зыбком пространстве корчмы всплывает лицо Гоши Свинтуса, круглое и белое, как луна, и такое же, как луна, непроницаемое и безучастное, и я слышу, как он говорит: „Жизнь, браток, — это дурдом, и каждый дурак, оказавшийся в нем, спешит стать центром внимания, чтобы в свою очередь быть растерзанным и раздавленным, а верх искусства состоит в том, чтобы втихаря, на цыпочках прокрасться мимо этого бедлама и выскользнуть, выскользнуть в небытие, откуда ты и явился на белый свет".

„Хватит, убирайтесь!" — грубо приказываю я Гоше Свинтусу и всем остальным, плетущимся за мной, и они на мгновенье исчезают, все, кроме старой проститутки, примостившейся, как всегда, за моим столиком, чтобы угоститься рюмашкой коньяка. Она была слишком стара, чтобы кормиться своим ремеслом, и добывала пропитание, подсаживаясь к столикам в надежде пропустить за чужой счет рюмочку, а по возможности и другую, и в том случае, если вы соглашались на вторую, она принимала ее под видом бутерброда с маслом и брынзой, потому как человек, говорила она, должен думать не только о душе, но и о теле. Мертвым безучастным голосом она рассказывала о своих мытарствах, время от времени учтиво вставляя: „Я вам еще не надоела?". Наверное, у нее было плохо с памятью или она любила приврать, во всяком случае ее истории каждый раз звучали по-разному, но мытарства в общих чертах были все теми же, и она мертвым голосом описывала, как ее, еще девчонку, втянули в какую-то банду, где она, терпя побои и угрозы, переходила из рук в руки, и как позднее, после безуспешных попыток сделать аборт, родила и ее заставили бросить ребенка на одной из скамеек Люксембургского сада („Я вам еще не надоела?"), и как еще позднее ее засадили в грязный портовой притон и отпустили лишь после того, как расходы на поддержание стареющего тела стали превышать доходы от его эксплуатации („Я вам еще не надоела?").

Надоела, говорю, и ты, и все остальные. Все это я уже знаю, убирайтесь ко всем чертям, оставьте меня в покое. И порой они выметаются, правда, не надолго, но тогда вновь слышишь свой собственный голос, подхвативший бесконечный глухой монолог. С тех пор, как я себя помню, он течет и полнится размышлениями, лирическими отступлениями и бессвязными картинами, становится то муторным и хаотичным, словно растворяясь в зеленоватой мути аквариума, то снова суживается и проясняется, и я совершенно отчетливо слышу свои слова о том, что в настоящий момент происходит вокруг, будто это не ясно без всяких слов, будто я веду за собой слепца — опять-таки себя самого, но которому все нужно объяснять как слепцу. Это же нелепость, говорю я себе порой, ибо мне кажется, что слепцов двое и они колобродят, объясняя друг другу то, что вроде бы видят.

Это же полнейшая нелепость, но монолог продолжает течь и растекаться тягучим замесом, выплескивается не только на настоящее, но и на будущее, и иногда воронкой закручивается вокруг мысли о том, что могло бы случиться и как было бы хорошо, случись оно на самом деле, вращается вокруг этой навязчивой мысли, прокручивает ее снова и снова, снова и снова шлифует, дабы сияние ее стало еще ослепительнее и заманчивее, но чем дольше он буксует на ней, тем больше выхолащивает ее, и она меркнет и угасает, пока совсем не исчезнет и не выйдет из обращения, чтобы смениться другой, которая в свою очередь также попадет в ворох выцветших фотографий чего-то, не того, что случилось, а того, что должно было бы случиться, но, разумеется, никогда не случится наяву, фотографий неродившихся дел и событий.

Хотеть — значит мочь, гласит поговорка, и многие убеждены, что первым или даже единственным условием обретения чего-либо является сильное, истовое желание, будто желание — это некий магнит, властно притягивающий желаемое. Может, это и так, но во всяком случае не для меня. Ибо, как я заметил, чем сильнее я чего-либо желаю, тем безнадежнее оно отодвигается от меня, будто мое желание отталкивает его. Стоит перестать желать, и может статься, что желаемое само приплывет тебе в руки. Да что толку, если желание уже исчезло.

Но с течением времени размышления о желанном глохнут, и монолог поставляет мне все меньше картин, связанных с блажью, потому что у меня остается все меньше времени на то, чтобы они стали явью, и я все чаще ловлю себя на том, что размышляю не о желанном, а о причине того, почему оно остается несбывшимся до конца и, мысленным взором пробегая по календарю прошлых лет, я ворошу всякий хлам, копаюсь в забытых делах и ищу ошибку.

Ошибки нет, иногда говорю я себе для успокоения. Жизнь — неизбежная амортизация. Начинается с мечты, а кончается разочарованием. И чем радужнее твоя мечта, тем горше разочарование. Жизнь не созидают спокойно, расчетливо и планомерно, как строят дом. Скорее ее созидают, как те строения, что сооружаются, за неимением лучшего, из скудного материала, с помощью наличных подручных средств, а потому нередко они являют собой нищенские хибарки или же попросту остаются незавершенными. Так что довольствуйся этим жалким сараем, сляпанным собственными силами, и не рыпайся. Ошибки нет.

Но я знаю, что ошибка все-таки есть. Хотя, вполне возможно, она не ограничивается рамками одного дня, не сводится к одному-единственному поступку. Вряд ли она относится к числу тех роковых, одноразовых, а скорее уж к тем, другим, коварным и неощутимым, обнаруживающим себя не внезапным провалом, а долгой цепью мелких ошибок, каждая из коих столь незначительна и тривиальна, что выглядит невинной оплошностью, объясняемой несовершенством человеческой природы.

Ошибка все-таки есть. Раз путь пройден, а цель не достигнута, значит, есть ошибка. И точно так, как в тесном пространстве комнаты я сейчас переставляю налитые свинцовой тяжестью ноги, всю жизнь я медленно и неуклюже продвигался в пределах избранного поприща. И ни разу не сумел — подобно тому молодцу из книги — воспарить и вольно понестись в небесной лазури к подернутому синеватой дымкой сказочному городу, разве что только в сновидениях. А наяву тяжело переставлял свинцовые ноги, спотыкался, падал, чтобы снова неохотно и неуклюже продолжать свой путь, не зная наверняка, действительно ли иду или просто топчусь на месте.

Ошибка все-таки есть. Я оборачиваюсь назад и вижу все эти растранжиренные дни, бесцельно промотанные, мертвые дни моей жизни. Не надо корчить из себя трагического героя, бормочет слепец подле меня, тот, который такой же я, только другой я, мой вечный собеседник и враг. Не надо корчить из себя трагического героя, в любом деле — свой допустимый процент брака, не так ли? Гигиеной труда предусматриваются короткие передышки. Много ли найдется таких, кто ишачил всю жизнь? Коли ты не пьешь, значит, играешь в карты; если не волочишься за женщинами, то ходишь на рыбалку; мотаешься по гостям, дерешь глотку на игрищах, собираешь марки, терзаешь знакомых анекдотами с бородой и занимаешься бог весть чем еще, все тужишься выдать на-гора нечто, а на поверку — пшик, переливаешь из пустого в порожнее, захламляешь окружающую среду отбросами, бесполезными поступками и словесами.

Но все-таки я продолжаю вглядываться в прошлое, во все эти растранжиренные, мертвые дни моей жизни. Может быть, некогда, в те времена или еще раньше, они воспринимались мной как невинная шалость, как озорной мальчишеский побег из школы. Но сейчас они застывают в дали серыми безобразными нагромождениями средь пустынной равнины. Неприветливый пейзаж.

Но ведь есть кое-что еще, старается ободрить меня стоящий рядом слепец, как будто он может видеть лучше, чем я. Кое-что еще — это хилые насаждения близ безобразных голых нагромождений, хилые насаждения с чахлой листвой или ржавые, пожухлые так и не принявшиеся побеги. Скудная растительность.

Не хватало еще, чтобы и такой не было.

Но в последнее мгновенье, за миг до своего ухода, оглянувшись и посмотрев вокруг, видишь, что повсюду, куда ни кинь взгляд, — лишь серые безобразные скалы, лишь скорбная и бесплодная пустыня воображаемых дел. А что может быть безобразнее угробленного и закинутого в придорожную канаву божьего дня?

Чтобы добраться до корчмы, прокуренной и многолюдной, надо было пройти через подворотню в конец двора, примыкающего к площади Святой Недели. Очутившись в тесных сотах этого мрачного и узкого двора и входя в помещение, наполненное густым табачным дымом, я, как мне казалось, попадал в преисподнюю и обычно боялся заглядывать сюда, как боится человек заглянуть в преисподнюю. Если мне все же доводилось заходить в этот кабак, то обычно это случалось утром, хмурым утром, когда день начинается с неистового желания — не дать ему начаться, исчезнуть с лица земли, провалиться в тартарары, сгинуть.

Столик нашей компании находился в самом дальнем углу корчмы. Опасаться, что его могут занять чужаки, не приходилось, потому что постоянные клиенты занимали его еще на заре. А некоронованным королем среди них был Гошо Свинтус.

Несколько лет назад — вернее, много лет назад — Гошо прибыл в столицу из провинциального городишка в сопровождении престарелого отца, горевшего желанием дать образование хотя бы младшему сыну. Гошо поступил на юридический факультет, имел переэкзаменовки на каждом семестре и раз в месяц поддерживал письменную связь с отчим домом: „Как вы поживаете? У меня все хорошо. Занимаюсь усиленно. Пришлите денег!" Усиленные занятия не позволяли ему съездить домой даже летом. В конце концов, обеспокоенный его двухлетним отсутствием, отец приехал в Софию и осведомился в университете насчет успехов сына. Успехи оказались не блестящими, точнее выражались несколькими „неудами".

— Экзамен, папаня, это как рыбалка, — пытался успокоить расстроенного родителя Гошо. — Закидываешь невод, а вытащишь рыбку или нет…

— Если оно и дальше будет идти так, сынок…

— Ну, дальше так не должно быть. Когда-нибудь и мне повезет — сколько всего впереди, — оптимистично отвечал студент.

Отец вернулся в свой городишко, а Гошо продолжал самоотверженно бороться с невезением и раз в месяц вносил свою лепту в эпистолярную прозу: „Как поживаете? У меня все хорошо. Пришлите денег!"

Даже если принять, что экзамены сродни рыбалке, Гоше не грозила опасность что-нибудь выудить, пусть это был бы и „неуд", ибо он вообще перестал являться на экзамены. Он уже прекрасно понял, в чем состоит его жизненное призвание, и стабильно обосновался в корчме.

— Папаня, странный ты человек, — разглагольствовал Гошо перед отцом, который спустя несколько лет опять пожаловал в Софию. — Не понимаю, чего ты тревожишься… Я окончил не один, а целых два семестра, так что в свое время получу два диплома. Нет худа без добра, папаня!

Гошо совсем перестал думать о переэкзаменовках, потому что это значило выбросить на ветер несколько сотен левов. Он продолжал аккуратно посылать традиционную весть: „У меня все хорошо. Пришли деньги!" И делал это до тех пор, пока старик не умер и финансировать операцию по приобретению знаний стало некому.

Казалось, за этим должен последовать и финал общеобразовательной операции, тем более, что Гошо уже давно усвоил все, что можно было усвоить по части алкоголя: круглосуточные бдения, попойки в компании и запои в одиночестве, с закусью и без оной, за наличные и без гроша в кармане. Но именно потому, что он как следует проштудировал и эту последнюю дисциплину, Гоше удавалось, причем в течение многих лет, продолжать свою научную карьеру безо всякой помощи со стороны осиротевшего семейства.

Метод его был предельно прост, как и любое великое открытие — от ванны Архимеда до Колумбова яйца. Когда Гошо установил, что в карманах его окончательно и бесповоротно поселился ветер, его осенило, что в качестве рабочего инструмента можно использовать чужой карман, желательно туго набитый банкнотами. Я вовсе не хочу сказать, что Гошо стал карманником — он был слишком артистической натурой, чтобы пасть столь низко, я имею в виду лишь то, что он стал эксплуатировать собственное обаяние, сдобренное парами алкоголя, для привлечения меценатов, готовых поддержать его научные изыскания.

С тех пор отдельные периоды карьеры Гоши Свинтуса можно было обозначить именами его покровителей, а это в существенной мере облегчило бы труд его биографов. Но среди всех этих периодов самым плодотворным был и остается этап „Корабля искусств".

Некий субъект, случайный знакомый вечного студента, внезапно получил большое наследство. Это побудило Гошу установить с ним более тесные контакты с одной-единственной целью — быть тому полезным. Так компания пополнилась новым членом.

— Дело не в деньгах как таковых. Деньгами сегодня никого не удивишь, — философствовал Гошо. — Дело в том, чтобы найти им достойное применение, такое, чтобы увековечить свое имя в Золотой книге Истории.

Присутствующие единодушно соглашались, что важна именно Золотая книга, а не золото само по себе. И богатому наследнику не оставалось ничего иного, как присоединиться ко всеобщему мнению. После того, как студент затронул эту тему на нескольких сабантуях, человечишка осмелился полюбопытствовать относительно того, каков же пароль, с помощью которого можно навеки войти в Историю.

— В этом-то и вся соль, — был ответ Гошо. — Богатых людей много, идей мало! И потому много ли тех, кого помнит человечество? От Наполеона до Аль Капоне — ни единого, пустое место! Да и взять этих двоих, одни их возвеличивают, другие проклинают… А почему? Потому что вопрос не в том, чтобы облагодетельствовать некое государство или некую шайку, а в том, чтобы оказаться полезным для всего человечества. Тогда твое имя будет вписано в Золотую книгу вот такими буквами, дабы оно осталось в памяти людской на веки вечные.

Присутствующие, среди них и богатый наследник, были вынуждены согласиться, что только на таких условиях можно попасть в Золотую книгу. Но вопрос о пароле продолжал оставаться открытым, по крайней мере до того мгновенья, когда Гошо благоволил разоткровенничаться:

— Да, есть у меня одна идейка… Между нами говоря, идея, стоящая миллионов, но разве можно поделиться ею в нашем меркантильном обществе… Мигом воспользуются и превратят ее в источник доходов…

Это соображение, в особенности его последняя часть, естественно, заинтриговало компанию.

— Валяй, не бойся! За этим столом нет торгашей! — возразил один из присутствующих.

Все еще не выбравшись из плена своих опасений, Гошо обвел компанию недоверчивым взглядом, остановив его на лице наследника. Именно это честное и умное, напряженно внимающее лицо придало ему силы побороть сомнения и поделиться своей великой идеей.

Идея, подобно любому эпохальному открытию — от ванны Архимеда до Колумбова яйца, — была предельно проста.

— Для решения любой задачи, — сказал Гошо в тот памятный день, — необходима логика. Может, университет и не дал мне многого, зато оставил столько логики — хоть отбавляй. Чтобы стать благодетелем человечества, надо сначала понять, чего ему, этому человечеству, не хватает. Хлеба? Ерунда! Чем больше набивают людишки брюхо, тем больше звереют и опускаются до скотского состояния. Не хлеб им нужен, а красота! „Красота спасет мир", — это еще Достоевский сказал. А где пребывает эта красота?

— Здесь, на донышке бутылки, — позволил себе заметить один из присутствующих.

— Верно, но здесь, на донышке бутылки, она пребывает в сыром виде. А в самом чистом виде, в своей квинтэссенции, она содержится в искусстве.

После теоретического вступления Гошо перешел к конкретному проекту. Осуществление его казалось пустяком, единственная трудная часть — дойти до этого умом — уже была проделана Гошо. Просто-напросто надо было построить импозантный лайнер с киносалоном, выставочными, концертными, библиотечными и тому подобными залами. Приютив в своих каютах выдающихся деятелей искусства обоих полов, талантливую молодежь, в особенности представительниц нежного пола, корабль начнет обходить все порты, разбрасывая по миру благодатные семена красоты. Он станет местом встреч для талантов со всех континентов, на нем они будут обсуждать проблемы искусства, радовать своими блестящими произведениями чуткую и благодарную публику. Естественно, этим кораблем должен кто-то командовать, но Гошо и слышать не хотел о том, чтобы обременить себя подобной должностью.

— Но почему? Идея-то твоя, — возразил кто-то.

— Моя. Да только идея — это одно, а реализация — совсем другое. Сидеть в роскошном кабинете-каюте, общаться с молоденькими актрисами, прославленными на весь мир личностями, это, браток, мне не по силам.

— Тогда хоть назови имя человека…

— Ну, это я могу, только всему свое время…

Воспользовавшись наступившей паузой, наследник позволил себе заметить, что на постройку подобного корабля уйдет уйма денег.

— Денег… Денег найдется сколько угодно, — невозмутимо заявил студент. — Деньги не проблема. А вот найти руководителя — проблема. Нам необходим самоотверженный человек.

И поскольку наследника продолжал волновать денежный вопрос, Гошо все так же невозмутимо объяснил:

— Из-за этого не стоит волноваться. Все проще пареной репы: мы объявим подписку. Даже если мы проведем ее только у нас и каждый пожертвует по леву, это уже восемь миллионов. Ну, а те, кто отвалят крупные суммы? А доллары, что потекут из-за границы? Я же сказал: деньги не проблема. Денег сколько угодно. Гораздо важнее решить, кого мы поставим во главе начинания.

— Тогда давайте решать, нечего тянуть резину, — раздались голоса.

Наступил момент, когда Гоше вновь пришлось побороть колебания. Он испытующе посмотрел на компанию, и взгляд его застыл все на том же честном и умном лице. Наступила напряженная тишина.

— Он! — отрезал студент.

И все разом подтвердили, что руководителем должен быть он и только он. После чего богатый наследник, краснея и заикаясь от волнения, был вынужден признаться, что не владеет иностранными языками.

— Какие еще языки! Вздор! — сказал Гошо к его большому облегчению. — А переводчики на что? Им тоже надо жить.

Принятие исторического решения, разумеется, завершилось обильным угощением, торжеством, затянувшимся до утра. И само собой разумеется, это угощение знаменовало не конец, а лишь начало возлияний, последовавших одно за другим и продлившихся до тех пор, пока наследство не было пропито до последнего гроша.

Бедного наследника чуть не довели до умопомрачения. Во сне и наяву он уже видел себя стоящим у руля эпохального „Корабля искусств". В снежно-белом, расшитом золотыми галунами, мундире он мысленно царил на капитанском мостике или же небрежно вытягивался в кресле роскошного кабинета в окружении кинокрасоток, меценатов-миллиардеров и потомственных графов. В то же самое время Гошо Свинтус лениво вытягивался возле него, наваливаясь на залитый вином столик в углу кабака, и небрежно напоминал о необходимости внести очередную незначительную сумму. Разумеется, никто не требовал от наследника, чтобы тот строил весь корабль. Для этой цели денег было сколько угодно. Но каждый день возникала необходимость в до смешного мелких расходах — нужно было отпечатать квитанции для подписки, разослать сотни писем, заказать бланки, кого-то подмазать, чтобы снискать благорасположение властей.

Пребывая во власти ослепительных прожектов, угнездившихся в его умишке, наследник едва ли не через день снимал деньги с банковского счета, предоставлял то, что от него требовалось. А требовалось многовато. Просто уму непостижимо, сколько денег ушло на одни только канцелярские принадлежности. Не говоря уже о том, что постоянные деловые заседания в корчме, проходившие от темна до темна, также требовали расходов, так как из-за сложности задач компания неимоверно разбухла, но стоило ли, право, мелочиться из-за каких-то там сигарет и нескольких бутылок вина, когда решались куда более сложные задачи.

Надо полагать, прошло довольно много времени и утекло много денег прежде, чем в одно прекрасное утро во время своего очередного визита в банк наследничек вдруг обнаружил, что наследство уменьшилось наполовину, и он внезапно опомнился. Вернее сказать, почти опомнился, в том смысле, что его скудоумие вступило в конфликт со скупердяйством. С того дня он начал выказывать неприятную подозрительность и отказываться платить по тому или иному счету.

Это вынудило Гошу Свинтуса разыграть самый веский козырь. Спустя две недели во всех центральных столичных киосках появилось новое издание: „Корабль искусств. Единственный выпуск".

В газете содержались статьи людей, которые вполне могли сойти за знаменитых, а также информационные заметки об эпохальном начинании, в них упоминалось имя богатого наследника, причем набранное жирным шрифтом. Наследник пережил психический шок, превзошедший даже шок от достопамятных выборов в руководители. О, как велико могущество печатного слова! Гипноз газетной полосы. Мечта приобретала реальные и зримые очертания. „Корабль искусств" торжественно вплывал в жизнь. А имя его скромного капитана, оттиснутое жирным шрифтом, красовалось на каждой странице. Несчастный примчался в корчму и в приступе горького раскаяния бросился в объятия студента.

— Ну будет, будет, — пробормотал Гошо Свинтус, не любивший телячих нежностей. — Забудем о случившемся. Нас ждет работа. Большому кораблю предстоит большое плавание!

И в качестве очередного шага, предшествующего первому рейсу, он вручил наследнику счет за только что набранный в типографии номер.

Дальнейшие события разворачивались с ошеломительной быстротой. О подозрительности и скупердяйстве не могло быть и речи. О начинании было черным по белому заявлено всей мировой общественности, и газета триумфально развевалась на газетных тумбах, пока ее не сорвали. А наследник все раскошеливался и раскошеливался, ибо разного рода дела не терпели отлагательства и большому кораблю предстояло большое плавание.

Я познакомился с Гошей Свинтусом, когда его карьера только начинала закатываться. „Корабль искусств" отчалил навсегда и канул в Лету. Очередной меценат был не богатым наследником, а всего лишь мелким торговцем с барахолки. Но капризы судьбы для студента не были в диковинку, и наступление стагнации его нимало не смущало. По правде говоря, я не знаю, могло ли что-нибудь вывести его из себя. Памятуя, что алкоголь весьма пагубно сказывается на нервах, я должен был бы признать Гошу трезвенником или человеком без нервов.

Бесстрастный и невозмутимый, как азиатский божок, он восседал в темном углу кабака, и его полное круглое лицо выделялось во мраке алкогольной ночи бледной ущербной луной. Нет, это была не ночь, а утро, хотя вряд ли можно было понять, ночь или утро царит на дне этого стиснутого домами двора, на дне этого кабака, скупо освещенного несколькими мигающими, загаженными мухами лампочками.

По одну сторону от студента сидел старьевщик в помятой тужурке, и лунообразная физиономия Гоши резко контрастировала с его побагровевшим от алкоголя лицом, увенчанным копной грязных ржавых волос. По другую сторону примостился какой-то безликий тип, из тех, что участвуют в компании числа ради. Четвертым собеседником был я.

В сущности, здесь редко вели беседу. Здесь потребляли спиртное. Потребляли медленно и молчаливо. Разговоры только изнуряли, ибо все давно было сказано, а какой смысл в том, чтобы насиловать свой мозг и брызгать слюной, когда момент не требует этого, то есть не требуется обвести вокруг пальца очередного простака. Только я, бывая здесь, молол языком, и, видимо, именно это помогло мне снискать расположение Гоши Свинтуса. Наверное ему казалось, что я салажонок, — а кто не любит салажат, — я был для него бесплатной грампластинкой, фонтаном эффектных фраз, частью которых он подзаряжал свой истощенный аккумулятор так же, как я подзаряжал свой с помощью книг.

Гошо слушал мои тирады со снисходительным видом. В одной руке он держал стакан, в другой — дымила вечная сигарета, покрывая никотиновой желтизной его толстые короткие пальцы. Он слушал, а иногда, лениво покачивая головой, изрекал один из своих дежурных афоризмов:

— Жизнь, браток, это сумасшедший дом, а ты, едва очутившись в нем, торопишься блеснуть, стать центром внимания… Ну и что с того, что ты блеснешь? Сразу же кучей навалятся на тебя и раздавят. Верх искусства, браток, пройти через этот бедлам на цыпочках и выбраться незамеченным. Выбраться и исчезнуть. Не более того.

Набор его дежурных афоризмов был довольно ограниченным, но этот, последний, мне кажется, был не просто дежурным афоризмом. Гошо и его дружки именно так и поступали: они старались незаметно проскользнуть мимо жизни или, точнее сказать, старались чтобы жизнь незаметно проскользнула мимо них, вошла и вышла, не заметив их. Они притаились в самом заброшенном месте, легли на дно в этом мрачном погребке, в самом темном углу этой грязной корчмы, пытаясь держаться как можно дальше от всего, что происходило снаружи, вдали от событий, перемен, забот, от солнца и дождя, от дня и ночи, как можно дальше, здесь, на дне, в самом темном углу.

Знакомый мне инстинкт. Иногда, просыпаясь после очередной попойки, когда жизнь казалась черной и сама мысль начинать ее снова переполняла меня отвращением и страхом, я тоже как можно глубже зарывался в перину, натягивал на голову одеяло, пытался ни о чем не думать и жаждал исчезнуть, раствориться, сгинуть.

Инстинкт человека-кокона. Ностальгия по тому изначальному времени в материнской утробе, где ты, кротко свернувшись калачиком, лежал, защищенный от ледяного дуновения жизни. Сначала я думал, что это — следствие органической неприспособленности отдельных людей к неприветливому миру. Потом понял, что это — депрессивное состояние, вызванное алкоголем, но чем бы оно ни было — депрессивным состоянием или же чертой характера, в любом случае это было началом конца, отказом от борьбы, уходом с ринга, высшей точкой крутой диагонали, заканчивающейся в бездне.

Кое-кто срывался в бездну не без сопротивления. Один из бывших дружков Гоши порвал с компанией, решив начать новую жизнь. В отличие от Гоши ему хватило упрямства или же везения окончить университет и стать школьным учителем. Его жизнь разделилась пополам: пьяные загулы сменялись отчаянными порывами к новой жизни. Он переезжал из города в город и начинал новую жизнь. Переезжал с одной квартиры на другую и начинал новую жизнь. Рвал с компанией, покупал новый костюм, проглатывал какую-нибудь книгу и начинал новую жизнь. Новая жизнь, разумеется, прежде всего означала полный отказ от алкоголя. Это был поистине суровый режим, длившийся от грех до пяти дней. Но глас житейской мудрости вовремя подавал знак, внушая учителю, что быть порядочным человеком вовсе не значит истязать себя или чураться людей подобно дикарю. После этого начинался второй период — переходный. Затем несколько дней кряду учитель появлялся в том или ином заведении и, демонстрируя силу воли, доказывал окружающим, что не боится стать рабом презренной страсти, пропускал рюмочку — другую. Третий период вызревал незаметно и нередко уже в самом начале выливался в скандал.

Во время очередного добропорядочного и невинного угощенья учитель в силу присущей человеку рассеянности переставал считать рюмки и ударялся в неизбежный запой. Пил весь день. И пытаясь вырваться из лап этого бодлеровского чудовища — скуки, бродил по кабакам на виду у всего города. Ночь проходила в том же духе, с той единственной разницей, что вместо кабаков менялись квартиры. Но на следующее утро, как бы он ни был пьян, до него начинал доноситься, хотя и весьма смутно, голос совести, и он вспоминал о своем учительском призвании. И вот сей ученый муж объявлялся в гимназии, голова его гордо вскинута на сторону, во всех членах угадывалась неестественная одеревенелость, но он пытался не обнаруживать своего состояния перед презренными мещанами. Решительно входил в класс — правда, иногда оказывалось, что это не совсем тот класс, куда ему надлежало войти, — и начинал говорить, хотя и не всегда в непосредственной связи с учебной программой. Он упражнял свое красноречие, распространяясь на вольные темы и пренебрегая строгими правилами академического стиля, по-отечески советовал мальчикам не верить тому, чему их учат разные тупицы.

Обычно еще до звонка на второй урок директор отправлял его домой проспаться. А на следующий день старался внушить, что в его же интересах поспешить с заявлением об уходе. Учитель был слишком горд, чтобы противиться подобному нажиму. Он подписывал все, что от него требовалось, без обиняков выкладывал директору свое мнение как о нем, так и об остальных подвизающихся в гимназии болванах, после чего снова погружался в столь поспешно прерванный накануне запой. Он погружался в него безнадежно и будто навсегда, но через недельку-другую снова, как пробка, всплывал на поверхности, чтобы в очередной раз начать новую жизнь.

Однажды он получил назначение в Софию, в ту самую гимназию-училище, что я так ненавидел и из которой я вырвался на волю два года назад. Учитель снял удобную квартиру, приоделся, нельзя сказать, чтоб элегантно, но во всяком случае прилично, и во время своих перемещений по городу старательно обходил стороной злачные места, где собирались старые друзья и разные пропащие типы.

Через месяц или через два я встретил его утром на улице Марии-Луизы. Он был явно в приподнятом настроении и выступал петухом.

— Браток, — воскликнул он, по-свойски обнимая меня. — Пошли, покажу тебе райский уголок, который я обнаружил! Воистину райский уголок… и какое вино!.. Съезжаю с квартиры, плюю на все, окончательно и навсегда перебираюсь туда!

Райский уголок оказался грязной корчмой на Пиротской улице, за Бабьим рынком. В кабаке, набитом какими-то подозрительными типами, воняло прокисшим вином и подгоревшей стряпней.

— Эй, хозяин, — рявкнул учитель, когда мы сели за один из свободных столиков. — Дай-ка бутылочку с эликсиром!

Соседи презрительно покосились в нашу сторону, а затем снова углубились в свои разговоры. Трактирщик, жирная физиономия которого в лучшем случае выражала добродушную издевку, принес бутылку. Ее содержимое оказалось именно того посредственного качества, коим отличается и сам сервис в подобных грязных притонах.

— Ну? Что скажешь? Каков эликсир, а? — вскричал мой знакомый, отведав вина. — Я снял комнату на верхнем этаже только ради этого эликсира. Буду жить здесь и только здесь, вкушая этот эликсир!..

И не успели мы выпить даже литра, как он потащил меня на лестницу показать новое жилье. Я неохотно поднялся, чтобы увидеть именно то, что и предполагал увидеть: нищенскую комнатушку размерами два на три метра, на обшарпанных стенах которой влага вывела свои грязные орнаменты, продавленную железную кровать, кое-как прикрытую лоскутным покрывалом; деревянный стол, на котором красовались две полуопорожненные бутылки вина.

— Мне доставляют эликсир прямо сюда, — пояснил мой знакомый. — Лежишь себе, потягиваешь винцо и никаких тебе забот…

— Ты что, совсем спятил, — не стерпел я. — Променять чудесную квартиру на этот гнусный чулан!

— Ты не понимаешь, — возразил учитель, нетвердым шагом провожая меня к выходу, — что значит вернуться к простой жизни… к главному и насущному: хлебу и вину… так же, как в евангелии… Вернуться к этим сердечным людям!..

Уже стоя на лестнице, он так резко подался в сторону подвального помещения, что чуть было не скатился к этим сердечным людям, которые снова измерили нас презрительными взглядами и вернулись к своим разговорам.

— А как же гимназия? — поинтересовался я после того, как помог ему дотащиться до столика.

— Какая еще гимназия? — воскликнул преисполненный негодования учитель. — С этим покончено! Все побоку! Я ухожу из этого мира!..

И не совладав с напором обуревавших его чувств, он вскочил и заорал, взывая к окружающим:

— Друзья!.. Братья!.. Послушайтеся меня: назад — к примитивности!..

Потому ли, что окружающие не понимали значения слов „примитивность", или потому, что вполне отчетливо сознавали, что дальше катиться уже некуда, но забулдыги не сочли необходимым обратить внимание на этот патетический призыв. Лишь трактирщик по-отечески пожурил моего знакомца:

— Эй, учитель!.. Потише там…

Назад — к примитивности… Ухожу из этого мира… Все тот же инстинкт человека-кокона: изолироваться от окружающего, замкнуться в себе, погрузиться как можно глубже, пусть даже ценой исчезновения навек. Естественно, выйдя из запоя, мой знакомый снова, как пробка, всплыл на поверхность, только сменил место работы. Но было много и таких, кому всплыть так и не удалось.

Корчма на Пиротской и кабак в глубине двора были берлогами на дне бездны. Но они не были исключением. Такая же берлога близ крытого рынка носила название „Морг". Ее окрестили так потому, что там царила невыносимая духота, и еще потому, что ее завсегдатаи вряд ли могли рассчитывать на долголетие. Человека, попавшего сюда впервые, по вполне объяснимым причинам брала оторопь и бил нервный озноб. Помещение без вентиляции было полно густого табачного дыма, стелющегося сизыми облаками наподобие ядовитого газа. Лучом прожектора свет бил через крошечное оконце в потолке, с трудом пронизывая толщу слоистого табачного дыма. Просторный зал, наполненный гулом голосов как вокзальный зал ожидания или общественная баня, тонул в полумраке. В зимнюю пору здесь стоял лютый холод. Помещение не отапливалось, а его пол был выложен каменными плитами, и люди сидели за столиками в пальто и шапках. Но спертый воздух и промозглый полумрак особо не сказывались на посещаемость заведения. В нем всегда хватало народу, а в обеденное время здесь было и вовсе не протолкнуться.

Компанией, из-за которой я, бывало, хаживал сюда, верховодил Талей, здоровенный бугай с невероятно вместительной утробой, по крайней мере в отношении спиртного. По неписаному закону у каждой кабацкой компании был свой неофициальный, но общепризнанный вожак. Компании были разные, вожаки так же, но один принцип оставался неизменным: вожаком становился человек, пользовавшийся авторитетом, а под этим, между прочим, подразумевалось и то, что он пьянел медленнее, чем остальные. В корчме в глубине двора верховодил Гошо Свинтус, в „Трявне" — Замбо, в „Шевке" — Ламар, а в „Морге" — Талей. Если бы в один прекрасный день вожаки вздумали потягаться силами, то, я уверен, Талей всех заткнул бы за пояс.

За столом Талей не любил вдаваться в досужие разговоры, но если даже и вдавался, то они отнюдь не сводились к сентенциям о смысле жизни. Это были простые и деловые люди, без потуг на артистическую изысканность. Один из них, завидев меня, всегда восклицал:

— Мы не умеем сочинять стихи. Самое большое, на что мы способны, это нализаться…

Реплика встречалась одобрительными возгласами остальных присутствующих, убежденных, что пьянство есть высшая форма творческой деятельности, причем в любом случае гораздо более полезная, чем стихоплетство.

Талей, как и большинство здоровяков атлетического сложения, был сущим добряком и всегда встречал меня с распростертыми объятиями, хотя и несколько опасался, что я, будучи подшофе, могу погрузиться в какую-нибудь серьезную тему и всем наскучить. Здесь не мудрствовали, здесь пили основательно и без лишней суеты, так что вздумай я угнаться за принятыми здесь темпами, меня через пару часов вполне могли вынести на носилках.

Берлоги на дне бездны были мрачными, иногда даже ужасающими, но не знаю почему, я заходил сюда чаще, чем в артистические заведения типа „Луки", „Пальмы", „Бродяги" и прочих. Может, потому, что в артистических заведениях часть посетителей собиралась не для того, чтобы выпить, а для того, чтобы пофасонить. То была другая разновидность кабацкой фауны — люди, которых хлебом не корми, но дай порисоваться. Такой посетитель за одной рюмкой ракии или вина обменяется со знакомыми или с шапочно знакомыми тремя дюжинами приветствий и улыбок, намелет вздору с три короба, все содержание и единственный смысл коего сводится к тому, чтобы обратили внимание на его собственную персону, он кокетничает тем, как небрежно забрасывает ногу на ногу, держит мундштук и поднимает бокал, как поблескивает на солнце его перстень. Завсегдатаи берлог, может, и не отличались высокой духовной культурой, но по крайней мере не скрывали этого.

Надо сказать, что в Софии того времени было полным-полно всяких кабаков, у города даже была собственная кабацкая география, начиная с заведений для богатой клиентуры такого рода, как „Элита", продолжая квартальными, не менее известными пивнушками типа „Длинной" или „Широкой" и кончая берлогами на дне, теми, о которых я уже упоминал, и другими в Подуене, по Гробарской или у вокзала, носящими разные названия и посещаемыми лишь грузчиками да окрестными извозчиками. В этих названиях сквозила довольно странная находчивость содержателей заведений, и, как мне помнится, в Тырново я встретился со Светославом Минковым в пивнушке, увенчанной, бог знает почему, вывеской „Среднее образование".

Мой личный кабацкий опыт берет начало как раз в подобной мерзкой дыре самого низкого пошиба, находившейся на улице Раковского, над входом не было вывески, так что мы называли ее „Новая Болгария", ибо надо было же хоть как-то ее называть. Мне кажется, мы выбрали это заведение потому, что оно было в двух шагах от квартиры Саши Вутова и к тому же шкалик ракии здесь стоил на лев дешевле, чем в центральных кабаках.

— Не ракия, а пойло, — сказал бы, наверное, Славчо Минков, весьма привередливый в отношении качества напитков.

Мы не привередничали, но я так и не смог полюбить спиртное из-за его вкусовых качеств и, потребляя его, едва сдерживал брезгливую гримасу; между нами говоря, я с превеликим удовольствием предпочел бы стакан холодного лимонада, но, к несчастью, от лимонада не опьянеешь. Может быть, именно то обстоятельство, что вино так и не превратилось для меня в амброзию, а осталось наркотиком, и помогло мне отринуть его, когда мне еще не стукнуло и тридцати.

Итак, мы с Сашей и еще парочкой приятелей заходили в „Новую Болгарию", разумеется, имея при себе не меньше десяти левов на нос, поскольку „червонца" в принципе нам хватало: пять шкаликов виноградной ракии — и ты уже в состоянии невесомости.

Сейчас, по прошествии стольких лет, я уже не могу вспомнить, как и почему оказался в кабаке в первый раз. То был не более чем случайный эпизод, из разряда мелких, на первый взгляд, и трудно поддающихся объяснению событий будничной жизни. Это все равно, как если бы ты провалился в яму или же споткнулся о камень по неосторожности. Или подцепил заразную болезнь, будучи уверенным, что она липнет только к другим, а тебя минует.

Мне трудно сказать, что это было — обезьянничание или пижонство, отвращение от прозы жизни или наивная жажда восполнить ее, литературное влияние богемы или псевдоромантический порыв, чувство солидарности с такими же оболтусами, как ты сам, или же неприятие мещанского благоприличия взрослых — да и не все ли равно, что это было?! Когда человек апатично позволяет себе опускаться на дно, тому всегда найдется множество причин, но копание в них создает впечатление, будто пытаешься найти себе оправдание.

В сущности, в „Новой Болгарии" было положено всего лишь начало, а продолжение последовало в „Трявне", где с раннего утра до позднего вечера заседала компания Замбо. Заседала при наличии полных бутылей, а после опорожнения оных билась над проблемой последующего их наполнения.

Если компашка Гоши Свинтуса являла собой образчик депрессивного состояния, вызванного хроническим отравлением организма, то компашка Замбо могла бы послужить иллюстрацией приподнятого настроения на более ранней стадии — стадии острой интоксикации. Здесь, по крайней мере в первые годы, завсегдатаи кабачка любили драть глотку, так что порой было трудно вставить слово, ввязывались в словесные баталии, читали стихи и пели песни, а иногда устраивали потасовку с сидевшими за соседними столиками. Относительное затишье наступало лишь на время, когда оркестр играл какую-нибудь русскую мелодию.

Здесь, по крайней мере в первые годы, царила атмосфера, более приличествующая литературному кружку, нежели сборищу гуляк. Замбо скороговоркой читал свои рассказы-монологи, нацарапанные химическим карандашом на казенных бланках. Сашо Вутов декламировал с полузакрытыми глазами, будто пытаясь отгородиться от задымленного кабацкого интерьера, выпростав руку, точно он не описывал пейзаж, а живописал его:

Потому ли, что Замбо был единственным среди нас беллетристом, или все дело в возрасте, но поэзия была основой нашего репертуара, и он распространялся даже на песни, причем мы предпочитали модным мелодиям в стиле танго меланхолические мотивы Вертинского.

Вертинский был целой эпохой. Может, именно из-за своей меланхоличности. Хотя его и наша меланхоличность были разными по окраске. Окружавший мир казался нам неприветливой пустыней, это был циничный и корыстолюбивый, подлый и грубый мир — негативный оттиск с наших гимназических иллюзий. Мы были уверены, что прекрасно понимаем юную провинциалку с разбитыми мечтами:

И так как нам было стыдно плакать о самих себе, мы делали вид, что плачем о ней, хотя на самом деле плакали о себе:

Здесь, по крайней мере в первые годы, мировая скорбь сочеталась несколько странным образом, — а может, и не столь уж странным, — с революционными идеями. И это служило довольно частым поводом для пререканий с музыкантами оркестра — белоэмигрантами. По правде говоря, они были не из тех, озлобленных, а из других, смирившихся, но это, однако, не мешало скрипачу Макарычу дразнить нас:

— Да, но ваш Вертинский поет не в России, а там, в Париже…

Его реплика ставила нас в затруднительное положение, из которого мы неизменно выходили с помощью одной и той же фразы:

— Важно, не где он поет, а что он поет.

Но вот однажды один из новичков компании, осведомленный в этих делах лучше нашего, поддел Макарыча:

— А знаешь ли ты, что написал Вертинский о Красной России?

И в наступивший тишине продекламировал:

— Это еще неизвестно, он ли это написал, — пробормотал Макарыч.

— Так, может, это я написал? — осведомился новичок. А затем, пользуясь замешательством противника, добавил:

— А знаешь ли ты, что он сказал о ваших эмигрантах в Париже?

И ко всеобщему удовольствию прочитал следующее четверостишие:

— Ну, это уж точно не Вертинский! — воспротивился Макарыч.

Но уверенные, что это именно его стихи, мы были счастливы, что, как и надеялись, он оказался нашим человеком. Быть того не могло, чтобы такая родственная душа вдруг оказалась не нашим человеком.

Однако по мере приближения к финалу вечеринки атмосфера неизбежно становилась чуть-чуть разнузданней. Чтение стихов становилось все более отрывочным, реплики — несвязными, и кто-то подхватывал марш компании, клеймивший „эту мерзостную жизнь", марш, изобилующий цветистыми ругательствами, чуждыми поэзии, не говоря уже об элементарных правилах приличия.

Потому ли, что критическому осмыслению вопреки, так живуче в нас сентиментальное любование своими молодыми летами, или же потому, что я так и не обрел фанатизма новоиспеченного трезвенника, но, переносясь мысленным взором в те давно отшумевшие вечера, я не испытываю никакого желания выступать, да еще задним числом, в роли судьи тех пареньков; ведь я был с ними, был таким, как они, ведь у меня, наверняка, было гораздо меньше, чем у них, оправданий, почему я разбазаривал свое время по кабакам.

Сюда приходили юнцы-провинциалы, впервые ощутившие одиночество в чужом и враждебном городе, приходили люди, бежавшие из своих нищенских квартир или улизнувшие от сварливых домовладелиц, приходили и те, у кого вообще не было своего угла, рассчитывая приткнуться хоть где-нибудь на один вечер. А у меня была и тихая комната, и книги, я рос в совсем другой среде, и если я все же попал сюда, в кабак, то лишь из чувства солидарности с тем или иным из гимназических друзей, но главным образом под воздействием тяги к спиртному.

Одним из таких друзей был Антон, или, как все называли его, — Замбо. Он был на целый год старше нас и еще в школе внушал нам уважение своим вызывающим поведением: помятой фуражкой — наперекор правилам училищного распорядка, расстегнутым воротничком — наперекор распорядку, и сигаретой, прилипшей к губе, — это уж точно наперекор распорядку. Но особое восхищение вызывали его реплики — короткие, хлесткие и меткие, напоминавшие высказывания древних философов, с той лишь разницей, что древние вряд ли злоупотребляли цинизмом в такой степени. К тому же он пил.

В то время в моде были журфиксы, как тогда называли праздничные вечеринки на квартирах. А поскольку мы были и коммунистами, и литераторами, журфиксы носили когда политический, когда артистический характер, с неизбежными танцами, которые — по крайней мере для меня — были самой отягчающей частью программы. И обычно как раз во время этой самой скучной части в нашем благовоспитанном обществе внезапно появлялся Антон. Он приходил всегда с опозданием и всегда в подпитии и, окинув пренебрежительным взглядом танцующие парочки, рычал:

— Что это за слюнявое мещанство? А где вино?

Вина обычно не было. В то время считалось, что молодые коммунисты должны быть трезвенниками, и даже мы, не трезвенники, позволяли себе грешить на вечеринках единственно куревом.

— Как это „нет вина"? — обращался Антон к хозяину. — Что же мне, по-твоему, есть варенье из черешни?

Приходилось в таком разе бежать в квартальный кабак. Если же хозяин квартиры оказывался сектантом, Замбо сам проделывал эту работу. Затем располагался в каком-нибудь уголке с бутылкой под рукой, и мы, его поклонники, собирались вокруг. Угощались: он — вином, а мы — его афоризмами. Кое-кто из непьющих, может, был не очень-то доволен, но молчал. Антон был из тех людей, которым все прощалось.

То, что ему все прощалось, как и то, что он обожал быть центром внимания и душой компании, вероятно, и толкнуло его к алкоголю. В сущности, своей вызывающей позой он пытался прикрыть внутреннее смущение, а нарочитая грубость служила ему ширмой от деликатности его натуры, чего он очень стеснялся. И если в те дни, прежде чем появиться на очередном журфиксе, он всегда заходил в кабак смочить горло, то лишь затем, чтобы придать себе смелости и обеспечить необходимый уровень красноречия.

Позднее Замбо не раз мне объяснял, что все было не совсем так, и, по сути дела, главной причиной была Правда.

— Правда!.. Первая любовь, юношеская любовь! Она посылала меня с плетеной бутылью купить вина, а потом мы закрывались в комнате и читали, и пили до рассвета.

Врожденное чувство деликатности заставляло его умалчивать об остальном, но я и без того знал, что именно эта женщина приобщила его, еще школяра, к сильным страстям, одна из которых оказалась роковой. Но давайте оставим сплетни в стороне.

Антон обладал красивой внешностью, он был плечистым крепышом со смуглым лицом и теплым взглядом карих глаз. Умен и остроумен, иногда злоречив. Ради друга он всегда был готов заложить последнюю рубашку. То был смелый и добрейшей души человек. И вообще, он вполне мог бы стать центром внимания и душой компании и без алкоголя. Но в том-то и заключается одно из самых коварных свойств спиртного: мы всегда думаем, что получаем нечто взамен, в то время как на самом деле алкоголь нас опустошает. Усталый воображает, что вино взбодрит, подавленный — что оно придаст смелости, понурый — что оно развеселит, а кратковременное и обманчивое оживление сменяется еще более глубокой депрессией, беспокойством, меланхолией. Мираж, к тому же слишком шикарный, в том смысле, что недешево стоит.

Надо ли удивляться, что этот мираж поманил к себе паренька, еще не снявшего гимназической куртки, в то время, как его власти подчинялись даже мужи зрелые и умудренные жизненным опытом. Джек Лондон, повествуя о Джоне-Ячменном Зерне, вероятно, намеревался предостеречь людей от соблазнов употребления спиртных напитков. Однако его книга об алкоголике Джоне не способна предостеречь никого и ни от чего. Потому что она создана человеком, пребывавшим в плену у миража. В этой книге веют ветры алкогольной романтики и воспевается могущество „белой логики".

„Белой логики"… Кое-кто, возможно, полюбопытствует:

— Почему логика „белая"?

Но если уж так необходимо задавать вопросы, я бы спросил:

— Почему „логика"?

Уверенность пьяного в полной ясности его сознания столь же иллюзорна, как и уверенность во внезапном прозрении, осеняющем его. Но это вовсе не разящая острота мысли, а нелепая самонадеянность, означающая начало отупления. Подвыпивший чувствует себя наиболее уверенным в своих силах именно тогда, когда они начинают ему изменять. Типичнейший пример — хорошо знакомый всем нам тип восседающего за рулем автомобиля. Литр вина, ополаскивающий его нутро, порождает обманчивое ощущение быстроты и точности реакции. Гражданин бесстрашно жмет на газ и виртуозно крутит баранку, он чувствует себя поистине всемогущим властелином дороги, причем именно в ту секунду, когда за крутым поворотом его уже поджидает дерево, которому суждено опровергнуть его царственную самоуверенность.

Самое странное, что в озарения „белой логики" верят даже люди, усердно закладывающие за воротник, то бишь те, у кого была масса возможностей ознакомиться с этим вопросом на практике. Да только вот взрослые люди иногда ведут себя как дети, утверждая:

— Лично меня спиртное не осчастливило ни одной гениальной идеей, зато других, наверное, осчастливило.

Было время, когда у меня часто спрашивали:

— А правда, что твой отец не садился за письменный стол без бутыли вина?

На что я неизменно отвечал:

— Правда, только не вина, а ракии.

Верно, мой отец много работал, а иногда и много пил. Но я не припоминаю, чтобы он смешивал дело с выпивкой. И не только потому, что выпивка была для него отдыхом от работы. А и потому, что смешение этих двух вещей было для него равносильно святотатству.

Почитая себя умником, я пару раз попытался накропать некие стишки в состоянии божественного прозрения, нисходящего на нас между третьей и пятой рюмкой, — типичной издевки алкоголя над нами. Помню, правда, всего лишь одну из таких попыток. Я вернулся домой поздно вечером, будучи почти трезвым, — так я во всяком случае полагал, — ибо на нечто более чувствительное мне не хватило денег. Меня потянуло на излияния, но собеседника не оказалось. К тому же я был влюблен, находился во власти одного из тех юношеских увлечений, что вспыхивают и гаснут, как охапка соломы. Ко всему прочему я изнывал от предчувствия, что любовь моя останется безответной. Накатившее вдохновение, желание выговориться, сердечное томление — всего этого вполне достаточно, чтобы потянуться к перу и бумаге.

И я потянулся. Стихотворение выплеснулось с приятной легкостью, без того изнурительного единоборства со словом, к которому я так привык и из которого редко выходил победителем. Я прочитал его вслух и остался доволен. Настолько доволен собой, что был готов причислить себя к гениальным страдальцам, любимцам муз и поклонникам Бахуса, называемым проклятыми поэтами.

На утро я проснулся с головной болью, но этот дискомфорт скрашивала мысль о полуночной удаче. Я поспешил прочитать стихотворение. И в итоге порвал его. Может быть, то, что я писал на трезвую голову, было наивно, но это, полуночное, было просто отвратительным. В этом-то и кроется разгадка „белой логики": чувством прозрения мы обязаны не остроте мысли, а притуплению критического отношения к собственной персоне.

И поскольку речь зашла о гильдии проклятых судьбой, мне хочется добавить, что только простак может усмотреть причину их творческих успехов в попойках. Существуют писатели-алкоголики, как существуют и писатели, больные туберкулезом или диабетом. В свое время один находчивый спекулянт даже издал книгу „Гениальные сифилитики". Подобный опус можно состряпать в связи с любой болезнью, взятой по алфавиту, ибо гении так же подвержены болезням, как и простые смертные. Ну и что из этого следует?

И если все же кое-кто из отверженных в какие-либо моменты своей жизни тянулся одновременно и с одинаковой страстью к чернильнице и к рюмке, то лишь потому, что истощенный мозг отказывался работать без подстегивающей дозы алкоголя. Этот факт не опровергает, а подтверждает реальное положение вещей, подтверждает буднично, тривиально и грустно: спиртное ведет не к прозрению, а к умственному оскудению по той простой, биологически обусловленной, причине, что истребляет тысячи клеток мозга, которые уже никогда не восстановятся. Все это именно так: до отвращения прозаично и до отвращения верно.

Это вовсе не означает, что тот, кто пьет, уже находится на грани слабоумия, а трезвенник — непременно кладезь премудрости. Вопрос, по какую сторону барьера больше гениев или тупиц, — вопрос второстепенный. Беда в том, что как раз люди, наделенные воображением, восприимчивостью и жаждой красоты, зачастую заворожены миражами, возникающими на почве алкоголя, ибо полагают, что он станет для них целительным бальзамом, средством, будоражащим фантазию и дарующим избавление от мерзостей жизни.

Замбо был как раз из таких людей. Жизненно важные для любого практичного молодого человека вопросы — диплом, карьера, будущность, его совсем не занимали. Его занимали мировые вопросы. Волновали политические события. Он состоял членом БОНСа,[1] много читал, писал рассказы, вел споры. И пил. Все больше и больше. А когда пьешь все больше и больше, время, которое ты отводишь на другие занятия, неизбежно урезывается. Еще одна проклятая особенность спиртного: подпустишь его к себе, оно навалится, чтобы завладеть тобой целиком, занять все твое время. И даже те немногие часы и дни, какие оно великодушно тебе оставляет, предварительно выцежены им, выцежены до последней капли жизненных соков. Мертвые часы и мертвые дни.

Такие дни наступают после перепоя — невыносимая головная боль, беспричинный страх и чувство вины. Что же тут удивляться, если после приступа черной меланхолии один из поднаторевших в этом деле собратьев присоветует верное средство:

— Ну чего ты скис? Дерябни рюмашку. Клин клином вышибают.

И чем спасительнее тебе почудится эта рюмашка, тем вернее в ней будет прятаться твоя погибель. Ибо, если после отравления алкоголем начнется и лечение алкоголем, это означает, что адская машина пришла в движение. Перпетуум мобиле наркотика. Вечный двигатель на спиртовом топливе или, точнее, на топливе из твоих оскудевших жизненных соков. Вечный двигатель до тех пор, пока есть что выцеживать, но не из бутылки, а из тебя.

Антон быстро добрался до фазы вечного двигателя. Посторонние интересы, то бишь интересы, лежащие за пределами кабака, вскоре стали отпадать или же деградировать до уровня бледного подобия первоисточника. Он бросил университет, вышел из БОНСа, насовсем перебрался в „Трявну". Если он и читал что-то, то читал здесь, на хмельную голову. Если писал, то писал здесь, с половиной литра вина под рукой. Его рассказы, и без того несколько странные, становились все более хаотичными, с биением постоянно прерывающейся или же нервно подскакивающей на неровном булыжнике алогичных ассоциаций мысли.

Потом он перестал и писать. Стал довольствоваться разговорами. Но и разговоры все больше сводились к стериотипам суженного сознания. Афоризмы скатились до уровня кабацкого пьяного трепа, может, и не столь примитивного, как у Гоши Свинтуса, но все же трепа. Мир делился на две резко разграниченные половины: мы — богема и они — все остальные. Пьющие владели монополией на благородство, героизм, талант и красоту, в то время как непьющие были презренным сбродом — пигмеями, мещанами, эгоистами и подлецами.

То был период, когда я уже начал обходить стороной „Трявну", преисподнюю в глубине двора и „Морг" возле рынка. Я поступал так из страха, который во время редких случайных встреч мне внушал Замбо. Обвинения, с которыми он напускался на дезертира, чтобы вернуть его в строй, были одной из его типичных уловок. Но они оказывали на меня прямо противоположное действие: нежелание выслушивать упреки было еще одной причиной сторониться кабака.

Как-то в один из послеполуденных часов я столкнулся с Антоном на улице Царя Шишмана.

— Да ты, никак, жив, а? Живой и тверезый. Пошли, пропустим по стаканчику вина.

— Не хочется идти в „Трявну", — попытался увильнуть я.

— А кто тебя, собственно, заставляет идти в „Трявну"? Мы уже не бываем там. Пройденный этап. Сейчас собираемся здесь, неподалеку, в одном весьма веселом заведении. Оркестр, цыганские романсы, светская жизнь.

Было слишком рано, так что оркестр отсутствовал. Заведение было пустым и слабо освещенным.

— Алкогольный сумрак и тишина, — констатировал Замбо. — Но сумраком не накачаешься. Бай Коле, принеси-ка пол-литра!

Мы сели у окна, ближе к свету.

— Не бойся, тебе не придется платить, — процедил Антон, истолковав мою сдержанность самым элементарным образом.

— Я и не сомневаюсь. Слышал, ты получил большое наследство.

— Наследство… Ерунда… — он презрительно засмеялся, обнажив редкие, пожелтевшие от никотина зубы. — Кто осчастливит наследством в наши-то времена! Богатые не умирают. Умирают бедные.

Он наполнил стаканы, выждал, пока бай Коле уберется восвояси, в глубь кабака, и добавил:

— Я нарочно пустил муху про наследство, чтобы не донимали идиотскими расспросами. Но тебе скажу правду, потому что ты не трепач.

И он с присущим ему лаконизмом поведал мне такую историю:

— Однажды Костя, ты его знаешь, официант, белогвардеец, отозвал меня в сторонку и спрашивает, не нужны ли мне сто тысяч. Мне нужно больше, говорю я, но в крайнем случае сгодятся и сто тысяч. Только вот что, говорит он, задача — рискованная, для ее выполнения необходимы смелость и точность. Это уже, говорю, моя забота, ты только скажи, в чем суть дела. И, как ты думаешь, в чем выражалась эта рискованная задача? Сходить на следующий день на вокзал, встретиться с каким-то там проводником спального вагона, взять у него сумку и отнести ее по указанному адресу. И за такую мелочь мне отвалили сто тысяч наличными.

— А что было в сумке?

— Ну, в сумку я не заглядывал, — пробормотал Замбо. — Да и чего заглядывать, когда и так ясно: кокаин, что еще. Ты же знаешь, что Костя наркоман.

— И все же, отвалить тебе сто тысяч…

— А что им оставалось делать? Их люди были под наблюдением, запасы кончились, а тут прибывает целая сумка кокаина, а взять некому…

Он даже не отдавал себе отчета, сколь рискованной была затея. Еще меньше волновала его моральная сторона поступка. Важно было приключение само по себе. Романтика. И великодушие, с которым он сможет финансировать запои компании на протяжении месяца или двух. Целый букет благородных чувств — солидарность, смелость и щедрость, — низведенных до той степени деградации, которая повлекла за собой не слишком-то красивый поступок.

Спустя некоторое время я снова встретил его, он уже настолько поиздержался, что стал клянчить у меня какую-то ничтожную сумму. На его счастье, в тот день я оказался при деньгах.

— Ну что? Костя не дал тебе повторного поручения? — полюбопытствовал я.

— Костя? Ты что — не слышал? Был Костя — да весь вышел!

Антон сделал выразительный жест, щелкнув пальцами возле виска. Потом стал рассказывать в обычном своем телеграфном стиле:

— Его вызвали в Югославию в какой-то власовский штаб. Облачили в офицерский мундир и отправили поездом на Восточный фронт. Да только вот Костя пустил себе пулю в лоб.

— Может, это все разговоры… — возразил я.

— Какие разговоры, когда я сам читал некролог: „Князь Константин такой-то…".

Он назвал фамилию, которую я забыл. Мы не знали, что он был князем. Обычно титулами козыряли главным образом безродные белогвардейцы.

— Патриот… — пробормотал я.

— Настоящий мужчина! — поправил меня Замбо. Антону претила тривиальность суждений.

Я встречался с ним все реже и реже. Иногда до меня доходили слухи, что его призвали в армию, что компания сменила кабак, что такой-то из нее выбыл. После Девятого сентября я иногда сталкивался с Замбо на улице или же он сам заявлялся ко мне в клуб. Положив руку мне на плечо, он молча вонзал в меня взгляд своих светло-карих глаз, точно призывая вспомнить давние дни нашей молодости. Пьяный никогда не отдает себе отчета в том, что трезвые едва ли в состоянии подключиться к его сентиментальному трансу. Я стоял, испытывая неловкость, пока окружающие пялились на нас, выжидая, чем это кончится — потасовкой или поцелуями. Когда гипнотический сеанс затягивался до неприличия, я задавал один из тупых и ничего не значащих вопросов — где ты пропадаешь, чем занимаешься, видел ли такого-то. Антон приходил в себя и коротко осведомлял меня, что подрабатывает на стройках, что компания почти распалась, такой-то умер, такой-то уехал в провинцию.

Потом я вообще перестал его видеть. Через несколько лет кто-то позвонил по телефону, известил, что Замбо умер. Я удивился. Удивился тому, что он умер именно теперь. Я испытывал такое чувство, будто он ушел от нас очень давно, неощутимо и незаметно, как уходят из жизни горемыки. Я не ожидал, что он протянет так долго, потому что еще очень давно, когда видел его в последний раз, мне показалось, что он уже у последней черты.

Я вышел из дому ранним утром и, проходя мимо квартального кабака, увидел перед ним обычную жалкую группу ожидающих открытия завсегдатаев. Кабак был мрачной дырой наподобие тех, в которых я сам некогда начал водить дружбу с алкоголем. Но у этого было то редкое преимущество, что он открывался несколько раньше других заведений, поскольку здесь подавали горячую похлебку. Так что все местные забулдыги собирались тут около семи часов и терпеливо ждали, пока распахнутся двери. Они стояли, апатичные и молчаливые, и, спасаясь от утренней прохлады, вяло притоптывали ногами, истосковавшись не по супу, а по рюмашке, той, первой, спасительной рюмашке, которая вернет их к жизни.

Я почти миновал кабак, когда кто-то хриплым голосом окликнул меня. Это был Замбо. Я остановился, но поспешил предупредить, что спешу на работу. Но тут дверь распахнулась, и Замбо потащил меня в кабак:

— Да зайди же ты! Я тебя не заставляю пить. Поешь супчика.

Суп оказался жидким и безвкусным, но, обильно сдобренный солью и уксусом, был терпимым. Антон налил себе стакан вина, опрокинул его в горло, будто принимал лекарство, и скорчил брезгливую гримасу. Я посочувствовал ему: то было время не вина, а бормотухи — мерзкой и содержащей больше оцветителей, чем винограда, так что после принятия внутрь известной дозы губы начинали чернеть.

— Зачем ты пьешь так рано? — спросил я, увидев, как он дернул и второй стакан.

— Рано? — он бросил на меня апатичный взгляд. — Поздно, а не рано! Но что поделаешь, если эти пентюхи открывают аж в семь… Ты представить себе не можешь, что творится у меня в голове, пока я не пропущу стаканчик. А приходится ждать до семи…

— Ну тогда держи бутылку дома про запас.

Замбо иронично прорычал:

— Если я буду иметь про запас, то не лягу, пока не прикончу его. А значит, опять останусь без запаса.

Я сделал знак официанту, чтобы принес счет, но тот был слишком занят соседними столиками и не обратил на меня внимания. Антон осушил еще стакан.

— Да, нет уже таких кабаков, как в дни нашей молодости, где можно было пить до утра, — с ноткой ностальгии в голосе пробормотал он. — Хочешь — не хочешь, а возвращаешься домой сразу же после полуночи, а в три или четыре сна уже ни в одном глазу… И хорошо, потому что меня мучают такие кошмары… не приведи господь… Но только проснусь, как начинают сразу же звонить колокола…

— Какие колокола?

— Откуда я знаю, какие… Такие, какие звонят у меня в ушах… Звонят до умопомрачения…

— Как на пасху…

— Какая там пасха!.. Эти другие… Эти жуткие… Просто спятить можно… Те, что басовитые, еще ладно, хотя и кажется, что они разнесут череп, но те, что дребезжат высоко и пронзительно, будто вонзаются иглы в мозг… от этих просто спятить можно…

— Ну так завяжи, Антон.

Озлобленный на назойливые колокола, он даже не услышал меня:

— Встаешь, ходишь, вертишься как кошка в чулане, а они не перестают… А если вдруг перестанут, то начинается шебаршение… Слышу, кто-то шепчет на ухо.

— Что шепчет?

— Сам хочу понять, все прислушиваюсь, как дурак, да ничего понять не могу, напрягаюсь, матерюсь, но не могу уловить ничего членораздельного, а лишь это шушу, шу-шу, шу-шу, а потом все снова, просто спятить можно…

— Завяжи, — повторил я.

— Невозможно, — ответил он и вылил в стакан остатки вина из бутылки. — У тебя наберется денег еще на одну?

Оказалось, что наберется.

— Невозможно, — повторил Замбо, успокоившись, что на сегодня, по крайней мере, хоть на часть дня, выпивкой он себя обеспечил. — Перестану — созрею для психиатрички.

Я мог бы сказать ему, что он и так созрел, но какой прок.

— В психиатричку я не согласен! — категорично замотал головой мой друг. — Лучше сдохнуть в кабаке, чем попасть в психиатричку!

— Тогда тебе будут шептать на ухо разные невидимки…

— Анонимные идиоты! — уточнил Замбо. — Даже имени не знаешь, чтобы выматерить.

Потом философски, так как вино уже начало оказывать на него успокаивающее действие, добавил:

— Пусть шепчут. Фиг с ними…

Это напомнило мне об одном контуженном. Я встретил его в одном из придорожных кабаков несколько месяцев назад. Возвращаясь с репортерского задания, я присел за единственный столик перед корчмой: наш грузовик забарахлил, пришлось ждать, пока устранят поломку.

Напротив уселся средних лет мужчина в потрепанной военной форме. Он сидел опустив голову, уставившись в одну точку. Сначала я подумал, что он пьян. Потом, когда мы обменялись парой фраз, понял, что это не так. Мы выпили по рюмке ракии, и он рассказал мне о своих перипетиях. Будучи поручиком, он попал на фронт в самом начале войны. Был контужен попавшим в окоп снарядом, оказался в госпитале.

— Там меня поставили на ноги. Да вот здесь не утихает…

— Что не утихает? — спросил я.

— Какофония. Все время как эхо.

— Разрывы снарядов?

— Нет. Это не разрывы, скорее духовая музыка… Я слышу военные марши…

— И отчетливо?

— Совершенно отчетливо… Вот и сейчас…

Наклонив голову, словно вслушиваясь в какофонию, грохотавшую у него в голове, он тихим и хриплым голосом запел:

— Та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та, та-та…

Близился вечер, а шофер все еще возился с грузовиком. Вокруг было тихо, распустившиеся деревца легко покачивались в уже остывшем небе. А человек возле меня сидел, склонив голову, словно в дреме. Я знал, что он не спит — вслушивается в грохот военных маршей.

Как Замбо вслушивается в идиотское, с ума сводящее бормотание. Как я вслушиваюсь в надоедливый шепот своего монолога. И слышу отшумевшие голоса и заглохшие слова. Или один из давно забытых мотивов, навевающих грусть и погружающих в пустоту былого, в дни моей молодости:

— Ты должен подарить мне эту картину, — сказал я.

— Она действительно тебе нравится?

— Если не нравилась бы, не просил.

Картина и вправду зачаровывала меня. На ней был изображен весьма прозаический городской пейзаж — поникшие деревья, две белые постройки-камбалы, а над ними хмурое дождливое небо. Но пейзаж был в полном созвучии с моим циклом городских стихов, с моим меланхолическим настроением, а может, со строем моих любимых песен:

— Она твоя, — с царственным видом изрек Никола. Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:

— После того, как я ее закончу.

— Разве она нуждается в завершении?

— Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес лишь несколько мазков.

Здесь было еще три его работы — только что начатых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали другому художнику — хозяину мастерской. В этой мастерской Никола был временным постояльцем и рисовал лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.

Хозяин, как и его постоялец, недавно окончил Художественную академию, собственно, и знакомы мы были именно по академии. Они были совершенно разными людьми, первый — практичный, осторожный и совершеннейшая бездарь, второй — талантливый, необузданный и вертопрах. И все же их связывала странная дружба, может быть, именно потому, что каждый обладал качествами, импонировавшими другому.

— Своим жестом ты просто вынуждаешь меня тряхнуть мошной, — вздохнул я.

— Ну… если у тебя осталась хоть капля совести…

Пиршество состоялось в ближайшей корчме, приглашены были всего две персоны, так как хозяин мастерской отсутствовал. События развивались стремительно, то бишь на голодный желудок, а потому вскоре Никола вытянул свою худющую шею с выпирающим кадыком, мечтательно закрыл глаза и затянул свою любимую песню:

У него был несколько сиплый, но приятный голос, поэтому я не решался подтягивать своим фальшивым козлетоном. Однако, когда кто-то распевает, а ты вынужден только слушать, это начинает надоедать.

— Все же ты должен был подарить мне эту картину, — пробормотал я, воспользовавшись паузой между двумя куплетами.

Никола открыл глаза и бросил на меня недовольный взгляд, точно я нарушил его сновидения:

— Это почему же, если я ее еще не закончил?

— Потому что ты никогда ее не закончишь.

Художник неожиданно встал — он вообще был непредсказуемым человеком — и направился к двери. Через десять минут картина, водруженная на столе, была выставлена для всеобщего обозрения. Пейзаж был выписан вполне современно, что вызвало явное недоумение мирных квартальных пьянчужек. Правда, мы и без того сильно озадачили их своей пирушкой, слишком шумной для двоих, к тому же устроенной в самое неподходящее время, точнее в тот час, когда порядочные люди, благоговейно опрокинув по рюмке ракии, готовятся отобедать в семейном кругу.

Зато мы вернулись домой к обеду. То есть я хочу сказать — к обеду следующего дня, так что я до сих пор не могу понять, как это мы не потеряли картину, блуждая по пивнушкам. Вполне допускаю, что мы не раз забывали ее, но трактирщики спешили догнать нас и вернуть произведение, боясь, что подобная мазня навсегда останется в заведении.

Итак, пейзаж в конце концов оказался в моей комнате, дабы украсить унылый интерьер.

Спустя некоторое время мою квартиру украсил своим присутствием и сам художник. Неизбежная стыковка практичного бездельника с одаренным пройдохой состоялась-таки. Жизнь с Николой не была для меня обременительной, так как он не засиживался дома; когда он по ночам возвращался — ибо случалось, что он возвращался, — то укладывался спать на кушетке в кухне.

Мы виделись главном образом по утрам, когда я заходил на кухню побриться перед треснувшим зеркалом, висевшим над раковиной. Художник лежал в неудобной позе, как небрежно брошенное тряпье, на короткой кушетке помещалась лишь часть его длинного нескладного тела. Желто-зеленое его лицо напоминало недозревший цитрусовый плод.

— Эх, если бы ты был настолько добр, чтобы привести меня в чувство, — канючил он, едва шевеля потрескавшимися губами, не в силах продрать глаза.

Я обреченно вздыхал и спускался вниз, в погребок, взять две-три бутылки лимонада у хозяина кофейни, македонца. Никола поднимал бутылку с газировкой, цвет которой почти сливался с цветом его лица. Кадык на худой шее начинал дергаться в такт с жадными глотками.

— Ух!.. Теперь я совсем другой человек!.. — бормотал он и тянулся к следующей бутылке.

Что он стал совсем другим человеком, вполне определенно выяснялось из того обстоятельства, что через полчаса, кое-как побрившись, он снова отправлялся в вечную „Трявну". Иногда, в дни полного безволия, составлял ему компанию и я. Если Никола все еще пребывал в состоянии тяжелого алкогольного отравления, типичного после запоя, он шел в кабак, вяло шлепая сбитыми туфлями неопределенного цвета. Если же опьянение было поверхностным, художник поглядывал по сторонам и делал замечания:

— Взгляни-ка вон на ту развалину, торчит, как зуб старика… Посмотришь, какая получится картина…

Или же:

— Обрати внимание на этот дом с балконом, там, на углу… Готовый сюжет.

Он планировал создать серию софийских пейзажей:

— Но не таких, что можно увидеть на выставках: „Памятник Левскому"… „Церковь св. Недели"… Все это вздор. Памятники и церкви годятся только для почтовых открыток… Я тебе нарисую вот такие, чудовищно безобразные улицы. Я буду писать скуку.

— Для чего тебе писать скуку? — интересовался я.

— А для чего было Делакруа писать ад? — отвечал он. — Скука будет пострашнее ада.

— Ад — трагичен…

— Ад — театрален… Ад — выдумка… Трагична скука. Чудовищное безобразие и скука без конца и края…

Когда мы прибывали в „Трявну", Замбо уже заседал там с самыми верными своими адъютантами. В первые часы намечавшейся пьянки компания бывала мрачновата и молчалива. Это позволяло художнику разглагольствовать еще немного о своих творческих планах.

— Ну-ну, — вставлял время от времени Антон. — Скука… Проза жизни… Будничность… Изгаженные стены и ободранные деревья… Ты смотри, не забудь изобразить и писсуар в Городском саду…

Антон окидывал Николу презрительным взглядом и добавлял:

— Реалист…

— Романтик!.. — поправлял его художник. — Только романтику по силам изобразить скуку так, что у тебя слезы навернутся на глаза от… от…

— …от скуки, — приходил на помощь Замбо.

Затем, резко мотнув головой, словно перелистывая невидимую страницу, менял тему:

— И все же давайте вернемся к прозе жизни. Как обстоят дела с наличными?

Чтобы ответить на этот вопрос с надлежащей точностью, приходилось выворачивать карманы и выгребать на стол все их содержимое. Излишне объяснять, что результат в большинстве случаев оказывался довольно плачевным. И уж совсем не стоит добавлять, что хотя Никола, наряду с остальными, шарил в своих карманах, из них никогда не появлялось на свет божий ничего такого, что даже отдаленно напоминало бы денежные знаки. Гордость компании по части музыкальных исполнений, художник был ее неизменным бременем по части материальных расходов. И пусть никто его за это не укорял, было совершенно ясно, что это угнетает его. Так что мы не очень-то удивились, когда в один прекрасный день он бесследно пропал.

Ходили слухи, что Никола подрядился на какие-то работы в окрестностях Софии. Одни утверждали, что он заделался маляром, другие — что рисует вывески. Но кто верит слухам?

— Вывески… — недоверчиво бурчал Замбо. — Да он своего имени не может написать без ошибки.

Загадка разъяснилась сама по себе. Как-то в субботний полдень в разгаре лета мы сидели в „Трявне", достаточно трезвые, чтобы болезненно ощущать свое полное банкротство. Наши долги уже настолько превысили допустимые размеры, что может лопнуть любое терпение, о чем нас только что осведомил содержатель кабака. Все вещи, которые можно было заложить, давно были заложены. Все студенты-провинциалы давно покинули Софию. Не осталось ни одной двери, в которую можно было бы постучаться с надеждой получить скромный займ. Нас окружало ледяное равнодушие. Атмосфера полной враждебности. Полный крах накануне субботне-воскресного отдыха, когда даже смиренный обыватель позволяет себе небольшую гулянку!

— Нужно что-то придумать… Не может быть, чтобы не было никакого выхода… Всегда есть выход… — бормотал Замбо, вероятно, лишь чтобы соблюсти правило, согласно которому командир никогда не должен терять присутствия духа.

Но мы, опустив головы, молчали, ясно понимая: выхода нет. Да, мы, понурившись, молчали, как вдруг услышали восклицание Замбо:

— Вот он, выход!

Наш босс уставился не на выход, а на вход в корчму, хотя по отношению к двери кабака это, по сути дела, одно и то же. А там, на пороге, стоял бесследно исчезнувший долговязый художник.

„Принесла же его нелегкая", — возможно, процедил бы кто-нибудь сквозь зубы. Но при других обстоятельствах.

Потому что сейчас, впервые с тех пор, как мы познакомились с ним, от Николы как бы исходило теплое сияние, свойственное человеку, пребывающему на гребне успеха. На нем был новый и довольно широкий покупной костюм, свободно болтавшийся на худосочном теле, и тоже широкая снежно-белая рубашка, в воротничке которой болталась его худая шея. Небрежно повязанный галстук из искусственного шелка, ослепительно сияющие новенькие ботинки.

— Братец! — воскликнул взволнованный Замбо. Последовали горячие объятия.

— Бай Митко, тащи целый литр! — едва нашел в себе силы крикнуть Антон, с трудом справившись с порывом накативших на него чувств.

— Но только один! — предупредил художник. — Нас ждет праздник!

— Какой еще праздник? — подозрительно повел бровями шеф компании.

Он ненавидел светскую мишуру, отдавая предпочтение тихим скромным попойкам.

— Сами увидите, — загадочно усмехнулся Никола. — Считайте себя приглашенными.

Повод для праздника оставался его маленькой тайной, но недолго, ибо, несмотря на его предупреждения, мы не ограничились одним литром. Где-то на третьем или четвертом литре выяснилось, что художник не занимался малярством или рисованием вывесок, а создал несколько фресок в новом заведении в окрестностях Софии. Именно сегодня должно было состояться торжественное освящение фресок. Так что времени рассиживаться не было: пьем и едем!

Что касается питья, то мы пили. А вот с отправлением к месту событий мы несколько подзадержались. Полыхнул огонь старых воспоминаний. Всплыла тема — городская скука и ее будущий певец. А мотив отправления был затронут главным образом в музыкальной интерпретации:

Колокольчик настойчиво гремел на протяжении всего послеобеденного времени, пока, не знаю каким чудом, компании не удалось втиснуться в разбитый автобус, отправлявшийся в село.

Прибыли лишь к вечеру. От автобусной остановки торжественной, но не очень стройной шеренгой мы отправились к заведению, оглашая окрестности пением того самого марша, в котором фигурировало „развратное племя" и „мерзости жизни", текст его я не могу привести дословно по техническим причинам.

Корчма оказалась действительно новой и довольно просторной. Хозяин возводил ее, намереваясь заткнуть за пояс всех конкурентов, видимо, по той же причине он решил выделить некие средства и на монументальную живопись. Фресок было две, и одна из них предстала нашим глазам еще издалека, так как была выполнена на фасаде корчмы. Должно быть, опьянение, вызванное чистым деревенским воздухом, было слишком сильно, ибо я весьма смутно припоминаю жанровые особенности произведения, за исключением нескольких бытовых деталей: там на фоне цветущих деревьев были девушки с медными кувшинами, в которых носят воду, и парни в меховых шапках.

Дальнейшее развитие тема родного края получила на стене зала. Но если не считать хозяина заведения, убирающего столики, и героев фрески, помещение пустовало. Освящение, если таковое вообще состоялось, давно отшумело. Но все же хозяин, уразумевший, что перед ним находятся представители молодой столичной интеллигенции, прибывшие специально из-за фресок, был так любезен, что согласился угостить нас.

Это и была его роковая ошибка. Мощно набрав скорость, гулянка напоминала уже не тихое побрякивание колокольчика, а адский рев, который был вызван просто-напросто обменом репликами в оживленной дружеской беседе. В центре беседы находился Никола, непризнанный художник, покинутый мещанами и вынужденный пить у своих фресок.

— Во все времена так поступали с великим талантом, братец! — утешал его Замбо. — Ты должен гордиться этим! Выше голову!

И энергично затягивал песню о мерзостных временах.

Весь этот гвалт, естественно, пробудил любопытство у местного населения, и потому часть клиентуры из корчмы напротив переметнулась к нам. Это было на руку хозяину, по крайней мере до тех пор, пока между пришельцами и туземцами не завязался спор. Причины его я не помню. Предполагаю, дело было в той особой терминологии, которую пришельцы использовали для обозначения местного населения и в которой слова типа „болваны" и „олухи" служили лишь выражением крайней любезности. Словесную дискуссию вскоре оживили жесты порицания. Несколько хрупких стульев разбилось о прочные головы, я уже не говорю о бутылках — они с мягким хлопком взрывались то тут, то там, покрывая бытовую стенопись колоритными красными пятнами, не входившими в первоначальный замысел художника.

Наконец с помощью полицейского и лесничего, прибывших на поле брани, порядок был восстановлен. Туземцы ретировались в старую корчму, а мы, пришельцы, были выдворены на улицу. В заведении остался лишь Никола, которому ассистировал Замбо, надо было подбить бабки и навсегда порвать с хозяином.

— Нас облапошили! — лаконично заявил Антон, когда оба спустя какое-то время вышли на чистый воздух.

Насколько нам было известно из речей Николы в предобеденные часы, художник рассчитывал получить кругленькую сумму, которая позволила бы ему спокойно работать над темой „Городская скука". Но после вычета за значительное количество литров, выпитых мастером во время творческого процесса, а также стоимости только что завершившейся попойки, хозяин, приплюсовавший к счету поврежденный инвентарь, пеню и прочее, выдал Николе на руки несколько вшивых сотенных бумажек, которые могли растаять в „Трявне" всего за пару вечеров.

Так и случилось. К счастью, художник-монументалист располагал и известным движимым имуществом, которое тоже пошло в дело. В первую очередь был заложен плащ, ибо, как говорил Замбо, летом место плаща не в гардеробе, а в ломбарде. Затем наступил черед нового костюма, сохранности ради он также был упрятан в ломбард. Взамен кто-то из компании предоставил художнику чудесные, хотя и не совсем целые хлопчатобумажные штаны и свитер нежно-сиреневого цвета с продранными локтями. Одеяние поистине скромное, но вполне подходящее творцу, презирающему мещанские вкусы.

Потом дошло до ботинок.

По правде сказать, ботинки были пропиты не по нашей вине, а из-за несчастного случая, олицетворением которого стал адъютант Замбо по кличке Беби. Беби затащил нас в какой-то кабак, чтобы угостить, а расплатиться должен был один из его друзей. И так как тот не спешил появиться, пришлось Беби отправиться на его поиски. Но, судя по всему, Беби в его поисках поджидали серьезные трудности, потому как часы шли, а Беби все не было и не было.

Как известно, ожидание — штука весьма скучная. Это привело к резкому росту потребления алкоголя, ибо забыть о скуке помогает лишь забвение, то бишь вино. Бутылки появлялись и исчезали в ускоренном темпе, дискуссия становилась все оживленней. Одни считали, что исчезновение Беби должно встревожить компанию, другие утверждали, что Беби парень не промах, однако все были уверены, что он скоро вернется, быть того не может, чтобы Беби не вернулся. В обстановке таких вот словопрений и наступил час закрытия кабака.

Замбо озабоченно просмотрел внушительный счет, выразил известные сомнения и предложил внести некоторые коррективы, а когда стороны пришли к единому мнению, посоветовал содержателю кабака спрятать счет и хорошенько хранить его, ибо все до последнего гроша будет уплачено в ближайшее время ни кем иным, как самим Беби. Хозяин бесцеремонно возразил, что знать не знает никакого Беби, и лучше нам выпотрошить свои карманы до прихода полиции. Однако Замбо позволил себе истолковать сии слова как дружескую, хотя и не вполне уместную шутку. Он просто не мог поверить, что хозяин не знает Беби, этого молодого человека, известного всему городу своей вошедшей в пословицу честностью. Это было явным недоразумением.

— Пешо, ну-ка кликни постового! — приказал хозяин официанту, явно пытаясь дать нам понять, что о недоразумении не может быть и речи.

— Ну ладно, не шуми, — спокойно осадил его Замбо.

Начались переговоры по существу: Замбо вытащил карманные часы, отстегнул цепочку, положил часы на стол:

— На, бери!

Этот жест нам был хорошо знаком. Как и самоуверенная реплика, следовавшая за ним. Ибо главное назначение старого „Зенита" состояло не столько в том, чтобы отмерять время, — которому мы все равно не придавали ни малейшего значения, — сколько в том, чтобы выручать нас в особо критических ситуациях.

Хозяин недоверчиво взял часы, посмотрел на марку, приложил прибор к уху, потом положил на стол:

— Не годится.

И в ответ на поднявшийся негодующий ропот добавил:

— Не хватает… Мало…

— Ну так что теперь, догола раздеваться? — прорычал Замбо.

Хозяин презрительно осмотрел каждого из нас, и по его взгляду было ясно: даже если мы разденемся, это не особенно поможет делу. Выцветшие пиджаки, поношенные рубашки да свитер нежно-сиреневого цвета с продранными локтями — и речи быть не могло, чтобы всучить эти обноски в качестве заклада. Кабатчик с отвращением опустил глаза и в ту же секунду узрел художника, сидевшего нога на ногу.

— Ботинки! — заявил он и не терпящим возражения жестом указал на сияющую обувь.

— Ты что, хочешь разуть человека, а? Совести у тебя нет, — воспротивился Замбо.

— Ботинки! — лаконично повторил хозяин. Запротестовали все, кроме Николы, ибо последний был занят тем, что разувался. Он не был жалким мещанином, который стал бы спорить из-за каких-то башмаков.

Когда на следующий день художник явился ко мне домой, чтобы после длительного отсутствия снова занять свое место на кухонной кушетке, я установил, что он все еще бос. Совершенно бос, так как на нем не было и носков.

— И ты босиком шляешься по городу? — поинтересовался я.

— А что, ты хочешь, чтобы я ходил на руках? — вполне логично ответил он.

Тогда я вдруг вспомнил о своих башмаках из свиной кожи. Они были новехонькие и, по всякой вероятности, такими бы и остались, так как все мои попытки использовать их завершились фиаско. Приятель, продавший их мне под тем предлогом, что они ему не то слишком малы, не то широки, утверждал, будто они из свиной кожи. Однако я не мог избавиться от подозрения, что кожа отнюдь не свиная, а буйволиная, а, может, даже гиппопотамья. Таких грубых и прочных башмаков я никогда не видел ни прежде, ни потом. Что же касается подметок, то они были трех— или даже четырехслойными и обладали упругостью мореного бука. Всовывая конечности в эти импозантные сооружения, человек испытывал такое траурное чувство, словно ступил в небольшие гробы. Но настоящие трудности только еще начинались.

То, что каждый башмак весил два килограмма, еще не было концом света. Чувство неудобства скорее вызывало то обстоятельство, что на этих негнущихся деревянных подметках человек был вынужден передвигаться медленно и осторожно, ступая на всю ступню, точно выбираясь из вязкой грязи. Но и это было еще не самым страшным. Ноги оказывались в той же ситуации, что и факир, стоически лежащий на доске, утыканной гвоздями. Вся внутренность башмаков была как бы усеяна острыми гвоздиками, стоило забить один, как тут же рядышком высовывал жало другой.

Итак, в порыве внезапной щедрости, с какой мы освобождаемся от ненужных предметов, я извлек из стенного шкафа чудовищные кожаные приспособления и вручил их художнику. Он был так тронут, что чуть не заплакал.

— Давай без телячих нежностей, — сказал я, ибо тут же начал терзаться угрызениями совести. — Они тебе, наверное, не подойдут…

— Очень даже подойдут, — возразил Никола и моментально натянул на ноги громадные калевры.

— Ты все же посмотри, сможешь ли в них передвигаться, — с сомнением пробормотал я.

— Прекрасно смогу, — ответил тот, медленно волочась по кухне, как человек, засасываемый трясиной.

— Не жмут?

— Жмут? Да у меня так загрубели ноги, что жми, не жми…

Он так радовался башмакам, будто обнаружил в них не гвозди, а рождественский подарок. И, разумеется, сразу же отправился в „Трявну", чтобы похвастать обновкой.

Я выглянул из окна — проверить, действительно ли он может передвигаться, и к своему немалому удивлению установил: может. Естественно, Никола шагал отнюдь не легкой и грациозной походкой, но так ли уж много тех, кто легко и грациозно шагает по тернистому жизненному пути.

Я опасался, что когда он окажется в подпитии, дело примет гораздо более серьезный оборот. Но этого не произошло. Напротив, художник качался из стороны в сторону, но не падал, точь-в-точь, как ванька-встанька — деревянный человечек, нижняя часть которого заполнена свинцом. Да что там свинец. Эти калевры были увесистее свинца.

Пожив у меня, художник переехал к какому-то своему другу, потом к следующему. Он обладал особым чувством такта и старался никому не надоедать. Я виделся с ним все реже и реже. Обычно замечал его фигуру издалека, когда возвращался домой припозднившись. Никола шагал медленно и сосредоточенно, вытягивая ноги из невидимой трясины. Или же неподвижно стоял в свете уличного фонаря на углу, запрокинув голову и прикрыв глаза, точно собирался затянуть песню о колокольчике. В своих громадных башмаках он походил на памятник, установленный на пьедестале. Весьма хлипкий, не очень устойчивый памятник, но все же в его позе было нечто патетическое и трогательное.

Однажды Никола неожиданно навестил меня. Он был слегка навеселе, то есть пребывал в состоянии, заменявшем ему абсолютную трезвость.

— Ты еще хранишь ту картину?

Я принимал его на кухне, так как в комнате собрался наш литературный кружок.

— А как же.

— Можно мне взглянуть на нее?

Я принес пейзаж и установил его на стуле. Тот самый пейзаж с унылой листвой, белыми камбалами и дождливым пасмурным небом. Никола посмотрел на полотно, затем приблизился к нему вплотную, потом сел на кушетку и снова стал созерцать его сквозь полуприкрытые веки. Я было подумал, что он задремал, и собирался уйти, как вдруг он сказал:

— Наивная работа… И все же в ней что-то есть… Есть что-то такое…

Он покрутил в воздухе своим костлявым пальцем, словно пытаясь восполнить этим жестом недостающие слова. Потом опустил голову и с апатией произнес:

— Помнишь, что ты мне тогда сказал?

— Что она мне нравится…

— Нет. Что я никогда не закончу ее.

— Подумаешь, велика важность…

— Да, и все же это было важно. Тогда. Не сейчас.

Он встал с кушетки и уже совершенно иным тоном спросил:

— А у тебя, никак, гости?

Я кивнул.

— А выпить найдется?

— Выпить нет, почитать найдется.

— Ну что ж, читайте на здоровье. Читайте, пишите, рисуйте, а я пойду опрокину маленькую за упокой души.

— А кто умер? — спросил я, вовсе не думая, что кто-то умер, зная, что это всего-навсего одна из наших кабацких шуточек.

— Пока никто. Это еще впереди.

В сущности, он уже умер и знал об этом, раз притащился сюда как на панихиду, чтобы посмотреть на первую свою работу. Первую и последнюю. Что же касается его физической смерти, она наступила позднее и была нелепой, как смерть большинства пьяниц. Она застала его в провинциальной глуши, так что даже несколько его знакомых — собутыльников не смогли проводить его в последний путь, шествуя за нищенским катафалком. Впрочем, не верится, что там и был-то катафалк. Таких, как он, хоронят без церемоний.

А картина сгорела во время воздушного налета десятого января. Исчез с земли последний его след. Первый и последний.

Подобно маленькой провинциалке Вертинского, зачарованные грезами, они прибывали из бедняцких пригородов или из далеких пыльных городов. Они прибывали, чтобы писать стихи, рисовать картины или играть Гамлета, заходили в кабак лишь затем, чтобы дать себе короткую передышку. Заходили на минуту, но застревали надолго или навсегда, решив, что никому-то они не нужны. И красивая мечта постепенно блекла, превращаясь из болезненного страстного томления в банальную тему для разговора, пока в конце концов не угасала вместе с ними в один печальный день.

Для некоторых так было лучше — покинуть мир молодыми. Все мосты к отступлению они сожгли, их ожидала полная деградация. Покинуть этот мир до полной деградации вовсе не значит уйти из жизни преждевременно.

Человек, который убедил меня в этом, отличался внушительным ростом. Крупная голова. Львиная грива. Правда, грива была седая, но клубы кабацкого дыма придали ей желтоватый оттенок. Я пришел в „Шефку", обиталище Ламара, пытаясь разыскать кого-нибудь из нашей компании. Здесь, в отличие от „Трявны", народ собирался лишь на обед или по вечерам, ибо „Шефка" стала местом встреч не богемы, а деловых людей — инженеров, архитекторов, врачей и тому подобной публики.

Я вошел, огляделся, кабак был почти пуст. Было два часа пополудни, и компания — если она вообще собиралась — уже разошлась. Я уже собирался уходить, когда услышал за своей спиной мягкий басистый голос:

— Вы ищите Лалю?

За угловым столиком в царственной позе покойно расположился мужчина с львиной гривой. Я ответил, что он угадал.

— Он ушел в типографию, но скоро вернется. Можете присесть, если желаете. Я тоже поджидаю одного из своих друзей.

Я принял приглашение просто потому, что некуда было идти в этот мертвый час, в эту июльскую жару.

— Извините, ничем не могу угостить вас, — лениво пророкотал Лев. — Бюджет мой исчерпан, поскольку я только что приобрел книги.

Он небрежно указал на стул, на котором вместе с импозантной тростью лежал сверток.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — У меня с бюджетом порядок. Что будете пить?

Мы выпили и побеседовали, потом снова выпили, так как Лалю не появлялся. Незнакомец, несмотря на свою горделивую осанку, оказался любезным и словоохотливым собеседником. Из его речей я понял, что он юрист, много путешествовал по свету, несколько лет провел в Америке. Последнего сообщения оказалось вполне достаточно, чтобы завязалась продолжительная кабацкая беседа. В те годы меня все еще распирало любопытство.

Лев красочно описывал нью-йоркские авеню и ночную жизнь на Бродвее, охотно отвечал на вопросы и даже поделился со мной длинной и запутанной историей о гангстерах, в среду которых он попал из-за какой-то девушки, вообразив, что она любит его, тогда как та, занимаясь контрабандой наркотиков, лишь использовала его.

Так мы беседовали и пили, пока в конце концов мне в свой черед не пришлось признаться, что и мой бюджет на сегодняшний день исчерпан.

— Не имеет значения, — царственно махнул рукой мой новый знакомый. — Мы и без того увлеклись. Вино — чудесная штука, но при условии, что не становишься его рабом.

По его виду нельзя было сказать, что он попал в рабство. Напротив, обладатель роскошной гривы, отдающей желтизной, и слегка выпуклых глаз восседал все так же торжественно и неколебимо. Только когда он направился к выходу, я увидел, что он хромой. Хромал он довольно сильно, опираясь на толстую трость и всем огромным туловищем подаваясь вперед. Но даже в его походке инвалида было что-то импозантное, будто он был неким исполином, устремленным к далекой заветной цели, который в дерзком порыве пытается высвободиться из рук невидимых, но цепких пигмеев — житейских неприятностей.

Я расплатился и тоже поднялся. Уже смеркалось, повеяло прохладой, мне больше нечего было делать в корчме, так как мои нищенские авуары действительно истощились. На пороге я столкнулся с Ламаром.

— Прождал тебя до сих пор, — проворчал я.

— А что же не зашел в типографию?

— Вон тот человек сказал мне, что ты вернешься.

Ламар повернулся, поглядел вслед удалявшемуся исполину и рассмеялся своим отрывистым, клокочущим смешком:

— Так это с ним ты сидел до сих пор?

Я кивнул, и он снова пустил в ход свой неприятный смех:

— Не стой на пороге, как вышибала. Пошли присядем.

— У меня кончились деньги, — пробормотал я.

— Мог бы и не говорить. Уж если сидел с Андреем… Будь у тебя еще деньги, он не ушел бы. Таких ошибок он не допускает.

Мы сели за столик, закрепленный за компанией Ламара.

— Значит, ты полдня провел с этим типом, да? — спросил Лалю. — И вы беседовали…

— Ну да… беседовали…

— О чем же?

— О разном… Этот человек столько пережил… Путешествовал… Бывал в Америке…

Ламар не выдержал и снова разразился своим клокочущим смехом.

— Путешествовал, это уж точно. И продолжает путешествовать. Разве что сейчас, впрочем, как и всегда, он путешествует из кабака в кабак. И все тут, поблизости.

— Как же так? Ведь он бывал в Америке…

— Какая Америка, — снисходительно взглянул на меня Лалю. — Да он даже в Княжево не был, не то что в Америке… Это его коронный номер: ему такой, как ты, лопух, готовый заплатить по счету, только и нужен. Раз ты согласен платить, он наплетет и про Америку, и про Филиппины, и про что угодно.

— А разве он не работает? Ведь он же юрист?

— Юрист? — Ламар снова зашелся в презрительном смехе. — Может, он когда-нибудь и служил писаришкой в суде, хотя и это сомнительно. Но чтобы аж юристом…

Через неделю-другую я увидел Льва в другом заведении. Он так же, как и в первый раз, сидел за столиком и издали радушно махнул мне рукой. Я прошел мимо с обиженным видом, и басовитого оклика не последовало. Исполин понял, что меня успели просветить.

Несчастье его состояло в том, что София была маленьким городом, и лопух, доверчивостью которого попользовались разок-другой, вскоре ставился об этом в известность и выбывал из игры. Но поскольку у Андрея не было иного выхода и Нью-Йорк был далеко, он мотался из кабака в кабак со своей тростью и вечным пакетом. Пакет был необходим в качестве вещественного доказательства, подтверждающего, что Лев исчерпал финансы, потратившись на непредвиденную покупку. Я так никогда и не понял, что в пакете, хотя одно время этот вопрос очень занимал меня. Думаю, в нем были какие-нибудь старые подшивки газет или никому не нужные статистические справочники, и Андрей лишь время от времени менял упаковку, когда та, истрепавшись в пивнушках, теряла свой представительный вид. Итак, он волочил из кабака в кабак свой пакет и свою хромую ногу, устраивал засаду и поджидал жертву. Поджидал чаще всего совершенно напрасно, ну да он не горевал: день так или иначе нужно было убить.

Его крупной, хотя и не всегда верной добычей оказывались пьяные компании. Как правило, в таких компаниях его не переносили на дух, и не только из-за неплатежеспособности, но и потому, что считали слишком назойливым собеседником. Стоило ему подняться со своего места и, ковыляя, направиться к трапезничающим, как тотчас кто-нибудь предостерегающе поднимал руку, что должно было означать: „Пошел вон!" или „Убирайся отсюда!".

Но попадались и такие компании, которые гуляли, памятуя о старых славянских обычаях. Андрей очень ценил эти старые славянские обычаи. Можно даже сказать, что в этом отношении он был славянином по призванию. И вот неизбежно наступал момент, когда уже никто не обращал внимания на то, кто приходит и кто уходит; выждав именно такой момент, Лев подбирался к свободному стулу в дальнем конце стола. Он уже был не львом, а гиеной и, забыв о своей горделивой осанке, даже вроде становился меньше ростом, чтобы не бросаться в глаза. Он сидел с угодливой улыбкой и выражением подчеркнутого внимания на лице, словно приземлился здесь с единственной целью — насладиться мудрыми речами ближайшего оратора, ибо, как и всегда в подобных случаях, ораторов было больше, чем присутствующих, все говорили наперебой, и каждый стремился заручиться вниманием слушателя, перед которым можно излить душу.

Итак, Андрей слушал с подчеркнутым вниманием, настолько увлеченный беседой, что даже не замечал, как собственная его рука подбирается к рюмке. Он, вероятно, вообще не ведал, что творит его рука, а также и уста, что приводило к быстрому опустошению всех рюмок вокруг него, а затем и к рассеянному посягательству на саму бутылку. Вот тут-то иногда случалась безобразная сцена, и учтивого слушателя выставляли вон с вульгарными пожеланиями проведать такую-то мать. Но бывало и так, что все обходилось. Тогда Андрей не только засиживался до закрытия заведения, но и, прихрамывая, волочился за компанией, направлявшейся в берлогу одного из пьянчужек.

Конечно, как и любой горемыка, Андрей заслуживал сожаления. Однако он был слишком тучен, чтобы вызывать жалость. Тут с людьми дело обстоит так же, как и с собаками. „Ах, какая несчастная зверюшка! Бедняжка!" — прощебечет дама, наклонясь, чтобы погладить мерзнущую на морозе моську. Но та же самая дама с пренебрежением или даже неприязнью пройдет мимо большого голодного пса, который, может быть, не менее несчастен, чем моська.

Единственный человек, способный пожалеть Андрея при нормальных обстоятельствах, превратился для него в злейшего врага. Этим человеком была его жена.

Наверное, вначале все было иначе, и она каждый вечер с тревогой и нетерпением ждала возвращения любимого мужа. Затем, когда его ночные загулы участились, она стала сама ходить по кабакам, пытаясь вернуть его в лоно семьи. С течением времени, когда постоянный обход кабаков вошел в привычку, она тоже спилась.

Теперь жена не приходила забирать его. Или составить ему компанию. Или закатить скандал. Она одиноко устраивалась за соседним столиком, так как давно не была столь свежа и привлекательна, чтобы кавалеры добивались ее расположения. Заказывала стакан вина, если средства позволяли подобную роскошь, и во всеуслышанье заводила свой монолог.

Монолог неизменно адресовался супругу, хотя тот фигурировал в нем в третьем лице, а точнее как „этот мерзавец, поломавший мне жизнь". Это была своеобразная обвинительная речь, насыщенная фактами и довольно монотонными комментариями, коктейль из душераздирающих жалоб и уличной брани, обвинений, сопровождаемых извлечением на белый свет таких семейных и интимных подробностей, от которых покраснел бы любой целомудренный читатель.

Опасаясь, что ее выгонят, она воздерживалась от воплей и причитаний, но высказывалась достаточно громко для того, чтобы быть услышанной. Супруг усердно делал вид, что не слышит ее. Зато слышали другие. Так что, каким бы толстокожим он ни был, рано или поздно ему приходилось встать и взять курс на выход. Он ковылял тяжело и драматично, как исполин, идущий против напора жизни к заветной цели.

Добившись своего, супруга тотчас теряла всякий интерес к окружающему миру и бытию. Она сидела, опустив голову и вперив бессмысленный взор в столик, словно совершенно забыв о том, где она и почему. Может быть, монолог и продолжался, только теперь уже в мыслях.

Однажды я узнал, что она попала под трамвай. Траурная ленточка, а попросту не совсем чистая тряпица, появившаяся на лацкане пиджака Льва, служила подтверждением этого слуха. Лев был так рад преждевременному избавлению, что, несмотря на бесспорный актерский талант, не мог придать своей физиономии скорбного выражения. А ему очень хотелось выглядеть опечаленным, ибо это повысило бы его шансы на дармовую рюмку, причитающуюся скорбящему супругу. Но этот человек был не в состоянии внушать к себе жалость. Он казался слишком огромным и импозантным, чтобы вызывать чувство жалости.

Могучее атлетическое телосложение давало ему шанс на успех и одновременно являлось его проклятием. Проспиртованный, как музейный экспонат в стеклянном сосуде, оглупевший до такой степени, что весь его лексикон состоял из десятка фраз, причем одна их часть сводилась к примитивной лжи, а вторая — к прямым или косвенным мольбам о подношении, он вопреки всем медицинским канонам продолжал жить и крутиться вокруг квартальных кабаков или же, устроив засаду в их мрачном чреве, как некий огромный хищник, поджидал очередного лопуха. Его ровесники, ведущие размеренный образ жизни и делающие утреннюю зарядку, мерли как мухи. Уже и те, кто помоложе, стали напоминать о себе лаконичными траурными извещениями на заборах. А он, с тростью в одной руке и с легендарным пакетом — в другой, продолжал волочить свою хромую ногу из кабака в кабак, бессмертный и неисправимый, назло всем переменам в нашем преходящем мире.

В конце концов, конечно, умер и он. По крайней мере до меня дошел такой слушок, хотя я не очень-то ему поверил. Когда мне выпадает пройти мимо какой-нибудь шумной и прокуренной пивнушки, я начинаю испытывать смутное подозрение, что где-то там, в самом далеком углу, все еще прячется желтогривый лев, подстерегающий очередного простака или выжидающий, когда у собравшегося на пирушку сброда наконец взыграет славянская кровь, да так, что никто и не заметит, как Андрей присоединится к компании и молчаливо включится в поглощение напитков.

Мертвые дни… Но мертвыми были не только дни, принесенные в жертву алкоголю. Изобретательное человечество выдумало многочисленные и самые разные способы угробить время. Можно играть в нарды или резаться в карты, волочиться за бабами или отрабатывать виртуозность движений в модных танцах, киснуть в кофейнях или городских сквериках, наслаждаться безделием или тупо и упорно работать, результат будет один — мертвые дни.

За доказательствами мне не приходилось ходить далеко. Одно из них, положим, дремало на кушетке в кухне — то был наш слуга. Вообще-то он сначала был слугой в академии, но оттуда его вышвырнули за хроническое безделие, и отец взял его к нам. Я забыл его имя, поскольку мы называли его Американцем или Янки. В молодости он поехал в Америку попытать счастья, разжиться деньгами, чтобы потом, вернувшись в село, обзавестись хозяйством и семьей.

Планы его сбылись лишь частично. В Америке он занялся гостиничным бизнесом — в придорожных мотельчиках или индустриальных центрах он кормил простонародье бифштексами и жареным картофелем. Скопил немного денег. Однако в этой игре — прибавить к заработанному доллару еще доллар, а затем еще один, и так до бесконечности — было что-то захватывающее, по крайней мере для таких людей, как наш Янки. Так что он продолжал игру в „доллар плюс доллар", намереваясь округлить капиталец до нужной суммы. Но так как никто и нигде не сказал, какой, собственно, должна быть нужная сумма, и поскольку на владельцев придорожных харчевен деньги не валят проливным дождем, Американец принял предложение компаньона открыть более солидное предприятие. Принял предложение и вручил тому все свои сбережения, из которых ему не было суждено получить назад ни цента. Компаньон обвел Американца вокруг пальца с такой беспощадной ловкостью, что оставалось или повеситься, или, засучив рукава, став, скажем, грузчиком, заработать деньги на пароходный билет и вернуться в Болгарию.

Янки выбрал второе и в один прекрасный день с пустыми карманами и щемящим сердцем ступил на родную землю. Он хотел стать поваром, но в ту пору никто не нуждался в поварах. Он мог бы вернуться в родное село, но стыдился встречи со знакомыми, да и возиться с землей уже отвык. Он предпочел пойти в услужение.

Готовил он действительно отменно. Благодаря ему наши обеды превратились в маленькие праздники. Однако за эти маленькие праздники платить приходилось довольно дорого. Причем не только деньгами, но и физическим трудом. Американец не был способен ни к чему, кроме кулинарии, так что всю домашнюю работу выполняли мы с братом. Покончив с готовкой очередного галла-обеда, Янки вытягивался на кухонной кушетке и погружался в тихую дрему. Устав лежать на одном боку, он переворачивался на другой или же вытягивался на спине, вперив неподвижный взгляд в потолок, как мертвец. Наверное, он занимался разбором прожитого — так же, как и я сейчас, — и спрашивал себя, где же он допустил ошибку.

Мне сдавалось, что я могу указать ему на ошибку, тем самым освободив его от продолжительных и мучительных размышлений. Я был уверен в этом, хотя, вполне возможно, лишь в силу юношеской самонадеянности.

А на самом деле, что я мог ему сказать? Что надо было вовремя остановиться, вернуться домой, обзавестись семьей? Кто и каким образом может установить, когда именно нужно остановиться? И какая разница, посапывал бы он на кушетке в качестве слуги или хозяина гостиницы? О, разница воистину существенная, но главным образом в плане самоутверждения.

Верно, Американец работал, как каторжный. Но вопреки распространенной у нас поговорке „Лучше без толку работать, чем без толку сидеть", я и по сей день не смог обрести уважения к труду как цели существования. Один из моих соседей тоже чертовски трудолюбив. С тех пор как занял свою квартиру, а прошло уже больше десяти лет, он все трудится. Ожесточенно скоблит стену — меняет обои, или выбивает в ней нишу для шкафчика, или же долбит бетонный потолок, чтобы украсить его гипсовыми розетками. Его квартира обставлена в точном соответствии с его вкусами, превращена в бонбоньерку, устланную ковриками и заполненную финтифлюшками, но он продолжает трудиться. Не знаю, что там еще можно совершенствовать, но он все так же упорно продолжает скоблить и стучать. Я склонен думать, что для него обустройство квартиры всего лишь повод. Важно что-то делать, расходовать силы, поигрывать молотком или долбить долотом, а может, упиваться мыслью, что квартира — реальность все больше сливается с квартирой — мечтой. За минувшее десятилетие люди построили заводы, школы, новые жилые кварталы; израсходованный за десятилетие труд моего соседа мог бы быть употреблен на возведение целого здания. Но он, скорчившись, сидит в прихожей и долбит в стене вечную дыру, назначение для которой он, должно быть, придумает намного позднее.

Кто-то может подумать, что я утрирую или же что речь идет о патологическом случае. Но разве мы сами, говоря, что „заняты делом", не слишком буквально воспринимаем эти слова? Суету, колготню, беготню без цели или ради ничтожной цели, даже имитацию работы мы привыкли называть „работой", не задумываясь, что это — всего лишь видимость деятельности.

Люди, утверждающие, что лень отупляет, безусловно правы. Не знаю только, не действует ли подобным образом и работа без цели и смысла. Не знаю, не действует ли подобным образом и механический труд, выполняемый без желания, бездумно.

Конечно же, ученый-экономист скажет, что механический труд может быть общественно-полезным. Но меня сейчас интересует другое: полезен ли он для самого индивида. Я просто не могу избавиться от убеждения, что работа только тогда приносит радость, когда она равносильна творчеству.

Тем самым я вовсе не хочу сказать, что жизненный крах Американца был запрограммирован, что он случился потому, что этот человек годился только для труда не слишком высокой квалификации. Или же что Андрей мог бы преуспеть в жизни, используя талант лжеца на писательской ниве. С недавних пор кое-кто полагает, что творчество должно быть непременно освящено благородным ореолом крупных научных и художественных открытий. И потому тысячи юнцов устремляются в искусство (наука — дело трудное), даже не отдавая себе отчета в том, что иногда влечение к художественному творчеству вызвано не жаждой творить, а желанием блеснуть.

Наверно, я выгляжу простаком, но мне кажется, что творческое вдохновение можно испытать в любой деятельности, практикуя даже самые прозаические формы труда. Искусный краснодеревщик — создатель более содержательных произведений, чем бездарный скульптор, точно так же крестьянин-сеятель творец в большей степени, нежели посредственный поэт — сеятель пустопорожних фраз.

И дело не только в том, что человек — рабочий или поэт, землепашец или инженер — создает полезные вещи, а в том, что ему удается избежать той самой роковой ошибки — пустого прожигания жизни; его существование осмысленно (хотя это вовсе не означает, будто ему удалось заполучить ту призрачную штуку, что зовется счастьем, — да и кому это удалось?), ибо он чувствует, что живет достойной и содержательной жизнью.

Может, это и элементарно, но человек не располагает тысячью способов осмысления своего существования. Да и располагай он ими, они, по сути дела, свелись бы к одному: оставить заметный след. Что означает — изменить, хотя бы на йоту, существовавшее до него и жизнь вокруг него. Причем изменить в положительном смысле. Ибо разрушить, сжечь, очернить — тоже изменение и тоже след, правда, со знаком минус.

Иногда говорят, что наплодить детей — тоже что-то значит. Может, и значит, а может, и нет. Если ты, к примеру, плодишь проходимцев и паразитов? Подобное продолжение рода хуже бессмысленной работы.

Говорят: погибший герой был настоящим борцом. Допустим, но борцом за что? Героизм ради героизма, размножение ради размножения, драчка ради драчки — во всем этом вряд ли можно видеть ценность человеческой жизни.

Если так, то высокая цель вполне по силам любому нормальному человеку, вовсе не обязательно быть эстрадным певцом, достигшим сияющих вершин. Цель состоит в том, чтобы служить людям на том поприще, которое стало твоим призванием, на котором полнее всего могут проявиться твои способности. Цель — в том, чтобы быть полезным самому себе единственно возможным способом — будучи полезным другим. Тогда не грозит опасность апатичного лежания, разглядывания пустыми глазами потолка и приставания к самому себе с вопросом: в чем же ошибка?

Но вернемся к действительности, точнее к неподсудному преступлению, именуемому убиением времени.

В годы моей молодости умение убивать время было возведено в известных кругах в ранг изящного искусства, выступало в качестве критерия светского образа жизни. Новогодние и весенние балы, обеды и ужины в Юнион-клубе, перед входом которого бдительно нес вахту ливрейный швейцар, приемы у замужних дамочек, чайные церемонии, журфиксы, на которых за игрой в бридж или покер встречалась золотая молодежь из буржуазных семей, — все это считалось верхом изящного времяпрепровождения. Я, разумеется, не принадлежал к золотому фонду нации, и потому все эти высшие проявления духа были мне известны понаслышке.

Но занятия, связанные с убиением времени, были доступны и простым смертным. На карте тогдашней столицы можно было легко обозначить зоны безделия. Улицы, отведенные для прогулок, демонстрации нового платья или же визуального ознакомления с фауной противоположного пола; кафе в американском или венском стиле, где можно было встретиться с любимой девушкой и где девушки, необремененные другими встречами, обменивались свежими сплетнями; забегаловки, предназначенные исключительно для самцов, где трещали игральные автоматы или постукивали фишки; укромные вертепы, где устраивали сборища картежники; знаменитые заведения и первоклассные рестораны; и, наконец, несколько кабаре, с красным сиянием неоновых вывесок и нарумяненными шлюхами, призванными придавать столице вид западного города, — все это было слишком обширно и пестро, чтобы поддавалось лаконично исчерпывающему описанию.

Именно по этой причине, чтобы не терять времени, я ограничусь коротким рассказом о Жоро, друге детства, обаятельном малом, служившим олицетворением принципа „Живи, пока живется", по крайней мере в том смысле, в каком он понимался в те годы.

Жоро был моим соучеником по гимназии, пользовался завидными привилегиями: мог жить, как свободный человек, — снимать квартиру, есть в ресторане гостиницы, ходить в кино, когда вздумается. Отец, зажиточный крестьянин, ежемесячно высылал ему сказочно щедрый перевод, позволявший Жоро ощущать себя настоящим столичным жителем.

Его первой страстью, которой ему удалось увлечь и меня, был спорт. Однако он понимал спорт не как выпендреж на стадионе, а как полезную деятельность, приносящую определенный практический эффект.

— Мы должны овладеть приемами бокса, — убеждал меня Жоро. — В этом мире фашистов и гангстеров бокс нужнее, чем латынь.

Итак, однажды мы с ним отправились на курсы около кинотеатра „Камео", где за скромную плату в определенные часы давались уроки бокса. Мы заплатили, разделись в тесной прокуренной и пропитанной запахом нечистого белья комнатушке и вошли в зал. Поскольку число любопытных ощутимо превышало число „боксеров", наша очередь подошла весьма скоро. Жоро как более нетерпеливый первым вышел на ринг. Тренер в коротких шортах вместо приветствия огрел его кулаком в тяжелой перчатке и свалил на пол.

— Почему вы меня ударили? — обиженно спросил Жоро, когда ему удалось встать на ноги.

— А ты почему не защищался? — в свою очередь спросил учитель. — В боксе, мой мальчик, — две вещи, всего-навсего две: защита и нападение.

Однако Жоро так и не успел ознакомиться со второй вещью, ибо наставник снова заехал ему в скулу и отправил беднягу нюхать пол ринга.

— Сейчас твой черед, — сказал мне Жоро, выбираясь из-за канатов.

— Еще чего, — возразил я.

— Но мы же заплатили…

— Что с того, что заплатили?..

На этом, по правде говоря, и закончились наши занятия спортом.

В результате неких влияний у моего друга выработался особый взгляд на жизнь, которую он воспринимал как приключение. Насколько я помню, влияли на него не книги: учеба отвратила его не только от книг, но даже от самого процесса чтения. Скорее он получал жизненные уроки в той школе, через которую прошли все мы, — в кинотеатре нашего квартала. Хотя человек может поднатореть во лжи и без помощи седьмого искусства. А врал он безбожно.

В его побасенках, кроме авантюризма, проглядывала и другая черта его натуры — хвастовство, стремление блеснуть перед окружающими, дабы им стало ясно: они имеют дело с ужасно храбрым, ужасно изобретательным и ужасно очаровательным молодым человеком, перед которым все так и падают — и коварные враги, и красивые женщины — одни, поверженные ударом беспощадного кулака, другие — пламенным взглядом.

Жоро старался в меру сил разнообразить приключениями не только свои выдумки, но и свою реальную жизнь. Особо удавались ему любовные авантюры, так как он обладал достаточно приятной наружностью и достаточной наглостью. Обычно Жоро для начала заводил интрижку с очередной домохозяйкой или ее дочерью — он имел обыкновение выбирать жилье не по тому, как выглядит оно, а по тому, как выглядит хозяйка. Он добивался быстрого успеха, о чем ему столь же быстро приходилось сожалеть, потому что вскоре он начинал флиртовать с каким-нибудь прелестным существом из дома напротив. Для флирта на расстоянии Жоро разработал целую систему знаков, куда более богатую, чем язык глухонемых. Мы испытывали подлинное эстетическое наслаждение, наблюдая из угла комнаты за тем, как он, стоя у окна, сверкает очами, шевелит губами, жестикулирует самым невероятным образом, и все это для того, чтобы протелеграфировать лаконичный текст: „Жду тебя завтра в пять на углу у кинотеатра „Роял".

Не страдая излишней гордыней, Жоро не пренебрегал ни торговым сословием, устанавливая стремительные контакты с дочерью бакалейщика, ни крестьянским элементом в лице краснощекой соседской служанки. Кроме того, он брал уроки игры на скрипке лишь потому, что учительница музыки была столь пышна, что устоять перед ней было просто немыслимо. К тому же, питая сугубо родственные чувства к одной из дальних родственниц, Жоро имел связь и с ней.

Все эти проявления человеческого общения, не считая случайных знакомств, так усложняли распорядок его дня, что, едва прибыв куда-нибудь, он тотчас спохватывался, что ему надо мчаться в другое место. Бывало, едва заняв свое кресло в кинотеатре, он внезапно хлопал себя по лбу, выбирался из заполненного ряда, не обращая внимания на ругательства, и спешил к выходу.

Однако при всей своей занятости Жоро успевал выкраивать время и для других занятий. Я имею в виду не столько уроки, сколько игру в покер в дружеской компашке или выпивон, во время которого опустошалась бутыль домашнего вина. Но, разумеется, и во время игры, и во время выпивона неизбежно наступал такой момент, когда Жоро, вздрогнув, шлепал себя по лбу или же изрекал: „Тьфу ты, она же меня ждет", вскакивал и куда-то смывался. Это страшно раздражало окружающих. Многие считали, что он безбожно привирает, дабы блеснуть своими победами. А он был действительно ужасный враль. Битых два часа мог скучать на скамейке в сквере, лишь бы только поверили, что он в это время сгорает в страстных объятиях.

Понять, где кончаются его выдумки и начинаются подвиги, было не так-то просто. Да и сам он вряд ли задавался таким вопросом, ибо, соврав пять раз подряд, Жоро начинал верить в истинность своих бредней. В голове у него царил такой же кавардак, что и в его реальной жизни. Иногда он становился слишком практичным, иногда отчаянно фантазировал. Транжирил дни и часы на любовные свидания и всевозможные глупости и одновременно мечтал о мировой революции. Революция представлялась ему в полном соответствии с его возрастом: под градом вражеских пуль, во весь рост на баррикаде поднимается героический Жоро, со знаменем в руке он ведет униженных и оскорбленных на победный штурм.

Можно было предположить, что после того, как он окончит гимназию, дури в его голове поубавится, но случилось обратное. Лихорадочное желание изведать все радости жизни завладевало им все сильнее, становилось все более беспорядочным. Он записывался на один факультет, через семестр переводился на другой; решал стать чемпионом по бильярду и каждое утро усердно посещал „Кристалл", но спустя месяц перекочевывал в „Пальму", чтобы отдаться бриджу; собирался налечь на французский, воображая, что его место лишь в Сорбонне, но, напоровшись на отказ преподавательницы, тотчас проникался ненавистью и к Сорбонне, и ко всей французской цивилизации.

Значительная часть его занятий была сопряжена со всевозрастающими расходами, сказочных отцовских переводов перестало хватать. Жоро приходилось поддерживать сложные отношения с ломбардами. Он в совершенстве овладел искусством закладывать одну вещь, чтобы выкупить другую и заплатить проценты за третью; он относил зимнее пальто, чтобы забрать летний пиджак; скрипка, фотоаппарат и часы были увязаны в столь сложный узел обменных операций, что бильярдные карамболи по сравнению с этим казались сущим пустяком.

Когда же Жоро начал посещать ночные заведения, расходы возросли до такой степени, что уже никакие комбинации не могли предотвратить катастрофу. Опираясь на солидный житейский опыт, почерпнутый главным образом из американских вестернов, Жоро задумал ограбить банк.

— Я достану пистолеты и маски, — воодушевленно излагал он свой план, расхаживая по комнате. — Русский будет стоять у дверей, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти, а мы с тобой за две минуты обчистим кассу и — сваляем!

— Не выйдет, — возразил я.

— Ладно, раз у тебя кишка тонка, будешь стоять на стреме, а мы с Русским обчистим кассу.

— Не выйдет, — вторил мне Русский.

Русский был белоэмигрантским подкидышем, воспитанным улицей. Жоро использовал его как подручного для утрясения ломбардных дел и доставки любовной корреспонденции весьма однообразного содержания: „Неотложное дело. Предлагаю перенести встречу на завтра, на то же время. Твой Жоро".

— Эх вы, трусы! — негодовал Жоро. — Я понял, что ты трус, еще когда мы ходили брать уроки бокса в „Камео". Но чтобы Русский…

Да, в Русском он разочаровался до глубины души. В Русском, а также во всем роде человеческом. Разве с такими слабаками и слизняками ограбишь банк!? Конечно, это было невозможно, и потому Жоро ухватился за другой вариант — ограбить Старикана.

— И ты серьезно говоришь о том, чтобы ограбить родного отца? — пытался разубедить его я.

— А что, ведь он капиталист, — отвечал Жоро с видом человека, вынужденного исполнить тяжкий долг.

Старикан, как называл его сын, был сельским бакалейщиком и в свое время спрятал за стенным шкафом кругленькую сумму в долларах. Жоро был уверен, что отец и думать забыл про эти доллары, а если не забыл, то вряд ли они ему понадобятся, и потому он не станет проверять за шкафом.

Итак, Жоро отбыл к Старикану, чтобы заверить его в своей сыновней преданности и прикарманить денежки. Когда Жоро снова появился в Софии, кабаретная эпопея была продолжена с новым размахом.

Ночные заведения отличались главным образом названиями: „Риунионе", „Максим", „Этуаль", „Империал" или „Паризиана". Все остальное было однотипным — розовый неон, сладострастный полумрак, приглушенные вопли саксофона, шлюхи в платьях с глубоким декольте и официанты в смокингах, ну, и конечно же, напитки по бешеным ценам. Естественно, показывались разного рода аттракционы — голые бедра и полустриптиз, — уровень которых мало заботил содержателей заведений, ибо пьяная публика невзыскательна, а кому взбредет в голову заявиться в кабаре трезвым. Женский персонал с учетом квалификации доставлялся из Центральной Европы, но подвизались и туземные стажерки, которым страсть как нравилось выдавать себя за иностранок.

Жоро иногда водил меня в то или иное подобное заведение, но я не особенно рвался туда, так как из-за высоких цен там приходилось смаковать содержимое бутылки целый вечер, а я придерживался того принципа: пить так пить, и нечего лизать рюмку пять часов кряду. Бывало, мой приятель, разошедшись, заказывал одну бутылку за другой, разумеется, не ради моей милости, а в честь какой-нибудь профессионалки, подсевшей к столику и вскружившей ему голову своим глубоким декольте и томными многообещающими взглядами.

Одна из таких кобр чуть было не разделалась с Жоро. Кобра, честно говоря, была еще подрастающей, но за ее спиной притаилась весьма искушенная мамаша. Между молоденькой шлюхой и Жоро началась сложная и продолжительная игра, в которой Жоро отводилась роль побежденного. Я понял это, когда однажды утром он разбудил меня, чтобы сообщить:

— Все кончено! Я помолвлен!

— С кем? — спросил я приличия ради, ибо ответ мне был известен заранее.

— С Люси.

— Поздравляю. Теперь-то тебе действительно понадобится пистолет.

Жоро посмотрел на меня с тем беспомощным видом, какой всегда свидетельствовал, что он впутался в какую-нибудь историю, и пробормотал:

— Теперь-то что делать?..

— Я же тебе сказал: купи пистолет. Или сматывайся. Испаряйся. Провались сквозь землю.

— Ко всему прочему и доллары кончаются, — пробормотал он.

Голос его звучал глухо, потому что Жоро успел погрузиться в дрему, растянувшись на кровати, с которой только что поднял меня. По всей видимости, банкет по случаю помолвки прошел на уровне.

Возможно, он так бы и не внял моему совету, если бы не грубые происки молодой и старой кобры. Они слишком спешили, опасаясь, что, коли дело затянется, жених сбежит. Уже был заказан роскошный спальный гарнитур для новобрачных, велись поиски приличной квартиры и переговоры о том, чтобы Жоро как можно скорее уведомил о свадьбе своего батюшку. Не трудно догадаться, что для них вожделенным объектом был не сын, а отец.

Напуганный такой суетливой деятельностью кобр, мой друг решил бежать. Ни я, ни он не могли придумать ничего лучше. Бежать… Вечный порыв. Примитивный инстинкт. Провинившись, бежать из дому, сбежать с квартиры, задолжав хозяйке, уехать в другой город, оскандалившись в своем, — подобно тому, как поступал мой знакомый учитель. Сбежать и начать все сначала. Как будто можно начать сначала. Как будто можно сбежать.

Но Жоро был человеком не только решительных действий, но и высоких устремлений. Ограбление банка представлялось ему актом социального возмездия, ограбление Старикана рисовалось эпизодом, хотя и весьма скромным, в борьбе против капитализма. Но разве мог он допустить, чтобы его бегство выглядело малодушной капитуляцией, нет, он должен был предстать в наших глазах героем, преисполненным самых благородных намерений! Я ничуть не удивился, когда спустя несколько дней, он поверил мне свою тайну:

— Я убегу в Советский Союз.

— Только тебя там и ждут.

— Даже если не ждут, все равно им нужны люди…

„Причем, такие, как ты", — хотел добавить я, но промолчал. Стоило ли заводить дискуссию по поводу очередной его фантазии, у которой не было никаких шансов перестать быть фантазией?

Однако Жоро действительно исчез. Зато появился его отец. Обнаружив пропажу долларов, он был вынужден констатировать теперь и пропажу сына.

Блудный сын вернулся лишь через несколько месяцев. В довольно потрепанном виде, сильно похудевший, — как и полагается блудному сыну, — но все тем же героем. Передать его рассказ означало бы написать отдельную книгу. Нелегкая задача, если учесть, что и по сей день я не знаю, что в том рассказе — правда, а что — поэтическая вольность.

Как бы то ни было, приключения в общих чертах сводились к следующему: Жоро мимоходом заглянул к Старикану, где известным нам способом снова разжился деньгами. Затем отправился на Дунай, где за плату переправился на румынский берег. Он перекосил всю Румынию и вышел к Днестру, там в самый ответственный момент угодил в лапы пограничников, а затем в тюрьму. Однако с помощью денег, которые ему удалось припрятать, он подкупил местные власти и перебрался обратно в Болгарию.

— Значит, тебе удалось перебраться туда и обратно, и никто на нашей границе не всполошился? — спросил я, когда он кончил рассказ.

— А ты что думал? — вопросом на вопрос ответил он и смерил меня взглядом, исполненным достоинства.

Честно говоря, я думал, что все это — сочинение на вольную тему, а Жоро на самом деле нигде не был, разве что в Варне, где шатался по местным кабакам да проводил время на пляже пока не кончились деньги. Однако позже выяснилось, что я был не совсем прав. Может, он и не добрался до Днестра, а всего лишь до бухарестских вертепов, но через Дунай он все-таки переправился. Спустя два месяца мне вручили повестку в суд, куда я вызывался в качестве свидетеля. Повестка опровергла как мои предположения, так и заявление Жоро о том, что при переходе им границы никто не всполошился.

Жоро опять испарился. В назначенный день мне пришлось явиться в Судебную палату одному. Я проторчал там все утро, пока не сообщили, что судебное разбирательство откладывается ввиду неявки ответчика. В один прекрасный день я нос к носу столкнулся с вышеупомянутым ответчиком на улице Леге. Он, по всей вероятности, только что покинул „Второе шуменское" или же какое-нибудь другое заведение подобного рода, об этом можно было судить по его жизнерадостному, даже слишком жизнерадостному виду.

— Послушай, идиот ты эдакий, — обратился я к нему с обычной фамильярностью, — до каких пор ты будешь скрываться от суда, выставляя нас последними дураками?

Жоро заговорщически приложил палец к губам:

— Шшшш! — зашипел он так сильно, что прохожие стали с любопытством оглядываться на нас. — Таковы правила игры! Адвокат — малый не промах… Все должно быть обставлено, говорит он, как некогда в лондонском суде…

— Откуда мне знать, что творилось некогда в лондонском суде? — с досадой заметил я.

— Как это „что"? Ясное дело „что". Слушание дела переносилось с года на год. Когда судья открывал очередное заседание, он на всякий случай осведомлялся: „Живы ли обе стороны по делу?"

Меня не очень-то прельщало таскаться по судам до тех пор, пока „живы обе стороны". Я надеялся, что Старикан отвалит сумму, необходимую для прекращения дела. Так оно и вышло. Думаю, что он наскреб сумму не без чувства самодовольства. Урок, преподнесенный сыном, обошелся ему дорого, зато оказался весьма полезным. Жоро вырвался из-под властного обаяния Авантюры. Точнее сказать, он ограничился банальными похождениями в масштабах квартала и невинными угощениями в местной корчме. Жоро даже окончил университет. Даже выхлопотал неплохую службишку. Даже обзавелся семьей.

Мертвые дни? Они остались в прошлом. Жоро работал без особого рвения, но зато мог спокойно выпить в обед рюмочку ракии с друзьями, хорошенько подкрепиться дома и снова поработать после обеда, а затем опять выпить и приударить для разнообразия за какой-нибудь соседкой, вернуться в семейное гнездо, плотно поужинать, почитать газетку, повозиться с детишками, а там, глядишь, уже и время ложиться спать. Мертвые дни? Ой ли!? Грехи молодости — и ничего более.

— Дядя жил лишь для дома, — заметил молодой человек, приглашая меня в гостиную. — Дом был его единственной страстью. Других увлечений за ним не водилось.

Эти слова напомнили мне о моем соседе, том самом, что годами сверлит в бетоне какие-то дыры, а такое занятие сопряжено с серьезными трудностями. И не только потому, что бетон плохо поддается, а и из-за того, что, просверлив дыру, приходится искать ей применение.

Однако, оглядев квартиру, в которой очутился, я вынужден был констатировать, что покойный дядюшка не увлекался сверлением дыр. В сущности, без кухни и ванной квартира представляла собой одно-единственное, но довольно обширное помещение, состоящее из гостиной с „предбанником", помещение, производящее одновременно впечатление и простора, и уюта, помещение, в котором легко дышалось и, вполне возможно, удобно жилось.

Прекрасный гарнитур в стиле Людовика XVI из кресел и стульев с шелковой обивкой пастельных тонов. Сине-голубой персидский ковер. Горка с хрустальной и серебряной посудой. Импозантный сервант орехового дерева, тоже наполненный серебром, на сей раз „домашним" — сервизом на сто с лишним персон. И наконец — великолепный шкаф, датируемый XVI веком, весь покрытый резьбой.

Племянник, воспользовавшись тем обстоятельством, что знакомые его знакомых оказались также и моими знакомыми, пригласил меня сюда именно затем, чтобы я поглядел на шкаф. Вероятно, его интересовали не столько стилевые особенности этого сооружения, сколько его рыночная цена. Но будучи человеком с претензией на светское воспитание, он начал, разумеется, не с вопроса о цене, а с беглых воспоминаний о своем покойном дядюшке.

В отличие от людей, которые обставляют жилье для того, чтобы в нем можно было жить, покойный жил для того, чтобы обставлять свое жилье. Тщательно отобранные ценные, но немногочисленные предметы домашней обстановки ясно свидетельствовали о том, что их хозяин не принадлежал к сумасшедшему племени коллекционеров. Он просто стремился создать изысканный и лишенный перегруженности интерьер и в то же время надежно поместить часть своих капиталов, если вообще можно говорить о какой-то надежности в этом изменчивом мире. Все элементы обстановки — и те, которые я уже перечислил, и не названные мной — были безукоризненны в отношении качества и содержались в образцовом порядке.

Вероятно, из страха нарушить этот образцовый порядок дядюшка пошел на совершенно неприемлемый для большинства людей шаг — остался холостяком до последних дней. Известно, что, если пустить в дом жену, первым делом она перевернет все вверх дном в соответствии с собственным вкусом, не говоря уже о всех прочих бедствиях, связанных с появлением детей.

Но, сохранив свободу до седых волос, хозяин — опять-таки в противовес общепринятому — не воспользовался ею ни ради дружеских пирушек, ни ради приятельской болтовни, даже ни ради карточных баталий.

Он не поддался на примитивную и столь же распространенную провокацию — бежать от одиночества, а напротив — наслаждался им, как божьим даром. И после того, как бег времени положил конец его торговой карьере, он окончательно замуровал себя в этих стенах, отгородясь своей старинной мебелью и аристократической атмосферой от неприветливой и грубой повседневности.

Скука? Ею наказывают бездельников. А прекрасная обстановка, требующая непрестанной заботы и ухода, не располагала к безделью.

— Там, на кухне, целый ящик стола набит всякой дребеденью, — осведомил меня племянник. — Порошок для чистки серебра, лаки для мебели, пульверизаторы для обивки… Целыми днями он только драил и освежал, прости его, господи…

— А на что он жил?

— Я задавал себе подобный вопрос. По идее, должны были остаться какие-то накопления с прежних лет. Но после смерти обнаружились лишь какие-то пустяки. Если б мне сказали, что он питался воздухом, я не удивился бы. Он все делал не по-людски.

Казалось, сам того не желая, я затронул довольно деликатную тему. Поэтому я замолчал и сосредоточил внимание на роскошном старинном шкафе.

— Сколько он может стоить? — спросил наследник, наконец-то решившись перейти к сути дела.

— Каждая вещь стоит ровно столько, сколько вы можете за нее получить, — неопределенно ответил я. — А у нас самый дохлый „москвич" стоит приблизительно столько же, сколько самый восхитительный шкаф.

— Это верно, а на Западе?

— Ну… переправьте его на Запад, и там вам скажут, — снова вывернулся я, так как не имел ни малейшего желания наниматься в оценщики-эксперты.

Однако наследник истолковал мою сдержанность по-своему и спросил в лоб:

— Вас он может заинтересовать?

— Разумеется. Как зрителя.

— Неужели? И вы не хотели бы иметь в своем доме такую роскошную штуковину?

— Ни в коем разе.

— Боитесь, что это подделка?

— Нет. Боюсь, что из-за нехватки места я вынужден буду водрузить его себе на голову.

— А, ну если так… — пробормотал разочарованный племянник.

И спустя мгновение добавил:

— Дядя однажды умудрился-таки поставить его себе на голову…

Оказалось, покойник, у которого все было не как у людей, умудрился наложить специфический отпечаток даже на свою кончину. Однажды, наводя лоск на свой неподъемный шкаф, он ухитрился наклонить его, ножки поехали по скользкому паркету, шкаф рухнул на своего владельца — вот уж черная неблагодарность — и острым ребром продырявил ему висок. Смерть наступила если не безболезненно, то по крайней мере незамедлительно, и потревоженным грохотом соседям оставалось лишь ее констатировать.

Теперь же роковой шкаф занимал свое прежнее место, сияя безупречной полировкой, невинный, как младенец. Все остальное было лишь историей. Никому не нужной историей. Создавший этот маленький рай человек ушел и скоро будет забыт даже своим наследником, принявшимся, засучив рукава, распродавать этот рай по частям и по максимальной цене.

„Жил лишь для дома. Других увлечений за ним не водилось". Да, все же на моего соседа он не походил.

Сосед дубасил молотком скорее ради самого процесса, подобно лакею Чичикова, который читал лишь ради самого процесса чтения. Этот же священнодействовал у алтаря красоты — посыпал порошками, смазывал и полировал ее, чтобы она сияла во всем своем блеске. И вправду, этот странный дядя совсем не был похож на моего соседа. Скорее он напоминал Мишеля.

Мишель не был французом. Он был обычным нашенским Мишкой, разве что в более утонченном варианте. Когда я только начинал учиться в университете, он его уже закончил, проходил стажировку у юрисконсульта какой-то иностранной фирмы и, кроме того, располагал дополнительным источником дохода. Деньги перепадали ему от родителей, провинциальных учителей, которые поджимали свой домашний бюджет, чтобы дать возможность сыну как можно ярче блистать на столичном небосклоне.

Эти подробности стали известны мне немного позже. А поначалу Мишель представлялся мне обычным мерзавцем с тугой мошной. Я причислял его к имущей прослойке из-за того, что он всегда был одет в безупречный костюм английского полотна. Омерзение он вызывал во мне потому, что его узкое бледное лицо и холодные серые глаза постоянно выражали безразличие с легкой ноткой надменности.

Иногда под вечер Мишель захаживал в заведение на улице Царя Шишмана, где распоряжался русский князь Костя — по совместительству официант и кокаинист. Он заглядывал в сопровождении спутника или спутницы, выпивал одну-две рюмки и уходил. Это было вполне в его стиле, в стиле человека, живущего легко, элегантно, без плебейских страстей.

Правда, в тот вечер, когда мы познакомились, события развивались не слишком гладко. Мишель сидел за низким столиком в компании очаровательной молодой дамы, а в глубине зала расположилась компашка Замбо. Эта братия обосновалась здесь довольно давно, так что, когда вечерком я заглянул на огонек, настроение у них было изрядно подогрето. И стоило оркестру грянуть вступительный фокстрот, как не преминул разразиться скандал.

Паренек, приблизившийся к столику Мишеля и намеревавшийся пригласить его спутницу на танец, пожалуй, не обладал сколь-нибудь серьезным опытом в обращении с дамами, но восполнял этот пробел в воспитании увесистыми кулаками. Так что побоище казалось неизбежным. В заведении не было принято танцевать, а тем более приглашать дам, сидящих за чужими столиками, однако навязчивый кавалер, несмотря на недвусмысленный отказ молодой женщины, не выказывал ни малейшего желания убраться восвояси. Итак, наш мерзавец-толстосум оказался перед выбором: либо выступить в роли рыцаря, обещавшей обильные тумаки и кровопускание из носу, либо на глазах всего честного народа ступить на позорную стезю бегства. Именно в этот драматичный момент судьба доверила мне миссию ее уполномоченного.

Не подумайте только, что я взвалил на себя благородную задачу принять удары, предназначенные Мишелю. В моем поступке не было ни героизма, ни риска. И если во мне заговорило сочувствие, то виной тому был отнюдь не мерзавец-толстосум, а его прекрасная дама. Просто-напросто хулиган числился среди моих приятелей, так что мне не составило труда оттащить его в сторону и сказать ему на ухо пару вразумительных фраз, чтобы он тут же вернулся на свое место. Так и произошло.

— Спасибо, благодаря вам мне удалось избежать уродливой сцены, — отплатил мне признательностью Мишель несколько дней спустя.

„Позорной сцены", — поправил я про себя, усаживаясь на предложенный мне стул.

Однако немного погодя пришлось признать, что он не случайно употребил слово „уродливой".

Официант только что принес мне бокал вина, мой взгляд лениво скользил вслед за красивой юной особой, проходившей мимо окна. Она медленно продефилировала по улице, заглянула в открытую дверь, как будто колеблясь — зайти или не стоит, и прошла мимо.

— Ваша подруга… — подбросил я.

— Бывшая, — уточнил он.

— Красивая женщина…

— Красивых женщин много, особенно если смотреть со стороны, — заметил он. — Важнее, чтобы отношения были красивыми.

Я не счел нужным возражать. В то время половой вопрос не больно-то волновал меня. Его же, казалось, эта тема кровно интересовала, потому как после короткой паузы он добавил с робкой откровенностью:

— Не знаю, как у других, но у меня между пятым и десятым свиданием всегда что-то происходит… Что-то такое, что вынуждает меня искать спасение в бегстве.

— Пытаются сесть вам на шею? — бесцеремонно поинтересовался я.

— Похоже. Начинают вводить меня в курс своих драм, нынешних и минувших. Делятся своими неприятностями. Перебрасывают на мои плечи часть своих забот, даже не удосужившись спросить разрешения. И моментально все становится уродливым. Ведь это уродливо, не правда ли?

— Да уж, — кивнул я. — Но в то же время это нормально. Когда к вам приходит женщина, вы не можете пользоваться лишь ее красивым лицом и теми частями тела, которые вас интересуют. Приходится брать весь пакет, включая заботы, жалобы и всю прочую труху. Это неизбежно. И вполне нормально.

Мишель слушал меня с выражением учтивого внимания на лице, но, вероятно, без особого интереса, так как не преминул кинуть проходившему мимо официанту:

— Счет, будьте добры.

— Вы меня обижаете, — сказал я. — Я тоже имею право сделать заказ.

— Ну, если заказ для вас дело чести… — усмехнулся он, бросая взгляд на часы.

Нам принесли еще по бокалу вина.

— Значит, вы говорите, нормально? — спросил Мишель, возвращаясь к прежней теме.

— Вполне, — подтвердил я.

— И что с того, что нормально? Вы не обращали внимания, что все самое что ни на есть нормальное сопряжено с наибольшим уродством? И если идти на поводу естественного, то дама навесит мне на уши свои месячные недомогания, а я, согласно подобной логике, буду донимать ее своими невыплаченными долгами и напрасным ожиданием продвижения по службе, а также повышенной кислотностью, которая все больше осложняет мне жизнь…

— А почему бы нет? Если это вас забавляет…

— Ни в коей мере не забавляет. Отвращает. Нормально!.. Нормально, если ее тело пахнет потом. Но она моется и пользуется духами именно для того, чтобы избежать этой нормальности и заменить ее на нечто более привлекательное. С той же целью она вытравливает себе волосы и красит губы. Так почему же, когда дело доходит до мыслей и переживаний, моментально забываются правила косметики и мне на голову вытряхивают, как вы выразились, целый пакет забот, неприятностей, страхов?.. А потом еще удивляются, что все враз обрывается, и шатаются под окнами, заглядывают в дверь, чтобы окончательно убедиться, что возврата нет…

Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали синеватые сумерки. Светильники в заведении горели вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные звуки, издаваемые различными инструментами. Оркестр готовился к вечернему выступлению.

— Вы, должно быть, пописываете, — заметил я. Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку. — Да. По большей части составляю юридические документы.

— Тогда, вероятно, много читаете.

— И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора — Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей — Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.

Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.

— Почему вы решили, что я много читаю?

— Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, — без обиняков выпалил я.

— А как насчет чувства красоты?

— Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.

Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.

— Это грех?

— Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость — это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…

— Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…

— Пожалуй… Можно сказать и так.

— А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?

— Сравнение достаточно тенденциозное, — позволил себе заметить я. — Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.

— Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое — очарование распустившихся бутонов…

Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр. Обычный вступительный номер — фокстрот. И точно так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику направился молодой повеса, только что переступивший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас он был трезв и за столом не было женщины, поэтому вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь унылое „здрасьте". Я предполагал, что Мишель вообще не одарит его вниманием, но тот воспитанно ответил на приветствие, после чего промямлил, что пора ему идти, заплатил по счету и был таков.

Постепенно я привык подсаживаться к нему поболтать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сыграть партию на бильярде, или в других местах, куда гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вроде приятельства, правда, довольно прохладного. Во всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, потому как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с тугой мошной, а просто напросто — „облако", как мы тогда прозвали фантазеров.

Приятельство наше не могло не отдавать холодком, так как он носил этот холодок в себе, причем не только сознавая это, но и гордясь этим. Холодом веяло от его светлых глаз, металлически серых, как зимнее море. Холодной была его белая холеная рука, которую он лениво протягивал для пожатия. Холодны были его манеры. Должны были пройти месяцы, чтобы мы с ним смогли перейти на „ты". Зато его житейское кредо стало известно мне во время второй или третьей нашей встречи.

Было воскресенье, мы сидели в пивной в парке, за столиком у самого озера. Еще стояла весна, дело было поутру, но солнце пекло вовсю, и потому нам доставило особое удовольствие пристроиться здесь, в тени высоких кленов, в окружении тихой зеленой воды и запотевших кружек с ледяным пивом.

Мы курили и лениво поглядывали на аллею у озера, где медленно развертывалось воскресное шествие разодетых обывателей.

— Воскресная прогулка… Новые шмотки… Букетик цветов для супруги… Мороженое для дитяти… И, разумеется, маска добропорядочности для окружающих… Надо уметь жить красиво!

— А что, разве это так плохо?

— Напротив. Но только не раз в неделю с десяти до двенадцати. И не только по воскресным дням. Ведь в остальное-то время вы можете наблюдать их расхристанными, несущимися по улице, толкущимися в трамваях, переругивающимися и злословящими, надрывающимися от работы или умирающими от скуки. И никому из всей этой толпы даже не придет в голову, что для того, чтобы жить красиво, надо проживать красиво каждый божий день, мастерски его отделывать, оттачивать, отшлифовывать, как ювелир шлифует драгоценный камень.

— А вы поступаете именно так? — полюбопытствовал я.

— По крайней мере пытаюсь, — скромно ответил Мишель.

— И действуете спонтанно? Или же придерживаетесь некоего рецепта?

— По сути дела, у меня два учителя — Оскар Уайльд и Бобби Савов. Но оба уже покойники.

Я снова почувствовал себя неловко, оттого что был знаком лишь с одним из этих великих людей. И только я решился осведомиться по поводу второго, как Мишель продолжил:

— В сущности, рецепт прост: гармония, мера, равновесие. Однако создается такое впечатление, будто человек зарекся жить не по этому рецепту, а вопреки ему. Если он не истерик, то непременно раскиснет в летаргии. Если не нахал, то расстелится в раболепии. Если от него воняет не грязным бельем, то уж обязательно парфюмерным магазином. Гармония его утомляет. Ему не только не хватает ни сил, ни ума, чтобы достичь ее, но даже когда она сама плывет ему в руки, он спешит оттолкнуть ее, потому как не привык к ней, потому как она для него равносильна болезни. Разве не так?

— Почем мне знать. Во всяком случае красота — вещь довольно дорогая. И чему удивляться, если не каждый может себе позволить купить ее.

Он поглядел на меня, затем положил руки на стол и промолвил:

— Видите эти два перстня: какой из них вам больше по вкусу?

На его левой руке красовался старинный серебряный перстень с красным агатом в оправе с изящными орнаментами. На камне был тонко выгравирован портрет римской богини или кого-то из дам подобного круга. Перстень на правой руке был массивный, из золота, строгий по форме, с крупным зеленым топазом. Я в жизни своей никогда не имел касательства ни к перстням вообще, ни к этим двум в частности, и потому ответил дипломатично:

— Оба хороши.

— Я знаю, что ничего сверхъестественного они собой не представляют. Фамильная память, ничего больше. Но мысль моя о другом. Вы сказали: „Оба хороши". Но при этом один как материал не стоит ни гроша, другой же, напротив, стоит немалых денег. Следовательно, красота не зависит от цены.

— Мне уже известно, что вы питаете пристрастие к удобным наглядным примерам, — промямлил я, машинально поднимая к губам кружку.

Однако она оказалась почти порожней. Я только успел оглядеться, как Мишель уже подал красноречивый знак официанту. Желая производить впечатление, Мишель испытывал потребность в широких жестах.

— Пристрастие к удобным примерам? — процедил он. — Удобным для чего? Для отрицания очевидного? Не имею ни малейшего намерения отрицать очевидное. Знаю, что этот презренный металл — деньги — тоже немаловажная штука. Знаю, что — как бы грубо это ни звучало — эти жирные вонючие бумажки порой образуют некую связь с красотой.

Казалось, он был достаточно чувствителен к запахам, так как всегда, когда давал какую-либо отрицательную характеристику, прибегал в ней именно к таким сравнениям.

Официант принес две запотевшие кружки с переливающейся через край пеной, поставил их на стол и удалился. Мишель небрежно отодвинул свою кружку подальше от края стола — предусмотрительный жест, чтобы невзначай не испачкать рукав. Мой знакомый владел целой системой подобных предусмотрительных или даже расчетливых жестов, но они сочетались у него с такой непринужденностью, что это не бросалось в глаза. Сидя, закинув ногу на ногу, он автоматически и словно по часам менял их местами, дабы брюки не успели помяться. По тем же соображениям прежде, чем есть, он всегда слегка подтягивал штанины, а прежде, чем облокотиться, проделывал подобную операцию с рукавами. Другие неуловимые жесты служили ему для того, чтобы поправить галстук или пригладить волосы, при этом мимоходом продемонстрировать дорогие часы с браслетом и золотые запонки в манжетах. Но, на первый взгляд, все проделывалось так непринужденно, что даже не привлекало внимания.

— Имея в своем распоряжении дорогое авто, человек, разумеется, может жить красивее… — продолжил Мишель, отпив глоток пива. — И не только потому, что автомобиль красив, а из-за того, что он предохраняет от мерзости, толчеи и грязи. И шикарная собственная квартира, естественно, предлагает больше красоты по сравнению с дешевой комнатушкой с крикливой хозяйкой и кухонными запахами. Хотя это вполне элементарные вещи, и они отнюдь не доказывают, что красота покупается за деньги. Можно заполучить красоту по довольно скромной цене, а можно иметь мешок с банкнотами, но красота будет от тебя так же далека, как Полярная звезда.

— Не могли бы вы и на этот случай привести какой-нибудь подходящий пример? — спросил я, так как в те годы был таким задирой, что, даже желая соблюсти любезность, не мог до конца удержать равновесие на канате светской учтивости.

— Почему бы нет! — ответил Мишель, не чувствуя себя задетым. — Пример готов: мой покойный учитель Бобби Савов.

„Наконец-то добрались и до сего знатного мужа", — отметил я про себя и приложился к кружке.

— Я говорю о нем как о покойном в роли моего учителя, а как человек он жив и здоров, — пояснил мой собеседник. — Это Бобби дал мне почитать „Портрет Дориана Грея". От Бобби я узнал, что значит — жить красиво. А потом он умер.

— В смысле?

— В том смысле, что женился.

— От такого происшествия никто не застрахован.

— Женился на богатой, — уточнил Мишель. — И тесть взял его в долю. Тут-то Бобби так загорелся возможностью грабастать денежки, нашаривать эти грязные и вонючие бумажки, что забыл обо всем на свете, в том числе и о красоте. Я его еще иногда встречаю, только о красоте мы больше не говорим. Случайно сталкиваемся в каком-нибудь банке, куда мне приходится заглядывать по службе. Перебрасываемся двумя-тремя словами, не больше, так как он всегда спешит. Он безразличен ко всему за исключением сделок, поэтому всегда спешит. Одет черт знает во что, потому как всегда спешит. Случись ему повстречаться с красотой на пути, перескочит и не заметит, потому как всегда спешит.

Мишель достал сигарету, внимательно осмотрел ее, словно пытаясь определить, сигарета ли это на самом деле или какой иной зверь, затем тренированным элегантным жестом воткнул ее в угол рта и щелкнул массивной серебряной зажигалкой. Выпустив через нос две длинные струи дыма, снова оглядел сигарету и заметил:

— Справедливости ради следует отметить, что я наблюдал его и в лучшей форме. Например, на весенних балах. Смокинг и все, что полагается. Почти как прежний Бобби. Прежний, да не совсем. Думаю, он являлся на балы, чтобы договариваться о сделках. Если же речь не касалась сделок, он, должно быть, ужасно скучал.

— Наверное, вывозил супругу…

— Совершенно верно. Маленькая жертва на семейный алтарь. Равно как и посещения „Юнион-клуба" и салонов столичной элиты. Не говоря уже о приемах, которые он вынужден давать.

— Вы бывали в числе приглашенных?

— Честно говоря, однажды посчастливилось. Это было давно, в самом начале.

Мишель бросил на меня беглый взгляд холодных серых глаз.

— Но, к вашему сведению, я не пошел.

Возможно, он был и франтом, и позером, но в отсутствии самоконтроля его нельзя было упрекнуть. И чтобы окончательно уверить меня в этом, он добавил:

— Вообще-то вы не думайте, что я объявил его покойником за то, что он не ввел меня в высший свет.

— Неужели там не водится красота? — невинно подхватил я.

— Может, и водится для тех, кто чувствует себя там, как дома. Я полагаю, что море очень красиво для рыб, но если вы кинете в волны курицу, она будет иметь по этому вопросу иное мнение. У меня нет ни малейшего желания чувствовать себя курицей, барахтающейся в волнах. Или, если желаете, парией в компании богатых парвеню. Ох уж эта аристократия разжиревших выскочек, от которых разит парикмахерской, заглушающей вонь грязного белья. И все снедаемы подозрением, что вы пришли с целью умыкнуть у них портфель либо дочку, что, собственно, для них одинаково дорого.

„Значит, все-таки хоть раз, но воспользовался приглашением", — подумал я про себя. И чтобы скрыть возникшее подозрение, снова приложился к кружке.

— Беда некоторых людей, — продолжал Мишель, — именно в этом: они воображают, что красоту следует искать в каком-то высшем мире. Высшем свете. Или небесном раю. А искусство заключается в том, чтобы найти ее в этом мире. Сделать красивым каждый свой день…

— …Подобно драгоценной безделушке, — подсказал я.

— Да-да, — кивнул он. — Подобно маленькой драгоценной безделушке, которая, чтобы быть красивой, не обязательно должна быть сделана из чистого золота.

Позднее, с течением времени, мне удалось установить, что свои драгоценные безделушки он создавал весьма банальным способом. Работа в фирме не обременяла его настолько, чтобы быть ему в тягость, а свободного времени было не так много, чтобы скучать. Он заполнял день по принципу „всего понемножку": партия на бильярде, чашка кофе в „Савойе" или „Софии", встреча с одним знакомым или приятельницей, рюмка перед обедом и послеобеденный бокал вина, голливудский фильм или нашумевшая пьеса, прогулка до парка и обратно, консультация с сапожником или портным, мимолетный визит в тот или иной магазин по поводу сорочек и галстуков и ко всем этим мелким удовольствиям — большая радость быть хорошо одетым, виртуозно демонстрировать элегантные манеры, призванные, помимо прочего, не допустить, чтобы костюм излишне помялся. Что же касается свободных вечеров, то они были предусмотрительно подстрахованы уютом удобной холостяцкой квартиры, граммофоном и книгами Оскара Уайльда. Только Оскара Уайльда. Ведь Бобби Савов не оставил в наследство литературных памятников.

Было начало 1942 года — та мерзкая зима, когда фашисты еще твердо верили, что Россия у них в кармане, несмотря на то, что гитлеровские армии уже понесли первые колоссальные потери под Москвой. Однажды вечером, запомнившимся мне прежде всего морозным ветром, случай столкнул меня на улице с приятелем, который только что вернулся из провинции. Будет точнее сказать — не вернулся, а сбежал: в родном городе случился провал и мой знакомый решил, дабы не испытывать судьбу, намылиться в столицу.

— Можешь приютить меня на денек-другой у себя? — спросил знакомый, кутаясь в тонкий плащ.

— Исключено. Я сам не ночую дома. Разругался со стариком, — ответил я и в свою очередь поплотнее завернулся в свой потертый макинтош.

— Ну, все-таки ты где-то ночуешь…

— У брата. Но там тебя пристроить не могу. Исключено. Он живет у тестя.

Мы завернули за дощатый забор, чтобы укрыться от леденящих порывов ветра, и принялись обмозговывать ситуацию. После долгих прикидок выбрали три адреса. И потащились в неизвестность.

В двух местах установили, что мои знакомые отсутствуют. Ничего удивительного — они тоже были ребятами из провинции и на праздники отправлялись по домам. По третьему адресу нас тоже отказались принять. И это было вполне естественно. Особенно в ту мерзкую зиму сорок второго.

Мы снова оказались на улице, пронизываемые морозным вихрем, который, казалось, задался целью раскромсать наши жалкие одежки. И пока мы оставались на распутье и переминались с ноги на ногу на заледеневшем тротуаре, я внезапно вспомнил о Мишеле. Связываться с Мишелем, конечно, было гиблым делом. Но как бы то ни было, это был последний шанс. Кроме того, я испытывал какое-то смутное и немного жестокое желание припереть к стенке его, этого поклонника красоты, который впадал в ужас при мысли, что кто-либо может повесить ему на шею свои заботы.

Хотя перевалило за полночь, но когда мы добрались до места, оказалось, что в окне Мишеля еще горит свет. Вероятно, по случаю рождественской недели. Или Мишель попросту никак не мог оторваться от романа Уайльда и афоризмов лорда Генри.

Хозяин принял нас в темно-синем шерстяном халате, с холодно-учтивым выражением на лице. Я ожидал, что он прямо на пороге примется выяснять причины нашего визита и, узнав, в чем дело, деликатно захлопнет дверь у нас перед носом. Вместо этого мы были приглашены в уютную однокомнатную квартирку и даже одарены стаканом вермута. Моя смутная надежда связывалась, разумеется, не с комнатой, а с находившейся рядом кухонькой, в которой стояла узкая кушетка. Выпив вермут, я выразил свою надежду вслух. Однако, как я и предполагал, Мишель возразил:

— На этой кушетке просто невозможно спать. И вообще, какая это кушетка? Это обычный пуфик для сиденья.

Я попытался убедить его в обратном. Обратил его внимание на хилое телосложение моего приятеля.

Высказал несколько похвальных слов в адрес школы стоиков. Припомнил, какие достойные люди воспитывали в себе привычку спать даже на гвоздях. В конце концов, к моему глубочайшему удивлению, Мишель капитулировал.

— Вчера ты поступил не больно красиво, — заметил он на следующий день, когда мы встретились в „Кристалле". — Следовало бы меня предупредить.

Мы были уже давно на „ты".

— Прости, но у меня не было другого выхода.

— Впредь прошу не подсовывать мне разных там подпольщиков.

— Он не подпольщик.

— Знаю я, кто он такой. Он же из моего родного города.

— И что же? Ты его выгнал?

— Да как я мог его выгнать! Было бы слишком грубо… После того, как я его приютил…

— Почему же ты его приютил?

Он пожал плечами.

— Откуда мне знать, почему? Должно быть, потому что вы пришли совсем окоченевшие. Или из-за того, что припомнилась одна сказка Уайльда, моего учителя.

— Какая сказка?

— Есть такая сказка о Великане-эгоисте. Ты не читал? Я не хочу сказать, что считаю себя великаном, но тем не менее не желаю прослыть эгоистом.

Мой знакомый прожил у Мишеля целый месяц, пока наконец не отыскал себе другое пристанище. Я допускал, что это вынужденное сожительство порядком нарушало привычное расписание дня поклонника красоты. Но даже если дело обстояло так, тот ни разу не выразил своего неудовольствия.

Позднее я потерял его из виду. Как я понял, он пристроился на работу в своем родном городе. И следующая наша встреча произошла именно в его родном городе сразу после войны.

Я был приглашен туда выступить с каким-то докладом. После выступления в группе местных знакомых, ожидавших меня у выхода, я узрел Мишеля. Он, как мне показалось, совсем не изменился, выглядел так, словно мы расстались вчера, а не пять лет тому назад. Та же скромно элегантная внешность, то же бледное лицо, тот же безучастный взгляд светлых глаз, серых и холодных, как зимнее море.

Пока я перебрасывался фразами со знакомыми, он, улучив момент, полушепотом сказал:

— Пошли ко мне… Если ты не договорился с кем-то другим…

Кажется, это происходило в начале июня. Когда мы вышли на улицу, было еще светло и воздух в этом ужасно жарком и пыльном городе только начинал остывать.

— Надеюсь, ты не будешь сердиться, если мы на минутку заскочим в редакцию? Правда, буквально на минутку.

— В какую редакцию?

— Ну… я теперь журналист… — пробормотал он с некоторым смущением, будто признавался в каком-то прегрешении.

— Э, значит, я был прав. Помнишь, я тебя спрашивал, не пописываешь ли?

— Тогда я действительно ничего не писал.

— А когда начал?

— Ну, вскоре после Девятого сентября. Прижал меня этот, твой знакомый, то есть наш знакомый, который жил у меня. Прижал меня сразу после Девятого.

В редакции мы установили две вещи: что главным редактором был сам Мишель и что обещанная минутка вряд ли не растянется на добрые часы. Помимо того, что следовало просмотреть уже набранные три полосы, надо было еще выбросить передовую статью и найти ей замену.

Я пытался справиться с жарой с помощью теплого лимонада из анилиновых красителей и сахарина и краем глаза наблюдал, как он строчит на машинке, зажав сигарету в зубах и морщась от дыма. Все-таки он изменился. Лишь костюм был прежний, то есть это был один из тех костюмов, которые он носил пять лет назад, — костюм хоть и не первой молодости, но безупречной чистоты. Рубашка тоже вряд ли была куплена в последние годы, да, пожалуй, и галстук тоже. Вообще, на всем его облике лежал легкий отпечаток поношенности, в частности и на бледном лице, приобретшем едва уловимый оттенок озабоченности или же просто утратившем беззаботное выражение.

Когда наконец мы снова вышли на улицу, уже смеркалось и чувствовалось дыхание прохлады.

— Чуть не забыл о вине, — спохватился Мишель, когда мы поравнялись с каким-то заведением. — Надо прикупить винца.

— Что, в библиотеке уже не держишь? — спросил я, когда дело было сделано.

— Зачем мне? Один я не пью, женщин не приглашаю…

— И с женщинами ни-ни?

— Куда там, ведь я женат.

— Остепенился, женился… Должно быть, уже и деток завел?

— Пока что одного, — скромно признался Мишель. — Годовалый. Однако есть предчувствие, что пополнение не заставит себя ждать.

Его жена встретила нас радушно, но особо тратить на нас время позволить себе не могла, поскольку как раз в тот момент переодевала ребенка. Если судить по ее виду, она вряд ли успела окончить гимназию или же только теперь готовилась к этому важному событию. Что не мешало ей заниматься хозяйством с особой сосредоточенностью и серьезностью, и это было вполне объяснимо, если принять во внимание, что единственная комната была набита мебелью, домашней утварью, развешенным на веревках бельем, не говоря уже о наследнике, который верещал, катаясь по постели.

— Давай перейдем в кабинет… — пригласил меня Мишель.

Кабинет оказался кухонькой, в которой, словно в каком-то сюрреалистическом кошмаре, ночные горшки и утварь перемежались солидными научными томами, а на столе рядом с пишущей машинкой смиренно покоилась связка репчатого лука.

Спустя два часа или, говоря профессиональным языком, после двух бутылок, поджаренные на скорую руку отбивные были проглочены, супруга-гимназистка удалилась в спальню, малыш перестал верещать, и мы с Мишелем остались одни с воспоминаниями.

— Перебирайся на лавку, — предложил он. — Там пошире. Чего в этой кухне только нет…

— Красоты нет, твоей красоты, — следуя его совету, пробормотал я. — Эх, Мишель, Мишель!..

— Верно, ты прав, — согласился хозяин. — Но самое странное, что я даже не вспоминаю о ней. Так меня захватила работа… Сначала я думал, что это на месяц-два, пока они не найдут другого человека. А потом меня так затянуло…

— Нет здесь и места для Оскара Уайльда, — продолжил я свои подначки, обводя взглядом тома на противоположной полке.

— Не может не быть. Наверное, завалился куда-то. Хотя правда — он несколько лет не попадался мне на глаза.

— Э, как же так?.. Настольная книга…

— Я эту настольную книгу и так знаю наизусть.

Он положил локти на стол, прихватил пальцами края жилетки, зажмурил глаза и принялся декламировать:

— Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

„Вот почему он так ненавидит дурные запахи — воспитывался на подобных ароматных образах", — пронеслось у меня в голове, пока я слушал. Только вот на кухне, в которой звучали слова Уайльда, пахло, увы, не сиренью, а подгоревшим мясом.

— Да, выучил я наизусть свою настольную книгу, — пробормотал Мишель. — К сожалению, это единственное, что я выучил. А сейчас, на старости лет, приходится зубрить и другое: курс истории партии, диамат, политэкономию… Вон, гляди!..

Небрежным жестом он указал на разбросанные повсюду тома.

Я смотрел. И я видел. В первую очередь это бледное, немного уставшее лицо с повисшей в углу рта сигаретой. Чего-то мне не хватало в этом лице. Чего-то, к чему я привык. И должно было пройти достаточно времени, чтобы я понял, что на нем не было маски. Маски аристократической безучастности. Заученного выражения гармоничного спокойствия.

— Нет, конечно, кое-что я читал, но это кое-что — всего лишь статистические справочники, старые энциклопедии, руководства по свиноводству, телефонные указатели, за десять лет все же мог бы чему-то научиться, что сейчас помогло бы мне в работе… — рассуждал Мишель вслух. — А я изучал движение бильярдных шаров… проверял жизненные принципы Бобби Савова…

— Это его открытие — насчет того, что каждый божий день нужно превращать в драгоценную безделушку?

— А ты как думаешь?

Он вынул из угла рта догорающий окурок, чтобы освободить место для новой сигареты. Затем снова оперся о стол и засунул руки в карманы жилетки.

— Драгоценности… Тлен… Знаешь, о чем мне напомнила эта коллекция драгоценностей?

— О сокровище инков?

— Напомнила об одном приятеле детских лет. Он любил лениво пройтись со своим ружьишком по леску на холме, лениво растянуться под деревом и лениво выжидать, пока где-нибудь поблизости не усядется какая птичка. И когда птичка появлялась, он поднимал ружьишко и стрелял, не задумываясь, в кого палит — в воробья, трясогузку или соловья. Проку от этих птичек не было никакого, даже поживиться было нечем. Какое тут мясо — крошечные скелетики, завернутые в перышки. Но он нанизывал их на веревку, подвешивал на пояс и с таким украшением гордо шагал по улице, чтобы весь квартал видел, какой великий охотник возвращается с добычей. Живые, милые и симпатичные птички, такие же милые и симпатичные, как сама жизнь, превращались в съежившиеся окровавленные тушки, болтающиеся на веревке…

Мишель наклонился вперед, почти лег на стол и сложил руки, как будто прицеливаясь.

— Вот и я так: бах! Прикончил и этот день. Бах! Прикончил и следующий. Бах, бах, бах! А вот и неделя готова… Драгоценности? Где они? Куда исчезли? Что с ними сталось?

— „Увы, где прошлогодний снег?.." — решил я ему подсобить цитатой.

— Да, прошлогодний снег… Сокровище инков… А на старости лет приходится бегать на всякие курсы.

Я слушал его и сочувствовал. Тогда я был еще достаточно самонадеян, чтобы сообразить, что следовало бы посочувствовать себе самому. Даже себе в большей степени, чем ему. В сущности, он решил свою задачу, и сейчас его ничто не могло испугать, разве что эти курсы. И в редакционном шуме и заботах, и в захламленной комнате, где на голову ему капало столько что выстиранных пеленок, среди суетливого мельтешенья хозяйки-гимназистки и кучи книг, и связок лука, и стука пишущей машинки он был по-своему счастлив. Раз он не рвался к другому счастью, значит, по-своему был счастлив. И даже по-своему достиг красоты. Не той, стерильно чистой и аристократически благоуханной, а иной, живой и человеческой, в которую порой может проникнуть запах супа и в которой может прозвучать детский плач.

— На сколько получился доклад? — проревел в трубке голос ректора.

— На тридцать страниц.

— Ну ты даешь — накатал целую монографию! — еще более приятно прогудело в трубке.

— Так уж и монографию…

— Добро, ждем тебя в два часа.

Я положил трубку и направился в ванную бриться, так как до двух часов оставалось не так уж много времени. В зеркале обнаружил отражение еще молодого, но уже утомленного лица, чьи особые приметы, помимо крупного носа и взлохмаченных волос, исчерпывались трехдневной щетиной и покрасневшими от бессонницы глазами.

Писать пришлось по ночам, так как дни были заняты работой — беготней по редакциям, лекциями, совещаниями и встречами с друзьями. Писал по ночам, с увлечением, засиживаясь до рассвета, но времени все равно не хватало, и оказывалось, что с очередной темой едва-едва укладываюсь в срок.

Писал, читал лекции в двух институтах, бегал с места на место выступать с докладами, публиковал статьи, участвовал в заседаниях жюри, обсуждениях, собраниях и невольно, не без некоторого удовольствия, поражался собственной работоспособности.

Мертвые дни остались в прошлом. И когда порой, между двумя фразами очередного доклада, я бросал взгляд назад, меня охватывал не только страх перед этими мертвыми днями, но и радостная дрожь оттого, что они канули в Лету. Мне казалось просто невероятным, что я мог себе позволить так легкомысленно разгуливать по краю пропасти. Заглядывая в бездны алкоголизма. Или балансируя на краю бездны отчаяния.

Прежние его приступы казались мне сейчас лишь обычным малодушием. С дистанции вещи всегда кажутся мельче. Важно иметь возможность удалиться на достаточное расстояние, но только так, чтобы не сверзиться в бездну.

Обычно я приходил в отчаяние от себя самого. Но последний раз причиной послужило то, что меня окружало, — пустота и безысходность. Они явились тут как тут после мощной бомбежки десятого января. Я ощутил себя в этом разрушенном городе без опоры и без гроша в кармане, в ссоре со стариком, в разрыве с родителями жены и с нечистой совестью, с мыслями, что я и ее увлек на стезю беспутья. Сели мы однажды вечером в какой-то набитый до отказа поезд, который неизвестно когда отходил и неизвестно куда направлялся. Так началась наша сумасшедшая одиссея, описание которой, поистине, могло вылиться в одну, как выразился ректор, монографию, но, увы, монографию, не представлявшую ровно никакой ценности даже для потерпевших.

Я употребил все свои скудные связи в провинции, дабы притулиться где-нибудь, но напарывался либо на насмешку, либо на сочувственный отказ. Так что когда, наконец, скитания завершились возвращением и временным приютом на одном чердаке в окрестностях Софии, я ощутил не облегчение, а полную безнадежность. Горизонт скрыла непроглядная темень. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, зияла пустота. Друзья-товарищи запропастились бог знает куда. А поэзия… Поэзия была давно в забвенье.

Впрочем, забвенье было не полным. Я написал предсмертное стихотворное послание. Реквием состоял всего из двух четверостиший, так что не составляло труда записать его мелкими буквами на папиросной бумаге и спрятать в миниатюрный пакетик, в котором хранят порошок от головной боли. Его же я засунул в маленькую коробочку и спрятал в карман. Теперь я был готов отправиться в путь. Это и успокоило меня.

Так успокоило, что на следующий день я решил повременить с путешествием в мир иной. А всем известно, что если откладывать назавтра то, что нужно сделать сегодня, шансы совершить задуманное значительно падают. Но я продолжал таскать с собой свое предсмертное послание, и это плодотворно отражалось на моем самочувствии. Я ощущал себя полностью подготовленным к последнему рейсу. Помню, что разорвал послание как-то поутру, значительно позднее, после того, как вечером под влиянием голой логики едва не поддался искушению поделиться своим секретом с двумя друзьями. Вытащить на свет божий предсмертное стихотворение означало либо сопроводить его соответствующим действием, либо стать посмешищем. В тот момент ни та, ни другая возможность особо не привлекали меня. Так что послание было разорвано в клочки.

Да, все эти кризисы времен созревания бесповоротно ушли в прошлое. Ныне я уже спокойно и уверенно плескался в глубоких и быстрых водах духовного творчества. Разумеется, я осознавал, что мое творчество не соответствует высшим меркам. Моя одержимость, насколько она была мне свойственна, опиралась не на уже созданное, а на то, что мне еще предстояло создать.

„То, что я пишу, может оказаться не бог весть чем, но, как бы то ни было, я делаю дело, думал я. Принять во внимание хотя бы количество… Хоть что-то…"

Количество и впрямь было внушительным. Для пущей убедительности я собирал все свои публикации в газетах и журналах, в отдельных папках хранил рукописи докладов. Сотни очерков, репортажей, юмористических рассказов, фельетонов… Много лет спустя я ухитрился расстаться с этим заботливо подобранным архивом так же, как и с кучей других бумаг, благодаря кампании по сбору макулатуры в нашем квартале.

Хилая уловка. Написанное однажды уже не сотрешь. Читатель еще может воспользоваться ластиком забвения, но тому, кто писал все это, не стоит и пытаться. Когда я оглядываюсь назад, перед глазами встает один и тот же неприглядный пейзаж. Вижу ряды чахлых насаждений вокруг голых, уродливых обломков мертвых дней. Чахлые насаждения, почти все с ржавыми скрюченными ветками, никак не принимались. И там, среди корней этой высохшей растительности, ползла и извивалась какая-то гадкая тварь. Серая змея.

Серая змея. Так древние именовали небрежность. Лишь бы побыстрее выполнить работу, тяп-ляп. Даже не выполнить, а отделаться от нее, выбросить из головы. О чем тут раздумывать? В следующий раз будет легче. Шагай, не задерживайся!

Вот и шагаешь по скучному и неприветливому большаку небрежности, хорошо утрамбованному тысячами ног, ведь по нему прошли тысячи других, тысячи молодых неразборчивых нерях, считавших, что жизнь — это состязание в скорости и что позднее, со временем, когда придет опыт, работа заспорится. Но и потом редко случалось, что работа спорилась, несмотря на опыт и на время. Потому что ступившему раз на этот тоскливый и прямой большак небрежности трудно свернуть с него. Да и в кого с годами может превратиться молодой неряха, кроме как в старого неряху!

Когда перед тем, как вышвырнуть на свалку все эти юношеские творения, наскоро пролистаешь их, они кажутся похожими на жилые дома, что выглядят довольно пристойно издали, совсем издалека, а на самом деле разваливаются — у них перекошены стены и потолки, двери и окна, которые не закрываются, в них развороченные лестницы и вздыбившиеся полы, все слеплено, состряпано абы как, без любви к тем, кто будет здесь жить, даже без любви строителей к самим себе. Неряха думает, что работа шаляй-валяй ему лишь на пользу, что она экономит ему силы и время, на самом же деле она обкрадывает его, обращает его силы и время в прах, лишает его самой сокровенной и дорогой радости — радости созидания, чтобы взамен подбросить горечь упреков нечистой совести, если вообще в нем остается хоть какая-то совесть.

Конечно же, ты пытаешься не опускаться до уровня неряхи, но в то же время успокаиваешь себя, что было бы слишком требовать особой оригинальности от статьи или доклада. Тогда и возникает удобная рабочая формула: мол, оригинальность ныне не в почете, к тому же нередко вызывает подозрение. Оригинальность, говорил ты себе, прибережем для второй фазы трудов на этом поприще, важнейшей для поэзии фазы.

Вот только беда в том, что невозможно одну половину работы делать как бог на душу положит, а вторую — на образцовом уровне. Беда в том, что порочные трудовые навыки, воспринятые однажды, дают о себе знать и там и тут, разве что не всегда в одинаковой степени.

К счастью или к несчастью, но напевный ритм стихов в те годы все чаще захлебывался у тебя. Поначалу это тебе казалось странным, беспокоило: как будто едешь в поезде, но не слышишь стука колес. Такая тишина давненько тебя не жаловала. Потом ты решил, что это явление вполне естественное. Некоторые критики принялись объявлять любой интимный мотив субъективизмом, любую ноту скорби декадентством, а всякое неординарное сравнение метафороманией. Ряд критиков вещал, что ты и другие представители твоего поколения не могли подобрать новый тон для описания нового. И самое ужасное — ты сам начинал им верить, привыкал к тишине, наступившей внутри тебя, свыкался с мыслью, что вторая часть творческих свершений отодвигается на неопределенный срок.

Такое положение вещей объясняет продолжительную паузу, но не оправдывает небрежность. Небрежность же хорошо известна тебе с давних пор, со времени самых ранних стихов. Образы в них представлялись тебе плотными и яркими, ритм еще ненаписанных строф звучал увлекающе и властно, но когда наступал черед марать бумагу, ты запинался, путал слова, заменял одни фразы другими, легковесными и ни на что не годными, заполнял дребеденью открывавшиеся пустоты, делал уступки ритму и рифмам и в отчаянии, что не можешь добиться точности, удовлетворялся приблизительностью.

Важно выплеснуть все от начала до конца, убеждаешь ты себя, выплеснуть, иначе оно так и останется незавершенным. Выплеснуть и оглядеть свое творение в законченном виде — тогда будет ясно, что нужно для его окончательной отделки. Хотя до отделки редко доходили руки, вероятно, из-за того, что ты родился под этим переменчивым знаком Близнецов, и уже на следующий день ты ощущал, что остыл к этому стихотворению и в голове твоей уже роятся новые образы, звучат новые призывные ритмы, обреченные, в свою очередь, пополнить завалы неудач. Они, эти неудачи, напоминали снимки, сделанные с недостаточной выдержкой или же не пролежавшие необходимое время в проявителе. Они могли бы превратиться в свежие и плотные образы в твоей голове, но вместо этого остались лишь серыми и бледными напоминаниями об очередном благом намерении.

К сожалению, проявление невидимого образа во вполне осязаемый текст рукописи порядком отличается от операции в фотолаборатории. Ведь это не механическое, а творческое действие. Вероятно, это если не самая главная, то по крайней мере самая сложная фаза процесса созидания. Замысел может просто свалиться на тебя нежданно-негаданно. Образ можно найти и там, где ты его не искал. Но законченная строфа не может родиться без упорной затраты сил. Ведь она рождается как результат преодоления конкретного материала слова, а любое преодоление есть итог усилий.

Большое искусство предполагает помимо силы таланта еще и силу характера. Художник, как и любой человек, не всегда властен поддерживать мощь своего тела. Но он обязан поддерживать силу своего духа. Или как говорил одряхлевший, давно оглохший и ослепший Гойя: „Не вижу, не слышу, не могу писать. Единственное, что мне осталось, это воля. Но ее у меня в изобилии".

Лишь упорством можно преодолеть те многочисленные препятствия, что возникают на пути претворения видения в словесный образ, это знакомо любому, для кого литература — нечто большее, нежели любительское рукоделие. И когда нам не хватает упорства, его место занимает его противоположность, потому что там, где кончается свет, не может не наступить мрак. И мы ощущаем озноб досады и отвращения — верный знак того, что в нашей груди уже свилась в клубок серая змея.

Нехватка упорства, чтобы найти образ, равнозначный яркому видению, неизбежно толкает призвать на помощь суррогаты. Тут как тут возникают шаблоны, готовые выражения, за которыми даже не приходится лезть в карман. Паразиты всегда найдут тебя сами. Они не настолько надменны, чтобы ждать особого приглашения. И ты пользуешься ими, ведь надо же чем-то пользоваться. А потом недоумеваешь, каким образом женщина твоей мечты превратилась в уличную девку.

Разумеется, в конечном итоге все начинается с видения. И хотя богатство видения тоже связано с работой, эта работа настолько своеобразна и неуловима, что тебя так и подмывает назвать ее божьим делом. Вероятно, писательство начинается именно с яркого видения или, если хотите, с дара видеть вещи немного по-своему. „По-своему" порой означает прозрение, порой искажение. И, в сущности, эти вещи — прозрение и искажение — независимо от умения, которым они были достигнуты, существуют как два потока в литературе всех эпох.

И ввиду того, что видение как смысл и образ является сердцевиной, работа сводится к нахождению его словесного эквивалента, а отнюдь не к выкапыванью слов и выстраиванью фраз, согласно принципам некоего „стиля". Стиль — если вообще можно говорить о подобном явлении — заключен уже в создании образа, и коли образа нет, то и стилю взяться будет неоткуда, он может появиться лишь как поверхностный и досадный налет.

Вспоминаю одного своего знакомого, не лишенного писательского дара. Он считался придирчивым маэстро по части стиля. Настолько придирчивым, что пережевывал часами каждую фразу, и публикация двух или трех коротких рассказов в год была для него верхом продуктивности. Логично было бы предположить, что с течением времени упорная работа над словом обернется умением значительно быстрее и легче бороться с прилагательными. Но произошло обратное.

Продуктивность постепенно упала до одного рассказа в год, но и этим дело не кончилось. В скором времени мой знакомый стал отмечать новым творением лишь високосные годы.

— Его просто тошнит от бумагомарания, — бесцеремонно комментировали одни.

— Вовсе не тошнит, просто он уже ни на что не способен, — снисходительно оправдывали его другие.

Однако мне было известно, что он все же на что-то способен и совсем его не тошнит и что, как и раньше, он неизменно с семи утра до обеда священнодействует у алтаря безупречности стиля. Но то ли виной тому был начавший развиваться старческий психоз, то ли какая другая причина, его придирчивость к слову переросла в такой изощренный педантизм, что, перерыв весь словарь синонимов и воочию убедившись, что искомого слова не существует и в помине, по крайней мере в родном языке, писатель еще долго продолжал напрягать свои извилины в суеверной надежде, что в конце концов несуществующее слово все же откроется и осенит его.

Так что, если даже отдельные слова причиняли ему подобное беспокойство, не трудно представить, какие мучения вызывали целые фразы. Завершив после двухнедельных мытарств первую страницу рукописи, беллетрист перечитывал ее раз, второй, пятый, десятый про себя, шепотом, вполголоса и наконец во всю глотку, пока полностью не убеждался, что написанное требует немедленной стилевой переработки. Ведь известно, если начнешь рассказ с фальшивой ноты, до конца не сможешь избавиться от фальши.

И вот по машинописной странице, сначала отрывочно, затем все более густо начинало плясать массивное золотое перо авторучки „Монблан". Оно носилось вперед-назад, вверх-вниз, влево-вправо, пока от печатных букв не оставалось и следа, а рукописные буквы громоздились, скакали одна на другой, как будто это был не текст, а какой-то цирковой аттракцион. После того, как страница перепечатывалась начисто, перо „Монблан" снова устремлялось в свой танец на углях.

Наконец, после нескольких правок и переписываний, первую страницу можно было считать вчерне готовой. Естественно, это происходило не больно легко и не так уж быстро, но все же месяцы работы текли не напрасно: стиль был найден — он не грешил ни излишней фамильярностью, ни особой официальностью, ни грубой прямотой, ни безмерной завуалированностью, не был ни претенциозным, ни досадно аскетичным, ни фельетонно ироничным, ни траурно скучным, короче говоря, он был точно таким, каким следует быть стилю солидного беллетристического опуса, призванного оставить свой след в мировой классике.

Но до торжественного момента зримого появления отпечатка этого следа было еще довольно далеко. Наступал черед второй страницы. Едва ли нужно объяснять, что перечисленные выше творческие процессы, в частности цирковые кульбиты букв и танцы пера на углях, повторялись с нарастающим размахом.

Но и на этом дело не кончалось. Едва завершив вторую страницу, писатель тщательно сравнивал ее с первой и с легко объяснимой горечью устанавливал: в стилевом звучании страниц возник определенный диссонанс. Не то чтобы диссонанс был резким. Ведь автор был достаточно зрелым мастером, чтобы допустить подобный изъян. Но все же существовал некоторый нюанс несоответствия, что-то такое… что-то едва уловимое… что-то в интонации, чем может погрешить даже великий пианист и что заставит завсегдатая концертов авторитетно процедить: „Фальшь…" — в то время, как новички вокруг в разгуле своего невежества буквально будут млеть от восторга.

И тут редактирование приходилось начинать с самого начала, и дилеммой, возникавшей перед писателем, было: изменять ли стиль первой страницы сообразно второй или же, напротив, подгонять вторую под модель первой. Тяжелая дилемма. Верное решение требовало дотошных и многочисленных сопоставлений, а также скрупулезного многоразового перечитывания то одной, то другой страницы про себя, шепотом, вполголоса, а при необходимости и во всю глотку. Наконец, и эта задача находила свое решение, которое широко распахивало перед писателем ворота для прямых словесных коррекций.

Воздержимся от прослеживания дальнейшего хода творческого процесса, становящегося все сложнее и кропотливее по мере того, как нарастало число страниц и все более властно ощущалась необходимость добиться монолитности стилевого звучания, не допустить ни малейшего диссонанса, ничего такого… ничего такого, что… что может дать умудренному читателю хоть малейший повод злорадно процедить: „фальшь…"

Лишь истинному профессионалу дано понять, с какими истощающими усилиями связано решение творческих задач подобного рода. Оно порождает необходимость в паузах для размышления, в минутах быстротечного отдыха. Но у этого непривычного к бездействию человека даже минуты отдыха получали своеобразное осмысление. Он принимался чистить свои длинные мундштуки, благодаря которым мог не расставаться с сигаретой во время работы: из-за их длины дым не попадал в глаза, не раздражал слизистую оболочку. Или заряжал авторучку, чернила в которой еще не иссякли, но существовала опасность, что в самый важный момент она может оказаться пустой. Или же обводил взглядом книжные полки и неожиданно, к своему вящему ужасу, замечал, что книги слева на второй полке расставлены не по размеру — явное свидетельство того, что вчера сын рылся в них, в связи с чем возникла явная необходимость восстановить статус-кво в компании всемирно известных имен. Или же мчался на кухню, чтобы вовремя предупредить служанку, что килограмм соли — это слегка завышенная доза для трех тарелок бульона. Или выходил поразмяться во двор. Или выпивал очередную чашку кофе. Или пользовался свободной минутой, чтобы сделать пару телефонных звонков.

— Тебе удалось добыть копривштицкие копченности? — обращался он к своему постоянному поставщику.

Тот в ответ сообщал, что пока не удалось, зато есть чудесное голландское какао.

— На кой черт мне какао? Я же поручал тебе достать копченой колбасы!

На это следовал повторный ответ, что колбасы нет, но вместо этого ему могут предложить индийские орешки.

Некоторое время разговор продолжался в духе диалога между глухонемыми, но писатель не терял ни терпения, ни творческого порыва, и нет ничего удивительного, что, даже когда речь заходила о сырокопченой колбасе, он продолжал про себя размышлять, стоит ли на пятой странице в начале третьего абзаца заменить слово „однажды" на более разговорное и менее избитое сочетание „как-то раз" или же лучше проявить большую смелость и воспользоваться устаревшим „единожды".

Короче говоря, часы с семи утра до обеда были для него неприкосновенными, полностью посвященными литературе. Однако порой по причине легко объяснимого переутомления вынужденные интермедии в эти творческие часы разрастались настолько, что мой знакомый начинал напоминать другого моего приятеля, который также придавал определенным часам статус неприкосновенности.

Упомянутый знакомый был жертвой странной аномалии набирать вес. Сам он ни в чем не мог найти объяснение этой аномалии, и его глубоко задевало, когда отдельные нетактичные люди намекали на то, что причиной может быть неумеренное потребление пищи. Тем не менее с годами аномалия не только не исчезала, но и устрашающе нарастала, что заставило моего знакомого принять стоическое решение по старому христианскому обычаю объявить пятницы днями голодания. Это позволило ему на деле убедиться в силе своего характера и утереть носы близким, обвинявшим его в обжорстве. „Вчера, когда я весь день голодал…" — любил невзначай бросить он. Или же: „Завтра, когда мне придется голодать, а, как вам известно, раз в неделю я голодаю…"

Один сердобольный врач пытался разъяснить ему, что когда говорят „голодаю", подразумевают, что без того, чтобы не нарушать диету, нельзя позволить себе отправить в рот ни кусочка яблока, ни грамма салата, ни говоря уже о чашке кофе. А знакомый начинал свою голодовку именно с чашки кофе без сахара, а так как даже ребенку известно, что этот напиток, особенно без сахара, неимоверно повышает аппетит, то он присовокуплял к кофе несколько безобидных ложек конфитюра и с пяток ломтиков кекса.

После настолько аскетического дебюта можно было спокойно продолжать голодание с присущей ему непреклонностью. Знакомый не держал ни крошки во рту вплоть до десяти часов — время упомянутого яблока. Однако известно, что яблоко возбуждает аппетит не меньше, чем кофе, а, может быть, даже и больше, так что, проглотив этот фрукт, он чувствовал, что от повысившейся кислотности его брюхо может просто треснуть. Лишь единственно по этой причине и не по какой больше скромный фруктовый сеанс продолжался небольшим противнем с печеными яблоками, щедро сдобренными сахарной пудрой для вкуса.

Критическим пунктом разгрузочного дня был, разумеется, обеденный час. Атавистический рефлекс, доставшийся в наследство от древнейших времен, звал прийти на помощь изголодавшемуся телу, которое так верно и безропотно тебе служит. Именно в этот драматический миг, знаменовавший собой временной предел в пятничном испытании, мой знакомый самым категорическим образом проявлял железную волю. И как невероятно это ни прозвучало бы для всяких там сплетников, он довольствовался всего одной-единственной тарелкой салата. Естественно, ради элементарных требований целесообразности, использовалась не плоская тарелка, с которой салат обычно разлетается во все стороны, а достаточно объемистая салатница, в которой и смешивалось немного скромных овощей: пять-шесть помидоров, два-три огурца, определенное количество маслин, не воображайте, будто счет идет на килограммы — а также (с учетом строгой гигиены желудка) несколько крутых яиц и белое куриное мясо, чья питательность, как известно, равна нулю — все это тщательно нарезано и сдобрено приправами.

С подобной неумолимостью постника мой знакомый уминал к четырем часам второй противень яблок в сахаре, перемешанных — в качестве заслуженной награды за стоицизм — с лакомыми кусочками печеной тыквы. После чего, твердый и неподкупный, он снова вставал на путь мученичества, давая себе передышку лишь к восьми часам с помощью уже упомянутой салатницы, наполненной, разумеется, уже перечисленной скудной снедью.

В его привычках было ложиться рано, точнее почти сразу по окончании передачи „Спокойной ночи, малыши!", однако в день голодания было бы истинным кощунством не подняться с постели к полуночи, дабы совсем скромно отметить очередную победу геройского духа над грешной плотью. Супруга, естественно, была осведомлена об этой его привычке, так что, когда в тишине позднего часа победитель проникал на кухню, на столе его поджидали глиняная миска с котлетами и круглый противень с отбивными, а также заботливо нарезанный слоеный пирог с брынзой и гювеч с кислым молоком, обладающим ценным свойством оказывать очищающее воздействие на организм, как будто ты ничего и не ел, — короче, полный набор всех тех маленьких радостей, которые находились под запретом на протяжении этого бесконечного разгрузочного дня.

Кто-то может возразить, дескать, мой знакомый — не постник, а писатель — всего лишь бездарность, объятая обычной мелочностью, гостеприимно встречающей нас на пороге склероза. Убежден, что дела обстоят иначе, хотя не решаюсь возражать, желая сохранить анонимность приведенных случаев. А примеров можно с лихвой почерпнуть из классики, ведь любой без труда припомнит того художника, который тридцать лет работал над одной-единственной картиной, или поэта, который всю жизнь создавал одну книгу сонетов. Но тем не менее подобные творческие муки — при том, что я не подвергаю сомнению талант тех, на чью долю они выпали, — не вызывают у меня особого сострадания.

Когда венцом долгой жизни становится одна-единственная книга, в этом нет ничего дурного, ежели книга эта обладает соответствующей ценностью. Я также допускаю, что чем стремительнее разрастается пишущая братия и становится повальным заболеванием убеждение, что „на уровень Хемингуэя как-нибудь потянем", тем ближе день, когда общество окажется вынужденным подвергнуть писателей ограничению — „одна книга за жизнь", чтобы не быть заваленным их продукцией.

А ведь и вправду: одно произведение высокого уровня — это совсем не мало. И тем не менее авторы, десятилетиями царапающие единственную свою книженцию, не вызывают у меня симпатии. Знаю: порой подобное неустанное ковыряние называют титаническим упорством, мне же оно скорее напоминает пробуксовку. Завершать в зрелом возрасте произведение, начатое в молодые годы, — это то же самое, что лепить фигуру человека с юношеским лицом и старческим сгорбленным торсом. За три десятилетия способ восприятия и переживания значительно меняется, а если этих изменений не происходит, значит, ты буксуешь на месте.

Во имя совершенства стиля Эредиа тридцать лет оттачивал и шлифовал свои „Трофеи". Результат оказался внушительным, по крайней мере согласно канонам парнасизма. В то же время Достоевский небрежностью своего стиля просто приводил критиков в отчаяние. Отдельные деятели даже намеривались засучить рукава и приняться редактировать его романы — где подтянуть фразу, где подчистить повторы, расправиться с отклонениями и излишней обстоятельственностью.

Как известно, в свое время Сомерсет Моэм грешил стилистическими изысками с целью подправить Толстого, Флобера, Стендаля, Диккенса, дабы, как он сам скромно заявлял, „их обновить и улучшить". И причина того, что он воздержался и не посягнул на Достоевского, вероятно, в том, что случай показался ему совершенно безнадежным.

Достоевский поистине обескураживает любителей компактной, синтетичной и лаконично-экспрессивной фразы. Но разве в этом вина серой змеи небрежности? Или же причиной тому лихорадочные усилия гения по возможности точнее выразить свои образы-видения? Можно ли представить того же Достоевского, который на протяжении тридцати лет, подобно портному или парикмахеру, вертится вокруг своей Неточки Незвановой, в то время как в его воображении напрасно ждут своего часа Раскольников и Соня, князь Мышкин и Настасья Филипповна, Ставрогин и Верховенский, Алеша и Иван Карамазовы?

Верно, даже Роден со своим неспокойным духом целых тридцать лет возился со знаменитыми „Вратами ада" — мечтой его жизни и крушением этой мечты. Потому что это нестройное, перенасыщенное, отступнически усложненное творение в конце концов оказалось негодным для того, чтобы украсить вход в Музей декоративного искусства. Вообще, не получились „врата". Скорее был создан какой-то Ноев ковчег. Но именно из этого Ноева ковчега на протяжении долгих лет Роден извлекал поразительных существ, родившихся в его наполненном мечтой и страданием мире, — Вечную весну и Вечного идола, Поцелуй и Боль, Адама и Еву, Минотавра и Данаиду, Теней и Мыслителя. Возможно, ошибочно задуманная Вселенная, при распаде превратившаяся в длинную вереницу удивительных шедевров, — вот что такое „Врата ада", неудача гения.

Вообще, гениям нелегко. Их постоянно страшат неудачи и непрестанно преследует мысль о собственном несовершенстве, они всегда чувствуют, что им чего-то недостает. Уже дожив до старости, Хокусай писал в эпилоге к своим „Ста видам горы Фудзи": „Я приобрел привычку рисовать формы предметов в шестилетнем возрасте, а к пятидесяти годам выпустил большое количество книг с иллюстрациями, но все, что я создал до семидесяти лет, вообще не заслуживает упоминания. В возрасте 73 лет я в какой-то мере усвоил строение птиц, животных, насекомых и рыб, а также, как растут травы и деревья. Таким образом, к 80 годам объем моих знаний должен возрасти, к 90 я смогу проникнуть в тайну вещей и к 100 прикоснуться к состоянию божественности. Когда мне будет 110, все, что выйдет из-под моей руки, — точка или линия — будет выглядеть живо".

Хокусай не дожил до 110 лет, он умер в возрасте 89, так что, очевидно, ему не удалось достичь состояния божественности. Вообще, гениям не везет. Им никогда не удается достичь совершенства, они считают, что их вечный удел — неудачи, и умирают с горьким сознанием, что ничего не сделали. Подобно Ван-Гогу, чьими последними словами были: „Мука будет бесконечной". Или подобно бедному Хокусаю, который покинул этот мир, так и не успев проникнуть в тайну вещей.

Воистину, бедный Хокусай. Бедный и в переносном и в буквальном смысле слова, потому что всю жизнь одевался в лохмотья и утолял голод пригоршней риса, не мыслил ни о чем другом, кроме как об этом проклятом и божественном рисунке. „Старик, одержимый рисованием", — так подписывал он свои произведения. И для того, чтобы знать, что он является всего лишь человеком простого труда, чтобы его не путали с другими, жадными до денег и славы, он поставил перед своей дверью маленькую табличку с надписью „Хокусай, крестьянин".

Да уж, гиблое дело быть гением. Никогда и ни в чем им не везет. А нашему знакомому товарищу Такому-то счастье прямо в руки лезет. Он еще в младые лета постиг совершенство и отдает себе в этом отчет. По этой причине годы подряд он вообще не правит рукописей, убежден, что даже возможные ошибки в них несут на себе печать неповторимости. А что до некоторых мелких несоответствий, например, подобных тому, что в первой главе у героя каштановые волосы, а в третьей — русые, или что в одном месте его зовут Васко, а в другом — Венко, так для того и существуют корректоры…

Причем, ступив еще в самом начале на путь совершенства, товарищ Такой-то не будет топтаться на месте, он двинет вперед. Творческий портрет у него постепенно начнет раскручиваться с такой быстротой, что не будет поспевать пишущая машинка. Придется оставить печатание и перейти к диктовке. Полулежа на диване в своем кабинете и вперив задумчивый взор в потолок, точно туда, где слегка потрескалась штукатурка, — „надо на днях непременно вызвать маляра и устранить это безобразие" — через неравные интервалы писатель будет выдавливать из себя нетленные сентенции, в то время как стенографистка, устроившись за столом, аккуратно будет их записывать.

Как всякая нормальная женщина, стенографистка не сможет порой удержаться от того или иного неуместного замечания:

— Ваша последняя фраза изобилует вводными предложениями, а главного в ней нет.

— Ну и что, что нет? — отвечает автор. — Ежели нет, то сама добавишь. Ну вот, прервала мысль…

Закончив стенограмму, секретарша обязана превратить ее в печатный текст, а после еще и отнести рукопись в издательство. Но будучи нормальной женщиной, она порой задает совсем уж глупые вопросы:

— Вы просмотрите рукопись?

— Чего ее просматривать? — в свою очередь спрашивает писатель. — Чтобы исправить твои ошибки?

— Есть некоторые несоответствия… — сконфуженно замечает женщина.

— Например?

— В шестой главе, где Драганов умирает…

— Ну так что же? В жизни всякое бывает. Умирают люди…

— Только вот в эпилоге он почему-то заявляется на празднество.

— Значит, ты что-то перепутала. Раз умер, значит, умер. Выкинешь его из сцены празднества. Словно праздник не может пройти без него.

— Есть еще некоторые…

— Если есть — правь. Не мне тебя учить.

Он смотрит на нее с нескрываемым раздражением и добавляет:

— И смотри — через день-два чтоб было готово. В понедельник начинаем новый роман.

— Длинный будет?

— Нет, коротенький. Страниц на пятьдесят.

— Роман на пятьдесят страниц? — удивляется незадачливая женщина.

— Ну, это лишь связующие страницы. Для основной плоти используем три старых рассказа и одну повесть.

— Но ведь там разные имена у героев!

— Имена! — выдыхает с досадой писатель. — Имена ты и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя. Какая разница — назову я его Сулё или Пулё, это ведь все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.

Разумеется, я не стоял со свечкой, когда товарищ Такой-то диктовал свои произведения, и с дорогой душой готов признать, что в вышеприведенных сведениях, полученных из вторых рук, допущено определенное сгущение красок. Однако сами произведения, изданные и переизданные, налицо, и они свидетельствуют сами за себя.

Подобно халтурщику-ремесленнику, который в изобилии штампует брак, маниакальный изготовитель стилистического ширпотреба совершенно не заботится об истинной цели творчества. Вселенная ярких видений уже давно погасла в его голове — если когда-нибудь она там существовала. Носить или не носить в себе такую Вселенную — это решать богу. Будет ли она диковиннее и богаче или же проще и беднее — тоже божья забота. Но вот вложить в нее необходимую выразительность и правдивость — тут уж забота твоя. И ошибка — если таковая имеется — тоже только твоя. Серая змея не падает с неба. Она — наше порождение.

Приближалось время обеда, и теоретически мой рабочий день уже начался, однако всего лишь теоретически, так как под моим окном дети затеяли игру в футбол, гоняя консервную банку, и их вопли вкупе с дребезжаньем жестяного мяча не давали мне сосредоточиться.

Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к окну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после известных усилий достигаю этого состояния. Только, к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на следующем пассаже своей книги, а на спортивных баталиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бессмысленно наблюдаю за происходящим, испытывая такое знакомое наслаждение — глазеть ради самого процесса. Точно как мой давнишний знакомец Васил.

— Чем занимаешься? — спрашивал я его отнюдь не потому, что меня заботили его занятия, а просто по инерции.

На что он неизменно отвечал:

— Удовлетворяю свое любопытство.

По моим сведениям, это и впрямь было единственным его занятием. Его любопытство было всесторонним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему доставляло прослушивание симфонического концерта и наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удовольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмотреть фильм и в квартальную корчму полюбоваться очередной потасовкой. Ему было абсолютно безразлично, где проводить время — на выставке или в городском саду — и там, и здесь было на что поглазеть. А вечерами, добравшись наконец до своей студенческой квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, купленный с рук, Васил пожертвовал все свои сбережения.

— Я не настолько богат, а тем более не настолько глуп, чтобы собирать библиотеку, — пояснял он. — На что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?

Приходилось признаваться, что таковых в наличии не имеется.

— Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь ответ, — продолжал Васил. — Хочешь знать, что такое казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, — в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои вопросы?

Я вынужден был признаваться, что вряд ли. „Надо описать этого типа, — думал я. — Он ведь тоже машина для прожигания времени". Он нашел себе самый дешевый источник наслаждений — глазеть по сторонам. И отдавался этому занятию с таким удовольствием, что его прозвали Василий Блаженный.

Пытаюсь припомнить некоторые эпизоды из жития Василия Блаженного, но безуспешно, так как дети внизу начинают драться. А точнее — бить одного мальчугана, самого хилого из ватаги. На голове у парнишки вязаная красная шапочка с кисточкой, вероятно, мать с неохотой отпустила его на улицу в такую холодную погоду, а теперь старшие лупят его по голове и гонят прочь, так как на две команды уже набралось народу, а от такого коротышки все равно мало проку.

Такое положение дел вынуждает меня высунуться из окна и уведомить спортсменов, что, если они не оставят ребенка в покое, мне придется спуститься вниз и выгнать всех со двора на улицу. Обычно я избегаю брать на себя полномочия судьи, но мальчик с красной кисточкой и глазами, полными слез, напомнил мне, что в молодые годы и мне случалось быть битым. И эти воспоминания отличаются такой четкостью, что я забываю о седине в волосах и вижу себя семилетним мальчиком, расхристанным и измазанным, уткнувшимся в колени матери, которая мокрым платком стирает грязь и слезы с моего лица. Стараюсь сдержать рыдания, но они рвутся наружу вместе с горьким ощущением несправедливости, и только лишь после того, как мама целует меня и гладит по волосам, я начинаю успокаиваться.

Я стоял у тележки мороженщика, когда подошел Коко, соседский оболтус, и попросил стаканчик за лев. У меня была возможность лишь наблюдать за подобными акциями, так как мне никогда не давали денег на мороженое, и прок от моих шатаний вокруг да около тележки выражался лишь в зрительном наслаждении. Подобное блаженство могло быть под стать лишь ощущениям моего знакомого — Василия Блаженного.

Вероятно, поймав мой голодный взгляд, обращенный к стаканчику с благоухающим ванилью лакомством, Коко, в очередной раз лизнув свое мороженое, злорадно спросил:

— А ты почему не купишь?

— Куплю, только за два лева, — ответил я.

Не знаю, почему я это выпалил. Наверное, потому, что мое достоинство не позволило признаться в том, что на самом деле я не мог себе этого позволить из-за бедности.

— Врешь. У тебя нет двух левов.

— Как бы не так, есть. Вот они, здесь, — ответил я и в доказательство похлопал по карману, где в действительности был лишь один стеклянный шарик.

— Ну-ка покажи!

— Нечего тебе смотреть.

Остаток мороженого Коко запустил в меня. Я хотел было побежать, не от страха, что он отберет мои несуществующие два лева, а от стыда, что ему станет доподлинно известно о моем жалком безденежье. Но он догнал меня, повалил на землю, и мы принялись кататься в густой пловдивской пыли. Я был несоизмеримо более хилым в сравнении с Коко, так что он мне крепко всыпал, а когда мой обман был раскрыт, добавил еще, чтобы другой раз мне было неповадно врать. Урок был уместен, хотя я его воспринял по-своему — я уразумел, что люди настолько завистливы, что завидуют даже тому, чего у тебя нет.

Испугавшись моего угрожающего тона, дети внизу прекратили междоусобицу и волей-неволей приняли в игру малыша с кисточкой. Наконец появилась возможность сосредоточиться на следующем пассаже, но вместо этого мои мысли стали возвращаться ко сну, от которого я пробудился сегодня утром.

В сущности, сон был совсем не нов. Один из тех снов, что посещают нас с неравными интервалами на протяжении многих лет, не заботясь о том, желанны они или нет.

Как будто я на экскурсии или просто в горах, и все, что я вижу и ощущаю, я и на самом деле видел и ощущал когда-то, еще будучи ребенком, когда отец водил меня в горы. Роса испарялась, и над лугом поднимался пьянящий аромат дикого базилика и душицы. Словно солнце заваривало чай. Чай из трав.

Я чувствую, как становится жарко. Чувствую, что умираю от зноя, и только тут замечаю туннель. „Ага, значит, все-таки прокопали", — мелькает у меня в голове, и я направляюсь к тенистому отверстию, манящему своей прохладой в этот летний день.

Сначала все идет нормально, туннель как туннель, но вскоре он превращается в какую-то комнату, точнее, в полутемный зал корчмы, где по углам расселись люди, которые молчаливо глядят на меня. „Чего они на меня уставились", — говорю я себе, но они продолжают сверлить меня тяжелыми взглядами, и я, дабы убежать от этих взглядов, решаю вернуться назад, но в этот момент замечаю, что свод туннеля за моей спиной начинает медленно и бесшумно рушиться. Он раскалывается на крупные куски, которые беззвучно падают и заваливают вход, и мне, волей-неволей, приходится шагать вперед и пересекать темный зал корчмы, двигаясь в окружении этих безмолвных лиц с остекляневшими взглядами, я проникаю в следующее помещение, и оно снова напоминает мне корчму — одно из грязных заведений времен моей молодости, а в полумраке неясно очерчиваются фигуры незнакомых мужчин, и хотя мне не видно их глаз, я чувствую, что их взгляды вперились в меня, а оглянувшись назад, снова замечаю, как огромные пласты земли бесшумно рушатся и заваливают вход.

И я продолжаю двигаться вперед и перехожу из помещения в помещение, двигаясь только вперед, так как за моей спиной медленно обваливается свод, и я прохожу мрачные залы корчмы и снова вижу сидящих в молчании мужчин, и мне даже кажется, будто я узнаю некоторых из них и вон тот, с белым круглым лицом, — это Гошо Свинья, я даже спрашиваю его шепотом, чтобы не нарушить тишину: „Гошо, это ты?" — но он лишь глядит на меня, и я продолжаю его разглядывать, пока не обнаруживаю, что это не Гошо Свинья, а Талей, и мне становится неловко, что обознался, и я уже готов признаться, что пошутил, но я ничего не говорю, потому что из Талея он превращается в какого-то незнакомого мужчину, который враждебно глядит на меня, и я продолжаю свой путь, так как хочу уйти от его взгляда, а свод за моей спиной продолжает рушиться, заваливая проход тяжелыми, грязными пластами.

И пока я перехожу из одного помещения в другое, чувствую, как мой страх нарастает из-за того, что становится все темней и темней в этих корчмах-берлогах, и люди глядят на меня все более зло, а за спиной моей все разламывается на куски, и, чтобы успокоиться, я говорю себе, что это всего лишь сон, однако я сам не убежден в этом и потому ускоряю шаг, чтобы поскорее добраться до выхода, ведь каждый туннель помимо входа должен иметь и выход, спешу к пахнущему тимьяном солнечному горному простору, так легкомысленно покинутому мною.

И я уже не просто спешу, а бегу тем замедленным бегом кошмарных снов, при котором ноги так тяжело передвигаются, словно ты топчешься в воде, на глубине, и тебя тянут назад все мертвецы преисподней. Бегу, рвусь из последних сил, заворачиваю то налево, то направо, перебегаю из одного помещения в другое и вот замечаю где-то вдалеке какое-то мерцающее пятно и, собрав остатки сил, бросаюсь вперед, вырываюсь из лап невидимых мертвецов, и вот уже последний зал, вот конец туннеля. Только оказывается, что это не туннель, а пещера, и передо мной вместо спасительного выхода чернеет глухая стена.

„Назад!" — лихорадочно командую я себе, но назад пути нет, так как за моей спиной обвалился последний свод и я зажат со всех сторон жирной землей. И только тогда я осознаю, что нахожусь в гробу. И когда, истекая холодным потом, я беспомощно оглядываюсь, взгляд нашаривает на черном дне то мерцающее пятно, которое я издали принял за выход.

Оказывается, это серая змея, свившая свое толстое тело мерзкими кольцами и вытянувшая ко мне свою мерзкую плоскую голову. „Надо растрошить этой твари голову", — думаю я и оглядываюсь в поисках камня, но камня не видать, вокруг лишь рыхлые комья земли, а пресмыкающееся, словно угадав мои намерения, начинает медленно распрямляться и тянуться ко мне.

В это мгновение я просыпаюсь. Спасибо, что хоть в это мгновение я всегда просыпаюсь. „Этого и следовало ожидать", — говорю я себе. Ведь лег на левый бок.

Как лягу на левую сторону, того и жди — приснятся либо змеи, либо ящеры.

На улице дети продолжают пинать консервную банку. Сегодня воскресенье, и родители еще не скоро позовут их домой. Сегодня воскресенье, и у меня тоже достаточно времени, чтобы написать страницу-другую, но это отнюдь не оправдывает мое занятие — глазея в окна, проводить инвентаризацию кошмаров.

В будни еще хуже. Конечно же, сейчас, в отличие от далекого раньше, прекрасно известно, что будешь делать на протяжении всего дня, точнее — что тебе хотелось бы делать, однако резкий зуммер телефона, еще когда встаешь с постели, напоминает о препятствиях, которые подстерегают тебя на пути к рабочему столу: два заседания, одно собрание, пять визитов служебного характера и неограниченное число звонков всевозможного характера. Но ты хотя бы представляешь себе этот путь к рабочему столу и начинаешь день с надежды, что если не до обеда, то по крайней мере после него, а если не после, то уж к вечеру точно осилишь этот путь и сядешь за пишущую машинку.

А в молодости сколько дней пронеслось даже без мысли, чем бы их заполнить. Конечно, на столе обязательно лежало что-то начатое, но ты нередко оптимистично решал, что это начатое может быть закончено и позднее, в один прекрасный день, когда тебя будет просто переполнять желание трудиться, а этот, сегодняшний день, отнюдь не таков, и лучше пока двинуть за город, а там будет видно. Ведь писатель нуждается в свежих впечатлениях. Аккумулятор надо подзаряжать.

Разумеется, лучшим местом для подзарядки аккумулятора было кафе или корчма. Ну и подзаряжался… Или, наоборот, расходовал энергию. А вот теперь ищешь причины ошибок.

Любое откладывание, даже самое невинное — первый шаг к ошибке. И никакое наверстывание не поможет, так как потерянного времени не вернешь. Если тебе на роду написано, время у тебя еще будет, но потерянного не наверстаешь никогда. Вспоминается старый анекдот о матери, которая интересуется у учителя, когда следует начать заниматься воспитанием ребенка, на что тот спрашивает о возрасте ребенка, а мать отвечает, что ему две недели, и тут учитель говорит, что она уже опоздала ровно на две недели. Огромное заблуждение, что мы богаты временем, что чего-чего, а времени нам господь отвалил вдоволь. А его убийственно мало, так мало, что любая потеря — это шаг к разорению.

Когда-то я любил читать Сенеку. „Наша ошибка именно в том, что мы рассматриваем смерть как будущее событие. А большая часть смерти уже наступила: время, которое за нашей спиной, уже в ее владении… Если сегодняшний день в твоих руках, ты меньше зависишь от завтрашнего. Пока мы откладываем свою жизнь, она уходит. Все, о Луцилий, не наше, а чужое; лишь время — наша собственность".

Не вижу, как можно возразить на эти слова. Но когда Замбо говорил: „К черту Сенеку, давай-ка тяпнем еще по одной", — я тоже не возражал. Вообще я полагал, что хотя время и течет, поток этот не столь стремителен. Наш учитель латыни твердил, что в сутках достаточно времени, чтобы поспеть за всем:

— Восемь часов на сон, восемь — на игры и еще восемь — на латынь.

А так как я почти не играл и почти не учил латынь, мне оставалось целых шестнадцать часов на чтение романов и писание стихов. Но чуть позднее я начал ощущать, что в одни сутки скапливается столько всякой всячины, что даже не замечаешь, как день прошел, а ты так ничего и не сделал.

Каждодневная суета в попытках добыть хлеб насущный, каждодневные заботы, свои собственные и чужие, каждодневное шатание без цели, каждодневная гонка за нудными удовольствиями… А толку? Наверное, аналогичная ситуация возникает у детей на улице, когда они пинают и лупят консервную банку, пока кто-нибудь не прикажет: „Ну-ка, убирайтесь отсюда". Пока кто-нибудь нам не скажет: „Ну-ка, убирайтесь отсюда".

Начинаешь с мечты, чтобы закончить разочарованием. И чем больше твоя мечта, тем больше и разочарование. И приходится утешать себя, что жизнь не строится спокойно и по плану, подобно тому, как строится дом. Вернее, она строится, как те дома, чье строительство начинается с нехватки материалов и ведется с помощью того, что попадет под руку, и которые порой остаются с залатанными дырами или попросту недостроенными. Утешься, говоришь ты себе, тем жалким сараем, что ты сколотил, и угомонись.

И тебе даже кажется странном, что, несмотря ни на что, все же удалось сколотить этот жалкий сарай. И ты даже не можешь дать себе отчет, припомнить, как могло случиться, что при всей твоей расхлябанности и легкомыслии ты все же попытался придать этой жалкой постройке хоть какой-то вид. Может, тебя осенило что-то свыше, может, те, кто дал тебе жизнь, постарались вложить в тебя нечто большее, может, ты попал в стремительный поток каких-то могущественных влияний — это лишь частности, тем более, что в любом случае заслуга принадлежит не тебе. Тебе же принадлежит ошибка.

Потому что хотя ты приблизительно и угадал направление, но не всегда имел силы следовать избранным путем, тем, что единственный мог бы увести тебя от запоздалых сомнений тех часов, когда ты прилипнешь к окну и станешь рассеянно наблюдать за игрой детей и спрашивать себя, в чем же была ошибка.

В их возрасте ты мечтал о восточном городе с синевато-белыми куполами, с глухой темной зеленью садов и раскаленным солнцем, поднимающимся в образе прекрасного юноши из-за фиолетовых гор. И тебе ужасно хотелось самому стать этим юношей — разумеется, когда подрастешь, — и с той же легкостью плыть в лазури к синеватому, все еще утопающему в объятиях сна сказочному городу.

Странная вещь — несмотря на то, что ты всегда испытывал страх высоты и считал кресло в самолете младшим братом электрического стула, ты всегда мечтал о полете. Но вместо этого утопал в суете, спотыкался о строки и фразы и превращал яркие видения в бледные и серые фотографии несотворенного.

Но хотеть значит мочь. Потому-то порой и для тебя желанное превращалось в достижимое. И вот ты взбираешься светлой ночью по склону какой-то горы и утопаешь по колено в махровых цветках фиалок. Вся гора стала фиолетовой от этих цветов, и ты поднимаешься к заоблачному хребту, чьи контуры словно вырезаны на фоне светлого звездного неба. Ты шагаешь среди благоухающих прекрасных цветов, и шаги твои легки, будто ступаешь не по земле, настолько легки, что, когда ты взбираешься на вершину, вполне естественно продолжаешь свой путь дальше, все выше к звездной синеве, и вот ты уже летишь высоко над горами, а потом еще выше над горами и морями, и еще выше, так высоко, что земля под тобой становится похожа на маленький зеленый шар. Ты летишь без космического корабля и без скафандра, потому что вырос, прежде чем в детских изданиях появились чудеса космической эры, и потому тебе нет нужды в корабле или скафандре. Ты летишь в пространстве, словно плывешь в безбрежном ночном океане, и разглядываешь расположившиеся вокруг планеты, во мраке мерцающие неземной красотой, подобно золотым, розовым и хрустально-синим шарам, которые мерцают среди ветвей рождественской елки. Они, эти шары, медленно движутся, каждый по своей орбите, они плавно вращаются, издавая легкий приятный звук, и все эти звуки сливаются в одну тихую и торжественную мелодию, ритмичную и непрерывную, более звучную и волнующую, чем самое прекрасное стихотворение.

И ты чувствуешь, что преодолел гравитационное поле неудач, выскользнул из мглы меланхолии и из холодных потоков неприязни. „Так вот что такое полет", — говоришь ты себе. И ощущаешь такую легкость, как будто ты уже слился с лазурью, со светом и с беспредельностью.

Беда, что это только сон.